Текст книги "О себе"

– Пан Мош! – сурово произнес любивший его начальник отдела Осух, но тут же догадался. – Что, уже?

– В родильном, – сказал Филип и наполнил стаканы коллегам.

– Подумать только, пан Мош, – через некоторое время сказал Осух. – Будь у меня дети, вы могли бы быть моим внуком. То бишь сегодня у меня бы родился правнук. Господи, ну почему я так и не женился?

Когда в три часа дня вышли с работы, Филип позвал всех к себе. Купил несколько бутылок водки, а когда проходили больницу, отдал Витеку портфель и побежал внутрь. Вернулся бледный.

– Рожать повезли, – сказал он. – Никуда не пойду. – И сел на ограду газона.

Все уговаривали его пойти с ними, но он вцепился в ограду. В конце концов догадался отдать ключи Осуху: пусть сами идут, а он подождет. Почти три часа они с Витеком просидели на ограде. Распили бутылку. Филип достал из “дипломата” автомобильную сберкнижку и [29]29
  Автомобильная сберегательная книжка (samochodowa książeczka oszczędnościowa) выдавалась в ПНР при открытии в банке целевого накопительного счета на приобретение автомобиля.


[Закрыть]показал Витеку: “На кольцо хватит? На золотое. Тоненькое, но золотое. Хватит?” Потом сбегал в больницу и, вернувшись, снова вытащил сберкнижку: “Но золотое!” Наконец выбился из сил и прошептал: “Господи, никогда еще столько не пил, господи…”

Из больницы вышла толстая медсестра и крикнула: “Пан Мош!”

Филип вскочил на ноги и схватился за ограду.

– Дочка!

Филип рухнул в объятия Витека. Оба были уже пьяны. Филип на секунду отшатнулся от Витека и внезапно приник к его губам сильным долгим поцелуем.

– Ну ты чего, Филип… – Витек с трудом оторвал от себя друга, – люди же смотрят.

– Дочка, – сказал Филип и заорал: – Дочка!

Когда они вошли в квартиру с двумя новыми бутылками и песней из “Четырех танкистов и собаки”, гости спали. Пятидесятилетняя пани Катажина, толстая и, к сожалению, уже непривлекательная, устроилась в кресле. Начальник отдела Осух улегся на раскладном диване. С другой стороны дивана прикорнули Гражина и Яська. Самый молодой сотрудник отдела, восемнадцатилетний Бучек, сидел перед включенным телевизором, но, вероятно, тоже спал. Витек приложил палец к губам и подкрался к девушкам. Задрал им юбки, расстегнул пуговицы на блузке Гражины и только после этого разрешил Филипу кричать.

– Дочка! – заорал Филип.

Пани Катажина открыла глаза, увидела смятые юбки девушек и немедленно принялась оправлять свое платье. Бучек вскочил и спросил, не нужно ли за чем-нибудь сбегать. Осух снова расчувствовался над своей судьбой, а девушки стали лениво приводить себя в порядок.

По пути Филип успел протрезветь и теперь быстро раздвинул стол, принес с кухни сыр и колбасу, поставил стаканы. Выпили. Женщин интересовали вес и рост новорожденной. Филип не знал и только повторял: “Большая, очень большая”.

Осух решил произнести речь, постучал по стакану так, что тот треснул, встал и сказал примерно следующее: “Пан Мош. Мы пришли сюда, посмотрели вашу квартиру, выпили. Мы видели, как вы переживаете из-за рождения ребенка. Я человек старый и скажу вам вот что, пан Мош. Я вам завидую. Поглядите на меня, молодые люди, и запомните: я во всем Мошу завидую”. И он выпил с Филипом на брудершафт. Выяснилось, что Осуха зовут Станислав. Филип был тронут, поскольку Осух был на “ты” только с директором и со сторожем, с которым они давным-давно воевали в каких-то лесах. Потом пошли разговоры. Пани Катажина посвящала Бучека в тайны жизни снабженца. Гражина хотела знать, почему Филип не служил в армии, и он объяснял ей во всех подробностях, а Яська, которая была чуть постарше, пошла в ванную, собрала косметику Ирены, нашла ее ночную рубашку и халат, сложила все вместе, а потом вытащила Филипа из-за стола.

– Филип, – сказала она, – ты должен все это отнести жене. Должен.

– Сейчас? – Филип собрался было упаковать вещи в газету, но вдруг что-то вспомнил и вышел в соседнюю комнату. Оттуда он принес огромную стопку распашонок, пеленок и какую-то коробку. Он по очереди разворачивал вещички над столом, женщины рассматривали их, а Осух изображал, что на каждой расписывается, и требовал новые документы на подпись. Затем Филип поставил на середину стола коробку. Сбросил руку Осуха, собравшегося расписаться и на ней. Снял крышку и вынул маленькую советскую кинокамеру.

– Ого! Аппарат, – уважительно произнес Осух. – Аппарат!

– Камера, а не аппарат, – сказал Бучек.

Камеру пустили по рукам, и все заглядывали то в видоискатель, то в объектив.

– Дочку буду снимать, – объявил Филип. – Каждый месяц по чуть-чуть, пока не вырастет. Мою дочку!

Он отобрал камеру и показал, как будет снимать. Сделал панораму по гостям, потом в кадр вошел телевизор.

– Тише! Тише! – крикнул Филип, остановив камеру на телевизоре. Все умолкли, и слышно было, как Бернстайн с большим французским оркестром играют Равеля. Только когда они закончили, Филип оторвался от видоискателя.

– Красиво играют, – сказал он.

Присутствующие с уважением отнеслись к его мнению, но облегченно вздохнули, когда он наконец опустил камеру.

Пеленки валялись на столе и полу. “Надо все постирать, – сказала пани Катажина. – Я как выпью, всегда стираю”. Она собрала распашонки и пеленки и бросила в ванну. Ей помогал Бучек. За столом вперемешку шли разговоры о снабжении и о новорожденной. У снабженцев было много непривычных хлопот, поскольку приближался юбилей предприятия. Предстояло украсить зал и организовать буфет для развлекательной части, а Осух как член профсоюзного актива искал хороший оркестр. Праздник обещал удаться на славу. Пани Катажина закончила стирку, Бучек выжал белье, и они вместе развесили его над ванной, соорудив паутину из дополнительных веревок, закрепленных в неожиданных местах. Гражина с Ясей заснули в другой комнате, а Витек время от времени подходил к ним, задирал юбки, расстегивал пуговки и демонстрировал Осуху и Филипу все более прелестные виды. Погруженные в разговор о прожитой впустую жизни начальника отдела и юбилее предприятия, они прогоняли его, и было понятно, что торжество не примет эротического характера. Впрочем, вскоре Осух тоже обмяк в кресле, и только Филип с Витеком, вдоволь налюбовавшимся на девушек, продолжали сидеть за столом, а их лица все больше сближались.

– Как тебе это удалось? – пробормотал наконец Витек. Он хотел знать, как Филип не оказался там же, где большинство бывших детдомовцев, – на дне. Витек приводил многочисленные примеры, и было понятно, что он придерживается философской теории, согласно которой бытие определяет сознание. Филип отвечал, что судьба человека зависит от того, какая кровь течет в его жилах. Правда, Филип не знал наверняка, какая течет в нем, но был уверен, что хорошая. Он поделился с Витеком тайной своего происхождения и признался, что часто разглядывает мужчин лет пятидесяти, пытаясь отыскать сходство с собой.

Уже светало, когда Филип вспомнил, что прошли сутки с тех пор, как у Ирены начались схватки. Сложил в портфель приготовленные Яськой вещи, и они с Витеком вышли из дома. На улицах было так же пусто, как и вчера. Филип считал, что нельзя явиться в больницу без цветов, и они двинули через спящие окраины. Несколько раз Филип порывался залезть в палисадник, пока Витек не притащил его на луг. Спустились к реке, взошло солнце, и они, восторгаясь природой, рвали цветы для Ирены.

На следующий день изможденный Филип стоял у окошка в Национальном совете и диктовал данные ребенка. По коридору двое мужиков тащили пальму.

– Пол? – спросила чиновница.

– Дочка, – ответил Филип.

– Женский, – сказала чиновница и записала, старательно выводя буквы.

– Имена родителей?

– Ирена и Филип.

– Имена родителей ребенка?

– Я уже сказал, – ответил Филип, – Филип и Ирена.

– Я имена ваших родителей спрашивала, – рявкнула чиновница, – вы мне документ испортили.

Филип с трудом просунул голову в окошко и увидел, что чиновница выписывает поздравительный диплом от Национального совета.

– У меня каждый бланк на счету, – сказала чиновница. Филип хотел заплатить за испорченный бланк, но это было невозможно, поэтому имя Ирены стерли и вписали имя матери Филипа.

– Вид уже, конечно, не тот, – огорчилась чиновница и вручила Филипу огромный диплом и атласную ленту. Филип пошел на почту, снял деньги с одной из трех автомобильных сберкнижек и с девятью тысячами в кармане отправился искать кольцо. Потом повесил диплом над телевизором, свинтил с двери латунную табличку с фамилиями, сунул в карман и пошел на работу.

Перед проходной, несмотря на дневное время, выстроилась длинная очередь. Внутри горел яркий свет, и какой-то незнакомый мужик поставил Филипа в хвост очереди.

– Велено в камеру не смотреть, – сказал оказавшийся перед ним знакомый, – и забирать пропуска.

– У меня нет пропуска, – сказал Филип. – Я расписываюсь в журнале.

– Возьмешь любой, – проинструктировал знакомый, – главное, в камеру не пялься.

В проходной стоял директор, а перед съемочной камерой вытянулся во фрунт охранник в новенькой форме. Филип отдал пропуск мужику, забиравшему их за кадром, где камера не видела.

Выяснилось, что снимают фильм про Объединение, в которое входит их предприятие.

– Утром у директора интервью брали, – сказал Осух. – Велели пальму раздобыть.

– В котельной была, – вспомнил Филип.

– Не подошла, они на цветную пленку снимают. Пришлось из Совета везти.

Филип сказал, что охотно съездил бы в командировку, если кого-то надо будет послать. Он хотел купить жене кольцо, а в Велице достать не смог. Потом пошел на склад, там опять были киношники и директор, с трудом удалось вытащить приятеля, оставить ему латунную табличку и дать подробные указания. Насчет кольца приятель посоветовал: лучше всего съездить в Советский Союз.

– Мне сейчас надо, – сказал Филип. На это приятель не знал, что ответить.

В больнице отстоял с коробкой под мышкой очередь к дежурному врачу, сообщавшему посетителям о состоянии больных. Оказалось, у Ирены мастит. Врач спросил, сможет ли кто-нибудь помогать им дома, Филип ответил, что помогать некому. А потом добавил, что, несмотря на больничные порядки, очень хотел бы увидеть ребенка, пускай даже через стекло, и показал врачу камеру. Объяснил доверительно, что собирается снимать дочку с первых дней жизни, сделать своего рода кинохронику. Врач убедился, что камера советская, взглянул в объектив, подошел к внутреннему окну и отодвинул шторку. Перед ними открылись несколько этажей больничных коридоров, на которых лежали и, видимо, умирали люди, суетились медсестры, санитары толкали каталки с больными, сторож тащил кислородные баллоны, кто-то стонал хрипло и громко, этот голос выбивался из общего шума, но никто не обращал внимания. Врач посмотрел, вздохнул – кажется, он был моложе Филипа, – отдал ему камеру, велел накинуть халат и разрешил пройти в родильное отделение.

– Только недолго, – предупредил он угрюмо.

Появилась Ирена. Филип обнимал и успокаивал жену; она плакала из-за того, что не может кормить ребенка, и переживала, что из нее никудышная мать. Он показал ей деньги на кольцо и сказал, что любит ее. Через стекло они увидели малышку, и у Филипа на глаза тоже навернулись слезы, а Ирена всхлипывала и улыбалась. На них смотрели другие женщины, еще с животами или уже без, все какие-то странно задумчивые. Филип вынул камеру, медсестра подержала девочку у окна, и Филип снял ее. Он еще хотел снять, как малышку пеленают, но Ирена не согласилась:

– Голую нет, голую не надо.

Филип удивился:

– Почему?

– Она же девочка, – сказала Ирена, и в этом был свой резон. Филип убрал камеру и смотрел, как пеленают дочку, пока медсестра не увела его от окна.

В Кракове Филип, обходительный с чиновницами и терпеливый с чиновниками центральных складов, быстро раздобыл подшипники для немецких токарных станков и занялся поисками кольца. В продаже были только дорогие. Продавцы предлагали серебряные подешевле, но Филипу хотелось золотое с маленьким красивым камушком. У входа в магазин его остановила пожилая женщина. Элегантно одетая, пальцы скручены артритом.

– Вы для себя ищете?

Филипу показалось, он ее откуда-то знает.

– Для себя.

Зашли в маленький бар, девушка за стойкой кивнула женщине в знак приветствия, сели в углу. Женщина достала из сумки кольцо. В точности такое, как хотел Филип.

– Оценили в восемь с половиной, с этого себе забирают пятнадцать процентов, поэтому вам я могу продать за восемь. Для невесты?

Филип не мог вспомнить, где он ее видел.

– Для жены, она мне дочь родила, – сказал он и вдруг вспомнил, как в последний год в детском доме их возили в краковский театр.

Женщина, сидящая напротив, играла несчастную героиню в русской пьесе.

– Вы актриса? – спросил он.

– Да. А вы?

Филип не знал, как назвать свою работу.

– Снабженец. Езжу, устраиваю все.

Женщина посмотрела на него:

– Все устраиваете? Правда?

– Правда.

– Так у вас замечательная работа.

Они быстро договорились насчет кольца, все это время женщина смотрела на Филипа очень внимательно, а когда он отдал деньги, угостила кофе со сливками. Филип думал, она разговорится, но женщина молчала.

Он возвращался в хорошую погоду, народу было немного. Зашел на минутку в уборную, взглянуть на кольцо. Оно красиво сверкало под лучом солнца, преломившимся в треснутом окне, Филипу только пришлось прикрыть унитаз, из которого страшно воняло.

Ирена спускалась по лестнице очень осторожно, словно опасалась, что внутри у нее что-то оборвется. Она немного стеснялась своих страхов и едва заметно улыбалась. В руках она держала сумку. Позади медсестра несла сверток из одеяла. Филип стоял внизу с сестрой Ирены. Он всучил медсестре деньги и неловко принял на руки сверток с ребенком. Малышка спала.

– Какая-то она другая сегодня, – прошептал он и потянулся ее поцеловать, но на пути было слишком много незнакомых тканей и запахов, поэтому он поцеловал жену и достал из кармана рубашки завернутое в бумажку кольцо. Сверкнули камешек и золото, в глазах Ирены, как и следовало ожидать, заблестели слезы.

Из больницы домой возвращались тем же путем, которым пришли. Филип нес ребенка, сзади Ирена рассказывала сестре, как было больно. Перед домом стояла черная “ниса” из похоронного бюро.

– Господи, кто-то умер, – сказала Ирена.

– Да на ней Пётрек Кравчик ездит, вчера мне кроватку привез, – успокоил Филип. С Пётреком, жившим этажом выше, они дружили уже несколько лет.

Дома сняли с руки малышки бирку с фамилией.

– Ирена Мош, – с благоговением прочитал Филип и положил бирку в специально купленную шкатулку, которая при открывании играла “Помнишь Капри, наши встречи…”. Потом вспомнил, что собирался снять, как Ирка с дочерью входят в квартиру. Стал уговаривать жену войти еще раз, но Ирена нахмурилась.

– Это будет плохая примета, – сказала она, потому что всегда знала, какая примета плохая, а какая хорошая, и в ее жизни приметы всегда сбывались.

На предприятии шли занятия по самообороне. Филип не сразу сообразил, куда встать со своим противогазом, у всех были одинаковые лягушачьи рожи, но, ориентируясь по одежде, протиснулся к шеренге чиновников и нашел отдел снабжения. Немного поупражнялись, потом в результате перестроения из двоек в четверки и из четверок в двойки Филип попал в шеренгу начальства и узнал в соседе директора предприятия.

Директор всегда подавал пример и во всем был первым. Все знали, что он хотел сам поступить в вуз для улучшения статистики. Заработал инфаркт, возглавив показательный забег по пересеченной местности, популяризацией которого занимался карьерист физкультурник из местной школы. Болезнь директора перечеркнула планы физкультурника, он перешел в другую школу, где, терроризируя учеников, сколотил команду по гандболу и выиграл всепольские соревнования. Так или иначе, теперь директор тяжело дышал рядом с Филипом. Когда прозвучала команда “вольно”, он стянул с себя противогаз. Волосы у директора слиплись от пота. Он оценил невредимый вид Филипа.

– Как это вам удается? – спросил он, утирая лицо.

– Только что пришел, – сказал Филип и показал “дипломат”, который все это время держал в руке.

– Зайдите ко мне с Осухом, – сказал директор и по команде инструктора снова надел противогаз.

Филип на секунду поймал его взгляд.

– Сегодня? – крикнул Филип, натягивая свой противогаз. Директор посмотрел на него и несколько раз моргнул выпученными глазами в знак согласия.

В дверях кабинета они потолкались с Осухом, соревнуясь в обходительности, и уселись напротив директора на диван.

– Ну, – сказал директор, – мы получили шведские подшипники для немецких токарных станков.

– Других нет и не будет, – сказал Филип, но директор махнул рукой, мол, не в этом дело.

– Знаю, знаю, я не об этом.

Он посмотрел на Филипа, потом на Осуха и снова на Филипа.

– Какая у нас пора на дворе? – спросил он. Филип почувствовал, что директор обращается именно к нему.

– Весна, – ответил он.

– У вас дочь растет, Мош, давайте посерьезнее. Я имею в виду экономику.

– В экономике пора экономии.

– Правильно, – сказал директор, – экономии. А знаете, во сколько обошелся фрагмент фильма, который здесь снимали?

Филип почему-то напрягся и нервно сглотнул:

– Не знаю.

Директор кивнул:

– Они тут брали у меня интервью, и я прямо спросил: сколько это стоит? Конкретно, сколько? Ребята не стали юлить, а честно сказали, что весь фильм про Объединение стоит семьсот тысяч, то есть на нас приходится где-то семьдесят. Я спросил, сколько в фильме будет про нас. Они ответили, две-три минуты. А?!

Филип не знал, что об этом думать и зачем ему это знать, а поскольку не знал, нервничал все больше. Директор заметил, что он ерзает.

– Не ерзайте, – приказал он. – Я специально вызвал вас вместе с Осухом, чтобы вы не смогли отвертеться. Говорят, у вас есть камера?

– Есть, – сказал Филип и немного успокоился.

– И на нее можно снимать?

– В инструкции написано, можно, – подтвердил Филип.

– А на каком языке инструкция?

– На польском. Перевод, наверное, потому что с ошибками.

– Что ж, хорошо, если можно. Дело в том, что через месяц к нам приедет много гостей. Коллегия министерства. Вы уже в курсе?

– Я пока не сообщал сотрудникам, – сказал Осух, занимавший должность председателя профкома.

– Уже можно, – сказал директор. – Неважно, чего мне это стоило, но выездное заседание пройдет у нас. И об этом хорошо бы снять фильм. Знаете, сколько хотят эти ребята? За десять минут триста пятьдесят тысяч, причем начать смогут только через четыре месяца, у них, сказали, много заказов.

Директор говорил все медленнее и смотрел на Филипа все более пристальным взглядом, поскольку приближался к заключению.

– И поэтому, пан Мош, этот фильм снимете вы.

Перейдя в заключение на “пан”, он ждал эффекта.

Филип с минуту помолчал, потом собрался с духом и сказал, что еще никогда ничего не снимал. Оказалось, директор знает, что он снимал в больнице. Директор всегда был в курсе всего, поэтому удивляться не приходилось, это было в порядке вещей. Кроме того, он знал, что существует учебное пособие для кинолюбителей. За месяц вполне можно научиться снимать хорошее кино. Филип не собирался увиливать, просто в этой области он не был уверен в себе, но директор даже не захотел его слушать.

– Не отказывайтесь. Кто знает, может, благодаря этому вы далеко пойдете? Иногда выбиться в люди помогают странные вещи.

Он хотел даже рассказать пару историй, но передумал.

– Камера у вас есть. Пленка есть?

– Нет, – ответил Филип.

– Купим. Цветную, разумеется. В концерте должна быть Данута Ринн, толстуха такая, знаете? И проектор купим. Сколько это может стоить?

Филип немного разбирался в ценах и сказал – примерно пять тысяч. Как выяснилось, у Совета есть деньги на культуру, и директор обрадовался: можно бы даже учредить киноклуб. При мысли об этом он посерьезнел.

– Клуб-то вряд ли, – сказал Осух, – сколько их у нас уже было. Танцевальный, театральный, фото, рисование. Оборудования накупили, и все зря.

– Но ведь кино совсем другое дело! – Директор уже загорелся идеей. – Кино – важнейшее из искусств, кто-то сказал, не помню кто.

– Ленин, – подсказал Филип, неведомо откуда это знавший.

– Тем более, – утвердился в своей мысли директор. – Ведь тогда можно будет снимать все. Рабочий процесс, Первое мая, экскурсии. Вы в инженерном что изучаете?

– Механику, – сказал Филип.

– Подходит. – У директора был решительный вид.

– Может, и подходит, – кивнул Филип, в лице которого не чувствовалась уверенность.

Когда ложились спать, малышка проснулась и заплакала. Ирена взяла ее из кроватки и быстро включила телевизор. Она качала ее на руках, пока телевизор не нагрелся и заговорил. Малышка уставилась в экран и потихоньку затихла.

– Телевизор ее успокаивает, – сказала Ирена.

– Думаешь, это хорошо? – спросил Филип.

– Не знаю. – Ирена устало сидела перед телевизором, ребенок таращился в экран. – Зато не плачет.

Передача закончилась, на экране появилась пара ведущих, обучающих немецкому языку, малышке было все равно, она с интересом глазела, пока не заснула. Филип, медленно приглушая звук, смотрел на лицо дочки. Когда звук совсем исчез, на ее лице появилась гримаса, девочка начала хныкать, – тогда Филип вернул звук, и личико прояснилось.

– Боже, что из нее вырастет, – сказал с испугом Филип и присел рядом с женой. Осторожно забрал у нее ребенка. В глазах Ирены появились слезы, она тихонько всхлипнула. Прижалась к мужу и спящей дочери. Выключила звук.

– Я не хочу, чтобы ты снимал эти свои фильмы, – прошептала она.

– Всего один, – так же тихо, чтобы не разбудить малышку, сказал Филип. – Уже купили проектор и пленку. Никуда не денешься.

По улицам города, визжа шинами на поворотах, мчалась черная похоронная “ниса”. Кравчик явно любил скорость, поэтому обгонял машины и проезжал в опасной близости от повозок, пугая лошадей и людей. Изнутри это выглядело как быстрая езда на обычной машине. Филипа швыряло из стороны в сторону, а старый мотор хрипел на высоких оборотах. Но снаружи черный фургон с серебристой отделкой производил впечатление “скорой”, водитель которой прошел подготовку к автогонкам.

– С гробом ты тоже так гоняешь? – крикнул Филип, когда на повороте его чуть не приложило лицом об стекло.

– Да нет, ты что, – ответил Пётрек, державшийся за рулем очень прямо. – Если по работе, то потихоньку.

Он сбросил скорость и, изображая, что он на работе, басом затянул похоронный марш. Так они въехали в свой микрорайон и догнали Ирену с коляской и покупками. Кравчик напугал ее, затормозив совсем рядом.

Когда вышли из фургона, он посигналил и помахал высунувшейся в окно матери.

Филип достал из багажника большую картонную коробку и поставил на коляску, чтобы показать Ирене содержимое. Кравчик наклонился над коляской взглянуть на малышку. Она ему понравилась.

– Боже, что это? – спросила Ирена. Филип объяснил, зачем нужен проектор, продемонстрировал штатив и с десяток катушек пленки.

– На наши? – поинтересовалась Ирена.

– Предприятие купило. Директор распорядился. – Филип повернулся к Пётреку, не увидев в глазах жены особого восторга. – Пётрусь! Как тебя отблагодарить за такую доставку? Пол-литра тебе куплю, хочешь?

Но Кравчик не хотел – вероятно, потому что не пил. Попросил Филипа просто снять его на камеру:

– Как я с машиной стою. Мать три раза на просмотр придет.

Но потом придумал кое-что поинтереснее:

– Давай лучше, как я с этой горки съеду!

Кравчик залез в машину, выглянул из водительского окна и крикнул вверх: “Мама! Меня снимать будут!” Мать высунулась и с интересом наблюдала за сыном и Филипом с камерой.

Еще с тех пор, как микрорайон строился, рядом с домом осталась большая куча земли; во время дождя люди тонули здесь в грязи, а зимой дети катались с горки на санках. Кравчик, рыча мотором, попытался въехать на самый верх, но у него не получилось, и он сдал назад, чтобы получше разогнаться. Из окон смотрели люди, рядом остановились несколько увешанных авоськами теток.

– Для чего все это купили? – спросила Ирена с неодобрением.

– Директор велел…

Филип снова приложил камеру к глазу.

– Но почему именно ты?

– Потому что только у меня есть камера, – сказал Филип и нажал на пуск. Пётрек въехал на самый верх и теперь, переваливаясь с боку на бок, съезжал вниз. Он выскочил из шоферской кабины с широкой улыбкой и, раскинув руки, подошел к Филипу.

– Мама! – крикнул он в сторону дома. Филип спанорамировал вверх, снял мать Пётрека, хорошо видную в раме окна, снова опустил камеру вниз, увидел в видоискателе улыбающееся лицо друга, потом опять перевел объектив наверх, и мать смущенно отступила в темную глубину комнаты.

Филип взглянул на Ирену, какую-то вдруг чужую, раздраженную, и, убирая камеру в коробку, вспомнил, как вчера вечером, положив голову жене на живот, рассказывал ей о разговоре с Витеком после пьянки по случаю рождения дочери. Как Витек спросил, мол, как же так вышло, что ты стал кем стал, а Филип объяснил ему про хорошую кровь и что если человек чего-то очень хочет, он это получит. Ирка склонилась над ним. “Потому что ты хороший, – сказала она. – Потому что должна же быть какая-то справедливость, правда?” А теперь она стояла очень близко, но смотрела откуда-то издалека, и казалось, такого вечера, как был вчера, никогда у них больше не будет. Филип почувствовал это очень ясно, но лишь на мгновение, когда открыл коробку и убирал внутрь камеру. Потом Ирка улыбнулась смеющемуся Пётреку, и все снова стало как прежде.

Стояли под козырьком подъезда в ожидании машин. Филип протиснулся к директору.

– Так чтo2 снимать? – спросил он.

– Все, – сказал директор. – Вы режиссер, я лезть не буду. Снимайте все.

В руке у Филипа была камера. К предприятию подъехало несколько автомобилей, директор поспешил навстречу и, открывая дверцу, показал, каких гостей снимать. Филип поднес камеру к глазу, нажал на кнопку, но камера не заработала. Вышедшие из машины гости и директор помахали ему рукой, потом сердечно поприветствовали друг друга. Они уже приближались, камера по-прежнему не работала, и тогда Филип, прижавшись к видоискателю, стиснул зубы и тихонько зажужжал. Проходящие еще раз помахали.

Филип вбежал в отдел снабжения, положил камеру на стол и беспомощно смотрел на нее.

– Не работает, – сказал он Витеку и Яське.

Осух и остальные были на заседании.

– Снял? – спросила Яська.

– Нет, – ответил Филип и взял камеру в руки. Несколько раз покрутил ручку, и камера заработала. Все захихикали.

– А что ж ты делал? – спросил Витек. Филип стиснул зубы и показал, как жужжал. Все громко рассмеялись, даже слишком громко. Яська угомонила их, зажужжав тихонько.

В зале было человек двести, и Филип все подробно заснял. Стол президиума, зал, крупные планы, общие планы. Яськи и Витека он избегал, потому что, оказавшись в его поле зрения, они сжимали зубы и делали вид, что жужжат. Избегал он и той стороны, где рядом с Осухом сидела Ирена. Филип с камерой казался ей чужим незнакомым человеком. Это чувство не могло не отразиться на ее лице, и Филип не мог этого не заметить. Потом началась художественная часть, и он снимал поющую Дануту Ринн – она спрашивала, куда подевались настоящие мужчины, и грозила пальцем сидящим в первом ряду директорам, а они весело реагировали.

Затем уже по собственной инициативе он снял, как за кулисами расплачивались с участниками художественного коллектива. Когда началось заседание коллегии, Филип попытался войти в кабинет, но директор деликатно выпроводил его в коридор.

– Там не надо, – сказал он, – ждите здесь. Когда будем выходить, снова включайте. Я их предупрежу.

Филип стоял, ждал и прикидывал, что бы еще снять. Вокруг ничего не двигалось, а он читал, что кино – это движение. Из какого-то отдела выглянула уборщица, но, увидев Филипа, сразу спряталась. Он снял севшего на подоконник голубя. Подождал, когда улетит, но в нужный момент опоздал включить камеру. Стал ждать следующего, но голубям сниматься не хотелось. Филип покрошил приготовленный кем-то хлеб, и голуби прилетели. Он вспугнул их и снял взлет. Потом посмотрел вниз. Увидел Ирену, выходящую с предприятия, маленькую и одинокую. Она несла в руках его куртку. Хотел ее позвать, но передумал.

Открылась дверь кабинета. Вышли не все, а только двое. Возможно, хотели о чем-то поговорить, но, увидев Филипа, быстрым шагом направились в уборную. Филип спанорамировал за ними и держал камеру наготове, нацелив на дверь уборной. Сначала выглянул один, потом второй, потом они решили больше не ждать, вышли и быстрым шагом вернулись в кабинет. После каждого снятого кадра Филип заводил камеру. В двери кабинета появился директор, и Филип снова нажал на пуск. Директор двигался прямо на него и в последний момент закрыл объектив рукой.

– Уходи, – сказал он. – Снимаешь, как люди в туалет ходят?

– Я думал, все выйдут, – сказал Филип.

– Может, еще в сортире подловишь, как они отливают? – Директор был явно недоволен. – Иди отсюда.

– Уже все?

– Все, – сказал директор и направился прямиком в уборную.

– В чем дело? Чего он? – спросил Витек.

– Хочет, чтобы все по протоколу было. Идиот, – буркнул Филип, который порой бывал весьма проницателен.

Филип с камерой в сумочке-чехле остановился перед своей квартирой. Тихонько постучал. Никто не открыл, и он достал ключ. В прихожей повесил камеру на вешалку и увидел, что зеркало на стене треснуло и на полу лежат осколки. Приоткрыл дверь в комнату и в тусклом свете лампочки увидел жену, сидящую над кроваткой. Под впечатлением от разбитого зеркала Филип медленно подошел к ней. Посмотрел на дочку.

– Спит, – сказал тихо.

Ирена кивнула.

– Что случилось?

Ирена не отреагировала.

– С зеркалом, – пояснил он.

– Разбилось.

– Как это разбилось?

– Разбилось, и все. Я разбила. Ударила рукой, и оно разбилось.

Кажется, ее голос дрожал, но в сумраке Филип не видел, плачет она или нет.

– Какой рукой? – спросил он. Ирка показала ему руку, перевязанную бинтом, и Филип не стал спрашивать, почему она ударила ею по зеркалу, а просто прижал к губам и поцеловал. Он почувствовал, что Ирена, поначалу не желавшая давать ему руки, вдруг обмякла, сразу став беззащитной. Он вспомнил, как она шла по пустому двору предприятия и что он почувствовал, и рассказал ей об этом. Он гладил ее по щеке и ощутил под пальцами слезы.

– Что ты хотела мне сказать? – спросил он тихо и едва расслышал, как она произнесла:

– Я боюсь.

– Чего?

– Всего.

Филип поцеловал ее в щеку и в губы, рукой касался всего, до чего мог дотянуться, его переполняла жалость, любовь и нарастающее желание, все сразу.

– Еще нельзя, – шепнула Ирена, ее дыхание участилось.

– Уже месяц прошел, можно, наверное.

– Больно будет…

– Тогда остановимся.

Они пошли к кровати и не видели, что малышка проснулась и совершенно осознанным взглядом смотрит в их сторону.

Филип отправил снятый материал в проявку и, спустя две недели получив посылку из лаборатории, с замиранием сердца вставил пленку в проектор. На стене он увидел новорожденную Иренку в роддоме, потом Кравчика и его мать. Ирена улыбнулась воспоминаниям о совсем недавних днях, уже ставших прошлым, потому что малышка с тех пор подросла и выглядела теперь совсем иначе. Когда пошли кадры торжественного мероприятия на работе, все вытаращили глаза. На экране совершенно другой директор приветствовал совершенно другую делегацию в каком-то незнакомом месте. Оказалось, пленки перепутали, и, чтобы вернуть свою, потребовалась неделя беготни и сотни телефонных звонков и писем. Судя по всему, много людей в Польше снимало своих директоров по разным, но схожим случаям. Движение оказалось массовым. Филип не был уверен, хорошо ли это. Наконец они получили назад своего директора, пленки оказались склеены как попало, сначала пела Ринн, потом директор приветствовал делегацию из Варшавы, потом взлетали голуби и снова пела Ринн. Филип понял, что события нужно упорядочить, поэтому Осух выложил еще несколько тысяч, и приобрели монтажный столик. Филип с удивлением обнаружил, что от того, в какой последовательности он склеит пленку, зависит смысл того, что будет на экране. Когда к поющей Ринн он приклеил улыбающихся чиновников, они смеялись над песней. А когда склеил в обратном порядке – чиновники смеялись над Ринн. Когда Филип в сильном возбуждении демонстрировал свое открытие Ирене, вдруг позвонили в дверь. Вошел Пётрек Кравчик без обычной широкой улыбки.