Текст книги "О себе"

Примерно тогда же он решил принять крещение. Что именно подвигло его на это, Витек точно не знал: то ли зрелище великого страдания, которое ему довелось наблюдать в очередях к Харрису, то ли разговор о боге тогда, на аэровокзале, а может, и то, что однажды, придя на могилу отца, он увидел склонившуюся над соседним холмиком молодую женщину, которая долго молилась, а потом распрямилась с просветленным, спокойным, невольно приковывающим внимание лицом. Он преодолел много трудностей, окрестился и, когда остался один в костеле, начал, опустившись на колени, молиться – по сути, впервые в жизни.

– Я сделал все, – вполголоса обратился он к богу. – Окрестился. Теперь я здесь. И прошу тебя: будь! Только об одном и прошу тебя: чтобы ты был. Никогда ни о чем тебя не стану просить, только будь!

На одной из вечерних встреч, в большой квартире психиатра, где сильным голосом пел песни щуплый блондин, он увидел темноволосого парня, своего сверстника. Когда тот в толчее проходил мимо него, Витек тихо его окликнул: “Даниель…”

Юноша остановился. Он не узнавал Витека, но это и вправду был Даниель. Они вспомнили летний лагерь, Краснуху и молодую воспитательницу; по лицу Даниеля было видно, что все это ожило в нем; вышли они, как полагалось, порознь, Витек немного подождал на углу и увидел подходящего к нему Даниеля с женщиной лет тридцати.

– Моя сестра, – сказал Даниель.

– Вера, – сказала женщина.

– Витек, – сказал Витек.

Даниель приехал на похороны давно уже расставшейся с отцом матери, которая тихо скончалась в маленькой квартирке на окраине Лодзи. Соседи нашли ее только спустя несколько дней, обнаружив под дверью четыре бутылки со скисшим молоком. Веру мы уже знаем. Это она сказала Бузеку, что рана его отца, которую она минуту назад увидела в ванной, выглядит так, словно из его ладони вытащили вилку.

Они пошли к Витеку домой, и Даниель ночь напролет рассказывал про свою Данию. У него там было все, отец строил автострады, но оба, а особенно он, Даниель, не могли избавиться от пронзительной тоски и ощущения, что они где-то слишком далеко. Даниель говорил, как по-датски будет “кофе” и “молоко”, как сказать: “Я приехал в Лодзь неделю назад на похороны матери, а завтра должен уехать и не знаю, когда вернусь”, а под утро все заснули на одной тахте.

На рассвете Витека разбудил тихий плач. Это Даниель, уткнувшись лицом в плечо сестры, плакал во сне, а может, наяву. Утром Витек проводил их на вокзал. Пока Даниель покупал билеты, он спросил Веру:

– Приедешь в Лодзь?

– Через месяц. Ровно через месяц.

– Я хотел бы с тобой встретиться…

Даниель вернулся с билетами. Вера первой высунулась из окна вагона и сказала: “Разыщи меня”.

В том месяце Витеку снова принесли книжки.

– Мы думали, ты причастен к провалу типографии, – сказал Марек, – но теперь знаем, что нет.

Витек очень болезненно воспринял это подозрение. Книги он разнес, но на вопрос, будет ли продолжать работать в типографии, ответил, что не хочет.

Он нашел Веру спустя месяц. Они пошли на “Дзяды”, а [41]41
  Dziady – обряд поминовения усопших. Так называется неоднократно инсценировавшаяся драматическая поэма Адама Мицкевича, символ освободительного движения для многих поколений поляков.


[Закрыть]выйдя, долго молчали. Потом Вера сказала, что у них потрясающая история.

– У кого это “у них”?

– У вас, у тебя, у всех.

Она спросила, знает ли Витек что-нибудь о своих предках. Он знал. Они сражались в восстаниях. Дед – участник “чуда на Висле”, а [42]42
  “Чудом на Висле” в Польше называют разгром под Варшавой польскими войсками Красной армии в 1920 году.


[Закрыть]отец бился с немцами под Познанью, в армии генерала Кутшебы.[43]43
  Тадеуш Кутшеба (1886–1947) в сентябрьской кампании 1939 года со своей армией участвовал в ожесточенной битве с немцами на реке Бзуре.


[Закрыть]

– А я ничего не знаю, – сказала Вера. – Мама мне не рассказывала, а я не успела спросить. Я ниоткуда. Ты, наверно, не понимаешь, что значит “ниоткуда”.

Витек остановился.

– Я тут живу неподалеку, – сказал он. – Твой поезд уходит через час. Хочешь, чтобы я тебя проводил, или обождешь у меня?

– Я могу сегодня не ехать. Пойдем к тебе, – сказала Вера спокойно.

Она осталась в Лодзи на несколько дней. Снова должен был приехать Харрис, и Витек оказался в числе организаторов его приема. На этот раз Харрис намеревался пробыть в Лодзи всего один день, а желающих оказалось больше, чем в прошлый раз. Витек снова зашел к тетке с пропуском, но тетка снова отказалась, а когда он выходил от нее, придержала его за плечо.

– Она еврейка? – спросила тетка, показывая на дверь его комнаты.

– Да, – сказал Витек.

– Многие из них были великими коммунистами.

– Знаю, тетя.

Вера уехала, когда развернулась активная работа. На вокзале в Варшаве ее ждал Бузек. У него было странное выражение лица, глаза блестели, он словно бы не замечал жену. Сказал, что уже третий день ее ждет, но чувствовалось, что это мало его трогало.

– Я же звонила, – сказала Вера.

Бузек не ответил; только когда они встали в очередь на такси, он наклонился к ней:

– Я знаю, кто это тогда отцу…

– И что?

– Получит по заслугам.

Бузек засмеялся. Вера взглянула на него.

– Я ничего не сделала с маминой квартирой, – сказала она.

– А чем же ты занималась?

– Изменяла тебе.

Подъехало такси. Бузек втолкнул в него Веру.

– Поезжай домой, – сказал он. – Жди там.

И захлопнул дверцу. Подъехало другое такси.

– На Медову Гуру, – оказал он водителю.

Так сложилась бы судьба Витека, если бы охранник с железной дороги раньше выпил чай в тот день несколько лет назад. Может, он еще теснее связался бы с теми, кто печатал книжки и бюллетени, а может, и нет. Может, собирал бы деньги с надежных людей и, скрупулезно пересчитав их, отдавал организаторам сбора средств. Может, участвовал бы в специальных богослужениях и с высоко поднятой головой выходил из костела, гордясь тем, что он делает для людей во имя лучшей жизни. Но возможно, он сделал бы только то, о чем мы узнали, прочитав эти несколько машинописных страниц. И ничего больше.

Ну а если бы в тот день поезд тронулся на семнадцать секунд раньше, а охранник проканителился бы со своим послеобеденным чаем? Тогда, припустив вдогонку за поездом, Витек какое-то время бежал бы всего в нескольких шагах от поручней последнего вагона, но постепенно поручни бы отдалялись, а Витек терял скорость. Так ведь тоже могло быть, и, ради последнего рассказа о Витеке, допустим, что так оно именно и было.

Отдышавшись, он пошел обратно, волоча неудобную сумку. У выхода в город его ждала Ольга. Витек не ожидал этого; бледный от усталости, он бросил сумку на землю.

– Откуда ты взялась?

– Вот, взялась.

Она подняла сумку и подхватила его под руку.

На другой день, уже одетая, она спросила его – он еще лежал в постели:

– Поедешь в Варшаву?

– Сегодня нет.

– А вообще?

Ольга осталась. Она приносила покупки, варила суп, словно бы не замечая, что Витек фактически бездельничает. Потом относила суп тетке, а позже тетка стала приходить к ним обедать. Три месяца спустя они расписались.

Через год Витек вернулся в институт, окончил его – Ольга уже работала в больнице, ее устроила туда Катажина; вечерами, положив ей руку на живот, он мог почувствовать, как шевелится их ребенок. Потом он стал работать на скорой, а тетка сидела с ребенком, снова полная энергии, снова нужная.

Не раз и не два ему удавалось спасти жизнь человеку. Это входило в его обязанности, но потом он несколько недель чувствовал себя счастливым. В институте он остался в должности ассистента, декан, вручая ему контракт, покачал головой.

По воскресеньям он иногда ездил со студентами бесплатно лечить людей в окрестные деревни. Ольга, когда могла, тоже ездила с ними. В Лодзь приехал Харрис; они посылали к нему своих пациентов, но вечером Витек пародировал Великого Целителя, вознося руки над головой Оли. У Оли по-прежнему часто болела голова, он нежно целовал ее, и боль утихала. Она, как и в студенческие годы, была спокойная, рассудительная днем и, как в студенческие годы, агрессивная ночью.

Витеку удалось спасти девушку из общежития, окруженного толпой воинственных баб, когда на рассвете в подъезде был найден мертвый младенец. Он засвидетельствовал, что ни одна из обитательниц этого скромного, стоявшего на отшибе Дома студента не рожала накануне ребенка. Когда бабы разошлись, он вернулся в общежитие и сказал девушке, что она обязана явиться в милицию. И не стал проверять, пошла ли она туда, не сомневаясь, что она незамедлительно это сделает.

Как-то его вызвали в деревню к старой женщине, которую родные хотели отдать в дом престарелых; со двора доносился какой-то странный стук. Когда ему удалось убедить сорокалетнюю дочь старушки, что нет ничего хуже дома престарелых, он вышел во двор и увидел, откуда доносится этот стук. Между сельхозмашин стоял парнишка; он подбрасывал кверху и ловил тринадцать костяных шариков. Витек как завороженный смотрел на него, пока паренек не почувствовал на себе взгляд и не обернулся.

– Как вы это делаете?

– Десять лет уже упражняюсь, – сказал парень.

– И что?

– И ничего. Никто в мире так не умеет. Американец подбрасывает девять шариков, русский десять, а я тринадцать.

Несколько дней спустя Ольга застала его поздним вечером на кухне. Он стоял неподвижно, сжимая в руке яблоко. Раздумывал, сможет ли поймать его, подбросив высоко вверх.

Когда Ольга родила второго ребенка, он работал в больнице. Дежурства на скорой брал не ради денег, а по привычке, из потребности заниматься своим делом. Докторскую защищал и специализировался по кардиологии. Был в числе врачей, которых допустили на операцию профессора Барнарда, брата знаменитого хирурга из Кейптауна.

Пациенты знали, что коньяк Витек не принимает; в их доме полно было цветов, даже зимой.

Декан попросил, чтобы он заменил его в Ливии на научной конференции. Сам он не хотел хлопотать о заграничном паспорте, так как знал, что ему откажут: недавно арестовали его сына – деятеля оппозиции. “Подумайте, – сказал ему декан. – Это, быть может, единственная возможность на долгие годы вперед…” – “Полечу”, – сказал Витек. Отъезд он отложил на два дня: хотел быть дома в день рождения жены. “Я очень люблю жену”, – признался он служащей авиалиний. Она нашла свободное место на рейс через Париж и перебронировала билет.

За несколько дней до отъезда он пошел с Ольгой на “Дзяды”. Заметил в публике темноволосую девушку. Кого-то она ему напомнила. Он внимательно присмотрелся к ней, она взглянула на него, возможно, ей он тоже кого-то напомнил. У Ольги было дежурство, поэтому она со старшим сыном проводила Витека только на вокзал. Витек выглянул в окно.

– Успел? – спросила Ольга.

– Успел.

Он высунулся в окно и перед самым отправлением поезда поцеловал жену и сына.

Экипаж иностранного лайнера не увидел среди проверяющих двигатели своего любимого механика.

– Где Бузек? – спросил один из пилотов молодого специалиста в комбинезоне.

– Не пришел, – ответил тот. – Что-то, должно быть, случилось. Звонили из милиции.

– Что именно?

– Не знаю, – крикнул в ответ механик. Пилот сел в самолет, проверил, все ли в порядке. Механик поднял кверху большой палец.

Перед началом своего первого заграничного путешествия Витек выпил рюмочку коньяку за компанию с коллегами из других мединститутов. На хорошем французском спросил стюардессу, сколько времени длится полет. Стюардесса с улыбкой ему ответила. Витек пристегнул ремни.

Самолет стартовал и, скрывшись за низкими тучами, вспыхнул вдруг неестественно ярким светом. Только через несколько секунд раздался сильный грохот, а чуть погодя вниз посыпались железные обломки, вращаясь в воздухе перед фиксирующей происходящее камерой.

Витек на собрании молодежной организации наливал себе из бутылки содовую и вдруг замер со стаканом в руке.

Витек, регулирующий длинную очередь к Харрису у костела, так же внезапно прервал работу и неподвижным взглядом уставился вдаль.

Без конца

Кшиштоф Кесьлёвский
Кшиштоф Песевич
Счастливый конец

Сценарий

Перевод Полины Козеренко и Ольги Чеховой

Нашего героя зовут Антоний Зиро, и от множества других киногероев его отличает то, что он мертв.

Думаю, никто – и я тоже – не сомневается, что наши умершие находятся среди нас. Внимательно следят за нами, оценивают то, что мы делаем, – и, хотя уже не могут повлиять на ход событий, мы, совершая тот или иной поступок, беспокоимся о том, чтобы им не было за нас стыдно. Впрочем, действительно ли они не способны влиять на происходящее? По крайней мере, раз мы считаемся с их мнением, значит, все же – способны. Иногда мы получаем какой-то знак, которого не понимаем: может быть, от них? – им смысл его ясен, а мы только испытываем тревогу. Мы не видим их, но часто ощущаем их присутствие. Почему бы тогда не предположить, что наша камера будет видеть Антека Зиру так же, как видит любого другого героя? Люди его не видят, а камера видит.

Нужно решить множество вопросов, которых не возникает, когда имеешь дело с живым персонажем. Бывает ли Антек голоден, хочет ли пить, мерзнет ли, ходит ли в туалет? Допустим, нет. У него нет никаких физиологических потребностей, но время от времени, когда поблизости никого, он может взять забытую им где-то сигарету и закурить; Антек много курил при жизни. Он старается не оставлять следов, хотя мог бы. Но не хочет, потому что там, где он теперь, лучше, чем здесь, у нас, и Антек, как и все умершие, не стремится обратно. Значит ли это, что он будет только свидетелем, наблюдателем? Нет – ведь тогда история лишилась бы драматургии. Он будет пытаться что-то изменить, но ему это не удастся. Увидит, как любила его жена со смешной короткой стрижкой почти под “ноль”, – и его это поразит так же, как череда событий, влияние на которые он утратил.

Антек может появляться где угодно. Ему не приходится преодолевать расстояния, толкаться в трамваях и поездах. Он может присутствовать, где захочет, конечно, при условии, что он нам зачем-нибудь там нужен. Если нет – сцены или целые части фильма обойдутся без него. Кроме того, он может находиться в нескольких местах одновременно, если возникнет необходимость, и мы никак не будем объяснять этого обстоятельства.

1

Квартира Антека. Еще совсем темно, ничего не видно. Осторожные, тихие, отрывистые звуки фортепиано – безо всякой мелодии. Они прекращаются, или, вернее сказать, тают в тишине. Занимается рассвет. В рамке окна появляется лицо Антека, потом постепенно проступает все остальное.

АНТЕК. О смерти думают те, кто боится утраты… боится что-то потерять.

Например, те, кто счастлив, боятся, что у них отнимут счастье, а те, кто играет в политические игры, – что у них больше не будет шансов и вдобавок они никогда не узнают, кто выиграл.

Но я не играл, так что мне не обязательно было узнать, кто победит, и не был настолько счастлив, чтобы бояться, поэтому мысль о смерти меня не занимала.

Смерть означала, прежде всего, хлопоты – кто-то уходил, оставляя начатые дела, с которыми нужно было что-то делать, избавляться от них или доводить за него до конца. Но это всегда происходило с другим, не со мной. А я должен был угадать намерения ушедшего или забыть о них и сделать что можно, что следует.

Я прогревал мотор, жена, как обычно, не торопилась, я посмотрел на часы, черт, Уля, черт возьми, пробормотал я, и Яцек выбежал из дома, поддавая ногой мяч. Я включил дворники.

Наконец в дверях появилась жена. Яцек поймал убежавший мяч. Радио сообщило, что ожидается пониженное атмосферное давление, и я испугался, что у меня сейчас заболит сердце.

Но заболеть не успело – я только испугался и набрал воздуха.

Подумал: взойдут ли на балконе мои голландские дыни?

Уля как раз подходила к машине, а я начал от нее отдаляться.

Увидел, что она пытается открыть дверь и не может, потому что я не поднял кнопку, потом увидел, как она заходит с моей стороны и открывает дверь. Я смотрел на это немного сверху и даже удивился, что вижу все сверху, хотя сижу за рулем. Потом – тоже сверху – я увидел, как валюсь на Улю и упираюсь в ее бедро.

Сперва я ничего не слышал. Наверное, потому, что был все-таки довольно далеко. Стояла полная тишина, хотя Уля, кажется, кричала. В окнах дома появились какие-то люди, а три парня, пытавшиеся завести маленький “фиат”, вдруг перестали его толкать и смотрели на нас – значит, услышали, как она кричит.

Они подбежали к Уле, маленький “фиат” уткнулся в бордюр и откатился назад, а они попробовали вытащить меня из машины. Это не составило бы труда, потому что сиденье было сильно выдвинуто, но моя нога застряла между педалями, и выдернуть ее никак не получалось. Я хотел приблизиться к ним – из простой вежливости, чтобы пододвинуть ногу, но не смог. Наконец кто-то из них открыл вторую дверь, вытащил мою ногу, и меня положили на траву. Траву недавно посеяли – я почувствовал свежий запах, подумал: взошла уже – и опять вспомнил о дынях. Постепенно сделалось светлее, и только теперь я понял, что до сих пор видел все в темноте, как ночью, но отчетливо, в мельчайших подробностях. Какой-то мужик, кажется мусорщик, выключил песню, игравшую по радио, и с этого момента я начал слышать. Яцек с мячом в руках сказал, что опоздает в школу, но Уля не обратила на него внимания. Она склонилась надо мной и тихо сказала: “Антек, Антек”. Вообще-то я мог ответить, но мне не хотелось. Мне было хорошо и спокойно. Не было ни обычной утренней вялости, ни легкой головной боли после первой сигареты, я не чувствовал своего тела и тяжелых ключей, которые всегда оттягивали карман пиджака. В какой-то момент я подумал, что, пожалуй, если бы захотел, мог бы прийти в себя, подняться, сесть в машину и отвезти Яцека, но в теперешнем состоянии мне было намного лучше. Наверное, это был последний момент, когда я мог вернуться, потому что потом такая мысль уже не возникала.

Яцек спросил, пойдет ли он сегодня в школу, тогда Уля впервые посмотрела на него и сказала: “Папа умер”.

В темноте слышно какое-то тихое шуршанье, рука что-то ищет на столе, и через мгновение огонек спички освещает лицо Антека. Он закуривает, улыбаясь. Теперь мы видим очертания его носа и губ. Снова становится тихо.

АНТЕК. Я смотрел, как меня одевают в черный костюм и закрывают гроб. Наверное, только тут Яцек по-настоящему понял, что произошло, потому что заплакал. Но я не был растроган. Я уже знал, что здесь лучше и намного проще и что мой сын однажды сам об этом узнает. На похоронах было много народу, честно говоря, я удивился, что людей так много. С речью выступал декан, который, к счастью, не обращался ко мне по имени. Однажды мы с Улей слышали, как кто-то над могилой обращался к покойному, и Уля пыталась это отрепетировать: “Дорогой, любимый Антоний, – говорила, – Антек, дорогой…” – помню, нас это страшно развеселило. Обо мне говорили хорошо, как обычно бывает. Потом старый Лабрадор наклонился к Уле и прошептал, что она должна бросить первую горсть, пора. Она поколебалась, потом наклонилась, взяла горсть земли, посмотрела, подумала, наверное, что мало, потому что снова наклонилась и набрала в обе руки. Бросила неуклюже, промахнулась, часть ссыпалась по стенкам могилы, но и это не вызвало у меня особых чувств, вернее, я больше не хотел на это смотреть и вернулся домой.

Пошел к себе в комнату и достал двести долларов, которые когда-то купил и хранил под обложкой “Гражданского права”. Засунул их между письмами на столе, чтобы Уля нашла наверняка, потому что она не знала об их существовании.

Занимается день, Антек гасит сигарету. Видно, что он сидит на стуле; за окном в бледном свете утра проступают очертания вполне пристойных панельных домов.

АНТЕК. Еще на столе лежали бумаги по делу Дарека. Я подумал: жалко, что не доведу этого дела до конца. Не знаю, действительно ли мне было жаль или я просто так подумал. Мы с Дареком сразу понравились друг другу, впрочем, этого парня трудно было не полюбить. Честно говоря, я на это немного рассчитывал, когда дойдет до суда. Собирался построить защиту на том, что закон сегодня требует от людей слишком много. Хотел доказать, что, выступая против того, что всегда и всюду считалось нравственным, закон уничтожает естественные связи между людьми. Закон против дружбы, единства, взаимопомощи – безнравствен. Дарек нарушил этот закон, но по сути спасал то, что в газетах называют согласием и порядком, и поэтому он – не преступник. Я собирался спросить у тех, кто правит, и тех, кто судит, должен ли закон объединять или разделять, и доказать, что никакой власти не нужен, не может быть нужен разобщенный народ. Замысла своего я не записал, его знал только Дарек, и, глядя на бумаги, я думал, сможет ли он донести его до адвоката, который меня заменит. Интересно, кстати, кто бы это мог быть. Кого бы я хотел себе на замену, даже если больше не могу ничего хотеть? Я посмотрел на справочник адвокатов, лежавший среди бумаг на столе. Длинный список на белых страницах – в котором все равны.

Я решил на секунду заглянуть к Дареку, это оказалось совсем не сложно. Он не знал, что я умер, писал письмо жене – кажется, какой-то сокамерник должен был выйти на следующий день. Корябал на крошечном листочке: “Ася, любимая, у меня все в порядке, передай всем. Адвокат должен прийти через два дня, жду – не знаю, получил ли он…” – дальше я не смог прочитать, потому что он прикрыл листок от сокамерников, и мне тоже стало не видно.

Уля с Яцеком вернулись с похорон, я увидел их уже спящими – на узкой кровати Яцека, наверное, долго плакали вместе, Яцек ее обнял, и она заснула первая. Ночью проснулась от холода и ушла к себе.

Рассвело, и теперь видно всю комнату. Антек сидит на стуле недалеко от кровати, в кровати, свернувшись калачиком, спит женщина. В утренней тишине громко звонит стоящий возле кровати телефон. Уля, еще не проснувшись, снимает трубку.

ГОЛОС ТОМЕКА. Уля? Приве-е-ет… это Томек. Я прилетел.

УЛЯ. Томек… откуда ты звонишь? Ты вернулся?

ГОЛОС ТОМЕКА. Из Окенце… только что приземлился. Адвокат в такую рань еще дома? Все расскажу, когда зайду, позови его.

Уля только теперь начинает понимать. Не знает, что ответить.

УЛЯ. Его нет…

ГОЛОС ТОМЕКА. Ушел в полвосьмого? Вы, случайно, не развелись за эти два года?

В этот момент громко звонит будильник. Уля нажимает на кнопку, и будильник замолкает.

ГОЛОС ТОМЕКА. Это будильник? Я вовремя позвонил…

УЛЯ. Да… Антек умер.

ГОЛОС ТОМЕКА. Что?

УЛЯ. Вчера были похороны. Позвони попозже.

Вешает трубку прежде, чем Томек успевает что-то сказать. Утыкается головой в подушку и лежит неподвижно. Потом медленно встает; на ней мужская дневная рубашка. Подходит к стулу, на котором сидит Антек, стул преграждает путь, поэтому она поднимает его, с легкостью, как будто там никого нет, хотя Антек продолжает сидеть, и ставит возле балконной двери.

2

В балконном стекле отражается квартал, освещенный красным заревом рассвета. Уля открывает дверь и опускается на корточки перед длинным деревянным цветочным ящиком, в котором виднеются первые побеги дыни. Склоняется над ними, ежится от утренней прохлады и медленно поливает из стоявшей рядом бутылки каждый росток по чуть-чуть. Встает, выходит, и – возможно, нам это только кажется – побеги как будто подрастают на наших глазах на несколько сантиметров.

3

Уля, уже одетая, будит Яцека, он открывает глаза – в них ни тени сна.

ЯЦЕК. Мне снился папа.

УЛЯ. Папа?

ЯЦЕК. Ночью. Он сидел на стуле возле твоей кровати, а я спал. Я сказал: “Папа”, – но он не ответил.

Яцек встает, снимает пижаму и наклоняется над аккуратно сложенной одеждой. Уля пристально и удивленно следит за тем, как методично он натягивает трусы. Антек видит и удивление Ули, и движения Яцека, точь-в-точь повторяющие его собственные.

УЛЯ. Ты никогда так не надевал.

ЯЦЕК. Надевал. Ты не помнишь, мне с утра папа помогал.

Уля и Яцек завтракают.

ЯЦЕК. На машине?

УЛЯ. Бензина нет. Я потратила все талоны.

Антек с завистью смотрит на стакан, полный кофе, который Уля наверняка, как обычно, не допьет.

УЛЯ. Мне бы не хотелось, чтобы ты обсуждал это с ребятами.

ЯЦЕК. Не буду. И играть сегодня не буду. Приеду сразу после уроков.

Уля отворачивается.

ЯЦЕК. Мама…

Ждет, когда Уля повернется к нему.

ЯЦЕК. Лабендский принес в школу хомячка. На польском подсунул его учительнице под стол.

УЛЯ. Когда это?

Яцек задумывается, как обозначить время, чтобы не сказать “до того, как папа умер”.

ЯЦЕК. В… среду. Хомячок вылез через дырку для чернильницы, а там лежал журнал. И журнал так… (показывает, как зашевелился журнал). Учительница журнал подняла, а там ничего, хомяк спрятался. Она журнал положила, а он опять… (показывает, оба смеются). Учительница встала, а он выбежал. Учительница возвращается – он шмыг обратно…

Яцек показывает, как все было, – он и за хомяка, и за учительницу. Смеются. У Яцека по подбородку течет молоко из чашки, которую он от смеха не может удержать у рта. Второй раз за утро звонит телефон. Антек порывается снять трубку, но отдергивает руку. Уля не хочет отвечать. Яцек смотрит на нее вопросительно. Телефон звонит еще несколько раз и замолкает.

УЛЯ. И что? Она его заметила?

Телефон звонит снова. На сей раз настойчивее.

ЯЦЕК. Так и не поняла, почему мы хохочем…

Уля берет трубку. На том конце – женский голос, тихий и спокойный.

ГОЛОС АСИ. Здравствуйте.

УЛЯ. Здравствуйте.

ГОЛОС АСИ. Простите за беспокойство. Вам сейчас, наверное, не до разговоров.

Уля молчит.

ГОЛОС АСИ. Меня зовут Иоанна Стах. Не знаю, слышали вы такое имя?

УЛЯ. Нет.

ГОЛОС АСИ. Я звоню по поводу моего мужа… Хотела бы с вами встретиться.

УЛЯ. Подождите, пожалуйста.

Идет в спальню за сигаретами. Возвращается с сигаретой и пепельницей, в которой с удивлением обнаруживает окурок.

УЛЯ. Алло.

ГОЛОС АСИ. Я хотела бы с вами встретиться по поводу моего мужа, Дарека. Ваш муж должен был вести его дело.

УЛЯ. Позвоните в коллегию… Я не в курсе…

ГОЛОС АСИ. Да, знаю… Но это первый раз. Я хотела бы с вами встретиться…

УЛЯ. Приходите. Я только отвезу ребенка в школу, потом буду дома. У вас есть адрес?

ГОЛОС АСИ. Да. В книжке. Я приеду.

Уля вешает трубку и стряхивает пепел, смотрит на окурок. Яцек ловит ее взгляд. Минуту оба молчат.

ЯЦЕК. Выбросить?

Уля качает головой.

4

Антек сидит на скамейке перед школой. Вероятно, звонок уже был, дети стайками забегают внутрь. Останавливается автобус, выходят Уля с Яцеком. Подходят к скамейке, и прямо над Антеком Уля целует Яцека, удерживая его немного дольше обычного. Садится на скамейку рядом с Антеком, и оба смотрят, как Яцек сосредоточенно, не оглядываясь, идет в школу. Дверь за ним закрывается, через мгновение открывается снова. Яцек, уже держа ранец в руке, кричит.

ЯЦЕК. Мама! Пока!

УЛЯ. Пока!

Яцек исчезает за дверью. Возле скамейки крутится пес, большая черная дворняга. Подходит, виляет хвостом. Уля не любит собак, она встает и уходит. Пес подходит ближе, кладет голову на колени Антека и зажмуривается, когда тот начинает его гладить.

5

Ася Стах, жена Дарека, – худая блондинка в джинсовой юбке, с гладко зачесанными волосами, усталая и нервная. Пятилетняя Сильвия сидит за столом и смотрит на разговаривающих с серьезным выражением лица, не мешает, ни с чем не играет, сидит и смотрит. Улю слегка смущает присутствие ребенка.

УЛЯ. У меня сын немного старше. Может, хочешь пойти в его комнату, поиграть?

Девочка отрицательно качает головой. На столе стоят два стакана чая.

АСЯ. Пусть слушает. Она любит слушать взрослые разговоры.

УЛЯ. Вряд ли я могу быть полезна. Антек мало рассказывал мне о работе… редко… Я не знаю его коллег, его дел. Все как-то так расползлось.

АСЯ. Не знаю, как сказать… поэтому хотела с вами… Мне нужен такой человек, как ваш муж. Он все объяснил Дареку, и Дарек понял. Они хорошо друг друга понимали… простите, я хотела сказать, ваш муж понимал Дарека. Понимаете, это не обычное дело. Тут речь о забастовке.

УЛЯ. Да, я слышала. Он вел такие дела.

АСЯ. Муж на следствии ничего не сказал. Вообще не хотел вступать в разговоры. Я считала, так и нужно. И муж ваш тоже сказал, что он правильно сделал. Поэтому я ему поверила. Он и мне, и Дареку объяснил, что тот не сделал ничего плохого, и тем более не совершил никакого преступления. И он такое слово употребил, сказал, что тут нет состава. Он помог мне, был к нам добр…

УЛЯ. Он состоял в “Солидарности”? Ваш муж?

АСЯ. Нет. Он еще служил в армии, когда это началось. Потом, после армии… после армии он не очень в это верил, а у них туда вошли малоприятные люди, так что тем более… А я состояла. У себя, в администрации. После декабря меня выгнали. Ему это не понравилось, но он ничего не говорил, только наблюдал. А вот когда к ним вернулись те, кто ушел после августа, снова начали делить машины, что-то мудрить с премиями, люди возмутились, несколько человек выгнали из отдела Дарека… У меня в то время как раз тоже брата арестовали. Вот тогда он решил действовать. Главное, что его волновало, – что выгоняют людей без причины. Никто его не подозревал, потому что он не состоял в “Солидарности”, ему было проще. Он был спокойный, люди его любили, может, даже уважали. Когда началась забастовка отдела, он был там, и получилось, что он вроде как оказался зачинщиком, хотя не знаю, мог ли он кого-то вести за собой, он не такой.

Пока мама рассказывает об отце, Сильвия смотрит в какую-то точку у двери. Там стоит Антек. Может, она видит его – как пес чувствовал его руку на своей спине?

Ася считает, что рассказала все, что могло быть интересно Уле.

АСЯ. А от чего умер ваш муж?

УЛЯ. Не знаю. Сердце…

АСЯ. Курил много…

УЛЯ. Нет, не поэтому. У него был порок сердца, судя по всему. Никто не знал, он сам, видимо, тоже… Не знаю. Он никогда не говорил…

АСЯ. Вы с ним не разговаривали?

УЛЯ. Разговаривала, всегда на бегу… о всякой ерунде. Столько всего ему не сказала, теперь не знаю, кому смогу сказать… Почему он так спешил? Всегда – нужно туда, нужно сюда, что-то нужно сделать, кому-то позвонить. Зачем? Какой смысл?

АСЯ. Но ведь что-то осталось, люди помнят…

УЛЯ. И что мне с того?

АСЯ. Сколько лет вашему сыну?

УЛЯ. Девять… Он всегда любил яйца. Сегодня утром говорит: “Мама, не готовь мне яйца, я их не люблю”.

АСЯ. И муж не любил?

УЛЯ. Нет… Он любил кофе и много молока…

Сильвия встает и подходит сзади к матери. Шепчет что-то на ухо. Ася оглядывается.

УЛЯ. По коридору налево.

Сильвия выходит. Проходит мимо Антека, исчезает в коридоре.

УЛЯ. Я вспомнила… Он проходил практику у одного старого адвоката. Может, он?

АСЯ. Старый?

УЛЯ. Да. Антек его любил, мы даже как-то ужинали вместе. Он был вчера на похоронах. Лабрадор.

АСЯ. Его так зовут?

УЛЯ. Адвокат Лабрадор. Могу ему позвонить, чтобы он с вами поговорил, что-то посоветовал… Или, если хотите, чтобы взял это дело, которое вел Антек.

Ася прислушивается, обеспокоенная тишиной.

АСЯ. Сильвия?

Обе встают. В коридоре Сильвия стоит на коленях, всунув обе руки в большие кожаные тапки. Примеряет их, один заметно, на два размера, больше другого. Сильвия смотрит на мать.

УЛЯ. А я и не замечала, что они не парные.

Ася снимает у девочки с рук тапки, ставит их на место рядом с красивыми темно-синими теннисками.