Текст книги "О себе"

– Господи, Ирка, в чем дело? – повторил он несколько раз.

– Не знаю в чем, – ответила она, плача. – Кто-то приходил тебе стирать, пока я в больнице лежала.

– Да это же пани Катажина стирала, она, как напьется, всегда стирает…

– А ты откуда знаешь? – сквозь слезы спросила Ирена.

– Она сама так сказала, – сказал Филип и склонился над Иреной.

– Дело не в этом, – сказала она. – А в том, что тебя нет. У тебя есть чудесная дочка, у тебя есть я.

Ирена успокаивалась.

– Ты должен быть счастлив.

– Я счастлив, – сказал Филип.

– Нет, неправда…

Они помолчали.

– Хочешь, чтобы я тебе спокойно все объяснил?

Она кивнула. Филип набрал воздуха, долго думал, с чего начать, чтобы объяснить самое важное, и наконец сказал, что то, что у него есть и что он всегда хотел иметь, это еще не все. Что человек нуждается в большем, а затем своими словами пересказал услышанное от Занусси.

– Человеку нужно… – он поправился, – мне нужно что-то большее, чем спокойная жизнь.

– Но что? – спросила она.

– Не знаю, но это может быть важнее, чем дом. Понимаешь?

Ирена не ожидала в нескольких простых предложениях услышать то, чего боялась больше всего. Она взглянула на него и спокойно произнесла: “Вот именно”.

Встретились в душевой.

– Пусть каждый напишет сценарий, – сказал Филип. – Директор требует на утверждение.

– Ты согласился? – спросил Витек.

– А как я могу не согласиться? Каждый напишет сценарий, неважно что, лишь бы прошло. А потом будет снимать, что захотим.

– Что будем снимать? – спросил Витек.

– Я сниму о Вавжинце, – сказал Филип.

Вавжинец был карликом. Жена его тоже. Он уже двадцать лет работал на предприятии.

– Напишешь, что о Вавжинце?

– Напишу, о рабочем дне заслуженного работника.

После обеда Филип пошел на почту и заказал разговор с Аней. “Влодарчик”, – произнесла Аня в трубке, когда он зашел в кабину. Слышно было хорошо. Филип сказал, что это он, и Аня обрадовалась. Сказала, что думала о нем и что скоро Филип получит тому подтверждение. “Какое?” – поинтересовался он. “Увидишь. Приятное”, – ответила Аня. Они немного помолчали, и наконец Аня спросила, чего он хотел. “Ничего, – сказал Филип, – просто хотел тебе позвонить”. – “Ты что-то снимаешь?” – спросила Аня. Он собрался рассказать ей о своих замыслах, повернулся в кабине и увидел стоящую за окном почты Ирену. Она постояла и ушла. Он хотел побежать за ней, но Аня встревоженно позвала: “Алло, Филип?”, и он стал рассказывать ей о Вавжинце.

Они с Витеком бежали напрямик через кладбище, вдалеке виднелась небольшая траурная процессия. “Филип, – Витек задыхался на бегу, – нельзя, чтобы нам приказывали, чтобы вмешивались…” Филип тоже задыхался, они опаздывали. “Никто не приказывает, они просто хотят подстраховаться. Хотят, чтобы была подпись, основание…” Витек остановился. “Но я не хочу, Филип! – крикнул он. – Не хочу!” Филип тоже остановился и посмотрел на друга. “Тогда я напишу за тебя, Витек, – сказал он спокойно. – А ты снимешь, что захочешь”. Они побежали дальше, но, кажется, друг друга до конца не поняли. Добежали до похоронной процессии у входа на кладбище и присоединились к ней. Людей было немного, и Филип с Витеком сразу заметили Ирену. Она шла шагах в десяти за гробом, Филип подошел к ней и попытался взять под руку, но она отстранилась. Между ними и гробом никого не было.

– Где Пётрек? – спросил Филип.

– Не знаю, он не пришел.

– Как это?

– Мы ждали полчаса, но он не пришел, – сказала Ирена. В полной тишине могильщики опустили гроб в могилу. Филип бросил первую горсть земли, и могильщики закопали яму.

В сторону дома они с Витеком бежали еще быстрее. Только теперь уже не разговаривали. Перескакивая через ступеньки, прибежали к квартире Пётрека. Витек позвонил, никто не ответил, он нажал на ручку, дверь была не заперта. Они тихо вошли. “Пётрусь!” – крикнул Витек. В комнате матери на столе стояли лекарства и фигурка святого, на стене висело распятие. На плите выкипело молоко. С тяжелым предчувствием подошли к двери второй комнаты. Она была закрыта, забаррикадирована изнутри чем-то тяжелым, скорее всего шкафом. Они взглянули друг на друга и дружно навалились на дверь. За столом неподвижно сидел одетый в черное Кравчик. Непонятно было, спит он, молится или плачет. Они посмотрели на него, и Филип дал Витеку знак, что надо уйти, но Пётрек громко спросил: “Уже все?” – “Все”, – ответил Филип не своим голосом. Обогнув большой круглый стол, он подошел и обнял Пётрека, а Кравчик повис у него на плече и тихо, как будто внутри себя, заплакал. “Я не хотел смотреть, – сказал он прерывающимся голосом, – не хотел, как ее закапывают. Я не смог…” Прибежала испуганная Ирена и заглянула в комнату. Кравчик взял себя в руки, и когда оторвался от Филипа, у него уже было обычное спокойное лицо. “У меня к вам просьба, парни”. Оба взглянули на него. “Покажите мне то, что ты тогда снимал…”

В сгущающихся сумерках они прошли через городок.

Включили проектор и на экране увидели Кравчика, склонившегося над коляской, потом Ирену с ребенком, потом Кравчик говорил что-то в камеру, садился в фургон, махал рукой и смотрел вверх. Камера неуклюже следовала за его взглядом, и в одном из окон была видна смеющаяся пожилая женщина. Всего мгновение – потом появилась черная “ниса”, которая въезжала на горку и неловко съезжала вниз. Пётрек вышел из машины, камера снова двинулась вверх за его взглядом, и мать медленно отступила в темноту комнаты. Потом, наверное, закончилась пленка, потому что экран внезапно стал светлым. Пленка выскочила из проектора и неприятно стучала, крутясь, но Филип все не включал свет. Он не хотел видеть лицо Пётрека, понимая, что и тот хотел бы продлить эту темноту с ярким квадратом экрана. Наконец свет в комнате включился, но никто ни на кого не смотрел.

– Дашь мне это? – спросил Кравчик.

– Пленку?

Филип снял катушку с проектора. Пётрек машинально крутил конец пленки в руках. “Вы прекрасное дело делаете, ребята, – сказал он и повернулся к ним. – Прекрасное. Человека уже нет в живых, а тут он все еще есть”. Они не знали, что сказать, но, пожалуй, ничего говорить и не требовалось.

Спустя несколько дней Филип приступил к съемкам. Он снимал Вавжинца на работе и дома, снимал его жену в очереди в магазине, их вместе, как они идут в кино и как сидят в кафе. Взгляды людей им вслед, гогот шпаны и хихиканье девушек. Он записал закадровый комментарий, в котором Вавжинец рассказывал о своей жизни, и постарался, чтобы в тексте не было ни слова о его физическом недостатке. В процессе съемок Филип стремился ухватить различия между Вавжинцем и людьми вокруг. Снял его маленький портфель и ноги, которыми он, сидя на стуле, не доставал до пола. Снимал возле кассы, в которую товарищам приходилось Вавжинца подсаживать. Съемки заняли два дня.

Когда они складывали камеру, явился директор. Он отозвал Филипа в сторону. Директор был зол.

– О чем снимаете?

– О заслуженном работнике, – сказал Филип.

– Я знаю, о Вавжинце.

– Да, – сказал Филип. – Он старый, хороший работник.

– А скажите мне честно. Почему он?

– Почему? – задумался Филип. – Может, потому, что ему труднее быть хорошим…

Это был новый уровень игры, и они испытующе посмотрели друг на друга.

– Чтоб никуда мне этого не отправляли, – приказал директор.

– Хорошо, – добродушно согласился Филип, а когда директор исчез, согнул руку и поцеловал себя в кулак.

– Ага, как же! – сказал он Витеку.

После работы Филип включил Осуху послушать монолог Вавжинца. Тот рассказывал, как за двадцать лет ни разу не опоздал на работу, как любит свое дело и какой он счастливый человек. По вечерам и в воскресенье они с женой сидят дома, иногда ходят в кино на какой-нибудь американский или советский фильм, иногда в кафе – жена любит желе, а сам он не любитель сладкого… Люди привыкли к ним, они к людям, живется им хорошо, и больше ничего и не нужно.

– Разумный человек, – прокомментировал монолог Осух. – Еще недавно и ты, как он, думал, да?

– Вроде того, – сказал Филип.

С Иреной они почти не разговаривали. Только о бытовых делах. Филип стирал пеленки, как было заведено, но жили в атмосфере постоянной враждебности. По служебному телефону он договорился с Занусси о встрече. Назначили день. По вечерам, готовясь к приезду настоящего режиссера, он монтировал пленку с Вавжинцем. По просьбе Филипа директор местного кинотеатра снял с проката западный блокбастер и показывал “Защитные цвета”, а большая афиша извещала о предстоящей встрече с автором в заводской столовой. Филип вместе с секретаршей оформили Занусси пропуск, а директор вспомнил режиссера по передаче “Один на один” и был о нем самого лучшего мнения.

За день до приезда Занусси Филип сказал Ирене тем тоном, каким разговаривал с ней в последнее время:

– Завтра приезжает Занусси, приходи, хочу показать ему фильм.

Она ответила:

– Мне не с кем оставить ребенка.

– Так придешь или нет? – спросил Филип.

– Посмотрю. – И Ирена улыбнулась ему впервые за несколько недель. Но Филип не улыбнулся в ответ, потому что чувствовал себя обиженным и не считал, что его нужно за что-то прощать.

– Ну, посмотри, – сказал он.

Они с Витеком встречали Занусси в гостинице. Когда он приехал, подождали, пока разместится в плохоньком номере, а потом пригласили в клуб. Занусси охотно согласился и повез их на своем “мирафиори” на предприятие. Они отвели его в киноклуб, в душевую. “Нам всего полгода”, – сказал Филип и запустил фильм о Вавжинце. По ходу просмотра Занусси расспрашивал о деталях, а когда фильм закончился, спросил, какой это по счету фильм Филипа.

– Вообще-то первый, – признался Филип.

– И что вы хотите с ним делать?

– Сам не знаю. Снял, и все.

– Фильм хороший, – сказал Занусси. – Любители мало такого снимают. Юрге показывали? Я ему скажу, что у вас есть.

Еще расспрашивал об оснащении клуба и о том, что они собираются снимать. Филип рассказал про зависимость от директора, а Занусси заверил его, что это совершенно нормально и волноваться не стоит.

– Все от кого-то зависят. Думаете, я нет?

Потом пошли к директору, где их ждал кофе. Занусси вежливо поздоровался, выслушал директора, рассказавшего, как заботится о культуре и киноклубе. “С такими людьми, пан директор, – сказал ему Занусси, – все расходы окупятся”. Когда пошли в зал, где директор должен был представлять Занусси, они с директором немного отстали от остальных и режиссер сказал: “Талантливый парень. В него стоит вкладывать”. – “Думаете?” – спросил директор, и они вошли в зал. В столовой было полно народу, Занусси приветствовали аплодисментами, а Ханя из секретариата вручила ему цветы. Встреча прошла хорошо. Филип искал глазами Ирену, но ее в зале не было.

Через несколько дней он принес камеру домой. Установил на штатив возле балконной двери и направил на раскопанный тротуар, под которым рабочие прокладывали канализационные трубы. Дочка сидела в коляске и глазела на камеру.

– Может, ребенка снимешь, – сказала Ирена. – Ты же вроде для этого покупал?

– Потом, – ответил Филип и запретил трогать камеру даже во время генеральной уборки. Через несколько дней он запечатлел людей, укладывающих асфальт, а еще через день – людей, которые этот асфальт снимали. За три недели ему удалось поймать еще два цикла укладки и снятия асфальта.

Дома стало еще хуже. К возвращению Филипа ужин или обед был готов, пеленки постираны, и для очистки совести и чтобы обозначить свое присутствие, ему приходилось придумывать себе занятие. На любое предложение помочь Ирена отвечала: “Спасибо, я уже все сделала”.

Камеру она обходила стороной. Для Филипа началось странное время. Он никак не мог понять, что для него на самом деле важно. То, что было важным прежде, потеряло ценность. А то, чего раньше в жизни вообще не существовало, становилось все важней. Он не мог помириться с женой, потому что она хотела, чтобы он оставался таким, каким был прежде, а он не хотел и не мог снова стать тем, кем был еще год назад. Его любовь к Ирене не прошла, но он не мог примирить свое чувство и нынешнюю Ирену. Он любил ее такой, какой она была раньше, хотя отлично знал, кто из них двоих изменился и стал совершенно другим. Поэтому он не понимал, была ли это любовь к прежней Ирене или же прежняя любовь в нем, ставшем другим человеком.

После встречи с Занусси Филип написал письмо Юрге, и спустя две недели Юрга ему позвонил. Сказал, что готовит передачу о кинолюбителях и хотел бы посмотреть работы Филипа. Филип рассказал Осуху, что хочет сделать фильм об общественном мероприятии – экскурсии для сотрудников и пенсионеров. Записал монолог Осуха о значении подобных мероприятий. На эту запись Осух пришел в галстуке, принял официальный вид и сыпал цитатами. Затем Филип поехал на экскурсию в Ойцув и Освенцим (идея фильма об экскурсии пришла ему в голову уже давно, когда он прочитал интервью с каким-то польским режиссером, а потом увидел фильм, о котором читал в интервью. Это были две совершенно разные вещи, и Филип не понимал, как может воплощение настолько не совпадать с замыслом).

Начиналось все вполне пристойно, но уже в автобусе из портфелей и сумок появились первые бутылки. Люди, возбужденные присутствием камеры, развеселились. Мужчины подзывали Филипа, обнимали сидящих рядом девушек, велели себя снимать, и Филип послушно направлял на них камеру. Перед Ойцувом водителя попросили остановиться и искупали в одежде самого молодого участника экскурсии, устроив ему обряд крещения. Веселье набирало обороты. В Ойцуве Филип стоял с камерой в кустах и снимал пирующих среди скал. Потом снял посещение Освенцима, стремительное, потому что всем хотелось подготовиться к вечернему костру. Во время этого торопливого осмотра кто-то решил начать день, как следует, и по рукам пошла бутылка в бумажном пакете. Одной девушке после глотка стало нехорошо, и ей пришлось облегчить желудок за углом освенцимского барака. У костра пели военные и молодежные песни. Витек записывал на взятый напрокат кассетный магнитофон. Опустошив несколько ящиков, погрузились в автобус. Когда уснули все, кроме парочек, обжимавшихся на задних сиденьях, Филип поднял большой палец и сказал:

– Будет фильм.

– Вопрос, будет ли у нас после этого работа, – заметил Витек, который в последнее время пообтерся и все чаще демонстрировал отменное чувство юмора.

– Старик, – сказал Филип, который научился говорить “старик”, – главное, что у нас будет фильм!

– У Кафки, – вдруг посерьезнел Витек, – этот автобус летел бы над полями и лесами, и никто бы не мог из него выйти. Правда?

– Вряд ли, Витек, – сказал Филип.

Директор стоял над нераспечатанной коробкой.

– Пили? – спросил он.

– Пили, – подтвердил Филип.

– И вы снимали?

– Немного.

– А зачем? – спросил директор.

– Затем, что пили, – твердо ответил Филип.

Директор сел. “Открывайте”, – сказал он. Филип распаковал коробку, внутри лежала новенькая кинокамера для съемки на 16-миллиметровую пленку.

– Красивая, – сказал он.

– Вот именно. Мне с вашей Федерацией хорошо живется. А я предоставляю новые возможности вам. Вы ведь будете выступать по телевидению?

– Не думаю, – ответил Филип.

– Помните, наше дело должно быть общим. Жить хотите?

– Все хотят.

– Вот именно, – сказал директор.

Филип взял коробки с пленками и убрал в “дипломат”.

– Держись, Филип, – сказал Витек.

– Спроси про сапоги, – напомнила Яська и поцеловала Филипа в щеку.

– Коллекция “Хофф” в “Юниоре”, – отчеканил Филип.

Он ехал поездом и, зажатый в углу, дремал с “дипломатом” на коленях. “Дипломат” сполз, руки во сне разжались и выпустили его. Сидевшая рядом женщина осторожно подняла, положила на полку. Поезд с грохотом промчался по мосту, и Филип проснулся. Долю секунды не мог сообразить, где находится, потом огляделся, увидел над собой “дипломат”, осторожно, чтобы никого не разбудить, встал, снял его с полки и положил на колени. Крепко сцепил руки и снова заснул.

На телевидении его ждал Юрга с каким-то типом и пропуском. “Познакомьтесь. Пан Мош, пан Кендзерский из редакции публицистики”. Филип с Кендзерским поднялись на второй этаж в маленький бар, где крутились дети из телевикторины и сидело несколько актеров, одетых и причесанных по довоенной моде. Заказали кофе. “Занусси видел ваши фильмы, ему понравилось, – сказал Кендзерский, – а мы ищем корреспондентов в маленьких городках. Ну, знаете, всякие торжества, Первомай и прочее, новостройки, инвестиции, сельскохозяйственные дела, “Банк городов”…” И [30]30
  “Банк городов” (Bank miast) – популярная в Польше телепередача, выходившая в 1960–1980-е годы. В рамках телевизионного турнира небольшие польские города соревновались между собой в области городского благоустройства.


[Закрыть]он предложил Филипу стать корреспондентом. “Разумеется, – добавил он, – у вас есть время подумать…”

Когда пришел Юрга, Филип с растерянным и озабоченным видом сидел над недопитым кофе. Они пошли по узкому коридору в монтажную, из открытых дверей доносились звуки монтируемых программ, гусыню Бальбинку заглушал серьезный политический комментатор, знакомый Филипу актерский голос восклицал: “Ведь это вопрос общенационального значения!”, а [31]31
  Персонаж одного из первых польских мультфильмов.


[Закрыть]диктор за соседней дверью невозмутимо объяснял: “Теперь настала очередь самца оплодотворить яйца”. Юрга запер дверь на ключ и запустил на монтажном столе пленки Филипа. На экране мелькали пьяные лица участников экскурсии, потом вечно ремонтируемый тротуар, потом с достоинством расхаживал маленький Вавжинец. Юрга снял последнюю бобину, раздвинул шторы, стало светло.

– Вы все это сами придумали? – спросил он.

– Сам, – сказал Филип.

Юрга широко улыбнулся:

– Ну что я вам скажу. Очень хорошо.

Филип даже покраснел.

– С экскурсией, пожалуй, переборщили. Пьянка, Освенцим… Не пройдет. Про тротуар возьму попозже. В ближайшую программу я хотел бы карлика.

– Знаете, – сказал Филип, – вообще-то директор запретил нам это показывать…

– Но ведь это не о вашем предприятии и не об этом конкретном человеке. Проблема гораздо шире.

Филип согласился: шире.

– Так что, беру?

– Берите, – решился Филип.

– А с Кендзерским хотите?

Было видно, что Филип хочет.

– Я вас отведу, – сказал Юрга.

На письменном столе Кендзерского лежали коробки с пленками. “Вообще-то, – сказал Филип, – для “Банка городов” у нас только фасады обновили. Сзади все осталось по-старому”. Кендзерский вздохнул и покачал головой, удрученный людской наивностью. “Дорогой мой, – сказал он, – садитесь. Вот вам пленка, и снимайте на нее, что хотите”. Филип вынул ручку и расписался в получении пленки. “А из того, что вы снимете, – продолжал Кендзерский, – я все равно смонтирую, что захочу…”

Кто-то постучал, в дверь робко просунулась голова бородатого мужчины. Филип узнал его – видел на фестивале. Кендзерский велел ему зайти через полчаса.

– Несерьезный тип, – сказал он, когда бородатый исчез за дверью. – Вы его знаете?

– Знаю, – подтвердил Филип и улыбнулся, – его называют психом.

Кендзерский внимательно посмотрел на него. Филип почувствовал себя на удивление глупо, но Кендзерский к этой теме больше не возвращался.

– Возможно, – сказал он, откинувшись в кресле, – я потребую от вас свидетельств, что ваш городок – унылая дыра, где люди от скуки всаживают друг другу нож под ребра. Но возможно, мне понадобится репортаж о тихом прекрасном уголке, в котором хочется жить.

Филип опустил взгляд.

– Вам это кажется циничным? – спросил Кендзерский. – Нужно просто понимать, что мы на службе. Своего рода мудрость для тех, кто хочет здесь работать… Ну что, попробуете?

– Попробую, – ответил Филип.

Бородатый ждал у кабинета. “Вы говорили ему что-нибудь обо мне?” – спросил он. “Нет, зачем”, – спокойно ответил Филип.

Снизу он позвонил Ане. Выяснилось, что она уезжает во Францию. Неделю назад они разговаривали по телефону совсем не так, и Филип воображал, что все выйдет иначе. А теперь стоял с трубкой у уха.

– Филип, – сказала Аня. – Мне жаль… В следующий раз…

– Я позвоню, – сказал Филип. Услышал, как она кладет трубку, но свою еще какое-то время прижимал к уху в ожидании чуда.

На обратном пути в тряском вагоне ему попался солдат, отпущенный по увольнительной. Солдат ехал на похороны отца и пил пиво за пивом. Он высмотрел себе в попутчики Филипа, подсел и предложил выпить вместе в вагоне-баре. Рассказал, как рассказывал до этого другим попутчикам, о своей беде и потребовал спеть с ним “Приезжай, мама, на присягу”. Песня напоминала солдату об отце, поскольку последний раз он видел его на принятии присяги. Солдат голосил во все горло. Остальные посетители бара на всякий случай сгрудились по другую сторону стойки. Филипа пение захватило, и в третий раз он орал “Приезжай, мама” так же громко, как и солдат.

Возле дома стояла машина скорой помощи. Филип вбежал по лестнице на свой этаж. Ирена с сестрой заканчивали собирать чемоданы. Он остановился как вкопанный.

– Где малышка? – спросил он.

– У мамы.

Филип вошел за ней в комнату и закрыл дверь.

– Что происходит? – спросил он.

– Ничего, – сказала Ирена. Она была спокойна. Он почти силой усадил ее в кресло.

– Объясни, что происходит, – повторил он.

– Ничего, – ответила она, – я же тебе сказала.

– Как это ничего. Ты же вещи собираешь!

– Я переезжаю к маме.

– Где ребенок? – спросил он еще раз.

– Который? – уточнила Ирена с легкой усмешкой.

– А сколько, черт побери, у меня детей?! – в бешенстве проговорил Филип.

– Когда ты последний раз спал со мной?

– Полгода назад! – проорал Филип.

– Пять месяцев, – поправила его Ирена. – Я на пятом месяце.

Она встала. Теперь, когда он узнал новость, ему казалось, он видит очертания округлившегося живота. Она взяла большую сумку с детскими вещами, но Филип вдруг подскочил, пнул сумку, в стену полетели игрушки. Она наклонилась подобрать. Кукла от удара развалилась. Ирена спокойно отложила ее на полку.

– Ну и что? – сказала она. – Сломал игрушку.

Филип набрал воздуха.

– Почему сейчас? – спросил он спокойнее. – Почему именно сейчас? Когда у меня наконец пошло, когда я знаю, чего хочу в этой сраной жизни? Когда знаю, зачем вообще живу?

Ирена отодвинула его от двери, но потом обернулась.

– Потому что мне нужно другое… в этой сраной жизни, – сказала она.

– Что?

– Немного покоя.

Филип тяжело сел:

– Да ни хрена тебе покой не нужен. Ты меня не любишь.

Они смотрели друг на друга, он снизу вверх, она сверху вниз.

– Так было бы проще, – сказала она спокойно и вышла. Когда она исчезала в глубине коридора, Филип поднял руки и посмотрел на уходящую жену через прямоугольник кадра, сложенный из пальцев, как смотрел в последнее время на все. Ирена ушла, теперь он видел в своем кадре ее силуэт за стеклянной дверью большой комнаты и слышал, как она пакует чемоданы.

Когда Филип вошел в отдел снабжения, раздалось громкое “сто лет”. Пели хором во главе с [32]32
  “Сто лет” (Sto lat) – польская традиционная песня, которую, как правило, исполняют в дни рождения и именин, а также по другим торжественным поводам в качестве поздравления и пожелания благополучия.


[Закрыть]Осухом. Потом зачитали ему телеграмму: “Фильм будет субботу третьего сентября Юрга”.

– Ну, Филип, – сказал Осух и прижал его к сердцу, – я знал, что все будет хорошо!

Филип прожил уже немало лет и всегда добивался своего потихоньку. Как он сам говорил, если человек чего-то хочет, он это получит. С момента покупки камеры события стали развиваться с нарастающей быстротой, и Филип нередко спрашивал себя, что в нем меняется к лучшему, а что к худшему. Про какие-то перемены отвечал “не знаю”, но задавать этот вопрос было ему необходимо. После же поездки в Варшаву все закрутилось так, что его ум и его сердце утратили контроль над ходом вещей. Не оставалось времени взглянуть на себя со стороны, оценить происходящее, обдумать выбор. Впрочем, и выбора почти не осталось. Оказалось, сделав когда-то первый шаг, он вынужден идти все быстрее, а может, даже бежать. Он не хотел и не мог сняться с соревнований, в которые превратилась его жизнь. Если бы когда-то в магазине кинофототоваров он засомневался и не купил камеру, то никогда не пережил бы и половины из того, что потом произошло с ним, не столкнулся бы с такими проблемами, испытаниями и поражениями.

Через несколько дней после телеграммы прибыла новая камера. Филип собрал все согласно инструкции, прикрутил трансфокатор, бленду, установил камеру на штатив. Витек восхитился: “Серьезная вещь”. Зарядили пленку, выданную на телевидении, и, держа камеру как снятый с предохранителя пистолет, отправились делать первый сюжет. Снимали фасады домов, недавно покрашенных светлой краской, потом заходили во дворы. Тогда становились видны обшарпанные стены, разрушающиеся балконы, ветхие лачуги и гнилые пристройки. Люди тоже были другими, хоть это были те же самые люди. По улицам они куда-то шли, стояли в очередях, откуда-то возвращались, во всем было движение и какая-то цель. В глубине двора старый дед битый час пытался перерубить доску топором. Женщина развешивала на веревке застиранную одежду. Ребенок тупо ковырял палкой землю. Филип завороженно снимал, камера работала очень тихо, бежала пленка, а Витек смотрел на него каким-то новым, необычным взглядом. Филип заметил приближающуюся черную “нису” и долго держал ее в кадре. “Ближе, Пётрусь, ближе”, – приговаривал он, пока “ниса” не остановилась рядом с ними. Из шоферской кабины вышел незнакомый паренек, и Филип сник. “Надо же, – сказал он Витеку, – уже три месяца, как Пётрек уехал”. – “Три”, – подтвердил Витек. Прежний энтузиазм куда-то улетучился. “Не прогнали бы”, – сказал он, и они зашли в очередную подворотню. Во дворе безногий инвалид пытался открыть ржавый замок сарая. За домом виднелись окраины, тянулся невыразительный грязный луг. Над городом кружила большая птица. “Ястреб, – сказал Витек, – сними-ка его”. Филип почувствовал, как отчего-то по спине пробежали мурашки, навел камеру на птицу и снял ее.

Пленку отправили в Варшаву. На предприятии все прослышали, что фильм Филипа покажут по телевидению, поэтому теперь начальники отделов и инженеры здоровались с ним как с равным и интересовались, как дела. Директор не объявлялся. Филип пошел к Вавжинцу.

– Пан Ян, – сказал он, – наш фильм покажут по телевидению.

– Как это? – спросил Вавжинец, глядя снизу вверх. С ним было неудобно разговаривать, Филипу каждый раз хотелось присесть на корточки. Вавжинец смутился:

– Думаете, это хорошо?

– Вас вся Польша увидит, – заверил его Филип.

– Вот именно, – сказал Вавжинец, но пригласил Филипа к себе. – Знаете, а жена обрадовалась. Чем, говорит, мы хуже тех, кого каждый вечер показывают? Уж точно не хуже.

Позвонил Кендзерский и сообщил, что репортаж пойдет в воскресенье.

События развивались все быстрее, а Филип все меньше понимал, радоваться ему или горевать. В субботу утром они с Витеком договорились встретиться на кирпичном заводе. Завод построили несколько лет назад, он проработал полгода и встал. За ветшающими корпусами без особого рвения следил старый сторож с большой и очень ласковой собакой. Сторож охотно разрешил снять себя на фоне корпусов, пил чай из металлической кружки и смеялся в камеру.

Перед просмотром маленькая жена Вавжинца расставила на столе закуски, а Вавжинец залез на стул и достал бутыль с желтоватой водкой. “Спирт с лимонным соком”, – сказал он и наполнил рюмки. По телевизору показывали конкурс “Джентльмены за рулем”, машины ездили по размеченным дорожкам, затем водители отвечали на сложные вопросы, а под конец демонстрировали оказание первой помощи методом “рот в рот”, впиваясь в безгубые рты магазинных манекенов. Когда началась передача о любительском кино, все уже пропустили по несколько рюмочек и были навеселе. Юрга коротко рассказал об их киноклубе. Хорошо отозвался о совете предприятия и дирекции – Филип проинструктировал его должным образом. Затем пошли первые кадры, и в комнате сделалось тихо. Когда жена Вавжинца увидела мужа, идущего со своим крохотным портфелем по улице, услышала, как он говорит о том, как счастлив, и о том, как ценит работу, у нее потекли слезы. Ее реакция была такой трогательной, что Вавжинец тоже расчувствовался, а вслед за ним и Филип. Они успокоились, когда пан Ян стал рассказывать, как жена любит фруктовое желе по воскресеньям, а он не поклонник сладкого. За кадром пробили стоявшие в квартире часы. И едва смолкли часы на экране – отозвались боем настоящие, стоявшие рядом с телевизором. Все рассмеялись, а жена Вавжинца утерла слезы. Когда фильм закончился, пришлось не раз подсаживать пана Яна к буфету: требовалось долить, и постепенно водка в бутыли становилась все прозрачнее. Витек решил произнести речь. “Хочу сказать, – громко объявил он, – что это только начало. Пан Вавжинец получился прекрасно, но когда вы завтра посмотрите репортаж Филипа, вот тогда вы, черт подери, удивитесь. Всю правду-матку вывалил. Показал, как оно спереди, как оно сзади, все как есть показал. А когда он сделает про кирпичный завод, вы еще раз удивитесь, потому что он тоже все вывалил…” Витека удалось унять очередной рюмкой, все были в прекрасном настроении, и даже жена Вавжинца поддалась на уговоры выпить за чье-то здоровье.

– Вся Польша меня знает, – кричал Вавжинец, – вся Польша знает Яна Вавжинца. Филип, ты для нас как сын…

И Вавжинец помчался к соседу.

– Вы меня знаете? – закричал он, когда сосед, унылый мужик в домашней куртке, открыл дверь.

– Знаю, пан Вавжинец, что случилось?

– Меня все знают! – орал Вавжинец. – Телевизор смотрели?

– У меня сломался, – сказал сосед.

– Тогда идите к нам. – Вавжинец затащил его к себе.

– Филип. – Он залез на стул и тряхнул Филипа. – Филип, позвони им, пусть еще раз покажут, ты там всех знаешь, позвони, Филип. Видишь, сосед не смотрел. Пусть еще раз пустят…

– Как-нибудь пустят, пан Вавжинец, – сказал Филип, – конечно, я их попрошу, наверняка пустят.

– Пустят, видишь, сосед. Пустят про Яна Вавжинца, еще раз на всю Польшу пустят! – Было шумно, и теперь, когда добавился сосед, комнатка, соединенная с кухней, уже едва вмещала всех. Жена Вавжинца придвинулась к Филипу.

– А почему, сынок, жена от тебя ушла? – спросила она. – Да еще теперь, когда ты стал знаменитым? Теперь-то почему?

– Не знаю, – сказал Филип. – Наверное, она права, наверное, так все и должно было быть. – Похоже, он действительно так думал. Водка и премьера на мгновение выветрились из его головы.

– А телевизор забрала?

– Нет. – Филип удивился вопросу.

– Ну, тогда вернется, точно вернется, – улыбнулась пани Вавжинец.

“Мы домой вернемся только с победой…” – уже на улице Витек затянул свою любимую песню и настаивал, чтобы Филип подпевал. Но Филипу не хотелось. Он думал о своем, и вопли Витека мешали ему все сильнее.

– Тссс, – тряхнул он приятеля. – Тихо, Витек…

Витек вдруг замолчал и внимательно взглянул на Филипа.

– Господи, – сказал он, словно все время только об этом и размышлял. – Какой же ты умный. Смотри. – Витек остановился посреди улицы. – Полгода назад ты был ничем, теперь у тебя есть все. Кино снимаешь… Свободен…

– Как это свободен? Почему свободен?

– Ну, ты один, избавился от Ирки, ребенка… Делаешь что хочешь…