Текст книги "О себе"

Мне кажется, профсоюз художников – нечто противоестественное. Подобная организация противоречит природе художника, самой идее создания оригинального, уникального произведения – что, в сущности, и должно быть целью искусства. Потому что у руководителей профсоюза цели прямо противоположные – а именно: повторять, воспроизводить. Потому что это проще. Это очень славные люди, и я ничего против них не имею. Напротив, очень уважаю и люблю. Но почему я должен им подчиняться? Нет, я не согласен.

Я понял тогда, что это очередной обман и мошенничество. То есть что значит мошенничество? Это, конечно, неверное слово. Это не мошенничество. И конечно, у них были самые добрые намерения, это очевидно. Но когда люди называют себя профсоюзом (а “Солидарность” была профсоюзом), а на самом деле преследуют совершенно другие цели (это было совершенно ясно), я испытываю неловкость. Разумеется, они не могли прямо объявить о своих целях – все бы погибло. Но я не мог не замечать, не мог пренебречь обманом, который лежал в основании дела. И вскоре распрощался с ними.

Я закончил монтаж перед самым введением военного положения. А потом спал – целыми днями, месяцев пять или шесть.

В начале военного положения я готовился к решительной борьбе. Не с помощью кинокамеры, а с ружьем или гранатой в руках. Но оказалось, никто в Польше к такому не готов. Поляки не хотели умирать. Поляки больше не хотят умирать за так называемое правое дело. Это выяснилось где-то в начале восемьдесят второго года.

Попробовал стать таксистом, потому что единственное, что я еще умею, – водить машину. Но оказалось, я близорук, да и водительский стаж нужен, кажется, не меньше двадцати лет, точно уже не помню. С моей профессией работать во время военного положения было вообще невозможно, на это никто и не рассчитывал. Лишь спустя некоторое время мы стали пытаться что-то предпринять.

Период военного положения был сущим кошмаром. А теперь кажется смешным. Он и был смешным, но с тогдашней точки зрения представлялся кошмаром. Мне казалось, такого народ власти никогда не простит и люди должны наконец взбунтоваться. Я сразу начал подписывать какие-то обращения, письма. Жена нервничала – она считала, что я отвечаю за нее и за ребенка. И была права. Но я знал, что отвечаю и за нечто большее. Это как раз тот случай, когда невозможно сделать правильный выбор. Если он верен с точки зрения общественной, то ставит под удар семью. Всегда приходится искать меньшее зло. В итоге меньшим злом было попросту впасть в спячку, как медведь, что я и сделал.

“Короткий рабочий день” не выпускали в прокат многие годы. А сейчас очень хотят показать, но теперь я против. Взял на себя функции цензора. Пытаюсь помешать показу, потому что знаю – фильм плохой. Есть и еще причина. Сегодня, когда коммунизма формально не существует, но коммунисты по-прежнему сидят повсюду и разрабатывается множество планов, как окончательно избавиться от коммунизма и выбросить коммунистов из политики, чтобы лишить их влияния, мне кажется непристойным пинать лежачего. Я считаю это безнравственным. Я решительно не хочу этого делать. Уже поэтому я против выхода фильма на экран. Но люди по-прежнему ищут доказательств того, что коммунисты были плохими, и мой фильм должен служить тому подтверждением. И безусловно служит.

Теперь в Польше возникла проблема, связанная с архивами МВД. Кто был агентом УБ, кто не был, кто состоял в СБ, кто нет. Плохие налево, хорошие направо. Как просто. Но как быть с [18]18
  Органы службы безопасности.


[Закрыть]людьми, оказавшимися в западне, в которую их загнали обстоятельства? Вот, к примеру: обыкновенный человек, который не значится и никогда не будет значиться ни в каких списках, – может, парикмахер, а может, мелкий служащий или рабочий, разгружающий товарные вагоны. Он написал в газету, что его принудили к сотрудничеству, загнали в угол. Никакой полезной для УБ информации он никогда не предоставлял. Наоборот, направлял милицию по ложному следу, заставляя тратить время на поиск несуществующих подпольных организаций. “Как быть со мной? – спрашивает он. – Кто я? Тоже подлец? Но я ведь не сделал ничего плохого. Ни на кого не донес. Никого не выдал. Ни разу не сообщил ничего, что могло бы кому-нибудь навредить. Да, я давал подписку в УБ. И что теперь? Кто я теперь, по вашему мнению?” Совершил ли этот человек грех, дав подписку, если фактически никому не навредил? А люди, которые не давали никаких подписок, но прекрасно доносили? Они не сотрудничали, не получали денег, но сдавали коллег. Что хуже? Какова мера этого греха? Я бы сильно задумался, прежде чем выносить приговор в подобном случае. При помощи наших ограниченных критериев, неполного знания и несовершенного ума определить наличие вины и ее тяжесть невозможно.

Поляки обожают судить. Критиковать, выносить приговоры знакомым и незнакомым, навешивать ярлыки. Я всегда спрашиваю: “Простите, кто вправе выставлять нравственные оценки? Кто тут судья? И почему его авторитет вы ставите выше моего? Он что, знает, как было на самом деле?” Очень мне не нравится эта типично польская черта, часто объясняющаяся обыкновенной завистью к другому, которому повезло больше.

Я весьма осторожен в оценках людей. Высказываюсь, только если это необходимо, но частным образом, не публично. И всегда поражаюсь людям, которые с легкостью навешивают ярлыки. Конечно, оценивать можно каждого. Но у поляков это сопровождается какой-то исключительной неприязнью к ближнему. Она проявляется на улице, в магазине – везде. Начисто отсутствует дружелюбие. Никто не скажет тебе “пожалуйста” или “спасибо”. Самый наглядный пример – ситуация на дорогах. Сплошь и рядом – индивидуалисты, не умеющие договариваться. Я, правда, тоже индивидуалист – может, в силу воспитания, а может, в силу сформировавшейся системы ценностей. Но считаю, что враждебность или агрессию нужно в себе по мере сил сдерживать.

В Польше часто слышишь: этот – агент госбезопасности, тот – коммуняка, третий – вообще негодяй и сукин сын. Мне кажется, в нас сидит какая-то неизжитая обида. Слишком много было разочарований, а брезживший время от времени свет слишком часто оказывался кем-то или чем-то – порой самой историей – погашен. Не думаю, что это проблема последних лет. В нашей литературе на протяжении веков повторяется один и тот же мотив: поляк поляка охотно утопит в ложке воды.

Меня еще поражает то наглое бесстыдство, с которым люди меняют свои взгляды. Сегодня это касается прежде всего политиков. Чиновники, занимающие высокие должности, которые они получили от прежней власти, легко открещиваются от нее. Но и не в политиках это тоже впечатляет.

Я знал одного парня, который во время военного положения стал секретарем по делам культуры. Молодой, способный политик, весьма приятный в общении, хотя и достаточно жесткий. Пару раз мы с ним встречались. Всякий раз он начинал с того, что предлагал мне выпить. Я отвечал, что за рулем, он говорил, что со мной поедет его шофер и если возникнут проблемы с милицией – все уладит. Так что хлопнем по рюмашке. Тогда я объяснял, что его шофер мне не понадобится и что я просто не хочу с ним пить. Но, само собой, приглашал он меня не для того, чтоб выпить. Мне тогда предложили руководить кинообъединением. В семидесятые-восьмидесятые годы это был очень высокий пост – объединений существовало всего восемь или девять. И в смысле зарплаты, и в смысле положения место весьма привлекательное. Разумеется, я отказался. Я не испытывал ни малейшего желания принимать от этого человека что бы то ни было. Но дважды или трижды он под разными предлогами меня вызывал, и каждый раз оказывалось, что на самом деле речь идет все о том же. Пока наконец кто-то этого места не занял.

Открой любую газету – увидишь, как один другого упрекает в том, что тот раньше писал иначе. У меня нет таких претензий – я знаю, что можно сделать ошибку, а потом одуматься. И даже искупить свою вину. Проблема не в этом. Проблема возникает, когда люди начинают перекладывать вину на других.

Многие сегодняшние активные оппозиционеры, многие умные и благородные писатели были в свое время фанатичными приверженцами коммунизма. Особенно после войны, в сороковые-пятидесятые годы. Могу понять почему. Никакое это не обаяние зла. Скорее обаяние добра – ведь никто не мог предположить, каким кошмаром все обернется. Даже если они знали, что Сталин уничтожил миллионы крестьян, чтобы отобрать землю, которую дал им прежде, даже если они знали это – они тем не менее думали, что все делается к лучшему, потому что теория коммунизма или социализма по Марксу и Энгельсу и даже по Ленину выглядит действительно привлекательно. Справедливость, равенство – это очень заманчиво. Требуется исключительная проницательность, чтобы понять: это – невозможно. Сегодня многие говорят и пишут об этом, пытаясь оправдаться перед самими собой, объясниться. Например, Конвицкий, Щиперский или Анджеевский. Многие были фанатичными приверженцами коммунистической идеи и не скрывают этого. Не думаю, что этого следует стыдиться. Это не позор. Это просто заблуждение. Ошибка, вызванная непониманием того, что коммунистическую теорию невозможно осуществить на практике и любая попытка неизбежно влечет за собой зло.

Коммунизм заразен не для всех. Однако в определенные моменты жизни и истории под его влияние попало множество людей. Очень многие, кто, казалось, устоит перед этой болезнью, устоять не сумели. Мне повезло – я не заболел, хотя, конечно, вирус и меня не обошел.

Коммунизм подобен СПИДу. Он смертелен, неизлечим. Неважно, по какую сторону баррикады ты стоял – был коммунистом, антикоммунистом или сохранял нейтралитет. Исключений тут не существует. У человека, прожившего при одном строе сорок с лишним лет, как это случилось с поляками, определенный образ мышления, поведение, иерархия ценностей закрепились уже на биологическом уровне. Можно выбросить все из головы. Уверять, что совершенно выздоровел. Нет, неправда. Это остается сидеть внутри. Я особенно не терзаюсь – просто знаю, что с этим живу и с этим умру. Хотя и не от этого.

“Без конца” (1984)

В сентябре или октябре 1982 года, через полгода после введения военного положения, я решил предложить Студии документальных фильмов несколько заявок. Правда, после “Вокзала” я больше не собирался снимать документальное кино, но о художественных фильмах теперь не могло быть и речи.

Я думал сделать фильм о парнях, которым во время военного положения поручали замазывать надписи на стенах. Надписи бывали самого разного содержания: против военного положения, против Ярузельского, против коммунистов и т. д. и т. п. Самая частая – WRON won za Don. WRON – это военный совет национального спасения. Для борьбы с граффити были специально созданы то ли армейские, то ли милицейские бригады. Не знаю точно, кого в них набирали. Я хотел снять фильм под названием “Художник” – о молодом парне, который служит в армии и закрашивает эти письмена. Их замазывали, стирали, переиначивали. Иногда, например, заменяли буквы в словах, чтобы получился другой смысл – выгодный для коммунистов. Смех, да и только. Мне хотелось сделать картину, действие которой происходило бы в суде. Приговоры в то время выносились суровые – по два-три года тюрьмы за надпись на стене, за подпольную газету, за участие в забастовке. Наказывали за любую ерунду – за появление на улице во время комендантского часа, за всякого рода сопротивление. Вот об этом я и хотел сделать фильм. В нем были бы только лица двух человек – “виновного” (в кавычках, потому что на самом деле он не был ни в чем виноват) и обвинителя.

В среде юристов я никого не знал. Уговорить сниматься в начале восьмидесятых было еще труднее, чем в семидесятых, когда мы делали “Рабочих‐71”: телевидение ненавидели и презирали. Мне предстояло завоевать доверие людей, связанных с аппаратом юстиции.

Сперва надо было получить разрешение от властей. На это ушло чуть ли не два месяца. Тем временем я попытался познакомиться с людьми, которые пользовались в этой среде авторитетом, – прежде всего с адвокатами. Ханя Кралль порекомендовала мне двух молодых людей, в период военного положения постоянно выступавших на процессах в качестве защитников. Впрочем, они занимались этим и раньше – защищали членов КОР, КПН и [19]19
  КОР – Комитет защиты рабочих – общественная организация, созданная в 1976 году представителями творческой интеллигенции в защиту рабочих, выступавших против социальной политики правительства и подвергшихся репрессиям.
  КПН – Конфедерация независимой Польши – политическая партия националистической ориентации, созданная в 1978 году.


[Закрыть]других организаций. Ханя сказала: “Попробуй встретиться с одним из них” – и договорилась с Кшиштофом Песевичем. Я рассказал о своей идее. Особого доверия он, честно говоря, ко мне не испытывал, но поскольку меня рекомендовала Ханя и поскольку он видел какие-то мои фильмы, я постепенно смог преодолеть его настороженность. Адвокаты совершенно не хотели, чтобы во время судебных заседаний кто-то вел записи, снимал, а потом показывал, как это происходит. Я объяснил, что хочу встать на сторону обвиняемых и показать тех, кто выносит приговор, – чтобы осталось свидетельство этого абсурда.

К сожалению, разрешение я получил не скоро. Работать мы начали, кажется, только в ноябре. Нам позволили снимать в городских и военных судах. Кшиштоф Песевич уже примерно знал, что мне нужно, и дал согласие от имени двух или трех своих клиентов. Но когда мы начали снимать, стало происходить нечто странное. Судьи не выносили приговоры. Вернее, они назначали условные сроки, что было не так уж и страшно.

Это объяснялось двумя причинами. Во-первых, суды стали менее суровы – с момента введения военного положения прошел к тому времени почти год (был ноябрь восемьдесят второго). Во-вторых – и это меня особенно заинтересовало, – известный страх перед кинокамерой. Я не сразу понял эту причину, но потом сообразил: судьи не хотят, чтобы их снимали, когда они выносят несправедливый приговор. Не хотят, потому что знают: если я включу камеру, то когда-нибудь однажды, через три, десять или через двадцать лет, кто-нибудь увидит эти съемки. И сами судьи тоже увидят себя экране. Разумеется, их фамилии были в деле, они подписывали постановления, но одно дело – подписать бумажку и совсем другое – физически появиться на экране в минуту, когда выносишь несправедливый приговор.

Дело приобрело удивительный оборот: если вначале адвокаты и обвиняемые в один голос возражали против нашего присутствия на процессах, то теперь мы оказались нарасхват. До такой степени, что одной камеры уже не хватало. Я заказал вторую, чтобы переносить ее с заседания на заседание. Увидев, что в зале идет съемка, судьи старались вынести приговор помягче. Вторую камеру я даже не стал заряжать. Этого не требовалось, она нужна была только затем, чтобы судьи, движимые тайным страхом, не выносили суровых приговоров.

Походив по судам месяц или полтора, я побывал на пятидесяти или даже восьмидесяти процессах. Но в итоге мы ничего толком не сняли: я включал камеру перед словами “Именем Польской Народной Республики суд постановил: приговорить гражданина такого-то…”, но каждый раз оказывалось, что гражданина, в сущности, ни к чему не приговаривают, и я прекращал съемку. Не получилось ни одного законченного эпизода. Материала набралось всего минут на семь: на экране видно, как камера начинает работать и сразу останавливается. Несколько секунд – и стоп. Несколько метров пленки – стоп.

Так мы познакомились с Песевичем. Именно он первым заметил эту закономерность. А потом произошла очень неприятная история – до сих пор сам не верю, что сумел из нее выпутаться.

Дело было так. Поскольку электрики, ассистенты и другие технические работники потратили свое время, я написал на студию письмо: мол, так и так, съемки шли месяц, при участии таких-то (перечислялись фамилии, включая директора фильма), прошу оплатить их труд. Фильм, правда, сделан не был, поскольку не удалось собрать необходимый материал, но люди работали, и я прошу выплатить им гонорар. Разумеется, сам я от денег отказался. Не видел оснований, чтобы мне платили. Не хотел. Но хотел, чтобы заплатили группе. Требовалось указать, какой именно материал не удалось получить. Я изложил концепцию сценария, написал, что намеревался снять лица судей и подсудимых в момент объявления приговора, но ни на одном из тех процессов, на которых мне довелось присутствовать, обвинительный приговор вынесен не был… Прямо так и пришлось написать.

Письмо я передал в главную редакцию варшавской Студии документальных фильмов, которая утверждала сценарий и запускала фильм в производство. И буквально на другой день меня вызвал новый шеф телевидения. Прежде он был заместителем министра культуры и искусства и ведал кинематографией, так что я его знал. Он предложил мне выступить по телевидению – рассказать о мягкости польского правосудия во время военного положения. Я, конечно, отказался. Письмо было написано только ради того, чтобы люди получили заработанные ими деньги, по нескольку тысяч старых злотых. Но вскоре это письмо уже лежало на столе у Кищака – министра внутренних дел. Тот показал его нескольким польским интеллигентам, приходившим к нему с какими-то ходатайствами: “Да что вы мне рассказываете? Вот, пожалуйста, – даже ваш человек, Кесьлёвский, пишет, что судьи никаких суровых приговоров не выносят”.

Зачитал он им, разумеется, только часть письма. В ситуации, когда в Варшаве не выходили газеты и не работали телефоны, общественное мнение обладало огромной силой. И вскоре я ощутил, что вокруг меня образуется странная пустота и на меня явно смотрят как на стукача или человека, работающего на прокуратуру или, не знаю, милицию.

Конечно, я сразу отправился к тем, кому Кищак прочитал мое письмо. В частности, к Клеменсу Шанявскому и Анджею Вайде – тогда самым значительным фигурам среди польской интеллигенции. Я показал им письмо целиком, и они поняли, что стали жертвой провокации. Мне удалось объяснить, как все произошло, и я смог вернуться в свой круг, в свою среду, занять свое привычное место. Но подобный эпизод мог обернуться для меня настоящим проклятием близких людей.

Этим история не закончилась. Меня вызвал секретарь ЦК по делам культуры Вальдемар Свиргон. Это был могущественный чиновник, от которого многое зависело. Сообщил, что готов предоставить мне пост руководителя кинообъединения. А также рассмотреть другие мои возможные пожелания. Это, конечно, было связано с письмом. Они наверняка рассчитывали, что взамен я буду говорить в газетах и по телевидению, что военное положение – это замечательно, никто никого не сажает, все друг друга нежно любят и страшно любезны.

Власти изо всех сил старались убедить – прежде всего Запад, – что военное положение – режим исключительно мягкий, не ущемляющий, в сущности, ничьих личных прав. Какая-то доля правды в этом была. Военное положение стоило жизни нескольким десяткам человек – но что это по сравнению с тем, что могло случиться. Тюрьмы, интернирование, разлука с близкими – пострадали многие. Жуткое время. В какой-то момент я тоже ожидал ареста. К счастью, обошлось. Сегодня многие говорят, что хотели бы в свое время попасть в тюрьму, потому что это хорошо для репутации. А я рад, что меня не посадили. Хотя явно собирались. Консьерж предупредил жену, что уже приходили. Два-три дня я отсиделся вне дома, а потом все заглохло. Это было в самом начале военного положения, числа пятнадцатого декабря восемьдесят первого, кажется.

Вскоре после встречи со Свиргоном меня вызвали в милицию и снова принялись шантажировать этим письмом и заодно пленками, которые я будто бы когда-то передал на радио “Свободная Европа”. Требовали, чтобы я прокомментировал письмо или дал разрешение на его публикацию. Конечно, они могли сами напечатать все что угодно, но теперь им никто бы не поверил – ведь правда уже выплыла наружу, и скомпрометировать меня в моем кругу не удалось.

Вот такая история. Тогда-то мы и сошлись с Песевичем.

Возвращаясь к фильму. Уже не помню, как хотел его назвать. Может, “Лица”? Нет, “Лица” вряд ли. Это претенциозно. Такого названия я бы не дал. Не помню.

В коридорах и залах суда я провел месяц или полтора. Познакомился со множеством адвокатов и судей. Некоторые оказались очень порядочными людьми. Мне хотелось запечатлеть в фильме атмосферу судебного заседания, накал враждебности в зале суда – совершенно не связанной с тем, что одни обвинители, а другие обвиняемые. Это была совсем иного рода враждебность, ее силовые линии проходили в других местах. Мне хотелось это передать в фильме.

Я считал тогда – считаю и теперь, – что в военном положении победителей не было, все проиграли, никто не выиграл. Мы склонили головы. И, думаю, до сих пор пожинаем плоды. Потому что в тот раз снова рухнули все надежды. Мое поколение поднять головы уже не сумело, хотя, придя в 1989 году к власти, попыталось продемонстрировать, что полно сил и надежд. Но я больше не разделял этих надежд.

Я хотел сделать об этом фильм. Я придумал сюжет, отчасти метафизический, об адвокате, который умер, – и с этого момента начинается наша история. Но когда я взялся за сценарий, то быстро понял, что хотя кое-что уже знаю об атмосфере судебного заседания и вокруг, этого недостаточно. О закулисной стороне, о подлинных мотивах поступков, о скрытых конфликтах мне известно слишком мало. В судебных залах я наблюдал лишь отголоски этих конфликтов, их следствия – но никак не суть. Поэтому я отправился к Песевичу и предложил писать сценарий вместе. Фильм потом назывался “Без конца”. Так началось наше сотрудничество.

История была об умершем адвокате и его вдове, которая вдруг понимает, что любила мужа гораздо сильнее, чем ей казалось, пока он был жив. Больше ничего я о фильме не знал. Так выглядел первоначальный замысел. В конце концов мы сняли как бы три фильма в одном. К сожалению, швы остались видны. Части не сложились в целое. Одна история, публицистическая, – о молодом рабочем. Вторая – о жизни вдовы адвоката, которую сыграла Гражина Шаполовская. Третья – метафизическая – о свете, исходящем от человека, которого больше нет, и достигающем тех, кто остался. И эти три фильма не очень ладят друг с другом. Конечно, сюжетные линии и идеи переплетаются, но, думаю, единства, целостности добиться не удалось. И в этом недостаток фильма. Но я его все равно люблю.

Самым важным для меня был план метафизический. К сожалению, он, я считаю, не получился. С другой стороны, для автора, который хотел рассказать какую-то историю и выразить какую-то общественно значимую или даже связанную с политикой мысль (в данном случае – о том, что мы все проиграли), все мотивы были одинаково важны. Каждый фильм в этом смысле – ловушка. Хочешь рассказать о чем-то конкретном – и одновременно о чем-то большем.

Сейчас я пытаюсь в эту ловушку не попадаться. Стремлюсь, чтобы в фильме была главная линия. Хорошим опытом в этом смысле оказался “Декалог”. Фильмы были короткие. Это помогло ясней обозначить главную линию и лучше ее проработать.

Для “Без конца” мы сняли много сцен с Юреком Радзивиловичем. Очень много. Очень. В результате он появляется всего четыре раза. Роль адвоката писалась не под него. Но в какой-то момент я понял, что нужен именно Юрек – сыгравший главные роли в картинах Вайды “Человек из мрамора” и “Человек из железа”, символ честности и нравственной чистоты. Для зрителя с первых кадров должно быть очевидно, что это человек очень светлый. Юрек Радзивилович и в жизни такой, но для меня в первую очередь имело значение то, что он ассоциируется у зрителей со своими героями. Типичный пример режиссерской эксплуатации актерского успеха.

Мы хотели показать, что человек с чистой совестью, чистыми руками и добрыми помыслами не может ничего сделать в Польше восемьдесят четвертого года, не нарушая закона, – то есть в то время, когда мы снимали фильм. Мы решили показать, что этот человек умер, потому что хотели довести до конца мысль о том, что он уже ничего не может сделать. Он мертв. Для таких людей, с чистой совестью, с чистыми руками, нет места. А как показать это наиболее выразительно? Надо показать, что их не стало: они обречены умереть, потому что это не их время. Их чистота и честность не выдерживают столкновения с этими временами.

Вначале фильм назывался “Счастливый конец” – “Happy end”: в финале героиня уходит вместе со своим покойным мужем. Мы понимаем, что они обрели мир получше того, что окружает нас. Но мне показалось, такое заглавие – слишком уж лобовое.

Я не люблю спиритические сеансы и никогда не участвовал в них. Но, думаю, в нас есть чувство, что те, кого уже нет, но кого мы очень любили, кто был важен для нас, – по-прежнему где-то рядом. У нас есть потребность в этом. Я, конечно, говорю не о духах; я хочу сказать, они живут в нас как люди, которые оценивают нас, и мы считаемся с их мнением, несмотря на то, что их нет, что они умерли. Мне часто кажется, что отец где-то рядом. Дело не в том, жив он или нет. Раз я задумываюсь, чтo2 бы он сказал о моих поступках или намерениях, значит, он со мной. И мама тоже. Очень часто, думая, как поступить, я задаю себе вопрос: “Как бы отнесся к этому отец?” И если понимаю, что неодобрительно, то и поступаю соответственно. То есть я считаюсь с его мнением, хотя отца нет рядом, потому что могу себе примерно представить, что бы он сказал. Это обращение к тому, что живет в нас, ко всему, что есть в нас хорошего и порядочного. К системе этических координат, которая существует в нас. Мы можем говорить себе, что обращаемся к авторитету отца. Но, в конце концов, это просто лучшее в нас говорит нам: “Не ходи туда”, “Не делай этого”, “Так не надо”, “Попробуй-ка иначе”. Связываем ли мы это с людьми, которых очень уважали или любили, не так уж важно. Думаю, мы постоянно принимаем в расчет мнения людей, которые больше не могут их нам сообщить.

Я придерживаюсь весьма непопулярного взгляда. Я думаю, все люди изначально, по природе своей, от рождения – добры. Но тогда возникает вопрос: если все добры – откуда берется зло? У меня, разумеется, нет убедительного и стройного ответа. Но, в общем, думаю, зло возникает в момент, когда человек чувствует, что не в состоянии делать добро. Это своего рода жест отчаяния. Не важно, совершается он сознательно или бессознательно. Невозможно найти одну причину, по которой человек не в состоянии творить добро. Их много, их тысячи, – обобщать нельзя.

Говорят, благими намерениями вымощена дорога в ад. Применительно к общественной и политической жизни это в какой-то степени так, но в отношении индивидуальной, отдельной жизни это неправда. Разочарование, горечь и пессимизм, поселившиеся во мне, – следствие того, что мои добрые намерения на практике нередко оборачиваются своей противоположностью. Впрочем, я всегда отличался пессимизмом. Как и отец. Как наверняка и дед, которого я не помню и никогда не видел, и прадед, которого я тем более не видел. Отец тяжело болел. Не мог содержать семью. Так что у него были все основания для уныния. Но думаю, болезнь и все, что случалось с ним, было для отца лишь подтверждением обоснованности его пессимизма. В моей жизни тоже происходили события, подтверждавшие обоснованность моего пессимизма, хотя было и много хорошего. Не могу пожаловаться, да я и не жалуюсь. Наоборот.

“Без конца” не выпускали на экраны полгода, потом выпустили. В Польше он был принят очень плохо. Ни с одним фильмом я столько не хлебнул. Власть, оппозиция, церковь – три главные польские силы – высказались резко отрицательно. Нам здорово досталось. Единственными, кто не пинал нас, были зрители.

Прокат фильма был организован безобразно. Если в газете писалось, что в таком-то кинотеатре идет “Без конца”, чаще всего он там не шел. А если было написано, что идет другой фильм, это мог оказаться “Без конца”. Разыскать его было непросто. Да и шел он всего в нескольких местах. В основном там, где я не хотел бы показывать свои фильмы. В кинотеатрах на окраинах, куда трудно добраться. Там особая публика – те, кто любят смотреть кино всей семьей, и молодежь, признающая исключительно американские развлекательные фильмы. Но “Без конца” показывали именно там – по большей части под другим названием.

Эти приемы были известны со времен “Рабочих‐80” А. Зайончковского и А. Ходаковского (перекличка с нашими “Рабочими‐71”). Тот фильм вообще шел под названием “Все сеансы забронированы”. Так неизменно значилось в афише. “Фильм такой-то, двоеточие – “Все сеансы забронированы”. Зрители, впрочем, довольно быстро разобрались, что к чему, и шли именно на эти якобы забронированные сеансы.

Потом “Без конца” пустили в одном кинотеатре – в начале июля, то есть в самом начале летних каникул. Два месяца картина шла только там – правда, при полном зале. В последний день августа, когда каникулы закончились, фильм сняли с экрана и больше не показывали.

Но зрители меня поддержали. Во-первых, тем, что вообще пришли. Во-вторых, я никогда не получал такого количества добрых писем и звонков от незнакомых людей. Они увидели в картине правду о военном положении, они ощущали происходящее так же. В фильме не было ни танков, ни демонстраций, ни стрельбы – ничего такого. Картина рассказывала о состоянии наших умов и наших надежд, а не о том, что была зима и нас арестовывали и по нам стреляли.

Власти не мог понравиться фильм, осуждавший военное положение. Фильм показывал, что оно стало поражением и для тех, кто его ввел, и для тех, кто в нем оказался. “Трибуна люду” писала, что “Без конца” – открытая провокация против социализма и практическое руководство для диссидентов. По тем временам серьезное обвинение. Руководство якобы заключалось в том, что мы предлагали переждать. Это реплика одного из персонажей, адвоката: “Нужно переждать. Потом будет видно. Но сейчас необходимо отступить”. Несколько строк о фильме появилось и в русских газетах. Польская пресса немедленно стала их цитировать. Пособие для диссидентов. Глубоко антисоциалистический фильм.

Оппозиция в свою очередь писала обратное: что фильм снят по заказу властей, потому что в нем говорится о поражении. Правда, в нем показано поражение обеих сторон, но оппозиция не желала видеть себя побежденной. Она считала, что взяла верх или, во всяком случае, вот-вот возьмет. И – как показал 1989 год – оказалась права. Но какой она пришла к этой победе? Вот вопрос, который я всегда задаю. В каком состоянии ты пришел к победе? Достаточно ли у тебя энергии, силы, надежды, идей, чтобы, победив, повести страну в нужном направлении?

Победили, несомненно, лучшие и умнейшие из нас. Но есть ли сегодня основания смотреть в будущее Польши с надеждой? Не уверен – хотя верх одержали наши люди и даже наши друзья. В их добрых намерениях я не сомневаюсь. Просто оказалось, намерений недостаточно.