Текст книги "Колыбель висит над бездной"

Памяти Тамары Владиславовны Петкевич (29.03.1920–18.10.2017)

В ночь с 18 на 19 октября в Санкт-Петербурге умерла Тамара Владиславовна Петкевич. Её книга «Жизнь – сапожок непарный», а потом и личное знакомство с Тамарой Владиславовной, важнейшие события моей жизни. Об ужасе сталинских лагерей я много читала и в самиздате в советское время, и когда открылись перестроечные «шлюзы». И когда мне в руки попала книга Петкевич, я приступала к ней со страхом, потому что знала, что она – о невыносимом. Но произошло чудо: книга была полна воздуха и света. Она помогала восстановить иерархию ценностей, она не отнимала силы и надежду, а давала их. Хотя звучит это дико, если вспомнить, о чем книга. И такое происходило со всеми, кому я давала её читать: люди, как и я, брали ее со страхом, а возвращали с благодарностью.

Такова Тамара Владиславовна Петкевич, такой она оказалась и при встрече. Прочитав книгу «Жизнь – сапожок непарный», я написала отклик на нее и на книгу Григория Соломоновича Померанца[55]55
  Лариса Миллер, «Воспоминаниям предаться», о книгах Тамары Петкевич, «Жизнь – сапожок непарный” // „Астра-Люкс. Атокс“. Санкт-Петербург. 1993 и Григория Померанца, „Записки гадкого утенка“ // „Московский рабочий“, Москва, 1998. (Опубл. в „Мотив. К Себе, от себя“, Аграф, Москва, 2002).


[Закрыть], с которым Тамара Владиславовна дружила.

Автор документального фильма «Дольше жизни» Дарья Виолина очень точно сказала: «Для меня люди делятся на тех, кто читал Петкевич, и тех, кто не читал, а значит, и не узнал чего-то важного о жизни». Я уверена, что Дарья имеет в виду не событийную сторону жизни (ведь о ГУЛАГе написано немало невероятно сильных книг), а саму личность автора и его взаимоотношения с судьбой и миром. Именно это делает книгу уникальной.

Послушайте, как читатели рассказывают о своем опыте чтения книги «Жизнь – сапожок непарный». Многие говорят так: «Я не сразу стал читать. Ведь я уже читал и Солженицына, и Шаламова. Но, когда открыл, то не смог оторваться». И наверняка не из-за особого сюжета, а из-за особого, ни на кого не похожего голоса, которым говорит Тамара Петкевич.

Читая книгу, я то и дело ловила себя на том, что мне хочется вернуться и перечитать тот или иной абзац – до того он удивительно ярко написан. Я даже чувствовала некоторую неловкость из-за этого. Ведь автор пишет о непостижимых, невыносимых вещах, о том, что в голове не укладывается. Уместно ли обращать внимание на стиль, на язык, на построение фразы? Не цинизм ли это? Но если говорить об уникальности книги, то уникальна она именно личностью автора, его взаимоотношениями с жизнью, что проявляется именно в языке, в выборе слов, в построении фразы, в интонации.

И еще поражает нравственный стержень этой молодой женщины – ведь ее арестовали, когда ей было всего 23 года. Тамара Петкевич не умела приспосабливаться, и даже в гибельных ситуациях оставалась самой собой. А в условиях ГУЛАГа из таких ситуаций состояла жизнь. Бесполезно выискивать какие-то особо яркие куски в этой прозе. Она вся, от начала до конца хороша и значительна.

У пианистов существует термин «туше». Это присущий каждому способ звукоизвлечения, свойственное ему одному прикосновение к ноте, к клавише. Этот термин, по-моему, приложим к любому. У каждого свой способ звукоизвлечения, свой способ прикосновения к ткани жизни. Мне бесконечно близко то, как это делает Петкевич.

Да, жизнь сбивала ее с ног, лишала всяческой опоры, она проваливалась в такой мрак, из которого, казалось, не выбраться. Но кто-то свыше протягивал ей руку, и она вставала на ноги. Не сразу, постепенно, с большим трудом. И почему-то ей снова, несмотря на настигший ее мрак, удавалось увидеть всю палитру жизни, включая светлые тона. Ведь она не просто выжила там, где выжить почти нельзя, она сохранила себя той, какой была задумана Господом Богом. Она не только не утратила способность различать цвета и краски, но даже развила ее. Ее шкала ценностей осталась неизменной. А возможно, стала еще точнее.

Чтобы в любых условиях видеть жизнь во всем ее многообразии нужна зоркость. Это именно то, чем в избытке обладала Петкевич. Зоркость, чуткость, умение расслышать «призывы бытия» и откликнуться на них так, как свойственно именно ей: умно, точно, талантливо. На каком бы нищенском пайке ни был человек, он выживет и даже внутренне обогатится, если обладает талантами Тамары Владиславовны.

Она где-то пишет, что, несмотря ни на какие ужасы, часто ловила себя на том, что любуется царящей вокруг красотой. По молодости, наверное, – говорит она. Да, молодость помогала пережить все это. Но не только она. Еще и то туше, которое было ей свойственно. Потому она и любила стихотворение, которое я ей посвятила:

 
И в черные годы блестели снега,
И в черные годы пестрели луга,
И птицы весенние пели,
И вешние страсти кипели.
Когда под конвоем невинных вели,
Деревья вишневые нежно цвели,
Качались озерные воды
В те черные, черные годы.
 

Я всегда чувствовала особое родство с Тамарой Владиславовной. И то, что мы родились с ней в один день, только его усиливало. Она была немного моложе моих родителей. И мне так хотелось продлить ее пребывание на этой земле. Ведь мир намного краше в присутствии таких людей. Даже если они немолоды и немощны.

Еще одно посвященное ей стихотворение:

Тамаре Владиславовне Петкевич

 
Побудьте ещё, я вас очень прошу,
Побудьте ещё, драгоценные люди.
Я знаю, что вас умоляю о чуде,
Но верой в него я с рожденья грешу.
Постойте, родные мои старики,
Постойте. Пока вы живёте на свете,
Мы – ваши любимые малые дети
В одёжках, которые нам велики.
 

2014

2018

Заявление о выходе из состава Русского ПЕН-центра

13.10.2018

В Исполком Российского отделения Международного ПЕН-клуба «Российские ПЕН-центр»

От Ларисы Миллер

Членский билет № 116

Я, Миллер Лариса Емельяновна, член Русского ПЕН-центра с 1992 года, заявляю о своем выходе из Русского ПЕН-центра в связи с неприемлемыми для меня позицией и фразеологией руководства Русского ПЕН-центра.

Так в недавнем Заявлении Русского ПЕН-центра, критикующем доклад «Международного ПЕН-клуба», «ПЭН-Москва» и «ПЕН Санкт-Петербурга» «Жесткое подавление свободы слова в России в 2012–2018 гг.», говорится:

«со сладострастием шельмуя», «русофобские высказывания», «можно обливать помоями бывшую Родину». Можно не продолжать. Это знакомый стиль пропагандистских доносов еще сталинских времен.

Мне бесконечно жаль, что действующее руководство Русского ПЕН-центра погубило столь уважаемую организацию.

«У меня с советской властью стилистические разногласия», – говорил Андрей Синявский. Стилистика действующего руководства Русского ПЕН-центра для меня неприемлема, поэтому я заявляю о выходе из его состава.

Миллер Л. Е.

8. Стихи XXI века (2000–2018)

* * *

 
Поверь, возможны варианты,
Изменчивые дни – гаранты,
Того, что варианты есть,
Снежинки – крылышки, пуанты –
Парят и тают, их не счесть.
И мы из тающих, парящих,
Летящих, заживо горящих
В небесном и земном огне, –
Царящих и совсем пропащих
Невесть когда и где, зане
Мы не повязаны сюжетом,
Вольны мы и зимой и летом
Менять событий быстрый ход
И что-то добавлять при этом
И делать всё наоборот,
Менять ремарку «обречённо»
На «весело» и, облегчённо
Вздохнув, играть свой вариант,
Чтоб сам Всевышний увлечённо
Следил, шепча: «Какой талант!»
 

2000

* * *

 
Откуда всхлип и слабый вздох?
Из жизни, пойманной врасплох,
И смех оттуда,
И вешних птиц переполох,
И звон посуды,
И чей-то окрик: «Эй, Колян!»,
И сам Колян, который пьян
Зимой и летом,
И море тьмы, и океан
Дневного света.
 

2000

* * *

 
Всё способно умереть,
Потому что живо, живо,
В час весеннего разлива
Силам – таять, птицам – петь.
 
 
Тают в небе облака,
Тает снежная одежда,
Лишь последняя надежда
Не растаяла пока.
 

2001

* * *

 
Вроде просто – дважды два,
Щи да каша, баба с дедом.
А выходит, что едва
Мир не рухнул за обедом.
 
 
Вроде море, ветерок,
Сок в бокале с горстью льдинок.
А выходит – морок, рок
И кровавый поединок.
 
 
Вроде руку протяни –
Белый, белый куст жасмина.
Но прозрачнейшие дни
Вдруг взрываются, как мина.
 
 
Что на сердце, на уме?
Что пульсирует под кожей?
Что там вызрело во тьме?
Пощади нас, Святый Боже.
 

2001

* * *

 
Неуютное местечко.
Здесь почти не греет печка,
Вымирают печники.
Ветер с поля и с реки
Студит нам жильё земное,
А тепло здесь наживное:
Вот проснулись стылым днём,
Надышали и живём.
 

2001

* * *

 
И нет завершенья. Ещё не конец.
И тайное что-то задумал Творец,
Ещё продолжается мысли паренье,
Ещё Он намерен продолжить творенье:
Нездешнее что-то в волненье слепить
И горькой любовью потом полюбить.
 

2003

* * *

 
Да не знать нам ни тягот, ни муки.
Чьи-то лёгкие, лёгкие руки
Приподнимут нас и понесут
Над землёй, как хрустальный сосуд.
Над отвесными скалами, мимо
Чёрной бездны. Да будем хранимы
И лелеемы, и спасены,
В даль пресветлую унесены.
 

2005

* * *

 
Дитя лежит в своей коляске.
Ему не вырасти без ласки,
Без млечной тоненькой струи.
О Господи, дела твои.
 
 
Тугое новенькое тельце
Младенца, странника, пришельца,
Который смотрит в облака,
На землю не ступив пока.
 

2006

* * *

 
Всё было – и кровь и расстрельные списки,
Баланда тюремная в прогнутой миске,
И пытки, и дым смертоносных печей,
Но снова ты млеешь от нежных речей,
Земное дитя, неразумное чадо.
И снова ты солнышку вешнему радо,
И снова ты греешься в вешних лучах
И бродишь в лесу при осенних свечах.
 

2006

* * *

 
Жить в краю этом хмуром, в Евразии сумрачной трудно.
Всё же есть здесь и радости. И у меня их немало.
Например, здесь рябина пылала по осени чудно.
Например, я тебя, мой родной, поутру обнимала.
Сыновей напоила я чаем со сдобным печеньем.
А когда уходили, махала им вслед из окошка.
Нынче день отличался каким-то особым свеченьем.
Разве есть на земле неприметная мелкая сошка?
Что ни особь, то чудо и дар, и судьба, и явленье.
Разве может такое простой домовиной кончаться?
После жизни земной обязательно ждёт нас продленье,
Да и здесь на земле неземное способно случаться.
 

2006

* * *

 
Столько нежности, Господи. Воздух, крыло.
Третий день снегопад. Даже ночью бело.
Столько нежности, Господи, маленьких крыл,
Будто Ты мне все тайны сегодня открыл.
Не словами, а прикосновеньем одним
К волосам и губам, и ресницам моим.
 

2008

* * *

 
Здесь мостик над речкой дощатый и узкий,
Здесь даже трава понимает по-русски.
Здесь так хорошо обо всём говорить
И в поле заросшем тропинку торить,
И, кажется, могут и травы и речка
Едва я запнусь подсказать мне словечко.
 

2008

* * *

 
Ну что не видала я тут в самом деле?
Ну пруд, ну тропинка, ну сосны, ну ели.
Ну что я, ей-богу, не видела тут?
Ну сосны, ну ели, тропинка и пруд,
Беседка, где прячутся люди в ненастье.
Так что ж это я обмираю от счастья?
 

2010

* * *

 
Россия, ты же не даёшь себя любить.
Ты так стараешься домучить нас, добить
И доказать нам, что тебе мы не нужны.
Но, Боже, как же небеса твои нежны!
Но как к нам ластится и льнёт твоя трава!
Но как звучат твои волшебные слова!
 

2011

* * *

 
Нет, нас не надо добивать,
Ведь мы умеем добывать
Молитвенное из мирского,
Как перламутр со дна морского.
 
 
Нет, нас не надо изводить,
За ручку надо нас водить,
Предупреждать, где кочка, яма,
Как делала когда-то мама.
 

2011

* * *

 
Всё ищешь опору? Боишься пропасть?
Всё ищешь к чему притулиться? Припасть?
Напрасно. Напрасно. Незыблемых нет.
Всё зыблемо: почва и кровля, и свет.
 
 
Но знаешь, в чём всё-таки здесь благодать?
Что хрупким друг к другу дано припадать.
И знаешь, что надо, чтоб мир этот жил?
Чтоб хрупкому хрупкий опорой служил.
 

2011

* * *

 
Идти по первому снежку,
Потом по пятому, седьмому,
Идти то из дому, то к дому,
Почти приноровясь к шажку
 
 
Той вечности, что не спешит
И вместе с тропами петляет,
И след, который оставляет,
Сама же снегом порошит.
Идти по первому снежку,
Потом по пятому, седьмому,
 
 
Идти то из дому, то к дому,
Почти приноровясь к шажку
Ребёнка, что едва-едва
Земли коснулся, встав на ножки,
И удивляется дорожке,
И силится сказать слова.
 

2012

* * *

 
Я говорю с пространством, с небом, с Богом,
А отвечают мне последним слогом.
Я вопрошаю: «Ждет меня беда?»,
А мне в ответ – раскатистое «Да».
«Какие годы лучшие на свете?» –
Я спрашиваю. Отвечают: «Эти».
 

2012

* * *

 
Хотите, опишу тоску?
Осенний дождик моросящий,
Листву последнюю гасящий –
Хоть дуло приставляй к виску.
 
 
Хотите, счастье опишу?
Всё тот же дождь осенний редкий,
Всё тот же лист, слетевший с ветки,
Стихи, которыми грешу.
 

2013

* * *

Жертвам безумной распри посвящаю

 
А люди всё бегут, бегут
По той земле, что населяют.
А в них стреляют и стреляют,
Их здесь совсем не берегут.
Они бегут с узлом в руках,
С младенцем сонным на закорках,
С мечтою об уютных норках,
Где тишина, как в облаках.
 
 
А впрочем, гонится и там
Беда за ними по пятам.
 

Июль 2014 г.

* * *

Внуку Данечке

 
Не мешайте ребёнку сиять,
Ну прошу, не мешайте,
И счастливых смеющихся глаз
Этот мир не лишайте.
Что он стоит – подержанный мир –
Без такого сиянья?
Без него – он скопление дыр
И сплошное зиянье.
Если долго за взглядом следить –
За младенческим взглядом,
То далёко не надо ходить,
Всё чудесное рядом.
 

8 октября 2014 г.

* * *

 
Можно вычислить время прилива,
Скорость ветра и силу его,
Но захочешь понять, чем всё живо,
И опять не поймешь ничего.
Не поймешь, где тот скрытый моторчик,
Не дающий здесь всё сокрушить,
Почему задохнувшийся Корчак
Нам дышать помогает и жить.
 

2014

* * *

Фрэнсису Грину

 
Наверно, главное – не спорить,
Ни с кем не спорить ни о чём.
Ведь смог Создатель не поссорить
С землёю небо, тень с лучом.
И, коли надо, значит, надо
Сходить с привычного пути.
И, коли время листопада, –
Ну что поделаешь, лети,
Как листья в рощице соседней.
И всё ж, судьба, не обессудь.
Я не согласна на последний
Назначенный тобою путь.
И я с проектом нарушенья
Твоих порядков век ношусь,
И ни с одним твоим решеньем
Фатальным я не соглашусь.
 

2015

* * *

Памяти жертв теракта

в Париже 13.11.2015

 
Да человек ведь жить собрался.
Едва родился, жить старался,
Смешными ножками сучил.
Когда подрос, стишки строчил.
Всё время чем-то загорался.
Да как же можно вдруг лишить
Его святого права жить,
Лишить излюбленных занятий,
И тело, ждущее объятий,
Слепыми пулями прошить?
 

2015

* * *

 
Пожары, взрывы там и тут,
А люди, знай себе, живут,
Весь мир – пороховая бочка,
А люди в нём живут и точка.
Живёт не этот, так другой,
Такой же, в общем, дорогой
И драгоценный, и родимый,
И крайне здесь необходимый,
Как, впрочем, все до одного,
Кто жил на свете до него.
 

2016

* * *

Юлику Киму

 
Живётся трудно взрослым, детям,
Но мы работаем над этим,
Стараемся по мере сил,
Чтоб всяк легко свой крест носил.
Носил легко, как носит тени,
Лучи и крестики сирени
Земля; как, не сочтя за труд,
Листву и блики носит пруд.
Мы, то есть барды и поэты,
Несём ответственность за это,
И всем, кому непросто жить,
Крыло готовы одолжить
И наделить таким азартом,
Чтоб финиш показался стартом.
 

23 декабря 2016 г.

* * *

 
И опять перешагнём,
Как сто раз перешагнули
Через ад, где жгли огнём,
Насылали мор и пули.
Через всё перешагнём -
Через то и через это.
Даже неким чёрным днём
Переступим через света
Нам предсказанный конец
И продолжим куролесить,
И сподобится Творец
В небе солнышко повесить,
Чтобы свет, как прежде тёк,
Чтобы люди, свету внемля,
Не пустились на утёк,
А спасали эту землю.
 

2017

* * *

 
Опять здесь что-то попирают,
Опять надежды умирают,
Опять спешат здесь наказать
Того, кто тщится доказать,
Что, как во всем подлунном мире,
Здесь тоже дважды два – четыре.
«Нет пять, – орут, – нет пять, нет пять,
Он враг, пора его унять.
Он оскорбляет наши чувства.
У нас свой счёт, своё искусство,
Своя морковка, свой укроп.
Прочь, ненавистный русофоб».
 

2017

* * *

 
Мы чем занимаемся в этих краях?
Мы что созидаем? Мы с кем на паях?
Мы светлое завтра усиленно строим
Иль яму себе да и ближнему роем?
Нам что помогает – надежда, любовь?
Да им же всю морду расквасили в кровь.
А, может быть, вера? Её растоптали.
Могу вам поведать убийства детали.
Так что же нас держит? Цветочки, лучи?
А, может, от дома родного ключи?
Боюсь, что бессильны любые резоны,
И просто мы жить не умеем вне зоны.
 

2017

* * *

 
Займитесь чем-нибудь. Стихи читайте что ли,
Чтоб было больше счастья, меньше боли,
Играйте песенку, хоть пальчиком одним.
День пролетит, другие вслед за ним
Последуют, нам что-то навевая.
Давайте встретим их, тихонько напевая,
Иль, млея от рассветного луча,
Прилипчивые строки бормоча.
 

2017

* * *

 
А лучшие из лучших полегли.
Причём не сами. Им здесь помогли.
Им в сих краях охотно помогают.
Здесь лучших ни за что не проморгают.
На лучших у России острый нюх,
Не переносит Родина на дух
Особо одарённых, окрылённых,
Неведомо за что в неё влюблённых,
И, не желая с ними вместе жить,
Торопится на месте уложить.
 

2017

* * *

 
О Господи, зачем ты нас завёл?
Ну для какой такой высокой цели?
Ты видишь, сколько с нами канители?
Твой мир без нас куда бы краше цвёл.
Ну кто ещё Тебя так «достаёт»,
И теребит Тебя и окликает?
Кошачье племя, знай себе, лакает,
А птичье племя, знай себе, клюёт,
А тучи в небе, знай себе, плывут,
А дождик летний, знай себе, лепечет.
А люди мир Твой, знай себе, калечат,
Потом Тебя спасать его зовут.
 

2017

* * *

21 декабря в день рождения И. В. Сталина

к его могиле у Кремлевской стены

было возложено 13500 красных гвоздик

«от благодарных потомков».

(по сообщениям СМИ)

 
Не знаю, чем мы заслужили
Те времена, в которых жили
И всё живём. И кто же нас
От тех времён жутчайших спас,
Где из постели вынимали,
Из прежней жизни изымали,
Сажали в чёрный воронок,
Шутя скрутив в бараний рог.
Спасибо, Господи, что позже
Явились мы на свет. И всё же
До той эпохи, где барак
Был отчим домом, – только шаг.
И стоит только отвернуться,
Как злые времена вернутся.
И как нам надо поступить,
Чтоб помешать им наступить,
Коль мы себе же яму роем,
Назначив палача героем?
 

Декабрь 2018

* * *

 
О мир несчастий и утрат,
Нет, я не твой электорат,
Нет, я не этого хотела,
Не знаю, как сюда влетела.
Но раз влетела, то должна,
Найти ту краску, что нужна,
Чтобы тобою любоваться,
Ведь мне же некуда деваться.
И что-то всё же нахожу
И очень этим дорожу.
А там, где вид особо мрачный,
Пейзаж я вешаю прозрачный.
 

2018

* * *

«What a wonderful world»

Louis Armstrong

 
О сколь удивителен мир,
Чьи воды всё то отражают,
Чем нас небеса поражают:
Оттенки и птичий пунктир.
О сколь удивительны мы!
О как мы легко забываем,
Что мы на краю, а за краем
Бескрайние залежи тьмы.
О как грандиозен рассвет,
Который всегда наступает
И мраку нас не уступает,
Сводя его тихо на нет.
О как изумителен тот,
Кто эту волынку затеяв
И бедами землю засеяв,
Заставил сиять небосвод.
 

2018

Приложение

Анна Саед-Шах[56]56
  Анна Саед-Шах (урожд. Данцигер), 30 декабря 1949 ― 11 февраля 2018, поэт, сценарист, журналист.


[Закрыть]

Правозащитник и поэт

Интервью с Борисом Альтшулером и Ларисой Миллер

Борис Альтшулер – физик, взявший на себя ответственность за судьбы и права чужих детей. Лариса Миллер – поэт, взявший на себя ответственность за судьбы своих детей, мужа и собственных строчек. Евгений Евтушенко как-то заметил, что всякий раз, встречая Борю и Ларису, он поражался, что эти двое, даже прогуливаясь по Переделкину, всё время что-то обсуждают и им никогда не скучно.

Л. М. Да, и поженились мы в День сурка, второго февраля далекого 1962 года. Очень, кстати, люблю этот фильм. Когда мы начали встречаться, Боря каждый день рассказывал мне одно и то же, даже один и тот же анекдот, забывая, что в прошлый раз все это уже говорил. Он даже иногда начисто забывал, что этот анекдот я сама ему накануне рассказала. Видимо, ему поначалу было очень трудно найти, о чём со мной беседовать. Поняв это, начала говорить я. Боре это очень понравилось – не нужно девушку развлекать.

– Если Борис был таким застенчивым, то как же решился на знакомство?

Л. М. Поначалу была совсем другая расстановка: у меня были приятели, Витя, физик, и его подружка – моя однокурсница. Как-то во время гулянья Витя сказал, что ему нужно отдать абонемент в бассейн «Москва» своему однокурснику по физфаку МГУ. Мы подошли, стоит вот этот красавец и говорит, на мой вкус, ужасно оскорбительную фразу: «Здравствуйте, девочки». А я терпеть не могла, когда меня с кем-то обобщают. Это была первая эмоция. Вторая – это когда мы все вместе пошли ко мне в гости на Новокузнецкую: Другой однокурсник Бори и Вити – Дима, который считался моим мальчиком, и та самая подружка-однокурсница с Витей. Борька шёл впереди с авоськой апельсинов. Он шёл так одиноко, что мне стало немножко за него обидно. А третья эмоция – когда мы уже переехали в отдельную квартиру на Трифоновской. В тот серый дом, где когда-то было общежитие Консерватории. Боря пришел с поручением от кого-то. И я решила поставить чайник. А перед гостем поставила банку варенья. Когда я вернулась, банка была пуста. Боря сидел, вытянув ноги так, что перекрыл ими всю комнату. И я заметила, как хорошо он смотрится в узеньких брючках. До этого Боря ходил в мешковатых штанах и куртке. Эта эмоция была решающая.

– А Борис уже был поклонником ваших стихов?

– Стихов я тогда ещё не писала. Правда, в детстве сочинила один стих и одну поэмку под Агнию Барто. А к моменту нашего знакомства я была студенткой иняза, которую по утрам мучил один и тот же вопрос: ну неужели я родилась для того, чтобы всю жизнь преподавать в школе английский язык? Не может быть!

– И вот однажды…

– И вот однажды осенью, примерно через десять месяцев после нашей свадьбы, я, гуляя с Борей на Рождественском бульваре, в странном предчувствии присела на скамеечку, достала ручку, тетрадку (всё-таки преподаватель!) – и вдруг написала стишок. И мне понравилось. Не столько стишок, сколько состояние, в котором я пребывала.

Б. А. (цитирует)

 
«Я иногда люблю бродить по улицам,
Смотреть по сторонам и на прохожих,
Бывает, и они посмотрят тоже,
Порой помягче, а порой построже…»
 

Л. М. В надежде почаще испытывать это состояние, я принялась сочинять. Поначалу все было драматично: я тянула из себя сточки – то они были, то нет. Когда не было – я очень страдала, а когда приходили – считала, что они плохие… Я писала и писала. Но это немного позже. А тогда я работала по распределению в спецшколе с второклашками, и времени на сочинительство не было совсем. Помню панику моих родителей, когда я заявила, что ухожу из школы. И тут ключевую роль сыграл свободомыслящий Боря, который объяснил мне, комплексующей, что я имею право писать, имею право. Я устроилась преподавать на курсы, и вскоре начались «четверги».

– Какие четверги?

– Я стала ходить по четвергам на литобъединение к Эдику Иодковскому. Из-за этого часто увольнялась с работы и поступала на новую, чтобы освободить четверг. Если же меня нагружали четвергом, я снова увольнялась. Кроме Иодковского, захаживала к Левину в «Магистраль».

– Я тоже ходила к Иодковскому, но только по вторникам, пропуская школу. И тоже заглядывала в «Магистраль», но уже к Томашевскому. А Боре ваши первые стихи нравились?

– Он очень критичен.

– Считается, что люди, занимающиеся точными науками, более критичны, поскольку всё время работает логика. И якобы поэтому среди них больше правозащитников. Например, Андрей Сахаров, Кронид Любарский, Юрий Орлов… Борис Альтшулер. Вы согласны?

Б. А. Да уж, точно, логика нам необходима, в отличие, например, от философов. Я имею в виду советских философов. Однажды мой отец, физик-атомщик, был с коллегами в командировке в Сибири, они там в 1960-е годы проводили подземные ядерные испытания. Их принял у себя президент Сибирского отделения АН СССР Михаил Лаврентьев. И вот во время беседы входит секретарша и сообщает, что в приёмной Лаврентьева уже давно ожидают двадцать философов. Михаил Александрович сказал «ничего, пусть подождут» и рассказал ученым-атомщикам следующую притчу: «В одной африканской стране произошел военный переворот, и была забита вся интеллигенция. И вот на рынке продают мозги. К новому начальству кто-то прибегает с претензией, возмущается: почему килограмм мозгов философов стоит в десять раз дороже килограмма мозгов физиков. А ему объясняют: ты представляешь, сколько нужно было забить философов, чтобы получить килограмм мозгов!»

– Ваш отец дружил с Сахаровым. А вы?

– С Сахаровым я познакомился через отца. В 68-м, когда я написал диссертацию по гравитации, отец попросил Сахарова быть оппонентом на моей защите. Андрею Дмитриевичу это показалось интересным. Его только что изгнали с секретного объекта Арзамас-16 (моя малая родина, там прошли мои школьные годы с 1947 по 1956-й) за знаменитые «Размышления…», которые, собственно, и стали началом его мировой славы. Он только-только запустил их в самиздат, и в июле 1968 года «Размышления» опубликовала «Нью-Йорк Таймс». В Кремле случился шок. Шок был и у них на этом сверхсекретном ядерном объекте. Отец спросил Сахарова, почему он обратился за границу. На что тот ответил: «Я обратился к тем, кто готов меня слушать».

[Дополнение 2018 года. Как я совсем недавно узнал (из статьи Геннадия Горелика «Размышлениям Андрея Сахарова о прогрессе, мире и свободе – 50 лет», «Троицкий вариант», 17.07.2018, № 258), главным адресатом «Размышлений» Сахарова было высшее руководство СССР, которое отказывалось заключить с США соглашение об ограничении противоракетной обороны (ПРО); как только «Размышления» появились в самиздате – еще в мае 1968 года – КГБ распечатало их для вех членов Политбюро ЦК КПСС, и это подействовало: уже 1 июля Президент США объявил о соглашении с СССР о начале переговоров об ограничении ПРО. – См. статью «О «парадоксе» Сахарова». К 50-летию его «Размышлений»].

Сахаров жил в Москве на «Соколе», и я принёс ему диссертацию, потом заходил ещё несколько раз. Но была еще встреча при необычных обстоятельствах. В начале августа 68-го мы оказались в одном самолете, направляясь на международную гравитационную конференцию в Тбилиси.

В самолёте объявили, что из-за грозы над Главным Кавказским Хребтом будет посадка и ночевка в Минеральных Водах. Всем иностранцам и академикам предложили аэропортовскую гостиницу. К Сахарову, когда он говорил со мной, тоже с этим подошла стюардесса. Он спросил, а как поступят с молодым ученым Борисом. Девушка ответила, что не положено. Тогда Сахаров отказался от номера. Мы заночевали на стульях в зале ожидания. И там поговорили о его «Размышлениях…», которые я уже успел прочесть в самиздате. Кстати, «Размышления» не были антисоветской брошюрой. Сахаров хвалил мощь нашей армии, резко осуждал американцев за Вьетнам. Главная идея – идея конвергенции: мы должны перестать твердить об уничтожении капитализма и о мировой революции. Надо договариваться…

В 68-м Сахаров, как и мой отец, был еще очень советским человеком. В том же году мы с другом Павлом Василевским выпустили (под псевдонимами, садиться никто из нас не хотел) самиздатовскую статью «Время не ждёт». В ней – и про новый эксплуататорский класс партийной номенклатуры, и о внешней агрессивности нашей системы. Так что я был достаточно критичен. Вот эти дела мы с А.Д. и обсудили тогда в аэропорту, естественно выбирая слова, понимая, что везде есть уши.

В сентябре 1969 года отец и Сахаров навсегда уехали из Сарова – случайно в одном поезде. Сахаров – потому что его отстранили от секретных работ за его «Размышления», а отец по другим причинам. В том же году мой брат приносит отцу красивую самиздатовскую брошюрку, где впервые была опубликована антисталинская статья Григория Померанца и наша с Павлом Василевским – «Время не ждет». Я, конечно, не стал кричать: «Это я, я, я» – как лягушка-путешественница.

Отец поехал к Сахарову на «Сокол» ее показать. Оказалось, А.Д. статью уже читал. Они горячо обсуждали брошюру, не задумываясь о прослушке. Но как только разговор зашёл о бомбовых делах, Сахаров остановил отца: «У вас есть допуск к секретной информации, у меня есть. А у тех, кто нас сейчас слушает, допуска нет».

– А это правда, что после высылки Сахарова в Горький в январе 1980 года развернулась кампания – мол, Сахаров выжил из ума и деградировал как учёный?

– Конечно. И это было очень страшно – было такое чувство, что в любой момент могут и убить. Но в мире тогда поднялась гигантская кампания в защиту. А я в феврале инициировал Обращение в ООН о том, что именно Сахаров объяснил происхождение барионной асимметрии Вселенной (что правда, как раз осенью 1979 года мировые физики признали значимость этой работы Сахарова 1967 года). Текст мы сочинили с Львом Копелевым, хотя физическая часть была, конечно, моя. К обращению присоединились Георгий Владимов, Григорий Померанц, Софья Каллистратова и Мария Петренко-Подъяпольская – всех их я с этим листком посетил. Лев Копелев закинул его иностранным корреспондентам, так сказать, «запустил в космос». И «Голос Америки» три дня передавал наше «Обращение», называл всех подписантов, рассказывал о барионной асимметрии, Сахарове и Вселенной. Никаких последствий и неприятностей тогда со мной не случилось. А в начале марта было объявлено решение Секретариата ЦК, что Сахаров – большой учёный и у него есть все возможности заниматься наукой в г. Горьком. Это было лукавство, но лукавство спасительное, а кампания травли Сахарова в СМИ резко прекратилась.

– Получается, что ваша правозащитная деятельность началась с защиты Сахарова?

– Ну что вы! Гораздо раньше.

– А зачем вам, физику-теоретику, понадобилось стать правозащитником?

– Для меня, как и для многих, главный мотив правозащитной деятельности – спасти человека в экстремальной ситуации. Как у Юлика Кима в его знаменитой песне «19-е октября»: «И спасти захочешь друга, да не выдумаешь как». Выдумывали и спасали. Например, в 1977 году были арестованы основатели Московской Хельсинкской группы, а для Толи Щаранского прокурор потребовал высшей меры. Вот тогда возникла нетривиальная идея обратиться за помощью к западным коммунистам, значимым для советских партийных идеологов. И как это ни парадоксально, но удалось поднять их на массовые акции в защиту Орлова, Гинзбурга и Щаранского. И помогло. Я тогда тоже внес свои пять копеек – написал воззвание «Еврокоммунизм и права человека», передавали его по «голосам». Один из ярких примеров – спасение Петра Старчика, барда и композитора. Он устраивал концерты у себя дома, в Тёплом Стане. Там собиралось по 50–60 человек. Петр пел песни на слова Цветаевой, Мандельштама, Шаламова, многих других. Но пел и «Жестокий закон» (слова народные):

 
…И кто испытал эти страшные муки,
Тот проклял Октябрь и Советскую власть…
 

Как это уместно звучит сегодня в год 100-летия «Великого Октября». И пел он «Владимирскую прогулочную» Вити Некипелова: «Даже и небо решёткою ржавою красный паук затянул…»

Петю гэбисты предупреждали, а он игнорировал. Его забрали 15 сентября 1976 года и отправили в психушку на наших с Ларисой глазах. Был там еще мой брат, жена и дети Петра. Это было очень страшно. Лариса описала этот ужас в эссе «Колыбель висит над бездной». Через пару недель после ареста почерк его записок начал вызывать тревогу – скорее всего, стали колоть галоперидол без корректоров. Мы, друзья, решили 15 октября собраться у него на квартире и подумать, что делать. А утром того дня я читаю в «Правде», что объявлена русско-французская культурная неделя. И я в тот же день сочинил обращение к президенту Франции Валери Жискар д’Эстену. Смысл текста: мол, посадили человека в психушку за исполнение песен в собственном доме. Этот текст я вечером зачитал, его подписали множество друзей, в том числе и Петр Григорьевич Григоренко. И – передали на Запад. Это был нокаут. Наш Петя переводится спешно в хорошее отделение, к нему приезжает, очевидно по поручению КГБ, главный психиатр Москвы Котов. В палату друзья передали гитару, и Петя пел доктору песни, которые психиатру «понравились». Передали Пете и радиоприемник, по которому он вдруг услышал, как «Немецкая волна» передает его песни. Как он рассказывал, там в палате все сумасшедшие с ума сошли. Через неделю после революционных ноябрьских праздников Старчика выпустили. Но при этом сотрудники КГБ вполне по-уголовному пригрозили ему, объяснили, что будет с ним и его семьей, если он продолжит свои домашние концерты. Так что ехать из больницы домой было никак нельзя, и он приехал к нам. Собралась уйма народа, и всю ночь он пел свои песни.