Текст книги "В пейзаже языка"

В преддверии мартовских ид
(виртуальный спор двух знаменитых современников)

Нет, чтоб тебе угодить, не забочусь я вовсе, о, Цезарь!

Знать не хочу я совсем, черен ли ты или бел.

Валерий Катулл

1. Аргументы Цезаря

 
Рим припудрился, оттаивает Рим
от недавнего кровавого испуга…
Что ж, Катулл, давай, дружок, поговорим,
хотя ты никак не хочешь стать мне другом.
Ход событий не бывает повторим
буква в букву, знаю лучше: я постарше
и поопытней. Давай поговорим,
а охранников сгоню и секретаршу.
 
 
Посидим хоть вечерок наедине,
выпьем кипрского с закускою простою.
Что, приятель, не даешь покоя мне
эпиграммами блошиными. Не скрою,
что забочусь о стабильности в стране,
чтоб остыть от революций и потерей,
чтоб зажить повеселее и, по мне,
тем в истории остаться, мой Валерий.
 
 
Ни диктатором не слыл я, ни рабом —
просто личностью, способной на поступок.
Что ты ангел, тоже верится с трудом —
в мире нынешнем все больше проституток
политических. Тебе открою дом
одному из братьи пишущей в Кампанье,
мы ведь знаем, что не оргией – трудом
раздвигаются границы расстояний
 
 
меж веками. Вдохновение несло
нас с тобой, Катулл, обоих дальше, выше.
Что за разница: мечом или стилом —
летописец одинаково припишет
к Риму нас рубежной эры. Тяжело,
как всегда, переворачивать страницы
несвершенного. И тут твое стило
даст хоть как-то пред потомками отмыться.
 

2

 
Знаю я, тебе не нравится, что ввел
я в свой круг одних военных да чиновных —
что ж, признаюсь, мой Валерий, произвол
неизбежно отразится на достойных.
Да, воруют, но не больше, чем осел,
тот, что был из вашей братии дворянской…
Ты вот тоже разошелся – произвол! —
выйди в люди, пошатайся по крестьянству.
 
 
Рим расцвел: театры, бани, акведук,
восстановленные храмы и скульптуры.
И с чего ты взбеленился, милый друг,
начинается частенько с авантюры,
где посылом – обрести свободу рук,
чтоб казна своя, что государственная (коль за
это взялся, позабудь про совесть, друг!),
обернулась и в общественную пользу.
 
 
Вот пример: поднес вам Галлию – враги
сразу в вой, обогатился, мол, с насилья.
Ты хоть в этом мне, приятель, под-моги:
дай им волю – и тебе подрежут крылья
за талант ли, за богему, за долги,
за любовницу, доведшую до пыток.
Делай в тайне все, что хочешь – не моги
только выступить, Валерий мой, открыто,
 
 
постарайся эту серость обойти,
что страшится гонорок свой поутратить.
У великих, мой Катулл, свои пути,
наплевать им, как их вспомнит обыватель.
Ты из тех же, что и я: казнить – простить
для тебя, посланца свыше, тот же росчерк!
Так зачем ты на моем стоишь пути —
про любовь свою пиши, ведь это проще.
 

3

 
Ах, любовь… как не податься в этот миф,
этот зов, такой отчаянный, но хрупкий!
Я, конечно, уважаю твой по-рыв —
только голову терять от каждой юбки…
Кто не скажет, чуть в любовниках побыв,
каково делиться с кем-то на 2, на 3?
Сколько лучше срезать вовремя на-рыв,
хоть лишь вспомню, что за грудь у Клеопатры,
 
 
что за… Надо ж, снова лишнего сболтнул —
вот что значит, не в свою дуду играю.
Здесь тебе, пожалуй, равных нет, Катулл,
я, военный и политик, где-то с краю.
Спать на жестком, будоражить караул
по ночам, а не любовь – моя докука.
Хотя тоже я подергался, Катулл,
хотя тоже не промажу, как из лука.
 
 
Лучше, друг мой, приспустить на тормозах,
что тебе наобещают эти суки.
Как-то больше доверяю я глазам
в этом деле, где протягиваю руки
и беру… Такое б мог порассказать,
как с кем спал (ничуть не хвастая, конечно),
но скажу – не доведут тебя глаза
до покоя в этой склонности сердечной.
 
 
Будь попроще, мой Валерий, не гонись
за особым выражением на роже:
даже ночью раздевая, пальцы вниз
кинь по телу – все у них одно и то же.
У твоей очередной, слыхал, каприз,
доложили мне, что мечешься ты снова.
Чем активнее ты катишься на низ,
как ни странно – ярче, подлиннее в слове.
 

4

 
Тебя лихо подцепила на крючок
эта баба (сомневаюсь, что любила —
так… играла). Хоть признаю, мужичок,
в этой слабости твоя окрепла сила,
слог созрел. Но дай мне слово, что молчок
на мои дела – варись в своей бодяге.
Я был тоже не последний мужичок —
вот об этом и бесчинствуй на бумаге.
 
 
Что тебе слепить конфетку из говна…
так пиши об эротическом и прочем,
но не слишком: моя юная жена
и друзья на твои вирши зубы точат.
Ну, а править как, чтоб видела страна:
все на месте, приутихли кривотолки —
не подскажет, мой Валерий, ни жена,
ни друзья и ни тома на книжной полке.
 
 
Обвиняешь, мол, тщеславен… Это да,
никогда вторым не буду – только первым!
И твои мне эпиграммы – ерунда,
как гетеры ласки: чуть щекочут нервы.
Что мне купленный сенат – когда б вода
чуть почище… Его песенка пропета:
кроме золота все нынче ерунда.
У кого ж, скажи, тогда просить совета?
 
 
Неужели я не смог бы отличить
настоящего художника от б…?
Так умерь свою божественную прыть
хоть на грош, Катулл великий, пользы ради,
славы ради, где достаточно прикрыть
дыры в совести – ответим перед вечным.
Я с трудом, поверь мне, сдерживаю прыть
примитивных мастеров своих заплечных.
 

5

 
Пишешь ты, что я опасней прежних двух —
Суллы с Марием, что жду момент… Напрасно.
Как угодливая льстивость режет слух,
так и искренность порой небезопасна.
Март уж скоро, и у вербы нежный пух
пробивается – ты смутен и рассеян,
словно птицы, вечность пробуя на слух,
все никак не установишься, Валерий.
 
 
Уж давно тебя покинули друзья,
отказался даже собственный родитель.
Обвиняешь: пру в цари… Отвечу я:
может, нудного Катона захотите,
чья давно уж вырождается семья,
и жива-то на одних воспоминаньях.
Или Брута, на кого, сам знаешь, я
завещанье накропал? Но долг на знанья
 
 
опирается, любимый мой поэт,
высоки, конечно, ваши идеалы,
а республики как не было, так нет,
даже в прошлом только видимость витала.
Лучше б сблизиться, чтоб наш авторитет
повлиял хотя б частично на процессы
обновленья, а что сбудется, что нет,
мир, война ли – оправдается прогрессом.
 
 
И потомки будут спорить – я ли, вы ль
ближе к истине без суетности вящей?
Только как же Риму, Гай, без головы —
а для этого я самый подходящий.
Мне плевать: неправы кто, а кто правы —
но коль к бунту тянешь массы в каждой строчке,
не сносить тебе, мой резвый, головы!
Нет, чтоб скромненько сидеть на пятой точке.
 

6

 
Мне приятно поболтать с тобой вдвоем
без свидетелей, мятежный мой попутчик.
Знаешь, споры лучше сдвинуть на по-том
перед распрею гражданской, перед бучей
несусветной, где навряд ли перелом
для людей случится к музыке и свету.
Мир останется, еще прибавив том
от великого правителя с поэтом,
 
 
прежним миром, где сплошная суета
поглощает начинанья и надежды.
Потому-то охлади свои уста,
не на умного равняйся – на невежду.
Что, Валерий Гай, святая простота,
улыбаешься – про заговор не знаю…
Больше мудрости не там, где льют уста
клич крамольный – где хранятся по сараям.
 
 
Часто жизнь, дружок, течет наоборот:
шрифт стандартный передернется курсивом.
Знаю, где тебя припрятал твой Не-пот,
тот, что летопись ведет неторопливо
века нашего, что движет на исход
поэтичного язычества слепого.
Что же, кровь всегда лилась, и капал пот
работяг, кому горбатиться не ново.
 
 
Тот, кто тянет на божественную высь,
что тому пустая сутолока земная?
Мой совет: итог один – остерегись,
или, знаешь, в Риме всякое бывает.
Я на этом, словно точку, ставлю мысль
с поэтичного в диктаторское стойло:
не забудь про мой совет, остерегись —
не зарежут, так сгниешь на хлебе с пойлом.
 

2. Аргументы Катулла

1

 
И куда судьба покатит… Рим стоит
на котурнах, твой отстаивая принцип
показухи, но дождемся ближних ид,
где ты к царству, к справедливости – убийцы…
относительной… Что больше нас растлит:
проституция в словах или в постели?
Может, с этих вот отчаявшихся ид
нам в себя прийти удастся в самом деле?
 
 
Потому, диктатор, все твои мечты
мир по-своему устроить – лажа: быстро
пронесется время – скажется, что ты,
так себе любовник был, а уж министр…
Распевают пусть казенные «хвосты»:
величайший – знаешь цену этим бредням,
и хоть был у Клеопатры первым ты,
то по милости Венеры не последним.
 
 
Вот талдычишь, будто каждую графу
твоего посланья плебсу я имею,
словно девку… Мне ли прятаться в строфу,
как поэтишке престольному! Скорее,
что на мраморе набросано – не тьфу,
и похабщина, бывает, рушит стены.
Лишь нащупать только тему да строфу,
был бы повод – и покатится поэма
 
 
подцензурная, как в Галлии – во вне —
поубавил ты людей, промчавшись шибко.
Говоришь, внутри иначе, а по мне
в Риме если не убийства, так подсидка
депутатов, что прошли не по родне.
Каша варится, сам знаешь, в ближнем сброде:
все опять перегрызутся, а по мне —
и тебя же облажают при народе.
 

2

 
Тут весна… Уж лучше б с Лесбией заснул,
чем базлать с тобой о праве. Толку мало.
Так мальчишкой и останешься, Катулл,
на постели жаркой скомкав одеяло.
Да не с бабой – с королевой! Кто б взглянул —
глаз не спрятал бы замасленных, воловьих.
К черту лаковую будущность, Катулл,
тут не славою воняет – тут любовью.
 
 
Что поделать, коль не брезгует отдать
не единственному лакомое тело:
время женское недолго, как не знать,
и тебе б не заноситься очумело.
Королева… с кем захочет, будет спать,
где тебе, диктатор, в краткий промежуток —
все бумаги… Остается, твою мать,
второпях перескочить на проституток.
 
 
Вспомни, как в начале самом был прокол:
за местечко ли, за звокую монету
к Марку Терму ты в любовники пошел —
не с того ль на женщин нынче сил уж нету?
И с чего в семье устроил произвол,
только Клодий пригрозил украсить рогом?
Не пора ли, чтобы на… ты пошел!
Вот уж, право, не заблудишься дорогой.
 
 
Как! меня с собой, распутником, свести
ради бешеной карьеры в жизни краткой!
Я такого не терпел до 30,
а теперь чтоб согласиться с распорядком
полицейским… Ты б амбиции скостил,
чтоб в толпе не засветиться жалким вором —
накропаю тебе строк до 30
римским матом (назовут потом фольклором).
 

3

 
Фрейд кивал на темперамент, я ж – на нрав,
да неважно, чем означена хвороба!
В чем-то, может, знатный тезка, я не прав,
современники, мы бешеные оба,
но по-разному: ты – к царству, как удав,
прешь, я – к Лесбии, обоим не сидится.
Только я себя бью – ты лишаешь прав,
узаконенных веками. Где границы,
 
 
говоришь, на благо избранных преград
нам, пока еще свободным хоть по виду?
Оба вкатимся в историю, назад
не податься, только стерпишь ли обиду
развенчания в веках, хотя подряд
без причин, как Марий, Сулла, не караешь?
Я ж, коль начал с ямбов, пятиться назад…
Нет, шестеркою не буду, так и знай уж.
 
 
Как завзятый забулдыга Архилох,
стану тенью твоей, Цезарь, повсеместно.
Хоть и рифмы наши – тоже ловля блох
вам, играющим совсем в другие песни.
Что ж до века, то не счастлив и не плох —
суетимся, кто в поэзии, кто в пьянстве…
Да не лучше твой диктат – укусы блох
перед самою паскудною – гражданской,
 
 
когда город обезлюдет на юру,
сдав шакалам термы, храмы и могилы.
Лучше, Цезарь, отмени свою игру:
те кадят, что влезут в задницу без мыла.
Сам ведь ведаешь, как ноют по костру
наши косточки, и божий суд уж скоро,
где расплачиваться выйдет за игру.
Рима жалко, утверждают – вечный город…
 

4

 
Да, весна… и «я бы плащ проткнул с утра,
Ипситилла» – тут политика, изволь-ка!
Возраст бога… и тебе, Катулл, пора
в 33 хотя утешиться бы ролькой
куплетиста. Те же игрища пера
и тебе знакомы, Цезарь, на тот случай.
Что ж, поцарствуй, не пришла пока пора,
сколько раз хотя уж корчился в падучей.
 
 
Оглянись, исправный муж которых жен
или, может быть, жена мужей немногих —
в этом плане с пьедестала ты смещен,
как все т-резвые. К чему стремиться в боги —
вознесет хоть чернь, но после похорон,
как все в том же марте отпоет другого.
Что поделаешь, мир все еще смещен:
вам – тиранить, нам в ответ – всего лишь слово.
 
 
Прохрипит опять какой-то Иоанн
на границе уже следующей эры,
на которого приказ такой же дан,
как и мне, трусливый, тайный – к высшей мере.
Пусть мы сгинем, тут не местный – высший план
воздаянья всем твоим апологетам:
что, царек, богатство, слава – будет дан
приговор и вам, разбойникам отпетым,
 
 
коих в дальних прочих римах легион
было, есть ли тоже тянущихся к трону!
Нас совсем немного чокнутых: Вийон
да Рембо, что вне традиций, вне законов.
В жизни шаткой, но не скучной свой резон:
хоть весна и пролетит погожим маем —
говорят, за мной потянется Назон,
и его, коль не убьют, то закатают.
 

5

 
Скажешь, в будущем такая же страда,
механизм определен, увы, заране:
на безрыбье, на безгласье – чехарда
болтунов и карьеристов, как в Кампанье,
потому, мол, появляется нужда
в сильной власти – нет искать иной дороги б…
Вот и там: как понесется чехарда,
то еще подлее – варвары в итоге.
 
 
Им свободы бы на несколько минут,
да властителей совсем не тех, что ты хоть.
Я-то думал, догадался честный Брут,
что поэзия при этом – лучший выход.
Говорят, определяется маршрут
поколений очертаньем побережий.
Не ландшафт у них иной – скорее Брут,
хоть заплечные расправы в общем те же.
 
 
Тут важны отнюдь не принципы – средства
без насилья совершенствовать планету.
Ну, слетит твоя, тщеславец, голова —
все республики как не было, так нету.
Так и там: едва наметится, едва
чуть подсохнет непроезжая дорога —
хоть с головки тухнет рыбка, голова
не себя винить решится, легче – бога.
 
 
Я согласен, Цезарь, все это старье
из привычных сплетен-буден книжной пыли.
Потому не важно, современник, место чье
ближе к славе – важно то, как мы любили.
Только если вам плевать на мужичь-ё,
в иды марта нам на вас плевать смачнее:
как восточней время скатится на «ё»,
так и мы отматеримся, как сумеем,
 

6

 
сознавая, что истории припляс
без гэбешных не обходится героев.
Но ты знаешь: и крупнее кто из вас,
ноготочка моей Лесбии не стоят,
моей строчки, исковерканной не раз
вашей страхом порожденной паранойей.
Слушай, Цезарь, лучше б лучшие из вас
обходили нас подальше, стороною.
 
 
Оба мы, частично прав ты, не у дел:
нет меня уж в этом месяце пропащем,
ты хоть жив, но так от власти пере-зрел,
и тебе не избежать – сыграешь в ящик.
Что ж останется от наших душ – не тел
при несхожести позиции и крови,
то бог весть, но Рим до воли не со-зрел,
оттого ни ты, ни я не остановим
 
 
этот взгляд неразделенный, этот вздох,
как Тацит шептал – с уходом бога Пана
из бессмертных… Впереди – переполох,
в чем потомки будут рыскать беспрестанно,
притворяясь, будто взятые врасплох
на изъеденных, как плесенью, страницах.
Как ни грустно, Цезарь, их переполох
не сюрприз: руины те же, те же лица,
 
 
разве мельче… Пыл угас твой, скис мой стих,
что навряд ли пригодится как лекарство!
Монолог мы раскатали на своих
двух исходных: вдохновенье – государство.
Подведем итог: наш век на подлость лих,
как сочтет потом занудная наука,
дальше – больше, там убийц полно своих…
На прощанье, Цезарь, все-таки ты – сука!
 

Дорога

Выхожу один я на дорогу…

Лермонтов

 
В движенье только смысл, как ни крути,
читатель, нечитатель, добрый, строгий.
Но мы ли выбираем, нас пути,
чтобы они означились дорогой,
озвучились, как «господи, прости»
в очередях за подаяньем бога?
 
 
Не столько власть раздела до гола,
как сами – что ж не бушевали яро…
До моего медвежьего угла
верст полтораста добрым трактом старым,
где для бензина крал я от стола,
как в притче о коротком одеяле.
 
 
Дорога что же… щебень да песок
лишь уложи на трепетное лоно
своей посконной родины, где б мог,
как пить-дышать, прощать и быть прощенным.
По главной, вроде, мчится кровоток
живительный в естественно зеленом
 
 
июньском мире, там, где облака
за валом вал грядут попеременно,
где жаворонков трели, как река,
зальют на миг поток усилий бренных —
да наша, чуть правее, так плоха
к самой деревне – словно в клочьях вена.
 
 
Всего км каких-то полтора,
истерзанных, измятых тракторами,
и вот дежуришь с ночи до утра,
чтоб выбраться со всеми потрохами,
не бросив то, что вынянчил вчера
в земле, воздавшей за труды дарами.
От каждой ближней тучки стынет взгляд:
и здесь, пусть не казенные – препоны!
Все бросить… но от почвы путь назад
уже не прост: и корни тут, и крона.
А что дороги нет – сам виноват,
что в суете мотался по вагонам,
 
 
по учрежденьям, по конторам, по
городским непыльным синекурам,
когда вела всего одна тропа
на паперть, где разгуливают куры
давненько. Что же, молодость слепа,
тщеславие уводит от натуры,
 
 
вернуться к коей тщусь хоть к 40,
чтоб избежать соблазна в этом роде:
на кладбище Немецком, где тоска
с былою славой сгрудились в проходе,
актеры ль, генералы от пупка —
проходит все… И что я о погоде!
 
 
Дорога… я по ней девятый год
мотаюсь, придыхая на пригорке:
вот-вот домишко вынырнет, вот-вот
березка у окна, собрав оборки
цветастой юбки, косы расплетет,
и лето потечет, как в поговорке.
 

2

 
Зашли с того: «Дорогу укатать,
засыпать-забутить, чтоб можно было
в любую хлябь продраться…» – через «мать»
так сходка деревенская решила
с моей подачи (надо понимать)
и новых русских (н/р), подошедших с тыла.
 
 
Скрепив сердца, неверия полны,
с энтузиазмом, сдобренным куражем,
отправились по связям той страны,
что взращена на купле и продаже,
где все друг другу что-нибудь должны
по дружбе, по родне, по просту даже
 
 
соседскому. Но тут, увы, задор
пошел на убыль – разбежались сходу
станичники: «Сто тыщ – не разговор!
А ехать… ехать можно и по броду.»
Ну, что ж, народник хренов, я попер
по матушке и двинулся к народу.
 
 
Я убеждал, возможно, невпопад
с учительским своим наивным пылом,
что можно пить три месяца подряд,
но задождит – и всем одна могила,
что дело общее… Уж лето шло на спад,
а Муза с вдохновеньем не спешила,
 
 
капризно к чудаку не снизошла,
когда другим он занят был всецело.
«Прими 100 грамм, – сосед, – хоть за дела,
что начали.» Я гнался оробело
за призраком, отлипнув от ствола
фантазии, чтоб цель не потускнела.
 
 
Дорога, вроде, тем и дорога,
что тянется вдоль памяти нескорой:
плывешь как будто там же – берега
иные, шире контуры простора…
Жаль только, что настолько недолга:
едва нащупал твердь – летят опоры
 
 
земные, до небесных далеко,
их придорожным взглядом не ухватишь…
А что в деревне нужно: молоко,
картошка, хлеб, просторные полати —
пиши себе дождливым вечерком,
лишь тема и размер подвалят кстати.
 
 
Дорога тоже замысел меж двух
искомых: то дошло, то не приспело…
Так темноту разгадывает слух
и в подсознанье тело ищет тела,
пока же не под гнетом белых мух —
пусть в неизвестность мчит поэма смело.
Хотя незнамо, кто кого ведет,
куда, зачем – бог весть, на то дорога:
туда – назад, с провалов – до высот
лететь куда-то, пусть пути до бога
совсем не здесь… но слог зовет вперед,
пусть мир не совершенствуется слогом.
 
 
Вот так на ощупь брел и блудный сын,
чтобы под кров отеческий вернуться
уже не тем мальчишкой, от глубин
впитав всю фальшь церквей и революций —
движений внешних… Но как первый блин,
завяз я в глине, позабыв разуться.
 

3

 
Все было как всегда: за первый год
мы одолели только часть оврага.
Большой соблазн послать… Ну, и народ!
Такой, подумал, не достоин блага.
Но спохватился вовремя: как крот,
он прячется от власти и гулага,
 
 
ему б забыться в водке ли, в труде,
отгавкаться от всех в каленом мате,
когда зовут слова, дела не те —
он знает: есть колхоз, хозяйка Катя…
Какой там свет – он вырос в темноте.
Что я о нем разнылся, как о брате?
 
 
Кто мне сказал, что улица одна
ждет впереди, сам что-то будто знаю?
По бездорожью тянется страна,
кружным идет путем все ближе к краю
обрыва. Есть ли в том ее вина,
ее беда – иль уж судьба такая?
 
 
Да и своя, когда впадаешь в лень:
сопротивляться глупо, биться не с кем.
Так поглощает скука деревень,
смиряешься – а быть бы надо резким.
Поднялся, вроде, на одну ступень —
и что: встречают те же перелески.
Как мало пряной свежести, как ма-
ло невысказанных промельков навстречу —
несется жизнь, как кадры в синема:
сентябрь, глаза детей – что им отвечу?
Что дома снова «горе от ума»?
Что «тройка» встала? Так и их калечим…
 
 
И бунт уж зрел в душе: какой резон
опять брюзжать привычно – что ты? где ты?
Нет, мы с н/р решили, что в сезон
ее песком хоть сгладим по кюветы,
а там посмотрим, сможет гегемон
дожать или запутается где-то
 
 
средь городских чиновных мудрецов,
пекущихся о нас в речах курчавых.
Покатится ль дорожка, как яйцо,
желтком песчаным протянувшись в травах,
откликнется ли каждое крыльцо
в деревне, убежденной, что забава
 
 
напрасная, что не было и нет
в противоборстве правой середины…
Тем жаловаться – тем кивать в ответ
и вместе пить, и вместе вязнуть в глинах.
Пусть заболтают наш приоритет,
и все-таки удастся ль что-то сдвинуть?
 
 
Дорога – расстоянье от границ
бесправия к иной судьбе и богу,
то понизу, то вверх, пугая птиц,
кометой, оправляясь понемногу.
Что суета ей? Мы, играя блиц,
спешим – куда… Один я на дорогу
 
 
как будто вышел, звездным решетом
ночное небо двинулось навстречу…
Я не о ней скорее, а о том,
что прячется порой за бойкой речью:
как нам жилось и верилось с трудом —
век уходящий не тянул на вечность.
 

4

 
В средине осени я снова ехал чрез
леса в усталой желти аж по пояс,
под скуку выцветающих небес
весь пейзаж бросался, как под поезд
Каренина… «Какой тебе прогресс, —
Васильич пел, упрямо в грядках роясь, —
 
 
каких тебе путей, каких дорог
(он был мне как отец, судя не строго
мой романтизм), сажай себе чеснок…»
Но я узнать хотел, куда дорога
в итоге приведет, какой итог,
когда прагматика уж так стеснила бога.
 
 
Усталым золотом цветной иконостас
куда-то плыл, наперекор приказам.
Сосед: «На время хватит про запас,
а там пускай другие …“ – „Что же, я – за.
По осени цыплят считают – нас
кто и когда…» Ум заходил за разум,
 
 
сомненья крыли помыслы, дела
и предстоящий путь с утра пораньше,
когда со старшим сыном развела
дорога и туманно, как со младшим.
Лишь муза, что случайно б подошла,
да тяга к почве, может быть, оттащат
 
 
от этих не вопросов – пропастей?
Как в инобытие: светло да смутно…
Дорога – лабиринт между страстей
определяющих – сиюминутных,
но долг определен твой: знанья сей
идущим следом – будет рост попутный.
 
 
Пускай не так пряма: то взлет, то спад,
то под ноги ложится, то над бездной,
то с маем тянет ввысь, то в листопад
на время отрезвит: куда полез на…
Жизнь перманентна: то свернет назад,
а то вперед сквозь новый век – железный,
что кроет зыбкой сетью города
в искусственном сближенье скоротечном.
Но как же ощущается нужда
в естественном, лишь свист сверчка за печью
в глухом селе натянет повода
незримых ожиданий о конечном
 
 
пути куда-то ввысь… Не бытовом,
что разрешил бы все противоречья
извечные – решится смертью ль, сном
или совсем иною с жизнью встречей…
Я выйду в поле, звездным решетом
ночное небо спустится на плечи
 
 
и снова поведет через порог
рождения, сквозь ясли и солому,
сквозь радость бытия и муки строк
на избранном пути к земле и дому,
где совместимы тленное и бог
дорогой в никуда и в мир искомый.