Текст книги "В пейзаже языка"

Старый диван

 
Как все забывается быстро: и мир
вчерашний, ты сам, на фантазии падкий —
выносится память с хламьем из квартир
кубизмом разломанной детской кроватки,
 
 
рисунком, нечаянно всплывшим, где дом
стоит набекрень, в чем рука не повинна,
где тоже себя ощущаю с трудом
в далеком подобье трехлетнего сына.
 
 
И, глубже еще разгребая костер
жилой суеты, уж подернутой тленом,
приснится вдруг старый диван из тех пор
наивных и нищенских – послевоенных.
 
 
Там дней вереница терялась в трудах,
и ночи стекали задушенном криком —
как узкий диванчик вписался б в размах,
объявленный гордо злодеем великим?
 
 
Но пары, укутавшись сумраком, где
сплетались в безумных объятиях тел и
где время, стекая в своей наготе
в провалы изломанных душ, не хотело
 
 
остаться безликим – там кто виноват,
что мы не исчезли под чье-то пророчье:
возможно, на этом диване зачат
и я был случайной июльскою ночью.
 
 
Чтоб всем циркулярам и судьям назло
несло меня к жизни мальцом несмышленым,
два валика рыхлых легли на крыло
в тогдашнем спитом коммунальном загоне.
 
 
Где судеб немало истает и дней,
покуда прострация слепится в образ,
обивка с годами пятнилась сильней,
пружины все злее впивались под ребра…
 
 
Костром пионерским, как бурной рекой,
сюжет промелькнет в перевернутой раме,
исторгнув из прорвы одно рококо,
где в сюрреализме источится память,
 
 
изгладится и, пронырнув океан
деталей иных, похиляет вразвалку
в прапамять потомков, где старый диван
всплывет, отходя, как то время, на свалку.
 

От августа до октября
(реквием)

Брату

I. Попытка со-чувствования (август)

 
Пишешь ты: хворь навалилась вдруг, как непогода,
смерчем грозит, рушит планы, что мы накопили…
Если дано нам хоть что-то понять к переходу —
это великую тщетность страстей и усилий
 
 
к смыслу прийти. Продвигается медленно дело
мира строительства, собственного совершенства,
хоть неподсудна душа постаревшему телу,
грешным обоим равно далеко до блаженства
 
 
райского или… Да к черту! Здесь август подходит,
время грибов и здорового чревоугодья,
знал бы, какой преизбыток царит в огороде.
То не моя расторопность – все дело в природе,
 
 
в том стоицизме, с которым и сушит, и мочит
почву, равно сопричастную смеху и грусти.
Лето, всегда нам сдается, намного короче
вязкой зимы – мерь хотя бы по ранней капусте,
 
 
по ревеню, по кружавчатым дебрям укропа,
должным, как мы, тоже осемениться скорее.
Где-то Америка плавает, где-то Европа —
что бесконечность нам, это ведь дело морей и
 
 
ближних небес, до которых дойдут наши свары
ливнем кислотным ли, раковым хрипом озона…
Вечность твоя и моя начиналась с Самары,
где стороной проходила война, и резонно
было б спросить хоть теперь: что служило опорой
целой стране, занемогшей и раньше, и после?
Только вопрос безответен в заволжских просторах,
где по верхам разнесла терпеливая осень
 
 
нимб желтизны. Посеклись наши кудри, как судьбы,
духа когда не хватило вступиться за храмы.
Есть утешенье в любви, не тревожилась грудь бы
тем же биеньем осени, помнишь – той самой…
 
 
Только бы не растерять за сходящим потоком
вертких годов, перемятых российскою глушью,
голоса юности, что пробивался от Блока
в дикой степи, где труба призывала к оружью.
 
 
Время, хотя б в параллели, маячило рядом
каменным бытом, гнилой политической ряской.
Помнишь, как с Блоком по белым ночам Ленинграда
щупали тропы свои, как бывал ты обласкан
 
 
мигами счастья в священном словесном запое
вне суетни, на которую плоть наша падка…
Что же до славы – видение было простое:
ран не бежать, но копить свои силы над схваткой,
 
 
ждать и работать, утешась наивным уделом
полуигры, где слова не являются сутью,
но за слова ошельмуют где красным ли, белым
и обрекут на молчанье журнальные судьи
 
 
иль пострашней кто… Пошли их к промеренной маме
с мнительной хворью при беглом подсчете итогов,
перекрестясь, приезжай побродить за грибами,
в наших фантазиях главное – слог и дорога.
 
 
Здесь тишина и такое глубинное ночью
небо, что сердце невольно потянет во Млечный,
правда, земного душа еще многого хочет,
коль не исчерпала полностью груз человечий.
Но обойдемся, смиримся тому, кто отмерил
выданный срок, потешаясь над нашим футболом,
если созрел, чтоб стоически встретить потери,
лишь улыбнуться в ответ просветленным глаголом.
 
 
Значит, конец не назначен еще, хоть маячит
чаще и чаще, когда перебои в моторе.
Жаль, не добью в твою даль океанскую мячик,
не прислонюсь к твоей призрачной женской опоре.
 
 
В звездную ночь тут кузнечики кликают ведро,
пламя зарниц промелькнет в деревеньке напротив —
так от природы и нам бы идти, пусть разодран
мир, остается души со-движенье и плоти
 
 
к высшему. Ветки к стволу прижимаются туго,
до листопада успеется что-то, и рано
нам горевать. Только так не хватает друг друга,
хоть затянулась и эта, и прочие раны,
 
 
ибо все лечится временем: гланды и зимы
что перманентны, как всякие наши напасти.
Ты бы приехал увидеться с младшим – с Максимом,
что, несмотря на бардак, намекает на счастье…
 
 
Перекачаешь в себя эту толику, дядей
он хоть увидит тебя, чтоб не с наших уроков
тупо твердить твое имя родное. Присядем
вновь у оврага, где вспомним и детство, и Блока,
 
 
глядя на петли реки, вековые проселки,
что и дают ощущение почвы, где корни
не перерублены. Пусть наших болей иголки
чуть отвлекают – ну, что же, бываем не в форме.
 
 
Пей эту гадость, конечно, пусть колют медички —
стерпит привыкший к насилью худой полуглобус.
Если не хочешь машиной, садись в электричку
на Александров да в старенький львовский автобус.
Так ковыляли когда-то с палаткой, с байдарой,
так подбивали ладонями лунные блюдца,
как Диоскуры, горбатясь забавною парой…
Помни: ты старший, смотри ж, не моги поскользнуться
 
 
в связке, когда отвечаешь не столько собою,
сколько доверенным насмерть шагающим рядом…
Мы, как сиамцы, всегда выходили по двое,
ты укреплял мое мужество, если я падал.
 
 
В этом, пожалуй, мы больше, чем братья, и схожи
духом упрямым, наивным учительством что ли
крепче, чем кровью! Стерпи ж этот промысел божий,
силы глубинные держатся тоже на боли.
 

II. Со-глядатай (сентябрь)

1

 
Эта жизнь, где один на другой
дни похожи, как зернышки проса,
ручейком протечет вдоль откоса
рядом с той иудейской арбой,
 
 
тоже где восполнения нет —
где по осени только утраты,
лишь природа примолкнет в ответ
на усилья твои, со-глядатай,
 
 
со-причастник, со-слушатель, со-
очевидец, со-друг, со-свидетель,
Илии проскрипит колесо —
отслоится основа от петель…
 
 
Нам пейзаж не присниться иной,
где б ковер не по-здешнему выткан —
здесь лишь вечность дохнет глубиной,
обрекая на плач да молитвы,
 
 
что пространство насытят едва ль
твоего со-пророк, окаема.
Горько палая ляжет листва
вкруг раскрытого звездности дома…
 

2

 
К октябрю наш святой кавардак
истечет, лес потянет к привалу,
безнадега надвинется… Как
и на сей не попасть под опалу?
 
 
Листопадом ветра раструбят
на весь мир: выбран срок, со-мотальщик,
попрощайся – уже без тебя
проза жизни покатится дальше.
 
 
Будет так же туманно в окне,
что мы еле услышим друг друга,
со-гребец мой, со-мученик – мне
одному плыть серебряным лугом?
 
 
Натыкаясь в саду ли, в дому ль
на следов твоих выцветший почерк…
Как, со-кровник, теперь одному
ухватиться корнями за почву,
 
 
чтоб еще хоть чуть-чуть посветить,
как осина, сполохом осенним,
не сморгнув, как и ты, перейти
в голубую стезю воскресенья?..
 

3

 
Мы увидимся там ли, не там,
обещал где хозяин капризный,
чтоб бродить по кругам, по следам
со-искателей близких, со-жизней
 
 
тех великих, что были чертой
измеренья, как промысл глубокий
и на этой дороге, где с той —
только первые робкие строки.
 
 
Несмотря на житейский просчет,
при котором не смог воплотиться
целиком – не согласен еще
на уход, где являются лица
 
 
в ипостаси иной, где тела
растворяет холодная млечность.
Неужель лишь зацепит стрела —
и душа излетит в бесконечность,
 
 
в ту невнятицу снов и стихий,
что не мерится глазом и словом,
где небесные рати глухи
к со-слезам, где не будет земного?
 

4

 
Плыл холодный сентябрь, зимы
роковые как будто начала.
Отметем, отодвинем ли мы
заказные аккорды финала,
 
 
где собьют узкобедрый барак,
не заботясь о будущем росте,
пеленая в шопеновский шаг,
где навалятся Каменным Гостем?
 
 
Со-попутчик, со-словник, со-брат,
не сдержавший в злодействах эпоху —
если каждый в своем виноват,
почему же ответствовать чохом?
 
 
Когда руки узлом за спиной
затекут перед выстрелом гулким —
почему же дорогой одной
поспешать, тем кривым переулком,
 
 
где обуженный иконостас
не подскажет исхода иного,
где уже потеряем из глаз
со-движенье, всего со-основу…
 

5

 
В день оправданный, полный святых,
я молился с желтеющим лесом,
чтобы ты оставался, как ты
мне привычен, с людским интересом
 
 
к нашим будням, где просто б я мог
заявиться без спросу по братству,
где б ты был человечней, чем бог
(где со-звездными нам состязаться,
 
 
слишком ставки подчас высоки…),
где, с мысочков свалясь, ели-пили,
отложив мир со-здешней тоски,
где герои романа мы или
 
 
фарса пошлого… Как совместим
свист житейский и вздох пантомимы
океанской? Но снова таким
будь как был – осязаемым, зримым,
 
 
не входи в эту черную жуть
примиренный, усталый, уснувший —
ты, с разрезом семитским чуть-чуть
глаз, смущенных столетьем минувшим.
 

6

 
Эта жизнь, где один на другой
дни похожи, где знаешь заранье,
что подкатит осенний покой
роковую отгадку признанья
 
 
той загадки, что гнал и таил,
одиноко бродя и с друзьями
по ухабам, где духу и сил
не хватало махнуть через камень
 
 
межевой в город крестный петров,
что в со-се-дней теперь колыбели.
Был не раз прикоснуться готов
на словах – каково же на деле?
 
 
Что ж наивно доверил судьбе
попустить, а ведь был не из робких?
Вышло время промерить: к себе ль
приведет эта узкая тропка,
 
 
где со-знанье, сбиваясь на бред,
полетит или прянет убого?
Как теперь за тобою вослед
на виду параллельной дорогой…
 

3. Обрыв (октябрь)

 
И вот свершилось: ты уже по ту
границу со-общения, где память,
отторгнувши житейскую тщету,
не столько будет тешить, сколько ранить.
 
 
Где сердце, болью щупая предел
дозволенной тоски, заноет глухо,
все суффиксы заменятся на «л»,
на выход из гортани и на ухо
 
 
обрушившись, как «жи-л, писа-л, люби-л»
стендалевские… Выспренность как будто,
которой ты тогда не выносил —
которая теперь с твоим маршрутом
 
 
для нас сольется в памятный портрет,
немножечко сусальный, словно Палех,
со скидкой на великий пиетет
ухода… где-то там… А здесь в деталях
 
 
бессонница моя увязнет, где
все будет рыться в куйбышевском детстве,
в прапамяти, в рождественской звезде,
в дарах волхвов, уснувших по соседству.
 
 
До тех смотрин, где пригородный лес
в тревожном ритме нового завета
почти до мяса обнажает срез
судьбы, где осень выкачает лето —
 
 
все праздники закончены. Где волн
игривый плеск уже оскудевает,
как рой листвы, попавшей под размол
с последним октябрем, когда тугая
мальчишечья-мужская наша связь,
чужому не понятная, как почерк
вчерашних писем, разом рассеклась,
лишь провода в разрыве кровоточат.
 
 
Где ритм твой, что как будто недвижим,
в инерции, с оборванным напевом
летит, где вихрь космический с земным
сойдутся – разойдутся, вправо – влево
 
 
в пространствах снов иных, уже без слов,
в тонах иных картин, иных симфоний.
Где ваших не расслышим голосов,
пока в ином свету вас не догоним.
 
 
Где область ямба кончится – лишь та
струна, где ты скользишь не понарошку,
останется. Ухода острота,
колеблемая лунною дорожкой,
 
 
протянется сквозь вязкий полумрак
отчаяньем разверстого балкона,
оставив мне наследный этот шаг,
пока не обживешь чужого лона.
 
 
Где сеять я траву бы не был рад
давно к земле привыкшими руками.
Где так ты далеко, не взвиться над
границей роковой – разве стихами
 
 
под вечер каждый, в звездные пути
бросая взор, растерянный до жути,
шептать тебе ли, господу – прости
за грешную неверность той минуте,
 
 
что не забудем, вроде, не запьем
отечественной водкой поминальной.
Сознаньем не принять – уже вдвоем
не сиживать, как разойтись по спальням…
В холодном равнодушье дальних стран,
в своей, где тоже ни конца, ни края,
такая пустота… лишь океан,
что прах твой, ветром скошенный, качает,
 
 
лишь музыка небесная, где я
хотя какой-то отзвук мог бы слушать.
Отцовская, Иосифа, твоя —
как знать, где обитают ваши души?
 
 
Задача, неподвластная уму
в осенний этот фаустовский вечер —
как знать, куда примчаться самому,
когда пора случится нашей встречи?
 
 
Ничтожный, я не в силах заглянуть
до времени в бездонности провала
и только провожаю в Млечный путь
твой мощный Дух до общего финала,
 
 
где оба наши встретятся ль, когда
я исчерпаю все земные средства?
Взойдет ли там далекая звезда
и пастухи прилягут по соседству…
 

Минироман
(дюжина писем с предисловием и послесловием)

Предисловие

1

 
Грань века… Как невыспавшийся сад,
все в хаосе, деревья и эпоха
наскучили. Я бросил взгляд назад —
ужель и там так нудно и так плохо?
 
 
Принять к примеру Грецию из стран,
где мудрость состязалась с генеральством —
ужель тогда, как в собственный карман,
правитель клал народы и пространства?
 
 
Ирония, дозволь свести в роман
свободный дух, вспаривший к зубоскальству.
 

2

 
Вот переписка: он ей и она
ему в ответ не менее открыто,
а между ними – пропастью война,
в которой не страна – любовь разбита.
 
 
Они застыли тоже на краю
эпохи, что потомкам – лучик света,
где он отвагой славился в бою,
она служила музою поэтам.
 
 
Что ныне эти письма напоют,
строфой не дотянувши до сонета…
 

Письма

1. Птолемей – Таис

 
Божественная, знал бы я один,
владел один бы телом и душою
твоими – цель не столько для Афин,
такого счастья я, увы, не стою…
 
 
Уже мы на границе, и с утра
я вспоминаю всю тебя… Востоком
насытимся мы вскоре, и пора
о сыне озаботиться по срокам.
 
 
Надеюсь не настолько ты востра,
чтобы меня оставить одиноким.
 

2. Таис – Птолемею

 
Куда ты делся, бешеный мой друг,
всегда спешить готовый, как поэты
в том, что зовем любовью? Курс наук
тебе не помешал бы и раздетым.
 
 
Хотя уже не приходящий муж —
чуть ближе, но какими берегами
ты странствуешь? и сколько тел (не душ!)
обрадуешь своими пустяками?
 
 
Ты не ревнив, я тоже – так чему ж
нам следовать, когда наш бог не с нами…
 

3. Птолемей – Таис

 
Привет, гетера! Мы еще в пути
к земному раю где-то на востоке,
нам всем еще чуть больше 20,
мы ветрены еще и неглубоки,
поэтому играемся в войну
на рубежах немеренных империй.
Удел ваш – ждать, и жди, вернусь в страну —
послушность твоей верности измерю.
 
 
А что до бога – хоть не потяну,
но как богини пережить потерю…
 

4. Таис – Птолемею

 
Мой райский! Беспокойство я ценю
особенно, когда оно бесплатно,
когда, укрывшись в бойню, как в броню,
в житейском ты пустился на попятный.
 
 
Здесь цены возросли на молоко,
в бюджете, и не в нем одном, лишь бреши,
коленки чешутся – ты снова далеко,
хотя всегда найдется, кто утешит…
 
 
Тебе дождаться сына нелегко,
покуда побрякушками увешан.
 

5. Птолемей – Таис

 
Как быть, подруга – житель горных сел
застрял здесь прочно со своим снарядом…
Когда бы Александр не забрел —
голодный, я бы был с тобою рядом.
 
 
И кой нас черт! Да ладно… как ты там,
премудрая? Тоскуешь ли? Одна ли?
Смотри, приду, отрою по следам,
чьи натоптали сплетни и сандальи.
 
 
Жив буду – и тебе корону дам,
а не вернусь – поцарствуешь едва ли…
 

6. Таис – Птолемею

 
Крепись, бродяга! Сыт ты иль не сыт —
пустяк, когда накормлены солдаты.
Хотя наш кесарь дюже знаменит,
ошибки в географии чреваты
 
 
для всех. А что касается следов,
я думаю – собьешься ты со счета:
без дыма нет огня, здесь хватит дров,
чтоб завалить посредников работой
 
 
неблаго …дарной? …родной? Будь здоров,
веди свой список, если есть охота!
 

7. Птолемей – Таис

 
Не бойсь, гулена! Я не склонен к злу,
цвети и пахни – краток май для женщин.
Нагадили философы в тылу,
в историю спешащие не меньше
 
 
и нас. Мы уж, пожалуй, на краю
не пресного Востока – ойкумены,
телесно я здоров, почти не пью,
а список заведу всенепременно,
 
 
не посягнув на волюшку твою:
там, где любовь, не может быть замены.
 

8. Таис – Птолемею

 
Повеса! не затягивай войны,
великим быть смешно, когда ты в клетке.
Философы в теории сильны,
на практике – сплошные малолетки
 
 
и Александр наш, и Стагирит
с застывшими чертами паранойи.
Вбивает силой истину бандит —
что лавры окровавленные стоят?
 
 
И ты, коль будешь, маршал, знаменит —
скорее математикой простою.
 

9. Птолемей – Таис

 
Мыслитель в юбке, хайль! А ты не врешь,
софокловы разучивая роли?
Влияние твое на молодежь
утроилось с пожаром в Персеполе…
 
 
Я не в упрек, и думать не моги,
так просто, озирая путь обратный:
хоть слава и не спишет все долги,
а все-таки… а все-таки приятно!
 
 
в истории темно, почти ни зги
не видно, но любовный круг – не ратный…
 

10. Таис – Птолемею

 
Салют тебе, о рвущийся вперед
передовой отряд людского сброда!
В мои ворота есть не только вход,
но выход тоже, что уже свобода
 
 
какая-то… У вас футбол иной,
и пусть потомки стиснут в общей раме,
мы будущее щупаем спиной —
вы тычетесь тупыми остриями,
 
 
то кровью истекая, то слюной…
Нет, в этом акте я, малыш, не с вами.
 

11. Птолемей – Таис

 
Мы схоронили Бога и слезам,
провидица, свою отдали долю…
Но не было б несчастья, и сезам
открылся бы? Зато теперь я волен
 
 
свою систему мира и войны
опробовать, спустившись с горных высей
бессмысленных. Ты пишешь, мы должны
покаяться… – поцарствуем в Мемфисе,
 
 
начнем сначала, коли включены
в круг избранных. Спешу к своей Таисье!
 

12. Таис – Птолемею

 
Герой, с женитьбы в круг ты влип какой
после меня?.. Но кто тебе считает.
Что ж властвовать зовешь меня с собой:
правление – наука не пустая.
 
 
Серьезно, царь, когда мы на краю
смещенья вех – смешны потуги барства.
Я больше не танцую, не пою,
тем боле на обломках государства.
 
 
Прощай, люби хоть новую семью
и будь взрослей… Я съеду. Благодарствуй.
 

Два обрывка

От него

 
Таис, опомнись, мы уже не те,
что 10 лет назад…
 

От нее

 
Припоминаю.
Когда богам нет места в высоте,
иссякло вдохновенье… Исчезаю.
 

Послесловие

 
Он стал царем Египта, а она
пунктиром отошла, как теплый вечер
той мраморной строки, что сложена
иль слажена ваятелем навеки:
– Прости, посеребренная Луна
в ущербе, как мечта о Человеке.
 
 
Остался лишь поверьем на века
прекрасный лик, еще не Богоматерь,
в ком ожила какая-то тоска
по юности Земли – матриархате.
 

К словообразованию
(метаморфоза на тему «Илиады»)

 
Как что-то там в штанах, так старина
вдруг вспрыгнет для отеческой острастки…
Гомер был прав, хотя и с бодуна
рядил богов в коми… ческие маски.
 
 
Когда бы в середину втюхать «с» —
ко-С-мические, вышло бы иначе,
но, памятуя высший интерес,
он ставил при-земленные задачи.
 
 
В одной согласной в-роде дело, но…
в одном словце, что тоже не пустышка,
все в мифах: «Плыть куда ж нам?» – «За руном»…
где выделка однако с золотишком.
 
 
Вот так же в «Илиаде»: АпоЛЛон
устроил мор, разгневавшись на греков.
Одно лишь «л» убрать – звучит как сЛон,
и тут возможность – разом выпить реку,
 
 
а «грека ехал через»… и т.д.,
где Феб летал иль тискался в трамвае?
Как сходство писсуара и биде,
однако тоже разница какая!
 
 
Но с бодуна (когда к началу слезть)
представится, шутить опасней было:
где дней творенья более, чем 6,
не уберечь возвышенного пыла.
 
 
Переругались боги, каждый влез
в людскую драчку – кто б им сопли вытер?..
Гомер был прав: едва разинул Зев-с
пасть и, отматерив, уже в ю-Питер
послал бы всех по-русски – на рубеж
Европы с Азией для выволочки пущей.
А там Фетида жаловалась меж
толпы богинь, неистово орущих,
 
 
не в очередь, мол… Наплевав на стыд,
всех громче Гера оглашала своды:
«Что спереди – Эдем или Аид,
властитель? Ты маво стыда попробуй!
 
 
А то опять с какой-то нимфой из
провинции… Нас числя в общей массе,
раскатишь зенки на послушный низ
и низ-вергаешь тех, кто не согласен!»
 
 
Слова… слова… Приставка, суффикс, о-
кончание… Всплакнула было Гера,
а брат ли, муж прищурился хитро,
да так, чтоб поперхнулась атмосфера:
 
 
«Прикройтесь, бабы, острия грудей
не колья, прободающие смело
противника, похожим на б…, в людей
внедряться духом лучше, а не телом.
 
 
Нам лопушки покорствуют, пока
плетутся слов и видимости между,
соблазн ваш еще действен с передка —
а как придется втиснуться в одежды,
 
 
так пышность формы обернется в срам
в хрестьянском смысле, дальше хуже – в похоть!
В халдейском Уре вырос Авраам…
я – тьфу для вас, одумайтесь его хоть!
 
 
Он с будущим божком даст приснодев
куда потоньше вашего гарема.»
Те взвыли: «Разве это перегрев —
мороз!“ Он: „Те же склоки и проблемы,
поскольку там мораль идет на то,
чтоб скрыть поглубже эти ваши всхолмья
и пропасти…“ – „Но это шапито —
совсем иной театр! Властитель молний,
 
 
и этих импотентов пустишь ты
во власть, ты, наш наглейший из нахалов,
не до духовной падкий красоты!»
Зевс зев скривил, зевая, и устало:
 
 
«Мы жертвы диалектики, увы:
хотя имеем облик залихватский,
но как рыбешка тухнет с головы,
так нашей пряже подойдет смотаться
 
 
пора, увы, – иные высь и ширь
людские убаюкают потуги.
Сегодня строят храмы – как пузырь
для спермы, завтра лопните, подруги.
 
 
Всегда, чем больше лажи…“ – „Тем острей
со-итье!“ – Аполлон влез. – „Мудака мне
досталось в сыне! Этот иудей
был прав, молясь пространству, а не камню.» —
 
 
«А ты как?» – «Тут сложнее, я – Отец,
а без Отца и ваше чрево пусто.
Меня переиначат, ведь овец
положено прикармливать капусткой.» —
 
 
«А как же дети-внуки?» – «Будет сын.» —
«Герой?» – «Да нет… скорее ближе к судьям.» —
«Бедняжечка, ты так ослаб – один…
а дочери?» – «Их, бабоньки, не будет.» —
 
 
«Совсем?» – взвыл хор. – «Не то, чтобы совсем,
иначе мир навечно озвереет,
а вы попам подбросите проблем,
когда вас распихают по музеям.
Ну, будет, с-лет окончен.» И пошли
все по своим местам, к своим героям.
С-троивший накануне, от земли
поэт наш ото-рвался – и под Трою…
 
 
А там все то же, там все те же, там
развтие (прогресс!) – потоком бурным:
то Приамид Патроклу по зубам,
то Ахиллес ответно. На котурнах
 
 
слепец чуть со стилом своим завис,
не пропустить пылая на пороге
подробностей, когда вопили «бИс»
иль «бЕс» все вместе: смертные и боги.
 
 
Хоть Зевс твердил устало, а за ним
и прочие творцы, что, мол, не надо,
что, мол, конфликт иначе разрешим…
Но это уж совсем не «Илиада»,
 
 
слои не те, подробности, слова
с учетом исторических по-правок,
в святой где блажи меньше естества,
с того и не до суффиксов-приставок.
 
 
Всему свой божий свет, своя струна
для гимнов… Но как скушен день без пляски!
Гомер был прав, пускай и с бодуна
рядил богов в коми… ческие маски,
 
 
поскольку мир двояк, трояк, пяти…
и более на истины разрежен:
воюют и воруют – бог простит,
века сошли, и что – все груди те же!