Текст книги "В пейзаже языка"

 
Вот и февраль… взметнулся гриппозный пламень,
душу палящий, свалявшуюся под спудом.
Цены на транспорт делают нас ходоками,
мыслей цепляя по ходу целую груду,
прежде январь меня завалил стихами,
все забывал я: работу, дом и простуду.
 
 
Правда, не дышит нос мой, молчат журналы
и от тщеславья июньского – разве осколки…
Если зимы предостаточно – лета мало,
грустью осенней затем и грешим втихомолку,
веру пытая совсем не так, как пристало,
хоть вороватая власть через TV-толки
 
 
дозу вливает внешних страстей и событий
чью относительность мерим лагерной пайкой.
Да перетерпится, скоро весна и прыти
хватит и нам, чтобы тренькать лесной балалайкой,
там, где струне огородной брататься с бытом,
строчки, надеюсь, посыпятся птичьей стайкой.
 
 
Вот с февралем и этим: не выпадая
из (разве скроешь!) мещанского круговорота,
двигаться где навстречу апрелю с маем —
вдруг, как крылом нездешним, заденет кто-то.
Ежели жизнь есть линия – вряд ли прямая,
и каламбурим, хоть в горле вязнет острота.
 
 
Солнцу поры бы греть, но чего и где ждать
в этом тягучем ритме, навряд ли искомом…
Лучше надежды бывает только надежда
на совмещенье шального пути и дома.
Хоть тяготели больше к первому прежде,
ныне истома чуть большая по второму.
День прибавляется медленно, писк февралий,
словно и наш, растворяется в гуле метелей,
а ведь когда-то не снежные крепости брали…
Сколько народу съехало – в самом деле
толпы все те же и те же кресты-медали:
зимы ль к абсурду катят, мы ль постарели
 
 
или душа на выдохе? С каждым утром,
хоть траектория тянется к апогею,
так же подвластны старой подсказке мудрой,
выболтанной однажды грустным евреем:
мол, чем я больше знаю, тем реже кудри…
Переварив тот опыт, живем, как умеем.
 
 
Тот вот читает книги, а тот не читает,
кто-то больше по водочке, кто-то по бабам,
а для торгующих – телом бы! – тяга простая:
главное то, что сверху! При свете слабом
падают зренье, слух, да и шансы тают
даже у неспокойных, что, вроде, в прорабах
 
 
духа… Коль в этом цикле подходят сроки
очередного инфаркта друга ль, поэта,
сделав протяжный вдох, словно снег глубокий,
ставить вопрос: осмыслены ль зимы-лета…
Ты одинок, как все, но коль все одиноки —
нет одиночества, значит, абсурда нету.
 
 
А построенья философов – больше сцена,
где в декорациях вязнуть, как в массе творожной:
если Елена даст всем, значит, нет Елены,
тайных округлостей нет – лишь жирок подкожный.
Глазу не оторваться от выше колена,
только с галерки пощупать едва ли возможно…
 
 
В принципе все мы, художники, к равноправью
тянемся в быте, хотя в стихах и скитальцы,
символ сдавая за образ. Но образ с явью
связан скорее бывает, как ж… с пальцем.
Что из английского помним: good day, I love you —
а кьеркегоров корчим со шматом сальца.
Что в нашей блажи естественно – вновь перекур да
сладкий зевок широкий, трещат где скулы…
Сонной глубинке русской скакать абсурдом,
что битюгу ломовому заржать фистулой.
Даже в столице родной, превращен где в сюр дом,
если не разлагать, если брать огулом,
 
 
то, как цепочкой нижемся утром ранним
по желобку, что протопали те, кто первее —
все относительно: тоже кого-то грабим,
все доказательно: надо валить на халдеев.
Но приглядишься – реальность прикрыта тканью
белой, которой всегда прикрыться сумеем.
 
 
Хоть подсудимые – одновременно судьи,
и осуждаем и каемся тоже, конечно…
Вот пешком и тащусь – даже сукой будь я,
совесть не позволяет катиться орешком
в месиве нашем, крошеве, где на безлюдье
ждать – весна бы скорее! Зайдись в пробежке
 
 
краешком леса тощего, где морозам
не удалось расщепить бы души ли, тела.
Только дух божий скользнет по дубам-березам,
душке твоей приобщиться, когда б захотела
или, вернее, смогла – там, где смех и слезы,
трудно нащупать: терпению где пределы?
 
 
Вот, наконец, и оттепель… По сугробам
бывшим – навозной жижей скисшим отныне,
не проплывешь как по суху. Коли на злобу
дня не кивал особо – продлиться б в сыне.
Пеший февраль кончается, на автобус,
тупо спешить по асфальту и вязнуть в глине
 
 
вечной, где лишь подсохнет, стать бурлаками
тех же расшив, что в репинском пейзаже,
так же катить под горку сизифов камень
в редких всплесках надежды, где больше лажи…
Цены на транспорт делают нас ходоками.
Быть терпеливым, увы, не значит отважным.
 

 
Пора просыпаться: вот-вот подлетят
пернатые из-за кордона.
Пусть душу достанет еще снегопад
сквозь сон и решетку балкона —
 
 
все чаще глаза поднимаются в высь,
где легкая синь тяжелеет,
хоть с солнечным мартом еще не сошлись,
хоть тускло в стихах и аллеях.
 
 
Пусть в первой капели весны еще нет,
не тает намек на тревогу,
но день попросторней, осмысленней свет
и видно сквозь лужи дорогу,
 
 
разбитую, мятую, с прежних смотрин
не метенную спозаранку,
где с теплых утопий раздавлен люпин
холодной реальностью танков…
 
 
Абстрактное время с конкретным на «вы»
в преддверии старта любого:
вот-вот в ожиданье любви и травы
воскресшей опомнится слово,
 
 
и новой надеждой набухнет земля
с подачи небывших и бывших…
Сумеем начать восхожденье с нуля,
чему-нибудь хоть научившись?
 
 
Что скажем еще, в многоточье пути
пространства раздвинувши вехи, —
что занавес фальши пора опустить?
Что дело не в шуме, не в спехе
 
 
отрыва от зим, подведенья черты
каких-то итогов нелестных?
Кончается книга – сподобился ль ты
над городом встать и над лесом…
 
 
Невстреча и встреча, как шахматный блиц
отыгранный – стрелка упала!
В шуршании тихом последних страниц
найти утешенье пристало.
 

Братья

Памяти старшего брата

Век уходящий
(разговор с лирическим героем)

1

 
Я шатаюсь по городу, неприкаян,
как прожженный москвич – как дитя окраин,
как бунтарь и вахлак – как охранник быта,
зовам тела подвержен – душа закрыта
для посконного, тянет куда-то выше,
по преданью откуда когда-то вышел
и куда возвратиться, когда расплата
подойдет, где смиренно и бесновато
обнаженный дух сам с собою спорит
по соседству с богом, вдали от моря
то ли Мертваго, то ли Живаго, то ли
набежавшего здешней волною боли…
 
 
Я такой же смурый – такой же стойкий,
за полтинник, вроде, женат на гойке,
худощавой девочке, данной свыше
на изломе жизни. В курносо-рыжем
воплотившись сыне, плывем мы рядом,
когда снова свободе в стране преграды,
когда племя древнее разбегалось
кто куда по привычке – спасти хоть малость
своего, где кликуши набили руку
голосить спьяна и разлуку-суку
пеленать в пейзаже берез, болотцев,
где в иную эру вгрызался Бродский,
 
 
уходя вперед… Провожая зори,
сознавал – возрожденья не будет вскоре,
выпадая из ритма – притянут к хору,
находил ступень я – терял опору,
не готовый к высшему приговору…
 

2

 
– А ты кто?
– Твой лирический герой,
твое второе «я», не ясно, что ли!
– Так, значит, мой грядущий геморрой…
– И это тоже, если ты о боли
телесной, только, кажется, сложней
соитье наше.
– Что, что, что?
– Соитье!
– Ты зеркало? стукач?
– Ну, посмотрите —
ругается!
– Хотя бы не еврей?
 
 
– Ну, хватит ерничать, давай поговорим,
коль в кои веки съехались.
– Сбежали-с…
Чего тебе еще: похожий грим,
да место на грядущем пьедестале
седалищу, скупая простота
в мемориале выбитой квартиры…
– Что ж, если вместе топаем по миру,
сиамский мой близнец…
– А на черта?
 
 
– Так уж случилось: «я» в твой строке
и есть, кого ты гонишь мелким матом.
– Мой хвост лирический?
– Ты с ним накоротке,
представь, общаешься.
– Как с сыном или братом?
– Нет, еще ближе, как с самим собой,
где все твое: башка, и руки, ноги.
– Мой вход и выход… тряпка на пороге.
Тогда садись, ешь, пей, двойник герой.
 
 
– Оставь чудить, ведь ты устал.
– Устал.
– Порой все бросить хочется.
– Как будто.
– Тогда чего ж…
– Да тянет на вокал,
в побег от лени хоть сиюминутный.
– Ты не наелся этим? Ведь пора
по крайней мере перейти на прозу.
– Что ты несешь, примазавшийся, что за
советы! Да с чего ты здесь с утра!
 
 
– Да все с того – упрочить связь меж двух
стремящихся к Тому, при этом вровень
идущих с веком.
– Прямо божий дух!
– Скорей поток твоей горячей крови.
– Я, помнится, был в возрасте Христа,
когда отец дорогой шел последней,
и одиночества, свалившегося в те дни,
не опьяняла жизни долгота,
 
 
запал угас… Явился ты тогда:
где лирика, вдвоем как будто проще,
не то, что в эпосе глубоком.
– Ерунда!
В начале самом вместе шли на площадь
гражданскую.
– Там, где футбол страстей?
животный зуд телес?
– Ах, как мы мелки!
Когда бы шло не в пользу все…
– Поделки.
– И детство вдоль войны?
– То чище всей
 
 
остальной казарменной тоски
в отеческой расхристанной юдоли.
Увы, остались только лоскутки
прапамяти наследственной, не боле,
полунамеки. Их, как ни крои,
жизнь не насытить только этой ранью.
Поэзию питает подсознанье,
но в ней порой такие, брат, бои…
 
 
– Но пел ведь: созерцание – глава.
– Куда там – рысий взгляд лежит в основе
создания, нас тянет в острова
стихий, стихов, отчаяний, любовий
наперекор инерции эпох.
– В которых мы в свою игру играем?
– Вторичным, вам болтаться где-то с краю.
– Когда бы знать, где кроется подвох
 
 
первичности, начала всех начал…
– Идем от языка, от пейзажа
окружного, потом уже обвал
истории, грядущие пропажи
и поиски.
– Ты хочешь доказать:
искусство невозможно без народа?
– Мы дети рода и изгои рода
того, что свыше дан.
 
 
– Такую мать!
А не могу я, скажем, отойти
чуть в сторону?
– Семитский профиль носа
не нравится?
– Когда б до 20,
стерпел… Но ты уходишь от вопроса.
– Конечно можешь, щель меж нами есть,
мы близкие, но с маленькой поправкой:
ты тот же «я», вот разве без прибавки
помойки жизни.
– Право, это честь
 
 
хотя бы в том, что я не осужден
в российском цирке сплевывать опилки.
– А в этом-то и прячется резон.
– Когда рифмуешь с клизмой за бутылкой
экзистенциализм?
– В том и отрыв
меж нами, как подобия от сути:
ты есть – и нет тебя, в какой посуде
ты ешь, как спишь, скупы или щедры
твои посулы – не для образца,
так… выставка, одно кокетство наше.
А тут в строке бывает для словца
загнешь такое…
– Ну, а я?
– Окрашен
иначе ты, наш вынужденный быт
тебе неведом. А без этой крови
клокочущей ты в общем бездуховен,
 
 
когда копнешь.
– Завидуешь?
– Саднит…
 

3

 
Я, наверно, не выучусь по-иному:
подвожу итоги – и снова в омут
потаенных мыслей, тоски и жути
от страны, что топчется на распутье,
от родных, что сгинули в мире дальнем,
от осенней сутолоки прощальной
птиц и листьев, сходящих дождливым краем
деревеньки, где длилась моя игра и
жизни смысл, где скупою землей повенчан,
потом общим, тщетой и заботой женщин —
двух берез под окном – обделен я не был,
не хватало сюжетов ржаного хлеба.
 
 
А пейзажи… что ж, хоть стезя не нова,
заменить пустоты не всегда готовы:
негативы лишь, в химикатах тонут…
Возродиться б когда, словно «вор в законе»,
на родимой зоне себя пытавший:
неужели так и покатим дальше
по привычному вымученному кругу,
бурлаком где тянуть сыновей, подругу
по маршруту, дареному без отсрочки,
тем, кто ведает время, где ставить точку?
Но какой покой, когда жгут сомненья:
а возможно личное возрожденье…
И саднит, что в отчизне пути закрыты,
где тебя прессуют не столько бытом,
сколько тем, что обрушили те основы,
за которые биться хотя бы словом.
 

4

 
– Ты в драке не герой.
– А ты храбрей?
– Смотря, в каком контексте обитаю.
– Не в будничном все том же ль: ешь – потей?
С чего хлопочешь-то?
– Я просто созерцаю.
– Да, созерцать, конечно, легче, чем…
– Учительствовать, менторствовать ради
самовлюбленности?
Попроверяй тетради,
побегай от дежурных теорем
 
 
учебников, не говоря о том,
как подойти к глубинной, тайном сути…
– Мне, знаешь, что-то верится с трудом,
что ты реализован в этой мути
долгов, самодостаточен…
– Само-
влюблен – мне только что ты резко бросил.
– Не без того.
– Когда пошло на осень,
иное тянешь на гору ярмо.
 
 
Кому и как итожить: прав – не прав,
наполнен – пуст, избыточен – бездарен…
– Ну, братец, у тебя однако нрав!
Наверное, студент твой благодарен
за скачку, где то ступор, а то прыть
в одной упряжке. Как же – мы новатор!
– Ирония… Подскажет alma mater
не как учить детей – чему учить?
 
 
Ты вот всезнающ, ну-ка, подскажи,
как, не разрушив первозданной ткани,
наставить их не поддаваться лжи
своей ли, общей?
– Что тебе метанья
чужие, коль тобою избран путь
повыше, ты как будто провожатый
в иную даль…
– Отрыв весьма чреватый —
поэт всегда учитель хоть чуть-чуть,
 
 
пускай по правде только о себе
и пишешь.
– Обо мне, мой друг, как будто.
– Лирический герой не по злобе
в запасниках, как в таре netto c brutto.
Ты в упаковке: и не ученик,
и не учитель – все, как я настроен.
– Нас, кажется, в теории по двое.
– Ну, раз тебе так хочется, двойник.
 
 
Но сомневаюсь, чтоб тебе пришлось
так дорого выплачивать за ренту
познания.
– Ты прав, бываем врозь,
по форме ты учитель – я в студентах,
ты мастер – но и я на той скамье,
на краешке на самом примостился.
– Скажи, что ты на старости женился,
завел ребенка и погряз в семье!
 
 
– Постой, не уследить: то вверх, то вниз
несется мысль – моя же роль какая?
– Ты – это мой с эпохой компромисс.
– Твой идеал?
– Посыл родному краю,
который в сотый раз обходит бог,
как и меня, что мнется оробело.
Ты тот, кем я хотел бы… но не смог,
дистанция меж помыслом и делом.
 

5

 
Снова кроет осень сухой листвою
те тропинки строк, где мы шли с героем,
громко споря иль, может, молчком, без звука…
Не пытая, какая грядет, разлука,
что писать мне, в какую податься тему,
где смогли бы ужиться с эпохой, где мы
не терзались комплексом неприятья.
Так случалось в России: родные братья
не одним шли путем, коли время круто,
но в итоге вернулись к тому редуту,
что заброшен октябрьскою порою,
 
 
где покроет осень сухой листвою
уходящий век, провожая воем
за кровавость, за бездуховность и за
лагеря, ощутивших конкретность «измов»,
за который больше стыдно, чем больно…
Неужели ж привычно путем окольным,
погружаясь от поздней осени в зиму,
по дорогам исхоженным – непроходимым,
до абсурда споря о дальнем боге,
снова вязнуть в надуманном диалоге?
Но в какие края податься – не знаю,
лишь бы светлым утром, проснувшись в мае,
 
 
напитавшись черемуховым настоем,
с Ве… – На… – Лю…, тремя сестрами, непростою
тропкой двинуть к желанной цели
от навершья креста новогодней ели
к пограничью меж тем, что придет – что было,
к храму новому – к прежним, где спят могилы.
К эре этой и той без парадных маршей,
что с властями б канули в век вчерашний,
пробудиться бы вместе с ожившей лирой
в общей тяге вселенской к добру и миру.
А тебе чтоб свекнуть отраженным светом,
мой герой лирический.
 
 
Как ты? где ты?
 

Эпитафия деревенскому другу
Володе Виноградову

 
Слыхал, что поймала тебя на крючок
курносая, выстудив крылья…
Зачем не дождался меня, мужичок,
в последний разок покурили б.
 
 
Ты вряд ли сказал бы заморское «рок»
в инверсии речи широкой —
завалинку грели б и в этот разок
на солнечном майском припеке.
 
 
Ты тихо ушел, как уходит земля
под снег, как под позднюю вспашку,
туда, где качают ветра тополя,
на чучелах треплют рубашки.
 
 
Вы, пасынки почвы, кучкуетесь здесь,
с кем на поле перли, на танки,
как будто сшептались по трое осесть
на утлом погосте для пьянки,
 
 
до судного дня, где опять воронье
слетится на ваше застолье
скупое, где жил, опираясь на «ё»,
ухмылочку пряча за болью
 
 
всей жизни отмеренной, всей нищеты,
отвешенной ржавым безменом.
Зачем же, не свистнув, отправился ты,
чтоб мне на одно хоть колено…
 

Сначала

 
– Ты будешь очень поздно знаменит, —
когда-то мне гадалка предсказала.
Пока мальчонком рыжим слава спит,
в лукавом сне смахнувши одеяло,
 
 
и я смахну случайный недолет
забывчивой судьбы, наворожившей
чрезмерное… Захочет, так найдет,
а не найдет – не отвергаю бывших
 
 
годов, где слог летел сквозь произвол
властей и судей околожурнальных,
где с каждой книжкой съеживался стол,
но я упрямо пер себе нахально,
 
 
повязан ритмом. Если ж голова
порою остывала хоть немного,
однако набирала мастерства
по капле, и себя судила строго,
 
 
пускай в пустыне оставаясь на
очередном отрезке непризнанья.
Все бросить бы, казалось… Но весна
опять задышит первозданной ранью,
 
 
что строит мир видений и вещей,
меняя лишь значенье этой дроби,
как мартовская сутолка грачей,
запутываясь в смыслах и подобьях.
 
 
Так рифма моя, выбрав: опосля
определять последствия и сроки.
Пыль славы… Ждет остудная земля
от суетной столицы на востоке.
 

Соловьиный бред
(ответ брату в далекое)

Я полагаю радугу мою в облаке, чтоб она была знамением вечного завета между Мною и между землею.

Бытие, 9 – 13

1

 
Нелегкая сумятица времен
несется оголтелым хороводом,
где осень залегла и майский звон
промчался соловьиным переходом
 
 
чрез тот же все российский кавардак,
тревожащий растравленные раны…
Ах, коли б жизнь случилась просто так,
мы были бы киты и обезьяны
 
 
и, гордо игнорируя прогресс,
в чиновничьем не сбились коридоре,
а были бы естественны, как лес,
а были бесконечны, словно море.
 
 
Но вечность развалилась с двадцати
веков, бездумно выйдя за пределы
вмененные… Что ж, снова не войти
в Завет, куда-то мчаться оголтело.
 
 
Лишь ты, что прорастаешь сквозь меня,
на каждую дождинку откликаясь,
живительна, как кровная родня,
как трепетная музыка земная.
 
 
Ответно и природа тянет в высь
фатой вишневой, кружевом акаций —
в любви, в одной любви великий смысл!
Но как на этом крене удержаться —
 
 
все бешенее ритм, тревожней мрак
в скольженье упоительно обманном.
Куда ж… Случилась жизнь бы просто так,
мы были бы киты и обезьяны.
 

2

 
Печка – основа всему,
танец оттуда поскольку.
Вот и идей не приму
тех, что диктуют, не только
 
 
мне предназначенных. Как —
жалко помалкивать втуне,
снова вживаясь в бардак!
Или доверить фортуне
 
 
все, что собрал соловей
в аполитичном пейзаже:
жизнь не свою – сыновей,
землю не ихнюю – нашу?
 
 
Ту бесшабашную, ту,
что заклинаю и холю,
миг на которой цвету
и ухожу поневоле
 
 
снова до срока, как те,
что не вросли, не вписались…
Снова смолчим в простоте
и опадем, словно завязь,
 
 
чтобы один пустоцвет
въехал в абсурд озверелый?
Не было лада и нет —
только усталое тело,
 
 
что соблазняла б псалтырь
майским наивом наружным…
Вот бы с движением вширь
взять потихонечку глубже,
в печку подкинуть дровец,
чтоб потеплее, посуше,
вспомнив, как дед и отец
тешили стылые души.
 
 
Все, что осталось и мне,
грея надежды лохмотья:
дух закалять на огне,
жертвуя трепетной плотью?
 

3

 
В который раз мы снова у порога —
какое обольщенье изберем:
к «ученому познанью» ль через Бога,
где обитать дано невестам трем
 
 
сопутствующим и поникшим долу,
когда в казенный втиснуты обряд
у легкого Рублевского престола?
Но отвернись хоть чуть – они взлетят
 
 
и скроются… И как ни плакал ты бы,
сам оборвал в себе духовный рост:
меж двух природных сил какой-то выбор
возможен – но ты сам разрушил мост…
 
 
Куда же плыть теперь, и чьим стараньем
развитие течет наоборот —
меняется не Бог, то мы не тянем,
и тут виной не быт, а быт не тот,
 
 
не столько где открытия, как гонка
схватить себе побольше, чтобы впрок,
но иногда где тянет, как в воронку
в единство с миром, в прежний диалог.
 
 
Но с кем теперь… о чем… – одни осколки
от символа, опять меж нас стена,
у легкого Рублевского престола
звук отнят… И куда летит страна?
Чей выбор? Чья подсказка? Чья помога
меж старым или новым прожитьем?
Мы снова у провала ль, у порога —
какое обольщенье изберем?
 

4

 
В глубинах потаенного пейзажа,
казалось, провидение и есть:
день полон солнца, ночь черна, как сажа,
но мы бессмертны… В эту шкуру влезть
 
 
и вылезти бы… «Радугу мою
я полагаю в облаке завета,
пролегшего меж нами…» – на краю
небес Господь воззвал? приснилось это,
 
 
дождем пролившись? Все нудит упрямо
вопрос, как бы взрывает пласт лемех:
Предвечный – это тот, что перед ямой?
Всевышний – значит, тот, что выше всех?
 
 
От нас-то что тогда? Зачем конец
такой бескрылый внешне, как простуда?
Зачем две тыщи лет – вещал писец! —
никто так и не явится оттуда?
 
 
Который раз, листая чьи-то бредни,
плаксивые, как детский говорок,
в бунт снова… Вот последнее в последнем:
тщета, как влага, спрячется в песок,
 
 
Сизиф промерит камнем пересказ
про радужное это заклинанье,
но сам я вижу много честных глаз,
и что ж – кроить абсурдом мирозданье?
 
 
Возможно, мы из хаоса, возможно,
он как-то и осмыслен впереди,
в миг роковой Аврам отбросит нож… Но
не смысл к нам – мы к смыслу на пути,
чтоб выжить вместе всем. По одному
мы, как ни бейся, все-таки сгораем,
свет отражая мира или тьму,
своим толкаясь Адом или Раем.
 
 
Под чьими разноперыми крылами
идти? Куда? К кому? Кем выдан срок
путей? Как отчуждение меж нами
преодолеть? Вся вера – между строк?
 
 
Помимо легкого соблазна ли, поми-
мо тяжкого преддверья тупика,
пресытившись святым, безбожным Римом —
скалу покатим наверх сквозь века?
 
 
Назвать все это соловьиным бредом —
смешно, писцу большая выйдет честь,
но майской ночью глубина пейзажа
взовьется трелью! Значит, что-то есть…
 

Утешение Харона

 
Пространство расширяется к концу,
мой сын, что не постигнуть человеку —
ты тоже увлечешься на плацу
сиюминутным. Но мы входим в реку
 
 
вторично, где откроется простор
как будто тот же, свойственный земному,
где, вроде, та же Троя и Гектор
знакомые по зрячему слепому.
 
 
Но как вам, хоть и избранным, понять
путей нездешних, высшего итога…
Смешно… в слезах выпрашивает мать
тебе бессмертье бренное у бога,
 
 
что сам не знает завтрашний маршрут,
скорее не хозяин, а приказчик,
поскольку и ему рядно прядут
старухи и сколачивают ящик.
 
 
Вдобавок игры тех, что раструбят
про щедрость сердца, мощные ладони.
Сомнительность бессмертия – тебя,
как Гектора, твои оплачут кони…
 
 
В 15 взмыв, умолкнуть в 25!..
Все дело в протяженности мгновенья,
в той женщине, которой ты опять
в любви безмерной клясться на коленях,
 
 
как первой, станешь, в общем не солгав:
все первое, вернее – все впервые,
а где ты прав, Ахилл мой, где неправ,
не скажут ни Эллада, ни Россия.
 
 
Мы те же и не те, чем там, где до
отрыва, где как будто не старели
еще… Но размывается простор,
хоть реки тянут к той же параллели,
 
 
откуда двинем вниз лицом к лицу
с героями потрепанного мифа
к земле, что углубляется к концу,
покуда море сдерживают рифы.