Текст книги "В пейзаже языка"

Осенние эклоги

Есть ли та родина, где и гекзаметры эти понятны?

Миклош Радноти

 
– Знаем ли, что говорим, я обезумевший, ты ли —
осень конем вороным мчится, пока не подбили,
даже вступив не в свои стойла – в кварталы столицы…
Миг усомниться в любви прежней, читая на лицах
вновь отчуждения тень. Думаешь: стоит бороться —
глуше становится день, глубже снега и колодцы
веры утраченной, чувст, сбившихся в грязь у подъезда…
Как в предвариловке, пуст, глух, как холодная бездна
туч, натянувших покров, что прояснения застят.
Мне от недавних костров хоть бы подобие счастья.
 
 
– Жив этот пламень, потух – разве не сам ты в ответе:
каждый учитель – пастух, ждут его взрослые ль, дети.
В хмурый ноябрь, в апрель ясный – быть музыке тише ль?
Что вдруг сорвался с петель?
 
 
– Ветер гуляет по крышам,
крупку сухую метет, в сны загоняя природу.
 
 
– Очередной переход… Разве по времени года
стоит судить ли, рядить страсти времен роковые?
Чуть остуди свою прыть – в осень вступает Россия,
в пору нелегкого сна, тяжкого, злого похмелья.
 
 
– В склоках погрязла страна, в улицы из подземелий
выйдя, не сбросив оков рабства вчерашнего, в хаос
рынков, палаток, лотков… Что с нашей верою стало
в светлое завтра? Ужель только дорожка кривая
в рынок, где скрутит метель легкой наживы? Не знаю…
Идол фальшивый размыт, но не застыть на средине б.
Скудно, один только быт… Вязко на русской равнине.
 
 
– Чуть замело, ты подсел, словно мальчишка-подранок.
Вот и остался без дел и погрузился в нирвану,
словно павлин, на насест гордо усевшись витией…
Если нечистый подъезд, значит, померкнет Россия?
Время само поводырь будущим дням и вчерашним —
что же рыдать во всю ширь в леса заброшенность, пашни?
Разве вселенский размах только страстям на потребу
суетным.
 
 
– Дело в умах, где не одним только хлебом
живы, какая-то часть снова готова под знамя!
 
 
– Ждать справедливую власть, что разве в траурной раме
угомонится… за век переменилось четыре!
 
 
– Осень конем вороным мчится, пока не подбили.
Чувства ли мера, ума… главное дело – не в спорах,
Родина – это зима, это сугробы, в которых
вязнем хотя б на краю, где ожидаем отсрочки.
Жалко деревню, семью… Родина что – заморочка
смутной славянской души, что далека от расчетов
денежных.
 
 
– В нашей тиши, может, откликнется кто-то
в Белеве, в Ряжске, в Ельце, в той пОтаеннОй глубинке
с О-каньем круглым в акцент? Будто впервой по суглинку
гряды в апреле копать, где не воскрес если – выжил!
В снежном покрове вдвойне Родина горше и ближе.
 
 
– Родина в Тузле, в Чечне, залитой общею кровью,
где обретаться и мне, если б не страсть к Подмосковью,
если б не служба… Но где, если опять вор на воре?
 
 
– Ты про народ или тех… Что ж, еще раз переборем,
оба пути к одному выведут. Если короче,
выйдет: суму да тюрьму не выбираешь, как хочешь.
 
 
– Значит, тащить до весны ворох напрасных усилий?
 
 
– Осень конем вороным мчится, пока не подбили.
 

Только лишь бедность одна, Диофонт,

порождает искусства,

Бедность – учитель работы.

Феокрит, Илиллия XVI

 
– Что же ты: рад ли, не рад
жизнью летящею, брат?
Даже в промозглую осень
мы ведь немногого просим,
просто живем и живем,
были б работа и дом…
Ты мне: пиши поподробней…
Что?
 
 
– Узаконенный кровник,
радость – спонтанный союз
быта и вымыслов муз,
фактов и чувственных бредней.
Каждый меж ними посредник.
Хоть без тебя, есть семья,
маятник бьется в края
вех, где отнюдь не погода
приоритетом для рода.
Радость как взлет и провал,
лишь бы себя познавал
не в суете, а напротив —
в неторопливом пролете
вдоль потаенных глубин,
там, где один-на-один
с мудростью б встреча предстала,
не отягченной финалом
нашей разлуки.
 
 
– У вас
сыгран свиридовский вальс
листьев, скруживших по кругу
прямо под зимнюю вьюгу?
Грустно… Но тут не в стране
только причина – по мне
радость, увы, скоротечна
в ноющей тяге сердечной.
Как тут вписаться в проем,
если не в силах вдвоем
дальше плыть веком, в котором
пройдены реки и горы
общие…
 
 
– Наши пути
кто-то мешает пройти?
Так ли от века зависим —
что расстоянья для писем!
Годы текут и текут,
да, мы стареем, маршрут
невеселей и короче,
разве просторнее ночи
мыслям… Но пусть из окна
ляжет другая страна —
та же одна незадача.
 
 
– Я ведь о радости начал.
 
 
– Радость, наверное, труд.
Парки недаром плетут
вязкую звездную пряжу,
не потому, что прикажут.
Сами уходим в отрыв,
как осужденный Сизиф
в редкие всплески прозренья.
 
 
– Это скорей вдохновенье.
Значит, ты правильно шел.
Мне ж избежать произвол
духа над бренною плотью
не удалось, лишь лохмотья
быта: еда да тряпье…
Радость не та.
 
 
– На моем —
те же законы чудачьи.
 
 
– Значит, не можем иначе.
Вот мой с побега урок:
радость – пушистый снежок,
первая строчка скупая,
та, что во сне не растает.
 
 
– Так к естеству и бредем
по одному ли, вдвоем,
здесь, на чужбине ль – едино.
 
 
– Но у тебя и от сына
радость, пускай и бразды.
 
 
– Две голубые звезды
светят еще в полнакала
в осень мою, что немало
сводней-судьбою дано.
С ним я примчался бы, но
радость, увы, не монета:
денег по-прежнему нету.
 
 
– Что ж, повседневность груба…
Сам пишешь: сводня-судьба
хоть одарит, все корежит.
 
 
– В этом поэзия тоже.
Если ж в отчизне раскол,
в бедности служба как долг
разве не выше богатства?
 
 
– В этом и есть наше братство.
Ну, а слова… что слова —
словно взыграет трава
в инее взбившись плюмажем.
В письмах-стихах не расскажешь.
 

Ах, моя прелесть, Бомбика!

Точеная кость – твои ножки,

Голос пьянящий, как трихн,

описать тебя всю я не в силах.

Феокрит, Идиллия Х

 
– Город холодных камней,
где, увы, вдохновенье все реже,
разве что…
 
 
– Снова о ней?
 
 
– Как опять не поддаться на нежность,
как о любви не кричать,
где ни слов не достанет, ни духа…
Если бы только кровать,
где как будто касанье не двух, а
сонма космических птиц,
прикорнувших у лунного лона
заполночь… Падаем ниц,
как безмозглая стая влюбленных,
где, словно промельки рыб,
крутобоких, упругих, заманят
в трепетный звездный прогиб,
где погибнешь, уверен заранье…
Если бы только я смог
пусть прерывисто, пусть неумело,
ритм подметавши под слог,
передать эту трепетность тела,
этих скруглений поток,
этих раненых поз диктатуру…
Если бы только я смог…
– Так зачем подвизался ты сдуру?
Брось, не строчи!
 
 
– Не могу.
 
 
– Не об этом тогда.
 
 
– Не об этом
тоже, но здесь как в долгу
перед чувствами, перед ответным
несовершенством тех фраз,
что слетают извне нисходяще.
Ты бы помог…
 
 
– Нет, я – пас.
 
 
– Разве музыки мука есть слаще?
Видеть ли, слышать – не мочь
на телесном застыть в человеке.
Значит одно – (…) многоточь-
е души ее рощи и реки,
взгляд – (?) вопросительный знак
на мои немудреные речи,
жест – подсознанья овраг,
словно елок худые оплечья,
те, что в таинственный лес
погружаются глубже и глубже…
 
 
– Боже, куда ты залез?
 
 
– Мне хотелось хоть толику дружбы,
если б предвидел я…
 
 
– Нам
лишь гадать. И не знаем, что просим…
 
 
– Знаю: течет по усам —
в рот ни капли…
 
 
– Куда тебя сносит?
Всюду разруха, земля
поросла будыльем – ты в сторонке.
 
 
– Это успею.
 
 
– Деля
с нечитателем те же обломки?
Да хоть финал обнови —
страсти эти давно перепеты.
 
 
– Есть ли финал у любви (!) —
восклицательный знак, где ответом
разве естественный страх:
удержать эту тягу сумею ль?
Осень моя на глазах
запоздалым огнем пламенеет.
 
 
– Осень во всю, у дверей
дух революции бродит.
Что от любви-то твоей
родине, вздрогнувшей, вроде?
Как же гражданский запой,
что тебя забирал понемножку?
 
 
– Мне не замкнуться страной,
хоть сидеть у того же окошка,
мучая письменный стол
хоть упорством, коль катится мимо
легкая Муза… Прикол
в том, что чувства с борьбой сопряжимы.
Пусть задождит-заметет,
пусть придавит октябрь, как в опале,
наш шестилетний пролет
никакая пурга не завалит.
Память ли, жизнь коротка —
нам дано упиваться не прошлым.
Крошки синицы с лотка
стащат в пляске по первой пороше,
шрамы укроет страна
хоть на зиму тяжелой махрою —
грянет финалом весна,
время вечных бродяг и героев,
где мы, отец или мать,
с сыном топчем упрямо сугробы…
 
 
– Все, что хотел ты сказать?
 
 
– Что сказалось на первую пробу.
 
 
– Дальше что?
 
 
– Дальше зима
понесется гекзаметром снега.
 
 
– Ну и…
 
 
– В обрывках бумаг,
в белых снах затеряюсь с разбега.
 
 
– Надо же, прямо как тот
с белым венчиком в питерской вьюге.
Вспомни, какой был исход…
 
 
– Знаю, радость с печалью подруги.
То, что подкинет одна,
сцапать готова другая.
 
 
– Родина – наша стена!
 
 
– Если любовь не хромает…
 

Вдоль флорентийского ренессанса
(зимние сонеты)

Умом, искусством, нужными словами

Я беден, чтоб наглядный дать рассказ.

Пусть верят мне и жаждут видеть сами.

А что воображенье низко в нас

Для тех высот, дивиться вряд ли надо,

Затем, что солнце есть предел для глаз.

Данте

1

 
Потомки! Я, едва нащупав суть,
не на три вел пространство – на четыре,
где, может быть, изгнанье – это путь
неведомый к иной небесной шири,
 
 
к иной определенности земной,
не замкнутой Флоренцией, Равеной,
разбитым Римом. Время шло за мной,
озвученное словом откровенным,
 
 
вне суеты политиков, молвы
жрецов, далеких от первоосновы,
которых, возвратясь, отторг сурово
от сердца позже, раньше – головы,
 
 
чтоб вырваться из душащих потемок
и выйти в мир свободным, как ребенок.
 

2

 
А мир не ждал или почти не ждал
еретика, бродягу, отщепенца,
которого не сдула инфлюэнца
и даже не скосил девятый вал
 
 
пред градом Дита адскою жарой,
иль когда брел Коцитом леденея…
Соседи, дети обмерли, балдея,
как пробирался ощупью домой,
 
 
наполненный увиденным трудом
божественным и сотен поколений,
оторванный от дней, как всякий гений,
кому, пусть дом разрушен, мир весь – дом,
 
 
где набираться мужества и знанья,
не усомнившись в силе состраданья.
 

3

 
Святым – дорога над…, а нам – земная,
что кружит меж колесами страстей
чредою бесполезных серых дней,
коль нет любви, сводя к слепому краю,
 
 
что после бытия… А бытие
окажется все так же скоротечно,
когда наивно тратится беспечно
на славу, что потомок пропоет.
 
 
Какая слава – зрел тщеславья прах,
терпенье и насилье без границы!
Но призовут ли жалкие страницы
к ответу в обезличенных веках
 
 
властителей и нынешних и дале?
В поэме – да, в реальности – едва ли…
 

4

 
«Комедии» же, если есть конец,
то он в четвертой кантике, в терцине
не сложенной. Со-грешник, со-творец —
я был лишь чей-то голос, что поныне
 
 
от древа жизни, чрез ее ростки,
еще звучит в апрельском кровотоке.
Но что пребудет планам вопреки
космическим – бог весть… Подходят сроки,
 
 
и не прикрыться вымыслом, когда
в гармонии сплошные перекосы.
Продолжить как без Высшего Суда,
тогда само творенье под вопросом?
 
 
И все ж замены нет любви и вере,
у них исток один по крайней мере…
 

О тщетных сил людских обман великий,

Сколь малый срок вершина зелена,

Когда на смену век идет не дикий!

Данте

 
Пора от школьных истин отойти,
два измеренья – плоский катехизис:
Христу на фреске нет и 30,
Иуда-мальчик кем-то втянут в кризис.
 
 
Лишь третье измеренье – глубина
сознания осмысленного, вот та
природы диалектика, без дна
где мир земной стечет от Данте к Джотто,
 
 
где вечный бой и тихая печаль
несовершенства своего и в общем,
дана где будет эта вера, та ль —
 
 
мы сохраним ее или растопчем,
как обувь тесную… Но впереди февраль,
почти весна, с собой где сладить проще.
 

Не будет мне потомство благодарно,

Напрасно за мазком мазок кладу…

Петрарка

 
Собою недовольство – высший пик
хребта твоей любви и беспокойства
за стройность мира в звуке. Все геройство
художника – то, что к концу постиг:
 
 
тщеславье пошло, и куда бежать
от свыше заповеданного края…
Мы, слипшиеся кисти погружая
в палитру, можем только отражать
 
 
лишь жалкие виденья бытия
не без надежды: стерпит все картина.
Однако жизнь не дву-, не три-едина,
и как судьба ни сложится твоя,
 
 
в смятенье ты выходишь за края
хоть изредка, как по зиме рябина…
 

Ухвачено художнической призмой,

Божественнее станет божество!

Микеланджело

1

 
Вначале были слезы – «Пиета»,
где первое сомненье вкралось в вере,
что так легка казалась и чиста,
как пух черемухи… Вдруг первая потеря,
 
 
такая, что нам не пересказать,
казалось бы, привыкшим к мордобою:
качает тело каменное мать,
утратившая сына – не героя…
 
 
Труба какая грянет из семи
архангельских! Ах, лучше бы пастушьих:
как словом вещим всуе не греми —
кто слезы этой девочки осушит?
 
 
Нас делает сочувствие людьми,
как мрамор превращает тело в души.
 

2

 
Ну, что же, сын, теперь один плыви,
как замышляли, по земному кругу,
где дело дам тебе и дам подругу
в надежде со-творенья, со-любви.
 
 
Чтоб ты себя не чувствовал чужим,
казалось, в круговерти бесполезной,
я силы дам тебе и дам болезни —
спознайся с высшим промыслом земным
 
 
по полной. Возвращаться к небесам
нет смысла – почву обретай поближе,
которую засеять должен ты же,
 
 
своих взрастить детей, поставить храм
природе – не наивным чудесам,
с которой ты и без меня бы выжил.
 

3

 
К исходу жизни ближе пере-суд,
чем недо-суд, где опыт знал заранье:
отделаться от самоистязанья
удастся вряд ли. И века сойдут
 
 
за опознанье в несколько минут
скорей не веры вымысел – сознанья,
что как и обещали предсказанья,
здесь прожитый и будущий маршрут.
 
 
Он передал лишь оттиск: верх и низ,
откуда рвутся к нам мольбы на пени,
где левою рукою на колени
бросать судье, другой – в небесный бриз!
 
 
В итоге выбор за собой: трястись
иль гордо плыть, как вдоль зимы растенья.
 

4

 
Ты, как и Данте, тоже делать свод
отважился, не тексту вверив – камню
пространство духа вызванного… Как мне
словами отработать переход
 
 
от мрамора, где ты расстался с ним,
хотя, не зная лени, жили дружно,
к тому, где мощно очертил окружность
слияния небесного с земным?
Там будут те же звезды, юность, сад
у Медичи, надежды и потери —
пусть грешный мир ворвется в те же двери,
что приоткрылись столько лет назад,
 
 
любовь где выше и острее взгляд
на пройденный маршрут к земле и вере.
 

Величайшие реки текут под землею.

Леонардо

1

 
Кому борьба, где «Ночь» – всему итог,
и мраморный снежок на скатах крыши…
Я тоже на земле, но чуть повыше,
откуда дальше виденье дорог,
 
 
где вечность отобьет хмельной наскок
воображенья гения, где тише
пространство обнадеженное дышит…
Когда б его постигнуть светом мог,
 
 
биением пульсирующих крыл,
скользящих поверх сплетен и законов
со-граждан, где упругость мышц и жил
взовьется с невысокого балкона…
 
 
Когда бы только мне достало сил
догнать улыбку трепетную Моны.
 

2

 
Не то, чтобы божественно нежна,
но жестом не коснись, намеком, вскриком.
Загадочна любовь? Скорей она
неоднозначна столь и многолика.
 
 
Взгляни вокруг – везде ее следы:
в склоненных торсах ветл, в приречных травах,
в разливах иволги, в журчании воды.
Так в майских акварелях робкий навык
 
 
движения застывшего, но не
утратившего чувственности плоти…
Как я притронусь к ней, она ко мне —
не знаю… Но надеюсь, вы поймете:
 
 
любовь внутри тебя, любовь во вне,
как птицы или ангелы в полете.
 

3

 
«Один из вас предаст меня», – сказал,
едва миланский храм был им размерен,
где ужин скуден, стол непрочный мал
и даже время усомнилось в вере.
 
 
Как будто кто-то свыше торопил
закончить фреску… жизнь… К какому сроку!
Шептались правые, неправый ел и пил,
где Он в себя откинулся глубоко
 
 
в преддверии отчаянной тоски,
что тихо кралась Гефсиманским садом.
«Ну, что ж, на то и есть ученики…» —
 
 
уже заметив уходящим взглядом,
как трещинки расчетом вопреки
завладевали красочным фасадом.
 

4

 
И вот итог: все тот же цепкий взгляд
на мир земной, лишь брови стали гуще,
плотнее рот поджат в ответ орущей
толпе непосвященных, что назад
всегда обращена. Я ль виноват,
что отошел искусства ль, чисел ради,
чтоб бороды седеющие пряди
убрали тело бренное в оклад?
 
 
Но что же дальше, что взыграет над
раздвоенным немолодостью знаньем —
бессилье действия? непрочность созерцанья?
 
 
К чему с соседом-гением разлад,
когда один над нами снегопад
и вечное в веках непониманье…
 

1

 
Ну, а пока сыграем в Рождество
на соусе возвышенных уроков,
где гениям хватало одного
пути – как нам до них далеко.
 
 
У них преобладало естество —
у нас (с чего вдруг!) уровень завышен
тщеславия, плывем в снегу по крыши,
не на себя кивая – неправо
 
 
исходное. Приблизясь в суете
к последнему космическому мигу,
в башке как будто бог, в кармане фига…
 
 
Чего не досчитались в красоте,
распятые на собственном кресте
извечного российского раздрыга?
 

2

 
А, может быть, и то, что мы пойдем
за этим преходящим воскресеньем…
Порой грешит минута совпаденьем,
где сукровицей стянется разлом,
 
 
закожанеет, кистью ли, пером
вернув к тому толчку, тому моменту,
когда из хаоса прорезалось Треченто
на три столетья. Ведь и там костром
 
 
фанатиков, как с наших лагерей,
высь низвергалась – только быть бы сытым! —
к отчаянью, к разбитому корыту
увянувших в сугробах январей.
 
 
Но, жаждем, как Колумб, и мы морей
сквозь прозу ненавязчивого быта.
 

Январское

1

 
Январь уже сдавался февралю,
уже зимы качнулась амплитуда
поближе к солнцу – пуля вдруг оттуда,
что ты во сне ушел… А я все сплю,
 
 
верней не сплю – меж нами океан
меня, как смерти, приобщил стихиям.
С утра собрал детей, читал стихи им,
где клекот твой, картавый чуть, был дан
 
 
плывущим сзади, где издалека
уже нездешнего еще ты падал эхом.
Где я куда-то шел, куда-то ехал —
ты обживал грядущие века
 
 
вне первых полудней, получасов,
где позднее сцепление с окружным
разбилось на осколки голосов
любви последней и последней службы.
 
 
В инерции дыханья я не мог
прервать едва намеченные связи,
где уж манил тебя все-общий бог —
я оставался в этом без-образье
 
 
осиротевшим, без подпоры, без
сознания, что ты как будто рядом…
Хоть с опозданьем вытянулся лес,
окутанный прощальным снегопадом.
 

2

 
Когда уходит гений – пустота
накроет как свалившимся сугробом…
Мне мнится, будто двинулись мы оба
туда, где та же облачность и та
 
 
же узкая прогалина, где свет
еще едва касается разрыва
с друзьями, со страной, которой живы,
которой был лишен на столько лет…
 
 
Но память, что настойчиво строга,
не позволяла слабости хоть в малом:
Фонтанкой пролететь бы иль каналом
и сквозь очки, ощупав берега,
 
 
их вещно передать, как мог лишь ты
еще вчера… Увы, с утра пытаю
мелькающие дактили трамваев
трехдверные и чистые листы,
 
 
что ждут тебя у старого стола
остывшей комнаты обшарпанного дома,
где выбоинка каждая знакома
от ближнего Литейного угла,
 
 
где время будто шло наоборот,
лишь память только рыскает по следу…
Как тот Иосиф, ты прощал народ,
поскольку что тот знал, хоть что-то ведал…
 

3

 
Я был моложе на год, на чуть-чуть
поменьше (оба вышли пред войною),
чрез две столицы пролегал наш путь
еще не развеснившейся весною
 
 
страны, как будто проклятой, как буд-
то в собственном просторе затерявшей
ту искру, что потомки назовут
с чего-то божьей. Где ты шел по пашне,
по пастбищу, и страстный Авраам
вел на закланье и тебя, как сына,
а сердце уже билось по краям
сомнений первой терпкой половины…
 
 
Мы были много мельче, чтоб понять
пути судьбы и твой порыв упрямый,
покуда ты не сбросил эту кладь
от дома отрешен и папы с мамой.
 
 
Но жертвенность – не выход, и не зря
ты стаскивал наручники с запястий,
в последнюю неделю января
последние врата раскинув настежь
 
 
туда, где стих иной, и смысл, и гул
кружились бы, как в детской карусели…
Где я дышу, где ты не дотянул
до мая иль хотя бы до апреля.
 

4

 
Мы так и не списались, не сошлись,
не съехались на часик, на денечек,
и я тебя надумывал из строчек
«Холмов», где обволакивала высь
 
 
тогда еще не явная, не та,
кроимая по музыке предчувствий,
где совпаденья больше от искусства,
от глюковского нотного листа,
 
 
свободного от знаков… Флейта шла
в отрыв, когда всего два шага – малость
до столкновенья. Вдруг струна порвалась
в преддверье не родимого угла —
 
 
земного срыва, где сойдут снега
с полей в венецианские каналы
воспетые, где ляжешь вдоль портала
не питерского пусть… Но к берегам,
как полкам книжным, высь перетечет,
отмытая от суетного лака,
и встанешь рядом с Гете, Пастернаком
и кем-то неразгаданным еще
 
 
там, где и нам сочувствует извне
смятенья скорби твой свободный голос,
струящийся над краем, ныне голым,
где тоже мне застыть в голубизне.
 

5

 
Прощание с поэтом как хорал,
такой же нескончаемый, как небо…
Почти неделя минула, и мне бы
пора смириться – без того развал
 
 
искусства и простого бытия
не позволяет уповать на вечность…
Куда же ты рассчитываешь лечь на
память? где те дальние края?
 
 
Не знаю, как с паломничеством – наг,
но толкам неподсуден и регальям,
поэт не вне-, а над-национален.
И потому гранитный саркофаг,
 
 
хранящий плоть, уже не в силах сжечь,
казалось бы, невнятицу сравнений
пускай разноязыкую, что гений
на будущее нам рассыпал в речь
 
 
всезвучную, где снова торжество
глубинной мудрости войдет в стихи и —
куда бы ни гнала тебя Россия —
в российское ж раскатистое о-о-о.
 
 
Где ты уже не вязнул, налегке
перемахнув февральские метели,
там мы, сопротивляясь, поумнели,
сойдясь с тобой хотя бы в языке.
 

6

 
Мы не совсем такие, как в стихах
и прочих проявленьях, да в лицах
уже не тот разгул, не тот размах,
утерянный в безликих заграницах.
 
 
При этом благородный твой овал
остался нам как звездная недвижность,
пускай, изгой, ты сам не выбирал
ту избранность, что пряталась за рыжесть.
 
 
Когда играют в прятки, в зеркалах
где отражают не себя, а рольки
случайные и все потуги – прах,
тогда абсурд кругом… Но не настолько,
 
 
бездушной отчужденности систем
чтобы сместить пейзаж лесов и гор мне.
Я Элиота чту, но не совсем
по-твоему, не по идее – форме.
 
 
Для каждого – свой мир, и если ты
лукавил: время – улица пустая,
мне время – часть дороги, пустоты
дух, жаждущий любви, не принимает.
 
 
Пусть хаос допускает произвол,
что давит горло, словно черный галстук,
пусть тоже к едкой истине пришел:
«Жизнь мыслима без нас,» – но ты остался,
 
 
хотя порой и гнал, что жизнь – лото,
где ставим на кон то или не то.