Текст книги "Зал ожидания: две с половиной повести в карантине"

– Да, и вице-губернатор даже пришел! – радостно подхватывает адвокатесса. – Отдать дань покойному. Но и каждый, кто его любил и уважал, имеет законное право отдать ему такую же дань, не правда ли, товарищ правоохранительный орган?

Ох, не любит он, капитан, адвокатишек – всегда они из серьезного человека норовят сделать дурака. Пока он придумывает, как спасти лицо, из-за елки появляется Швачкин.

– Ба! Вот так компания!.. Анастасия Эдуардовна, Костя! Когда же мы с вами в последний раз виделись? Если мне не изменяет память, пять лет назад, я Косте как раз оформлял десятку. Неужели две трети уже?

– Да как же, Александр Кондратьевич! – бойко отвечает рыжая, у которой память, как видно, не хуже, чем у него. – Нам же потом в кассации два года скостили, мой там, по их мнению, совсем другую роль играл, а по мне, так и вовсе был не при делах.

– Ну, здравствуй, Костя! – говорит Швачкин, делая одновременно знаки Ивакину: иди, мол, работай, туда, к лестнице, да жучка в ухо верни. – Рад за тебя.

– Здрасте, – отвечает Брынцев без энтузиазма, но и без злобы.

Ивакин, делая вид, что нехотя, отошел.

– А вы же в отставку вышли уже вроде? – между прочим спрашивает Настя, так же и между прочим одной гримаской давая понять, что не только это ей хорошо известно, но и причины, по которым Швачкин вышел в отставку. – Вы тут с какой-то миссией или просто как поклонник творчества покойного?

– Я вам после показания дам, посоветуемся, – в тон ей отвечает Сыщик. – Но для начала позвольте мне, Анастасия Эдуардовна, поиметь с вашим подзащитным, как это у вас адвокатов говорится, свидание наедине?

– Конечно-конечно! Вам-то мы доверяем вполне, а гопнику вашему укажите, пожалуйста…

– Обязательно! Считайте, что вы его тут не видели.

Она, фыркнув, отошла, а Швачкин повернулся к Брынцеву, протянул пачку сигарет:

– Поговорим, ваше сиятельство?

– Ну а что не поговорить-то с умным человеком, – отвечает Принц, аккуратно вытягивая из пачки сигарету. – А хотите, я вас тоже угощу? Не чета вашим – контрабанда настоящая.

– Давай… Давно ты последний раз с Цесарским виделся?

– Не для протокола? – чуть подумав, спрашивает Брынцев.

– Какой протокол, я же бывший, – говорит Сыщик. – Правда, хорошее у тебя курево.

– Слетелось их вон сколько, – говорит Принц, не подавая виду, что сигарета Швачкина ему совсем не нравится. – Как мухи на говно, на капусту слетелись, деньги пахнут…

– Ну. Так мой вопрос-то о другом.

– А, это… – Его иссушенное отсидками лицо сложилось в гримасу усмешки. – Так я же у него и работал в Болотине (говорит он с ударением на «и»). И охранял, и сторожил, и возил, когда не сам. Он, как только я откинулся в ноябре, даже всю охрану по домам отправил, да ему уже и бояться было особенно некого. А жил я в пристройке и вчера вас там видел, когда вы с этим долбо… Ой, я извиняюсь, когда вы в дом незаконно, поменяв пломбу, я извиняюсь, проникли.

– Ух ты! Значит, ты нас видел, а мы тебя нет? Молоток!..

– Ну вы же забежали, я извиняюсь, как домушники в хату, в сторожку не догадались заглянуть. Хотя и заглянули бы, меня б не нашли, но хоть поняли бы, что там человек живет.

– Принято к сведению, спасибо. А той ночью?..

– Когда он убежал-то? Было такое…

Принц быстро проводил что-то – не кого-то, потому что слишком быстро, – глазами, и Шура Сыщик тоже обернулся и успел заметить прошмыгнувшую пегую собаку. Она была, конечно, таинственна, но не она сейчас более всего его занимала.

– А вы мне расскажете, что там нашли? – спрашивает Принц.

– Все то же самое, как в протоколе осмотра, – говорит Шура. – Стаканы и рюмки они, конечно, на дактилоскопию увезли, но по следам там точно было двое.

– Я их обоих через окошко и видел, – говорит Принц. – И потом, когда уже понял, что Серега со станции больше не вернется, в доме пошарил, скрывать не буду.

– Зажигалку вот эту прихватил…

– На память, начальник. И деньги тоже взял, какие нашел, и с карточек успел кое-что наснимать – мне жить-то надо. Да и по справедливости это правильно: сын его свое так и эдак получит, только он все пропьет, а лярве этой, жене его новой, я бы вообще ничего не отдал – может, она и довела его до запоя, он же пять лет не пил… Ну это так, лирика наша блатная, а больше-то вы ничего там не нашли?

– Как же не нашел… – говорит Сыщик и лезет рукой в сумку, но глаза от Брынцева не отводит. – Вот это…

Он до половины вытянул из сумки, но чтобы показать ее только Принцу, выцветшую зеленоватую ученическую тетрадку.

– Ты ж ее тоже видел? Вижу по глазам. А почему не взял? Не представляет финансовой ценности? А может, какую-то историческую ценность представляет?

– Как приятно разговаривать с умным человеком, – говорит Принц, что-то в то же время прикидывая в уме. – Пусть даже и с бывшим ментом. Открыли уже, почитали?

– Начал читать, пока ничего не понял, – говорит Шура. – Какой-то, что ли, рассказ. «Зал ожидания». К чему она там, на столе, между ними лежала?

– Не знаю, мне в ихний разговор лезть было не по чину, я в окно только их видел. А тетрадку эту самую я у него видел еще давным-давно, на зоне. Он, наверное, неделю по вечерам в ней писал, а потом одной женщине отправил.

– Ты же знаешь, как ее звали, – говорит Сыщик. – Давай уж выкладывай, разговор у нас начистоту. Я тебе тоже, чем смогу, посодействую. Карточки-то выбросил?

– Обижаете… Ну, кому отправил, тому отправил, эта тайна пусть уйдет с ним в могилу…

Сыщик видит, что Принц что-то недоговаривает. Вряд ли ради какой-то корысти, но это, в самом деле, не его тайна, так что бесполезно сейчас на него давить. В это время лицо его, иссушенное и привыкшее не выдавать эмоций, меняется: что-то он увидел такое, что даже его, видавшего виды, удивило или даже напугало.

– Резко только не оборачивайтесь, – цедит Принц. – Вон он, тот самый малый, в той же клетчатой куртке еще из совка, тоже пришел. И собака его при нем…

– Ясно, сейчас посмотрю, – говорит Шура, пока не оборачиваясь. – А тебя он знает?

– Да, мы с ним было там пересеклись, но он вряд ли ко мне подойдет.

– Ты сам-то до конца будешь?

– Пока не закопаем и не помянем, буду. Он был мне друг…

Когда Сыщик не спеша поворачивается, на том месте, куда глядел Брынцев, какая-то тетка, а парень уже прошел дальше. Он видит пока только его спину в клетчатой – такую году в семьдесят пятом поиметь было за счастье, а сейчас и не найдешь – куртке. А собака бежит чуть сзади и сбоку, усиленно делает вид, что она тут сама по себе.

Анонимные

– Как же так-то? – говорит немолодая женщина с мятым лицом, но аккуратно, хотя и бедно одетая, и утирает платком слезу. – Ведь пять лет не пил, приличный уже срок!

– Никто из нас от этого не застрахован, – назидательно говорит самый молодой из этой группы, плотней застегивая бордовую куртку. – Мы все больны неизлечимой, прогрессирующей и смертельной болезнью.

– Ты, Паша, если уж шпаришь прямо по книжке, то и говори только о себе, кто тебе тут «мы»? – говорит вторая женщина, помоложе.

– А что Елена, она о Сереге разве плачет? – огрызается названный Пашей. – Она о себе плачет, себя жалеет, что ей выпить на поминках будет нельзя. А клеился-то он не к ней…

Елена спрятала платок, а которая моложе повернулась к четвертому из их группы, чье мнение здесь, видимо, весит больше остальных, с лицом морщинистым, хранящим следы каких-то былых бурь, но и странно безмятежным:

– Михалыч, где твой колокольчик? Он нарушает традиции…

– А мы не на группе, Алла, – дерзит бордовый. – Кстати, он же в последний раз на группе был?

– Был, – говорит Михалыч задумчиво. – Это когда же, выходит? Получается – шестого, за два дня до этого, он же в ночь на девятое замерз.

– Ничего же не предвещало? – с тревогой спрашивает у него слезливая Елена. – Он же даже приподнятый какой-то был? Ох ты господи, светлый был человек…

– Человек был сложный, – уточняет Алла. – Царствие ему небесное все равно.

– А ты откуда знаешь? – опять встревает Паша. – Ты же к нему тогда не поехала?

– Твое какое дело? Вообще-то он был женат.

– По третьему разу на молодой, – не унимается Паша, которому, видно, обязательно надо со всеми спорить. – Но он с ней разводиться собирался из-за ее любовников, он об этом и на группе не раз говорил, да весь город про это знает.

– Но он же смеясь об этом говорил! Неужели она его все-таки довела? – спрашивает Елена и поворачивается к Михалычу, как будто тот обязан знать ответы на все вопросы.

– Нет, я думаю, не из-за нее, – отвечает тот с неохотой, но потому, что им всем это зачем-то важно и не ответить он считает себя не вправе.

– Ты же что-то знаешь? – поворачивается к нему Алла. Подвижное лицо ее хранит черты былой красоты, которую, впрочем, зрелый мужчина способен еще оценить. – Он тебе что-то говорил об этом по дороге? Он же тебя до дома всегда подвозил? В прошлый раз тогда вы меня высадили возле театра, а тебя он дальше повез…

– Да он советовался насчет девятого шага, – опять как бы с неохотой отвечает Михалыч. – Девятый шаг вообще штука опасная, хотя я уж никак не думал, что он может сорваться. Он как раз еще восьмого собирался быть в городе. Но это личное, а сплетничать я не хочу.

– При чем тут сплетничать, если его убили?

– Да никто его не убивал, – говорит Михалыч. – Он сам себя убил, еще когда первую рюмку налил.

– Он собирался тут встретиться кое с кем, – говорит Алла. – И после этого обещал мне позвонить, рассказать, но не позвонил. И я не почувствовала, к сожалению. А могла бы… может, все тогда вышло бы по-другому…

На лице ее горечь, но она не плачет: видно, слезы у нее кончились еще не вчера.

– А девятый-то шаг это у нас про что, я забыл? – спрашивает беспокойный Паша.

Никто, кроме них, не слышит этот странный разговор, и сейчас никто не ответил бордовому, потому что к их группе подошел субъект с непокрытой, несмотря на мокрый снег, головой, в клетчатой куртке, которому на вид можно дать и сорок, и двадцать лет, – бывают такие несколько блаженные лица у блондинов. Остановился чуть поодаль, явно стесняясь, но с желанием что-то у них спросить.

– Э… – говорит он, когда они разом смолкли. – Можно спросить? Это кого хоронят?

– Ну ты даешь! – говорит Паша. – Пришел хоронить, а сам не знаешь кого?

– Нет, я знаю, кого пришел хоронить, – отвечает этот странный человек. – Цесарского Сергея. Но тут столько народу – это же не может быть все к нему…

– К нему, к нему, – говорит Елена, которой его жалко за то, что он без шапки. – Он же когда-то был знаменит, да и до сих пор, пожалуй, знаменит… Был.

– Правда? А чем?

– Ну он песни очень популярные сам сочинял и пел, – объясняет Елена. – Последнее время, правда, он с этим и со многим другим завязал, но песни до сих пор многие знают и поют.

– Слушай, а вот странно, – говорит Паша. – А ты-то ему кто? Родственник?

– Ну да, наверное, родственник… Спасибо… Ну я пойду?..

Он отошел. За ним, чуть подотстав, бежит пегая дворняга, которая вообще неизвестно зачем тут взялась. Все некоторое время озадаченно молчат, потом Паша говорит:

– Как у нас говорится, есть люди больные, а есть очень больные…

– А мне он показался очень даже здоровым, – задумчиво говорит Елена. – Может, у него какие-то неприятности?

Эту гипотезу никто развить не успел, потому что к ним подходит еще один человек, но этот лет сорока пяти и совсем другого склада.

– Простите, я правильно понимаю, вы и есть анонимные алкоголики?

Все-таки нельзя вот так сразу, с порога, если ты не из этой среды. Елене явно неловко, молодой собрался ответить что-то дерзкое, но не успел придумать, потому что Швачкин еще не закончил, и только пожилой смотрит на подошедшего доброжелательно.

– Извините, я не хотел никого обидеть, мне Сергей рассказывал про вас.

– Ну, раз он рассказывал, то, наверное, не просто так? – говорит доброжелательный и морщинистый, но такой, что стариком его тоже назвать нельзя. – У нас навязываться не принято, обычно мы рассказываем о себе тем, у кого есть такие же проблемы.

«Вот это влип, – соображает Сыщик. – А впрочем, проблемы, в самом деле, есть».

– Если хотите, чтобы мы вам помогли, не стесняйтесь, – говорит Михалыч. – Мы тут все такие. Вам в семнадцатой больнице еще не приходилось лежать?

– Нет, я пару раз реаниматора с капельницей на дом вызывал, – говорит Шура и входя в роль, и правду. – Пока мама была жива. А когда после ее похорон в штопор ушел, тоже вызвал, а он приехал и не стал ставить. Говорит, надо, чтобы еще кто-то в доме был, а то с капельницы можно мордой в пол загреметь и не встать. Это техника безопасности у них, пришлось самому снижать дозу и выкарабкиваться.

– А, ну вы, значит, наш человек, – обрадованно говорит сердобольная Елена.

«Надо будет их еще расспросить, о Цесарском они могут много чего интересного знать, но сейчас важнее тот парень с собакой».

– А вот тот парень в клетчатой куртке, что подходил, он тоже из ваших?

– Нет, он… – начала Елена, но остальные так на нее посмотрели, что она осеклась.

– А вы с Цесарским-то давно были знакомы? – спрашивает та, что моложе, и Сыщик понимает, что где-то ее видел, лицо у нее запоминающееся, хотя тогда, давно, оно было, наверное, красивей или просто моложе.

– Да это в юности еще, – придумывает он легенду на ходу, хотя так, конечно, нельзя, – раньше-то он бы, конечно, лучше подготовился. – В музыкальном учились вместе, но в последнее время только по телефону созванивались.

– А я вас помню по театральной студии в университете, – говорит бывшая красивая. – Я, правда, еще сопля зеленая была, девятиклассница, а вы были на старших курсах юрфака, вы там даже «Дядю Ваню» у них играли. Но чтобы музыку, я не помню…

– Ну, музыкальная-театральная, – балагурит Сыщик, не давая ей договорить, – это с такого расстояния, наверное, практически одно и то же…

– Но я вас потом на сцене не видела… – (Вот прицепилась!) – А я сама пошла-таки в театр и всех актеров в городе знаю, по крайней мере в лицо.

– Да, я увлекся другим, – говорит Шура. – Ладно, спасибо за желание помочь, он не зря так хорошо про вас говорил. Мы же с вами увидимся еще? В автобусе или на кладбище? На поминки же вы, наверное, не поедете?

– Почему же, мы с Аллой поедем, – говорит морщинистый.

– А как же, там же нельзя не пить?

– Если не выпьете, вас оттуда выгонят, что ли?

– А, ну да, пожалуй, – говорит Шура. – Ну тогда до встречи, увидимся…

Он быстро отошел и, скрывшись за елкой, тихо говорит в воротник:

– Ивакин, Ивакин, сейчас-то хоть слышишь меня?

Ответа нет, и Сыщик спохватился, что теперь это он оказался без наушников. Нашел их в сумке, надел, притоптывает ногами и прищелкивает пальцами – делает вид, что слушает в наушниках музыку. Может, того же Цесарского и слушает, тут это в самый раз.

– Ивакин, у тебя жучок работает? Теперь слышишь меня?

– Отлично работает, – ехидно отвечает Ивакин. – Вот сейчас с интересом прослушал, товарищ командир, вашу содержательную беседу с анонимными алкоголиками…

– А черт, забудь.

– Да там ничего и не было особенно нового для меня…

– Ладно, давай работать. Парня в клетчатой куртке видишь?

– Конечно, давно приметил. Это, похоже, хозяин той нашей собаки.

– Она тоже там вертится?

– Ну нет, отбежала, она же не дура.

– А он с кем-нибудь поздоровался, говорил?

– Нет, он, похоже, тут никого не знает. Но, судя по всему, ищет то ли конкретного кого-то, то ли просто с кем ему поговорить.

– Держись к нему поближе, важно каждое его слово. ВИПов пока не слушаем. Я сам из-за них пока и подойти не могу – узнают, кое-кого случалось допрашивать. Как свидетелей, но это те еще были свидетели… Если клетчатый заговорит, щелкни по микрофону два раза, чтобы я понял, что это его голос.

– Есть, начальник. Да вот он как раз к ВИПам и подбирается, как бы его сейчас охрана вице-губера не замела…

– Всё тогда, подойди и молчи, а я слушаю.

Сыщик припрыгивает в наушниках за елкой – а и правда холодно стоять, – но пока у него вместо песен Цесарского в наушниках лишь отрывки разговоров всяких солидных людей: «А мы медведя прошлой осенью завалили – отличное вы мне подарили ружье!» – «А мы в отпуск на юг Франции». – «Да, там хорошо, но дороговато, если зимой в Альпы на лыжах, то летом в Ниццу уже как-то не очень, можно в Чехию…» – «Лямов на сто у него должно быть акций, в долларах…» – «Ну это ты хватил, хотя полстолька, может, и было лет пять назад». – «Так в том-то и проблема, что никто не знает точно, куда он с тех пор, как у нас перестал появляться, их переложил…»

«Щелк-щелк!» – ух, как будто кто-то прямо по уху съездил. И странный голос, будто детский, но не детский:

– Здравствуйте… Извините, что я вот так, мы с вами некоторым образом знакомы, ведь вы Марина, вы еще в музыкальном училище тогда…

– Да, – говорит женский голос – и какой же спокойный, царственный, как сказали бы в любительском театре, голос! – А я вас что-то не припомню, простите. Вы кто?

– Я? Абсантов…

– Аб… Абса… Ах!.. – Если бы она так сыграла на сцене, тут были бы овации, только это все по правде.

Шура забыл припрыгивать, и, если бы за ним кто-нибудь сейчас наблюдал, вид в наушниках он должен был производить странный.

Вместе с ее голосом он вспомнил и лицо – в окулярах бинокля, но и еще где-то, притом сегодня даже. Так это же в городе на афише!.. Марина Черкасова, концерт был восьмого марта, Цесарский был зачем-то на концерте в филармонии, его там видела адвокат Щеглова, и в ту же ночь он напился, хотя до этого пять лет в рот не брал…

И никогда не слыханная, но уже откуда-то известная Сыщику фамилия: Абсантов. Но он ничего больше не успевает вспомнить и услышать, потому что в это время все приходит в движение: оставшегося неведомым покойника вынесли и вот уж сейчас повезут, а мы все заходим, – и Шура прячет наушники в сумку.

– Пошли, – говорит и Елена в той группе, от которой Швачкин только что отошел. – Михалыч, дай мне тоже хоть пару гвоздик, я не успела купить…

Пожилой, прекрасно понимая, что не «не успела», а причина в другом, поделился со всеми цветами, а Паша спрашивает у него тихонько, чтобы другие не слышали:

– Так про что у нас девятый шаг? Правда память от холода отшибло…

– Вечно ты влезаешь как самый умный, а шаги не помнишь, – отвечает из-за спины Михалыча Елена громко, чтобы скрыть свое смущение: ведь и Паша догадался, что ей просто не на что цветы купить. – «Возмещали причиненный этим людям ущерб…»

– «Где только возможно! – обрадованно вспоминает Паша. – Кроме тех случаев, когда это могло повредить им или кому-либо другому…»

Щеглова, Сыщик

Народу в средних размеров зал набилось столько, что к гробу, чтобы положить цветы, сразу и не подойдешь. Никакая иерархия, обязательная для всех пока живущих, тут не соблюдается, хорошо и дурно одетые перемешались, подталкивая друг друга в спины, и сначала непонятно, кто тут главный, не считая покойника. У них получилось там, в морге, как-то его разогнуть, одеть в черный костюм, каких Цесарский сроду не носил, но лицо осталось сморщенным, будто от холода, и хранит озабоченное выражение, словно он собирается не отправиться в элегантном полированном гробу прямо в ад или в рай, а хочет еще до того заключить с кем-то из пришедших (вот только с кем?) какую-то сделку.

Но, как ни старались они его подмазать и припудрить, – замечает, подобравшись ближе, Швачкин, – под розовым слоем видно то, что криминалисты называют «прижизненными повреждениями» и что полностью совпадает с протоколом осмотра трупа, копия которого лежит у него в сумке: вспухшее посиневшее левое ухо и черные «очки» по бокам от носа. Мог ли он так удариться, когда катился с обледенелой лестницы? Пьяный, конечно, мог и так, там еще масса ссадин на теле, которых не видно под костюмом, но все же вот такие два фингала бывают от точного удара в переносицу.

Наконец незаметными усилиями служащей, одетой в мужской пиджак и галстук и при этом безликой, как сама смерть, все пришло в относительный порядок: кому надлежало стоять ближе, оказались ближе, как бы взяв тело Цесарского между двух скобок; внутри почтительной скобки образовалось многоточие из четырех дам на стульях; не сумевшие найти для церемонии подходящих костюмов подперли своими куртками стены, а между этими фракциями теперь можно даже циркулировать остальным.

Свет падает электрический от плафонов под потолком и менее яркий, серый из расположенных там же, почти под потолком, окон. Со стороны изголовья покойного на стене нарисована лестница, пустая и белая, меж белых же облаков теряющаяся своим концом в голубом небе-ничто. Никто ведь не видел смерть – нет такого опыта, и никто нам о нем не расскажет, – почему бы и не лестница? Только вверх или вниз?..

Пол мраморный, как в ванной, только черный, и каблуки Щегловой неприлично по нему цокают, так что она поспешила встать за рядом стульев по соседству с пианисткой, что обеих, в общем, устраивает. Марина держится за спинку стула, на котором едва поместила свой зад Фа-Мажор, и иногда перекладывает руки ей на плечи; за той по хронологии сидят три жены покойного: первая – должна быть ровесница Цесарского, но выглядит старше, ее мало кто помнит – тихо плачет, без претензий; вторая, с которой они и прожили-то всего год, так и чувствует себя тут чужой и сидит с сухими глазами; Оксана пытается выжать слезу, но у нее выходит лишь гримасничать, и Щеглова отечески похлопывает ее по норковой спине, дав на всякий случай понять, что она тоже здесь, рядом.

Швачкину приходится то и дело отвечать кивком или рукопожатием многим, кто с ним здоровается, это плохо вписывается в его намеренья быть малозаметным, и он ловит на себе настороженные взгляды: а этот что тут делает? Цветов он не догадался прихватить, и все его легенды годятся разве для тех, кто не знаком с биографией покойного. Знающим же ясно, что Швачкин тут на кого-то работает, и они, конечно, уже это вычисляют, притом что – вот забавно – он и сам этого как следует не понимает.

Встав во втором ряду ближней от дверей скобки, чтобы иметь возможность следить на всякий случай за выходом, Сыщик вертит головой, производя рекогносцировку: справа от него, у стены, клетчатый, к нему пытается подобраться Принц, но тот, видно, отчего-то его опасается и отстранился вглубь, а урка хочет сохранить возможность бегства, это у него на автомате, но снаружи Ивакин, тот его придержит в случае чего. Шура переводит взгляд на скобку напротив: вице-губер ближе всех к изголовью по должности, на стульях жены и старая училка, за ней Марина – загадочное и печальное лицо, – а рядом адвокат Щеглова, которая, перехватив его взгляд, делает знаки глазами на первый ряд противоположной от нее скобки и правее.

Швачкину приходится просунуть голову между двух стоящих перед ним бизнесменов, чтобы разглядеть, кто там у них справа. Да, сигнал своевременный: вот этой уж никак не должно было здесь оказаться. Одета вся в черное, тут многие, особенно в первых рядах, в черном, но она как-то особенно, и если у черного можно вообразить оттенки, то она в черном-пречерном, волосы черные, лицо бледное, но тоже с какой-то чернотой.

Дело тоже пятилетней, наверное, давности… точно, девяносто четвертый, не раскрыто, висяк. Допрашивал он по нему и Брынцева, но, кроме слухов, добросовестно собранных операми по СИЗО, ничего против того не было. Между тем бывший директор завода ЖБИ, расстрелянный на выезде из гаража из автоматов, – там одних гильз собрали двадцать три штуки – этой черной был мужем. Цесарский владел пакетом акций завода ЖБИ, а после убийства, по слухам, через каких-то москвичей скупил и еще пакет, а потом тем же самым москвичам этот же завод и продал, обменяв на акции тракторного. Тот был Смышляев Игорь Викторович, а эта, значит, Смышляева Ирина Сергеевна, и считает, что заказчиком был Цесарский, а теперь пришла попраздновать над его трупом. Ну что ж, имеет право, тогда многие так думали, включая его самого, но к случаю на станции Болотина это вряд ли имеет какое-то отношение…

«Sic transit gloria mundi», – повторяет между тем про себя адвокатесса, убедившись, что Швачкин ее понял и сделал выводы. Она помнит с первого курса юрфака поговорки, которые они зачем-то зубрили целый семестр, и любит ими иной раз блеснуть в суде – надо будет и сегодня кому-нибудь это ввернуть. Sic transit… – да, все проходит, кроме наличных и недвижимости, которые всегда остаются, живее всех живых. Покойного-то gloria давно прошла, что бы там ни продолжали петь пьяные в кабаках, а вот где акции, это надо будет разбираться, и как бы из-за них опять не началась стрельба. Ей-то, Насте Щегловой, ничего особенно не грозит, наоборот, будет еще больше работы, а гонорары она с тех пор, как расстреляли Смышляева, подняла раз в десять. А что вы хотите? Ах, не хотите? Ну идите тогда лесом в юридическую консультацию…

Пианистка между тем переминается за стулом Фа-Мажор. Щеглова думала, это оттого, что плащ у нее вызывающе желтый, но нет, что-то еще ей приспичило. Достала из сумки белый квадратный конверт, сделала с ним шаг в сторону вице-губера, который тут же обернулся к ней. Щеглова тоже сделала несколько шагов, процокав в тишине зала по мрамору, подошла к ним почти вплотную – типа помочь, она же для всех своя.

– Федор Петрович, – тихо-тихо говорит пианистка, – у меня к вам просьба, если в ваших силах ее выполнить.

– Конечно, – отвечает тот шепотом, но все равно басом. – Вы гордость нашего города, чем сейчас могу быть полезен?

– Можно без Шопена? Это просьба нашей с ним общей любимой учительницы и моя. И Сережина, наверное, тоже была бы такая… Можно вместо Шопена вот это поставить?

Она пытается сунуть вице-губеру белый конверт, но тот убрал руку и косится на него с опаской, словно там зеленая валюта и его сейчас заметут с поличным.

Похоронная служащая, или даже начальник в мужском пиджаке и галстуке, тут же как бы из воздуха оформилась рядом, предугадав мысль Федора Петровича, когда тот еще и рта не успел раскрыть:

– Сейчас будут речи, а музыку менять уже поздно, у нас там заранее установлено, все по времени, зачем вы, уважаемая, нарушаете ритуал?

Федор Петрович, не умея скрыть облегчения, только разводит руками: видите, мол, в их загробном мире я уже не вице-губернатор, в нем царствует только вот эта безликая, как сама смерть, и даже неопределенного какого-то пола.

– Хм, – говорит Щеглова, забирая из безвольно опустившейся руки пианистки конверт с диском. – Думаю, что я решу этот ваш вопрос.

Сыщик с любопытством и недоумением наблюдает издали эту немую для него сцену, а адвокатесса с конвертом уходит за скобку и идет, цокая каблуками, в обход. Цесарский в гробу уже завален снопами цветов так, что виден только заострившийся нос. А пианистка вдруг спохватилась и бросилась догонять Щеглову, догнала, когда та почти сделала полный круг и подошла к человеку с высушенным лицом, подпирающему спиной стену расслабленно, но все равно похожему на сжатую пружину.

– Константин, – говорит ему Щеглова тихо. – Это наша гостья, Марина Черкасова. У нее есть просьба, и она считает, что ваш друг Цесарский попросил бы о том же. Сейчас, после речей, надо, чтобы поставили вот эту музыку, а не Шопена. Вы сможете нам помочь?

– Сделаем, – понятливо отвечает тот, забирая диск.

Но из них двоих он смотрит не на Щеглову, а на пианистку, и они – как догадывается наблюдающий за ними Сыщик – друг друга сейчас узнали, или, скорее, опознали.

– Спасибо, – говорит Марина. – Но только там надо вторую часть, это с восемнадцатой минуты. Вы запомните? С восемнадцатой! А когда надо будет закончить, я махну.

– Услуга за услугу, – говорит высушенный так тихо, что не слышит даже Щеглова. – Как тетрадка от вас попала обратно к нему?

Пианистка не ответила, не отрывая взгляда от его лица, еще бледнеет, хотя куда уж!

– Ладно, с восемнадцатой, – говорит Принц, уже и так поняв что-то для себя. – Догнал, заметано.

Он повернулся и выходит из зала, и Сыщик даже не беспокоится, уверенный, что тот просто ушел выполнять какое-то задание и непременно вернется.

«Жалко, что помер, – думает, цокая каблуками назад, Щеглова. – Хотя в последнее время профита от него было уже немного. Да и кем он был-то? На самом деле, даже пока его не выгнали за пьянство из депутатов и с телевидения, – никем. Обаяшка, каждому пел на дне рождения, всем нравился, со всеми на короткой ноге… А приезжали к нему в Болотину решать вон какие вопросы… Что, неужели и она так же не смогла бы их решать? А вот и не смогла бы! Потому что для этого мало быть умным и обаятельным, надо еще уметь быть очень легким и очень страшным одновременно. И кликуха в том, невидимом, как обратная сторона Луны, мире у Цесарского была… А вы думали, Цезарь? Нет: Косарь!

Сыщик, Щеглова, Марина

– Прощай, дорогой друг, – говорит вице-губернатор, отечески поправляя что-то в гробу, словно укладывая ребенка спать. Когда они попадают в начальство, все, словно подражая кому-то одному, начинают говорить тихо, чтобы подчиненные вытягивали шеи, внимая. – Спи спокойно, Сережа, брат. Сколько добра ты сделал, дай бог всякому…

Откуда-то появились, непонятно как пробравшись в такой толчее, телевизионщики с камерой и фотографы с блицами – снимают.

Щеглова теперь умудряется возвращаться кружным путем на прежнее место так, что каблуки не цокают. А Марина, невольно тоже как бы крадясь за ней по кругу, в самый ответственный момент роняет сумку, и в ней что-то брякает – наверное, духи. Вице-губер замер на полуслове, чтобы строго посмотреть в их сторону, и все тоже смотрят туда с осуждением, и Щеглова, решив не продолжать рискованный маршрут, пока вице там не закончит, теснит Марину к стене.

– Я решила вашу проблему, ответьте мне тоже на вопрос, – вдруг говорит она шепотом. – Цесарский ведь заходил к вам после концерта? Я сама видела, с огромным букетом роз… Почему вы сказали, что только раскланялись с ним?

– Ну, может, и заходил, ко мне много народу после концерта заходило, меня многие в городе помнят или теперь делают вид, что знали…

– Вы прекрасно играли, вы очень тонко чувствуете классику… Я буквально не могла прийти в себя от этого впечатления, села в фойе, в ушах у меня все еще звучал Моцарт. Уже гасили свет, а Цесарский вышел от вас последним, и в руке у него вместо роз была зеленая, как будто школьная, тетрадка…

Нет, дернуться такая женщина просто не может, слишком хорошо уже знает себе цену, – смотрит на лисью мордочку холодно и в упор:

– Я очень благодарна, что вы нам помогли, но мне кажется, вы слишком любопытны…

– …Сотням помог, десятки уберег от ложного шага, – продолжает заунывным голосом вице-губер, как будто читает лекцию дремлющим студентам. – Был талантлив во всем: в работе, в бизнесе, в поэзии, а песни твои, истинно народные, будут с нами вечно…