Текст книги "Зал ожидания: две с половиной повести в карантине"

– Ну да, – неохотно признался он. – Надо было, наверное, еще тогда уходить, но потом еще долго все было не так, до самого переезда, наверное… Я мог и тогда тоже отказаться и остаться в Москве, но Антон уже был, а если бы я ушел раньше, то и меня бы, наверное, сейчас уже не было. Это лечение не везде делают, и оно очень дорогое…

Он еще повертел в пальцах гильзу и поставил ее возле ноутбука стоймя на стол.

– Пойдем, что ли, выкурим по сигарете на террасе? – предложила она.

– Давай здесь. Принеси оттуда пепельницу. И скажи по дороге Виталию, чтобы так не ржал. Тут и так без пол-литра не разберешься…

⁂

Полина Николаевна готовила в кухне обед, и Наташа постаралась прошмыгнуть мимо незаметно, и ей это, кажется, даже удалось – только Виталий в наушниках проводил ее до террасы маленькими глазками, все еще стараясь отдышаться от смеха. Пяток окурков из пепельницы девать было некуда, она выложила их на подоконник, почувствовала тяжесть и холодок бронзы в руке и на цыпочках покралась обратно. Не тут-то было: Полина, видно, заметила ее еще по дороге туда и стояла на пороге кухни, ожидая преступницу теперь уж с ею самой прихваченной уликой. Она была в фартуке, а в руке у нее был огромный узкий кухонный нож, которым она, вероятно, только что разделывала что-то на кухне.

– Стоять! – крикнула она, как в советском детективе, причем гнусавость ее почему-то сразу куда-то пропала. – Всем слушать меня в этом доме!

Виталий снял наушники, отчего телевизор опять начал городить какую-то белиберду на полную катушку, поднялся и сказал:

– Э-э!.. Нож-то лучше бы положить…

Он сделал шаг к Полине, но она махнула в его сторону ножом, и он остановился, уже на автомате прикидывая, как бы ее перехитрить. Двигаясь так, словно кто-то его потихоньку подтягивал на веревке, он уже подбирался к Наташе, явно чтобы завладеть пепельницей. Но и этот маневр был сразу разгадан.

«Вы какую часть тела называете спиной? – гнул свое телевизор и сам себе отвечал записанным смехом: – Ха-ха-ха!..»

– А ну выключите это на хуй оба! Наташа, поставь пепельницу на стол!

Виталий покрутил наушники, отчего звук опять ушел туда, и то его совсем не было, а то в них раздавалось какое-то воркованье.

– А что это вы меня на «ты»-то? – сказала Наташа, но пепельницу от греха она все-таки отбросила подальше, и та тяжело грохнулась в противоположный угол. – Вы меня старше всего на пять лет, но я побольше вашего видела. И я вам не дочь, а вы мне не мать.

Полина тем временем сдала задом к двери кабинета, не глядя, нащупала свободной рукой ручку двери и распахнула ее на себя.

– Сергей! Сергей!.. А ну брось эту хреновину, скажи лучше, почему твои дети такие уроды – что сын, что дочь! Все хотят твоей смерти. Наследства, что ли, не дождутся?..

Отец появился и встал в проеме двери, с опаской поглядывая на нож в руке жены, но не так чтобы сильно испугавшись, – наверное, такие сцены были ему не в диковину. Та между тем продолжала, чуть отступив:

– Так вот, дорогая французская падчерица, я вам объявляю, что никакого наследства не будет! Ничего не нажили, ничего! Все это, только пока он жив, просто дали напрокат. Вся жизнь напрокат! При таких-то знаниях!.. Да срать они все на тебя хотели в этом суде!..

– Ну зачем ты так, – сказал Сергей Анатольевич.

Он протянул к ней руку, но она отскочила к кухне и повернулась теперь к Наташе:

– А вас какого хрена сюда принесло с вашим коронавирусом? Думаете, я не знаю, о чем вы говорили там, в кабинете, запершись? Здесь вам не Европа, и правильно говорит наш председатель: что вы все время лезете к нам?

– Ну, Поля, это же моя дочь, она русская… – сказал отец.

– Неправда, она еврейка, да еще по матери, какая они нам родня! Они вон все уехали в свой ебаный Страсбург и бросили нас в этом говне – что, не так? А теперь еще вирус этот она притащила, я, что ли, притащила его?! Почему мы теперь должны жить с ней в одном доме?! Сергей, Виталий?..

Те оба не отвечали: отец понуро глядел в пол, ему было стыдно за жену, а Виталий, хотя вроде и не двигался, был по-прежнему в стойке, готовый к прыжку.

Наташа сказала:

– Во-первых, моя мама – еврейка наполовину, но это неважно. А вирусом вы заразились тут еще раньше, он может долгое время жить в вас без симптомов. И везде у вас враги – знаете почему? Потому что вы только врете и хапаете, вот почему. «Мы же не для себя, это просто против врагов», да? Это у вас вирус лжи, и это страшно, потому что никогда не знаешь, когда и как он проявится… Нельзя всю жизнь чуточку привирать, от этого у вас и истерика. – Она продвигалась, говоря это, к Полине, уже обогнув кресло, и та попятилась, упершись спиной в стену. – Вы делаете вид, что ничего не знаете, будто не понимаете, что с вашим сыном… Отдайте нож…

– Я… Я… – сказала Полина Николаевна и захлебнулась. Нож выпал из руки и со стуком вонзился в пол, а сама она побрела к себе в кухню, и слышно было, как всхлипывает там.

– Я пойду доделаю кое-что, – сказал отец после паузы. – Наташа, там есть одно место, я хотел с тобой посоветоваться, как это по-русски лучше написать…

Она явно собиралась ответить колкостью, вроде того что по-русски теперь уж сильней никогда ничего не напишешь, но сдержалась, только передернула плечами, вытащила нож – он подался легко – и пошла с ним в кухню. Виталий водрузил обратно наушники и стал перебирать кнопки на пульте – видимо, юмор в нем уже иссяк, и он нашел теперь какой-то боевик: там бегали, прыгали и стреляли, и это было как раз то, что сейчас нужно.

– Он больше не будет, – тихо сказала Наташа, мягко коснувшись подрагивавшего плеча Полины Николаевны, которая сидела, уткнувшись головой в руки на столе.

– Правда? – спросила та, подняв заплаканное лицо. – Он вам обещал?

– Я вам обещаю, – сказала Наташа. – Я знаю. У вас очень хороший сын, а у меня брат.

– Да?.. – Полина уткнулась головой ей в живот. Наташе так стоять было неудобно, но и отстраниться она тоже не могла. Наконец, погладив ее по растрепавшимся, не таким уж густым и, видимо, подкрашенным от седины волосам, она сказала:

– Ну, Полина Николаевна, ну успокойтесь…

– Да какая Полина Николаевна, просто Поля. – Та наконец села прямо, и Наташа села напротив. Потом она встала, достала из холодильника бутылку и разлила вино в два бокала, которые со вчерашнего стояли, вымытые и вытертые, на столе.

– На брудершафт.

– Давай, – сказала Полина, махом осушив свой бокал. – Извините, что я вас… тебя… Да и Сережу тоже… Даже не понимаю, что со мной случилось.

– Нервный срыв, – сказала Наташа. – Я не обиделась. Мы все сейчас не понимаем, что с нами будет. Хотя это и нормально, на самом деле.

– Понимаешь, я же его люблю всю жизнь, – говорила Полина, не очень слушая ее. – Я еще студенткой была в него влюблена, он был такой, такой… Необыкновенный… Потом помощницей в Конституционном суде, а он тогда, наверное, еще жил с вами, это еще в Москве, а у нас детей долго не было… Я замечала, как он на меня поглядывает, он же раньше всегда был живой, но стеснялся разницы в возрасте… Это же он меня заставил защитить кандидатскую, а если честно, написал ее за меня. Вот тогда это и случилось, на даче, еще комары ужасно кусались там… О, мы были с ним счастливы – долго, надеюсь, что и до сих пор.

– Да я вам ноги готова целовать за это.

– Господи, а что теперь? Теперь он должен умереть…

– Ну что вы… ты, честное слово, с таким раком люди живут много лет, если правильно лечить, а с такой-то женой и с таким сыном чего ж не жить? Он молодой еще.

– В этом году шестьдесят пять, – сказала Полина, вставая, чтобы налить обеим еще вина. Эта бутылка кончилась, но в холодильнике, оказывается, была еще одна, хотя и хуже. – И выпрут его оттуда на пенсию, и все. В Москву. От поликлиники, конечно, не открепят, но там и врачи уже другие, да и дорого это… На фига никому не нужного старика лечить?

– Ну зачем заглядывать так далеко? Мы и завтра не знаем, что будет.

– Это правда, – сказала Полина. – Ладно, давайте обедать, все готово, только разогреть. Антона не будем будить?

– Пусть спит, я ему дала снотворное, оно еще действует.

⁂

Виталий деликатно сказал, что он лучше тоже поест потом, но Сергей Анатольевич заявил, что это глупости, и велел ему сесть за стол. Суп был хотя и не «французский», но вкусный, куриный с вермишелью, хлебали его долгое время молча, только звякали ложки. Наконец, покончив с супом и отложив свою, Виталий не выдержал и открыл рот:

– А вот там сегодня рассказывали анекдот. Собрались раз русский, немец и француз…

– Я вас умоляю, Виталий, – раздраженно сказал Сергей Анатольевич. – У меня еще есть работа, и вы мне мешаете сосредоточиться. Я, пожалуй, не буду второе, а то мы все равно мало двигаемся. Поля, принесешь мне чай в кабинет?

– Погоди, – сказала жена, словно припомнив что-то. – Скажи, Наташа, ответь, я не буду больше заводиться. А к русским там у вас разве нормально относятся?

– Относятся ко всякому человеку как к человеку, по-разному.

– Ну да… – не удержался Виталий. – Просто вы на их языке разговариваете, как они.

– Так я для этого его сначала выучила.

– А вот наш президент говорит, – начала Полина, почувствовав поддержку, – что если в мире не будет России, то для чего тогда он нужен? Разве он не прав?

– Нет, – сказал Сергей Анатольевич, хотя спрашивали-то не его. – Это то же самое, что сказать: если я завтра умру, то зачем остальные останутся жить? А дети – они все чужие? Пусть тогда все провалится? Глупость и самомнение. Верно дочь говорит: хватит врать-то.

– Я пойду, – сказал Виталий. – Там как раз четвертая серия сейчас начнется.

– Погодите, – остановила его Наташа. – А еврея там не было?

– Где?

– Ну в этом вашем анекдоте. Всегда же бывает еще и еврей?

– Сами придумаете, у вас получается. А я не буду пересказывать, раз вам не смешно.

Он ушел в гостиную и надел наушники, но, может, на самом деле подслушивал, кто его знает – у его спины было какое-то нерасслабленное выражение.

Отец медлил.

– Россия никуда не денется, – сказала Наташа. – Как древний Рим, или Греция, или те же евреи, которые сохранили свою культуру, когда у них и страны-то не было никакой. Куда денутся Достоевский и Толстой или Чайковский, Поленов или Мандельштам, которого наша страна убила собственными руками? Все это уже в вечности, все это где-то хранится, перестаньте только спасать Россию, это портит ей репутацию.

– Но тогда и ложь тоже где-то хранится? – спросила Полина Николаевна.

– Нет, не думаю, – сказал отец. – У нее нет онтологической основы. Поэтому и поправки ничтожны, но какое это в настоящее время имеет значение? Принесите мне хоть кто-нибудь чай в кабинет…

Наташа отнесла отцу чашку чаю – теперь он пил без сахара, поставила перед ним на столе, но тот только хмыкнул, продолжая стучать по клавишам: с кем-то обсуждал нюансы их заключения в WhatsApp. Наверное, он все-таки обиделся. Она взяла свой ноутбук и вышла с ним, одевшись, на террасу. За окнами стемнело, но потеплело, и дождь вроде перестал. Экран осветился – надо было что-то написать не то в газету, не то маме. Она села, закурила, стряхивая пепел за окно, потому что пепельница осталась валяться в углу, а ходить за ней сейчас было неохота, и написала:

«Сказать, что счастья нет, – это не так. Обнять отца ведь было для меня счастьем. Оно мелькает, как солнышко сквозь тучи в пасмурный день, какие случаются на побережье… Черт, что это за побережье я имею в виду? Здесь оно тоже есть, и я мечтала его увидеть – странная идея, навеянная, наверное, Пушкиным, но не суждено: море близко, но оно за забором, и я вижу только забор. Эти редкие проблески локальны, мы наслаждаемся ими в одиночку или по двое, а горе глобально, это оно объединяет людей».

Ну куда это, в какую газету? Газете нужны факты, а это черт знает что. Да и маму расстраивать… Да это и было уже – у Толстого, хотя там, кажется, все было как раз наоборот.

⁂

На ужин Полина Николаевна наварила картошки и залила ее постным маслом, вдруг заявив, что сейчас Великий пост. Она снова говорила в нос в своей обычной манере:

– А ты, Наташа, путешествующая, тебе можно колбасы.

– Спасибо, я обойдусь. Мы правда мало двигаемся. Хотя я не думаю, что для Бога сейчас колбаса – это главное. В пост надо каяться.

– Ну что ты там вычитала в новостях? – спросил отец, помолчав. – Ты же лазишь там по всяким своим сайтам.

– На 14 марта число зараженных в мире 145 тысяч, из них 17 только за последние сутки, – доложила дочь, подсмотрев в смартфоне. – Во Франции и в Германии больше чем по 4 тысячи, а в Италии 17. Умерло четыре с половиной тысячи во всем мире, но это, как все считают, только начало, заболеют миллионы, а умрут сотни тысяч.

– Ты бы позвонил, узнал насчет анализов-то, – сказала Полина мужу.

– Кому, председателю? Да и что их дергать – неужели сами не позвонят и не скажут, как только будет известно? Они же все это отправили в Москву, а там, наверное, куча таких же тестов. Будет тебе и приговор, обжалованию не подлежит… А где Антон-то, все спит?

– Спит, – сказала Полина. – Я к нему поднималась. Спит как сурок.

– Наташа, я все закончил и отослал, – сказал отец. – Кабинет свободен. Можешь теперь лазить по своему интернету там. А дашь мне тоже свою волшебную таблетку, у тебя еще есть? А то я боюсь, мне будут сниться кошмары из поправок с председателем во главе.

– Конечно, я вам обоим раздам, – сказала Наташа. – И Виталию тоже. У меня есть, но пока и полтаблетки каждому хватит. Чтобы заснуть и не думать, страшно же всем.

– Я, если можно, лучше коньяку выпью, – вступил Виталий. Значит, он прекрасно все слышал. – Там у вас в баре даже мне на неделю хватит. Можно?

– Ну выпей, только не увлекайся, – сказала Полина Николаевна, как-то автоматически и с водителем теперь перейдя на «ты», но потом спохватилась: – Я вам в гостиной на диване постелю, ну, может, придется чуть колени согнуть.

– Я привычный, – бодро сказал Виталий, – мне и в машине на заднем сиденье не раз приходилось. Тут есть подушка и плед, больше ничего не надо.

Было слышно, как он открыл бар и набулькал себе в стакан. Наташа зашла к себе и вернулась с таблеткой, разломила ее пополам и положила перед отцом и Полиной. Оба смотрели на свои половинки, спрятав руки под стол.

– Так, наверное, Иисус преломлял хлеб, – сказал отец. – Как раз той ночью, накануне самого страшного. Я бы помолился, но не помню наизусть. Наташ, ты помнишь?

– Ты уже только что помолился, – сказала она, хотя, конечно, помнила, и налила им обоим по стакану воды. – Ну, выпейте да идите спать, утро вечера мудренее, а оно так или иначе завтра будет.

Оба послушно, как пациенты в больнице, синхронно проглотили свои половинки, запили водой и пошли; проводив их глазами, Наташа видела, как отец в гостиной взял жену за руку, но потом отпустил: по лестнице они бы так не поднялись. Она тоже прошла через гостиную, чтобы взять пепельницу, оставшуюся валяться в углу, и забрать ее с собой в кабинет. Виталий, еще больше развалясь на диване, приглядывал за ней с интересом, но пока в телевизоре было все же что-то более увлекательное. Она притворила за собой дверь – лучше, конечно, было бы ее на всякий случай запереть, но замка тут не было.

⁂

Постучались минут через двадцать – сильно, но глухо, как будто коленом. Наташа взяла в руку пепельницу, подошла к двери и толкнула ее наружу, но дверь мягко стукнулась обо что-то, прежде чем она толкнула ее еще раз. На пороге стоял Виталий с двумя стаканами в руках, и коричневый пахучий коньяк еще плескался в них от удара, а маленькие глазки на его ставшем похожим на пышущий блин лице блестели.

– Виталий, вы пьяны.

– Ну и вы выпейте тоже, – сказал он, наступая и тесня Наташу в комнату. – Чтобы без комплексов. Сорок пять – баба ягодка опять. Нам же здесь еще неизвестно сколько сидеть, может, месяц. А может, мы завтра все заболеем и помрем, так надо напоследок порадоваться жизни.

– Разумно, – сказала она, уклоняясь от его попытки поцеловать ее со стаканами в руках. – Ладно, давай поговорим, только поставь коньяк на стол, а то он прольется.

– Так-то лучше. А то: «Архитектура, двести лет, Пушкин!»

Он повернулся, чтобы поставить стаканы, но тут же получил бронзовой пепельницей в висок. Ударить со всей силы Наташа не решилась, понимая, что так можно и череп ему проломить, но этого хватило, чтобы он сел на пол, щупая висок, откуда сочилась кровь.

– Это за Пушкина! – сказала она. – Не заставляй меня тебя убивать, я до сих пор сама этого никогда не делала, хотя видела не раз, а Андрюша снимал даже кадры расстрела, хотя в фильм мы это так и не решились включить. Ползи проспись!

Кажется, он был настроен еще подискутировать, но тут раздалось странное: «Good morning, we live in small way…» – Антон стоял на пороге с кочергой от камина в руках.

– Да я чё? – сказал Виталий. – Я же ей просто выпить предложил.

– Убирайся, – сказала Наташа. – Смой на кухне кровь и убирайся куда хочешь.

Тот не очень уверенно поднялся, взял со стола один из стаканов и влил содержимое в свое нутро. Потом, шатаясь, двинулся в гостиную, с грохотом упал там, но дополз наконец до дивана и затих.

– Закроем дверь, – сказала Наташа брату. – А то он там сейчас будет храпеть. Положи куда-нибудь на пол кочергу. Ты как?

– Ты знаешь, совершенно нормально, даже хорошо, – голос его все же немного дрожал, потому что и с кочергой им с Виталием проблематично было бы справиться. – Спасибо. Можно я тоже отхлебну глоток коньяку?

– Антон, не надо. Лучше смотреть на жизнь трезвыми глазами – она того стоит.

– Иногда мне приходит в голову, что лучше б совсем не родиться, – сказал брат.

– Дурак. Ты знаешь, сколько сперматозоидов за раз атакуют человеческую яйцеклетку? Сто миллионов, ученые как-то там прикинули. А выигрывает один! И это ты! У тебя на том этапе практически вообще не было шансов, а вот ты есть. Надо жить!

– Да, – сказал он. – Сейчас я тоже так думаю. А ты правда видела, как убивают?

Он сидел, чуть сгорбившись, на диване, а она в кресле у стола. Протянула руку, взяла гильзу и подула в нее – получился как будто сигнал далекого поезда, и тотчас как будто колеса под полом застучали: «Тук-тук, тук-тук…»

– Знаешь, кто меня научил так свистеть?

– Кто?

– Это довольно длинная история, – сказала она. – Ладно, слушай… Когда началась первая чеченская война, я решила, что должна на ней побывать. Это было сразу после Нового года – январь девяносто пятого. Я никому не говорила – мне только что исполнилось девятнадцать, я была еще студенткой, и, хотя уже печаталась в «Монд», никто бы меня туда, конечно, не отправил. Но у меня были какие-то деньги и оба российских паспорта: зарубежный и внутренний. Я оделась потеплей и поплоше, чтобы не выделяться, взяла паспорта, деньги, сигареты и диктофон и полетела – до Москвы, а там без проблем взяла билет на Минеральные Воды – слышала по радио «Свобода», что русские журналисты попадают в Грозный именно так.

В аэропорту Минвод надо было найти водителя с машиной, который согласился бы тебя подбросить до чего-то в Грозном. До российских войск или наоборот – как повезет, мы же не понимали, что там происходит. Такую же машину искали еще двое из «Новой газеты», которая была тогда еще никому не известна. Я их хорошо помню, мы долго еще потом переписывались. Но у них были только рубли, а они никому уже не были нужны, а у меня были доллары, я их наменяла перед отлетом на франки.

За сто долларов можно было нанять хоть танк. Какой-то то ли чеченец, то ли ингуш, я не помню, взялся довезти нас на «жигулях». Снега не было, и сразу за городом началась невообразимая грязь. По дороге я мало что запомнила: какие-то блокпосты с бетонными плитами, на каждом из них нас тормозили, но мы предъявляли паспорта и объясняли, что журналисты, едем в Грозный, и нас, как ни странно, пропускали. И везде была грязь, все было замызгано грязью, и я тоже – в своих парижских сапогах, потому что на блокпостах надо было вылезать из машины. Зато так я получалась уже почти взрослая, ничем не отличалась от остальных, там как-то никто ни от кого уже ничем не отличался.

Когда мы въехали в Грозный, мне стало так страшно, что я просто закрыла глаза. Наши «жигули» кидало из стороны в сторону – это водитель на полном ходу старался объехать воронки, но их было много, и казалось, машина вот-вот развалится. Все свистело пулями и ухало взрывами вокруг, но мы доехали до того, что называлось там «Дворец Дудаева». Это было большое здание бывшего, наверное, обкома, но почти разрушенное – окна были выбиты с обгоревшими рамами, а кое-где выворочены целые этажи, торчала арматура, и непонятно было, на чем это еще держалось. Но был один угол, который не простреливался, и там был люк в подвал, в который мы ухнули, а обратно лучше было уже не высовываться.

Мы объяснили, кто мы, и чеченцы проводили нас в большую комнату в подвале, где сидели и лежали на матрасах, кто уже не мог и сидеть, русские пленные и раненые. К ним чеченцы относились по-разному: простые солдаты – одно, а офицеры – другое. Но их даже как следует не охраняли, а мы не были пленными и могли ходить по подвалу, там можно было даже потеряться, такой он был большой. В одной комнате я смотрела, как чеченцы танцуют зикр – это их священный танец, они притоптывают ногами и хлопают в ладоши, а потом начинают бегать друг за другом по кругу, что-то свое крича, и тебе сразу понятно, что с такими людьми снаружи, куда они сейчас побегут, не справятся никакие танки. Другие уже бежали по коридору к люкам, у каждого было по два гранатомета на плече, и было слышно только «Аллагу Акбар!..»

У меня эти диктофонные записи, а я почти не выключала диктофон по неопытности, до сих пор где-то лежат, но они на кассетах, теперь их даже и послушать не на чем… Не скучно я рассказываю? Конец уже скоро.

– Нет, что ты, я слушаю…

– Потом началась самое страшное… Нет, еще не самое. Танки все-таки прорвались и стали бить в упор по первому этажу – на голову сыпалась штукатурка, и непонятно было, лучше сидеть под балкой, где не сыпалось, или не под балкой, потому что она вот сейчас рухнет и сразу придавит. Я была там одна… как сказать?.. женского пола, да еще какая-то русская старуха, которая пришла попросить хлеба; ей, конечно, дали, но теперь она не могла с ним выбраться, да и дом ее, наверное, был уже разрушен. Некоторые чеченцы глядели на меня косо, у них вообще принято, чтобы женщины были отдельно, но другие тех одергивали, объясняя что-то на своем языке. Они у меня только сразу расстреляли все сигареты, а так ничего – это только позже они стали брать журналистов в заложники.

Но было очень страшно быть заваленной и потом еще, может быть, сколько-то часов выползать и так и не выползти – а я не то что прямо боюсь, но не люблю замкнутых пространств. Я понимала, что не удержусь и начну плакать и звать в истерике маму, и это, представь себе, будет вообще позор. Но ребята достали из сумки бутылку водки – они были опытные и хранили ее до последнего – и мы выпили по хорошему глотку. Стало не так страшно, и вдруг стало тихо. Я попросилась выглянуть из люка на воздух, чтобы прийти в себя и выкурить там последнюю оставшуюся сигарету. А там, едва я высунулась, между бетонных столбов, на которых все это непонятно как держалось без стен, летали ярко-розовые трассирующие пули: начался штурм пехоты.

Я опять упала вниз, побежала к своим и сказала, что пора разливать остатки из бутылки. Потому что иначе – все, не допьем. Потому что все знают, как берут штурмом подвалы: просто закидывают гранатами, и все. Мы допили эту бутылку, и опять стало не так страшно, и опять стало тихо. И тут пришел Масхадов. Ты знаешь, кто это такой?

– Нет…

– Аслан Масхадов, бывший советский полковник, командир дивизии, артиллерист. Он перешел под знамена Ичкерии после отставки в девяносто первом году. Его потом, в две тысячи пятом, как-то вычислили, и он погиб при штурме своего дома. Невысокий человек с очень спокойным, треугольным таким, неулыбчивым лицом, чуть лопоухий, а бороду он тогда еще не носил. Он там командовал обороной. Он зашел и сказал: «Ну как вы, ребята? Пойдите покушайте горячего… – и поскольку никто из нас горячего не хотел: – Ничего, наши еще один ваш танк подбили!..»

Он ни на что не намекал, просто хотел объяснить, что мы пока побудем живые. Если бы не чеченцы, которые сражались так отчаянно, меня бы давно не было на свете – так странно… С тех пор эти «наши – ваши» у меня часто путаются в голове. Кто «наши», кто «ваши»?.. Потом Масхадов внимательно посмотрел на меня, не улыбнулся или, может, только глазами, поднял с пола гильзу – черт знает для чего она там валялась, – вытер ее своим платком из заднего кармана и сделал вот так…

Наташа снова погудела в гильзу, и снова поезд, спокойный такой, деловитый и немного сонный: «Тук-тук, тук-тук, тук-тук…»

– А потом протянул ее мне. Как раз был русский сочельник, канун Рождества, хотя об этом полковник Масхадов вряд ли знал. Ну вот, это и все. Но эта гильза из другого места, а из Грозного, кроме кассет, я ничего не привезла – как-то не до того было.

– А как же вы потом оттуда выбрались? – зачарованно спросил брат.

– Да как-то выбрались, когда чуть стихло, в сумерках. В сумерках снайперу сложнее прицелиться, а минометы еще не начали. Пешком до площади Минутка, а там уже и машину нашли… А вот еще было смешное… Когда мы доехали до аэропорта Минвод, там в кассе билетов не было. Ребята стали совать в окошко удостоверения, объясняя, что им надо срочно сдавать в газету репортаж, никаких мобильных телефонов тогда еще не было – но какое там… А мимо шли другие, в красных и синих куртках, веселые, загорелые и с горными лыжами в чехлах. Вот это меня больше всего поразило: где-то война, а совсем рядом как будто ничего – жизнь идет, ну обыкновенная, нормальная жизнь…

Этот рейс улетел без нас, а мы посмотрели друг на друга и вдруг хором начали ржать. Какие билеты?! Какой репортаж?! Да мы живы – вы что, еще не поняли?.. И с тех пор я в такие переделки старалась уже не лезть без крайней необходимости.

– Зачем ты туда полетела? – спросил Антон. – Это было приключение?

– Правильный вопрос, я тоже потом над ним много думала. – Она взяла со стола стакан с коньяком и сделала хороший глоток. – Тебе не стоит, а мне, пожалуй, не повредит, уже два ночи, наверное, и надо спать. А ты сделай вот что: я дам тебе еще полтаблетки, чтобы ты уснул до утра, но ты сначала иди вниз, где тренажеры, включи сауну и, пока она будет греться, покрути велосипед час, только не меньше, до пота. Обещаешь?

– Да. Но все-таки: зачем?

– Видишь ли, – сказала Наташа, – конечно, это была и авантюра, и мне очень хотелось выглядеть настоящей журналисткой, но позже я поняла, что суть в другом. Просто я всегда чувствовала какую-то ответственность за то, что тут происходит. Может быть, это чувство вины. Эту войну Конституционный суд чуть позже, где-то через полгода, признал только «наведением конституционного порядка»… Но то была война, и она была проиграна, как и вторая. Но если бы я там не побывала, я просто не имела бы права так говорить.

– Может, мне тоже стать журналистом? – спросил брат.

– Не знаю, попробуй… Но в нормальных странах это просто одна из профессий, хорошо оплачиваемая, если ты профессионал, а тут, наверное, это какой-то подвиг. Журналистам же приходится развенчивать мифы, а здесь очень неохотно с ними расстаются.

– А эти ребята с тобой, они же потом не скурвились?

– Непохоже, и «Новую газету» знают теперь во всем мире, но это им тоже стоило не одной жизни. Ладно, давай об этом завтра, – сказала сестра. – Или утром английский?..

Она полезла в сумку, достала баночку, выудила оттуда таблетку и сломала пополам по насечке, которая на ней была.

– Я такую же разломила для папы и мамы, и знаешь, что сказал наш папа? Что это похоже на преломление хлебов. На тайной вечере Иисус разделил хлеб и налил вино и сказал: «Едите и пейте, сие есть тело мое и кровь моя Нового завета»… Во оставление, короче, грехов, аминь!..

Наташа легла, укрылась, и: «У-у!.. Тук-тук, тук-тук», но поезд – это же всегда связано и с каким-то расставаньем… «Нет, сказать, что счастья нет, – это не так. Оно мелькает, как солнышко сквозь тучи в пасмурный день, какие случаются на побережье…»

Она отрубилась, а брат, сунув свои полтаблетки в карман, еще час крутил педали внизу. Велосипед уносил его далеко, там сначала была война и было страшно, но потом еще пришла какая-то слава и чуть ли даже не орден.

⁂

Утром, уже в девять, Наташу разбудил отец, теребивший ее за плечо:

– Вставай… Вставай, поехали!

– Куда? – ничего еще не понимала она спросонья.

– Я в суд, а ты гулять по Питеру. Гулять, гу-лять…

В комнате было светлей, чем вчера, по верхушкам сосен над забором пробегали лучи солнца, но потом прятались, а ветки чуть гнулись влево, в сторону, параллельную морю, – день был, видимо, ветреный и холодный, но точно не дождливый: белые облака плыли высоко. Наташа рывком села на постели:

– Что, анализы?..

– Да, отрицательные! Павел Юрьевич еще в семь утра позвонил, но я решил дать тебе поспать, – крикнул отец уже от двери.

Он был снова такой же, как сорок лет назад, будто и время его не брало.

Наташа наскоро оделась и вышла. Полина гремела в кухне весело, оттуда доносились запах лука и шипение: она жарила яичницу, а навстречу сестре выскочил и бросился обниматься бодрый и веселый Антон. Виталий сидел на диване, висок намазан йодом и чем-то припудрен – вид был в целом удовлетворительный, хотя и смешной.

– Ой, а что это с вами, Виталий? – участливо спросил Антон, как будто только что это заметил. То же самое только что хотела сделать и Наташа, но удержалась.

– С лестницы упал, – угрюмо ответил тот. – Перебрал вчера немного. Нервы… Мы же все не знали, какие будут анализы. Сергей Анатольевич, вы уж не выдавайте меня.

– Да ладно… Вы машину-то можете вести? – спросил отец.

– Могу. Машину я вообще в любом состоянии… Я, если хотите знать… – начал Виталий, но посмотрел на Наташу и не закончил.

– Я сейчас в душ, мигом, голову не буду мыть! – крикнула она, кидаясь в ванную.

Когда она оттуда вышла, ее кусок яичницы уже остыл, но это теперь не имело никакого значения.

– И зачем надо туда ехать в воскресенье, сходили бы лучше на море, – сказала Полина Николаевна, растягивая слова. – Очень ты нужен там…

– Нет, раз уж так повезло, надо теперь лично завизировать, – сказал отец и подмигнул дочери. – Судьи все работают, завтра будут письменно оглашать. Да и Наташа погуляет, она же хотела увидеть Санкт-Петербург. Ты готова?

– Сейчас, – сказала Наташа. – Только сумку возьму.

– Я с тобой! – крикнул Антон. – Экскурсия на английском!..