Текст книги "Зал ожидания: две с половиной повести в карантине"

– Я думаю, за это вы имели право с ним расплатиться, – говорит Сыщик.

– Я тоже так думала. Когда я собиралась сюда, я полдня искала в лондонской квартире эту тетрадку, чтобы кинуть ее ему в морду, когда он придет на концерт, – я знала, что он обязательно придет и обязательно с букетом роз. Я испытывала наслаждение, кидая ему эту тетрадку… Господи! А надо было, оказывается, просто простить!..

– Простить? – ошарашенно спрашивает Шура. Вдруг загорелся на рельсах огонь и загремело снаружи так, что ему пришлось переждать, пока стихнет. – Ну да…

Промчался скорый, просиял окнами, за которыми чья-то жизнь, и еще чья-то улетела следом, словно по рельсам куда-то туда. Все стихло. Они еще помолчали, глядя из своего корабля в черноту, прорезанную рельсами, немо блестящими в огнях софитов, потому что это была очень серьезная мысль.

– Я не хотела его убивать, – говорит она. – Так вы откуда знаете про «Зал ожидания», тетрадка у вас?

– Она лежала на столе между крошками. – Он лезет в сумку и достает зеленую тетрадь. – Рюмки и вилки они забрали на экспертизу, а на тетрадку не обратили внимания, вот они такие менты теперь. Хотите, я вам ее отдам?

– Нет! – Она отдернулась. – Она будет напоминать мне, что я убийца, хотя все равно мне теперь с этим жить. Я не поверила ему, что после этого можно стать лучше. Теперь уж, наверное, простила, но поздно уже. Или нет?..

– Наверное, еще не поздно, я думаю…

– Купите мне билет на электричку, – говорит Марина. – А то у них в кассе вряд ли есть терминал для карточек лондонского банка. Это же Болотина, прости господи…

Шура купил ей билет, они посмотрели расписание – как раз до электрички в город оставалось четыре минуты, только-только еще одну сигарету выкурить. На платформе кто-то перебил все фонари, и она освещена вблизи только молочным светом аквариума зала ожидания. Вот уже, свистнув на всякий случай и тормозя, подкатила полупустая, но тоже освещенная внутри и уютная электричка, и Швачкин напоследок еще раз вдыхает запах пианистки. Двери открылись – что-то там проговорило – двери закрылись с глухим стуком, он видит еще ее в окно, мелькнул и сел у окна желтый плащ. Поезд снова свистнул, уходит, сигарета обожгла пальцы, Шура смотрит электричке вслед и, затянувшись «в крайний раз», уронил окурок на рельсы.

Сыщик смотрит на часы – половина восьмого, наверное, они уже приехали в дом на поминки, но, боже мой, ну что там еще может случиться без него? Они заведут песни Цесарского, которые он и сам, видно, в последнее время возненавидел, а Сыщику еще надо внимательно прочесть рассказ. Он сел в пластиковое кресло в пустом светлом зале и открыл тетрадь:

«Зал ожидания

Цвет марта голубой и желтый. Желт на солнце снег и сиренев там, куда столбы вдоль дороги отбрасывают длинные тени, уплывающие за окно электрички, и только дурак пойдет в школу в такой день. Но не Абсантов – он сел на жесткую желтую скамейку, выбрав окно почище, а собака устроилась рядом на полу, положив голову на лапы, – ибо что составляет смысл путешествия? Смысл путешествия составляет глядение в окно…»

Почерк местами неразборчив, автор еще не знает, сколько займет рассказ, и старается уместиться в тетрадке, поэтому вначале строчки теснят друг друга, и лишь дальше, где он уже понял, что рассказ летит к концу, почерк становится размашист, а строчки как будто тоже вышли из тюрьмы и перестали толкаться. Вот уже и контролеры идут, они с собакой побежали по вагонам, их ловят, но денег-то все равно нет, и их высадили на полустанке. Зал ожидания, что-то еще будет в жизни? Лучше не знать…

Сыщик захлопнул тетрадку и некоторое время сидит на жестком. Все понятно, и надо ехать, но неохота, а тут, в зале ожидания, чисто и светло и будто еще чувствуется запах Марины. Или, может быть, это от тетрадки, от самих ее торопливых строк так пахнет еще той, давнишней?..

– Здравствуйте, вы меня ждете?

Сыщик вздрогнул от неожиданности и поднял глаза: ночная дежурная по станции.

– А, да, именно вас, Лидия Ефимовна, – говорит он. – Вы в порядке, простуда ваша не разыгралась после того случая?

– Нет, я чаем с малиной ее отогнала. Давно ждете?

– Нет, не очень, и тут у вас уютно, чисто…

– Да, народу мало заходит в вокзал, не то что раньше.

– Посмотрите, он? – спрашивает Сыщик. Достал телефон и листает фотки на экране.

– Он самый. Они зашли с собакой, он осмотрел все кругом, даже потолок, как будто он тут уже был, но с тех пор все переменилось, понимаете? Даже пощупал кресла, они ведь и правда новые, их только года четыре назад на всех станциях поменяли, а раньше тут такие фанерные желтые были, как бы гнутые – помните?

– Ну как же не помнить! А вы, может, еще вспомнили что-нибудь?

– Пожалуй, – говорит она смущенно, – только вы не смейтесь. Я весь день вчера думала об этом: я раньше тут этого парня частенько видела. Только это давно было, лет двадцать пять тому, он тогда еще совсем мальчишкой был и катался зайцем на электричке, а у нас на станции его контролеры ссаживали. Забавный такой, как будто поэт, мне так казалось почему-то. А теперь вырос большим. А вот куртка в клеточку та самая, и собака тоже с ним та же самая… Не будете смеяться? Ведь не может же такого быть?

– Может, – говорит Сыщик. – Все именно так и есть, Лидия Ефимовна. Только мальчика того, который зайцем катался, сегодня как раз и похоронили, к сожалению. Вы мне очень помогли, спасибо. Извините, но мне надо ехать, до свиданья…

Он опять прошел по мосту над блестящими рельсами, спустился на площадь к пьяницам, завел «восьмерку». До того дома отсюда и пешком пять минут, зато в машине еще не выветрилось несбывшееся…

Все, кто остался

У ворот дома Цесарского стоит вагончик фастфуда: как раз привезли пиццу. Свет повсюду зажжен, и почти все уже пьяны, а из кассетника раздается молодой еще голос покойника и треньканье его гитары: любовь – тюрьма, ля-ля-ля – ну, пусть… Вот и Абсантов о чем-то говорит с пьяным Кириллом, а вон и вдова с любовником – чего им теперь стесняться. Вон двое анонимных: мудрый Михалыч и актриса, они не пьют и сидят, в самом деле, как на похоронах. И Принц здесь – правая рука на перевязи, и он пирует напоследок левой, но умеренно. Адвокатесса хитренькая тянет по глотку только вино, боится потерять реакцию, она же на работе. А вот и напарничек «исполнительный» – как раз только что опрокинул рюмку коньяку.

– Ты что это, Василий? – говорит ему Швачкин. – На работе-то?

– Гонорар отмечаем, – ухмыляется Ивакин. – Ты же Принца отпустил, хотя ему все одно некуда деваться теперь, зато я своего клетчатого уж не упущу. Дадим им сейчас еще выпить и повяжем, наручники в машине есть, прямо заказчикам и доставим, ты машину поведешь, ты же трезвый?

– Я-то трезвый, Ивакин, только не он убийца, да и не убийство это было, а скорей уж самоубийство. Да и вряд ли ты этого Абсантова сумеешь поймать.

– Это его фамилия, ты у пианистки выяснил? Почему же мы его не возьмем, что ж тут сложного? Принц с одной рукой за него заступаться не будет… А ты не пей, алкаш, а то ты же нажрешься тогда с ходу, а тебе еще в банке, вон, докладывать…

– Да я и не хочу пить, – говорит Сыщик. – И больше не буду.

– За здоровье Принца! – кричит счастливая вдова. – Ты спас честь моего покойного мужа! И если пойдешь в тюрьму за святое дело, мы не оставим тебя в беде, да, Кирилл?

Тот уже и не понимает ничего, а Михалыч говорит сыщику:

– Как бы отрубить вот это все? Ведь он совсем уже не таков.

– Дай адрес, я завтра тоже к вам приду.

– Ты дай, я на первый раз за тобой заеду, – говорит Михалыч, и Алла согласно и задумчиво кивает головой. – Видишь, в чем дело: прошедшее не сразу становится прошлым, оно потом еще волочится, как хвост. Вот если ты в молодости любил – а мы все тогда, как нам казалось, любили, но любовь та кончилась не очень для тебя удачно, она еще долгое время потом болит. Но однажды ты ее щупаешь, сначала осторожненько, как больной зуб языком, – ан не болит. Ты сильнее – все равно не болит, потому что там, может быть, даже уже дырка. Это значит, что прошедшее уже стало прошлым, его все равно надо помнить и нельзя не помнить, но теперь оно тебя уже отпустило и ты тоже можешь его отпустить.

– Наверное, – говорит Сыщик. – Наверное, так. Ну наговоримся еще, а сейчас мне надо вон с тем парнем, извини…

Он подсел к клетчатому, который сейчас не клетчатый: снял свою допотопную куртку и остался в сером свитере с косичками на груди, тот обернулся к нему, а Ивакин так и ест их обоих глазами, но тихого разговора слышать не может.

– Когда ты тут появился первый раз?

– Часа в два ночи, когда он открыл тетрадку, но к этому времени он был уже пьян.

– Откуда ты знаешь, что твоя фамилия Абсантов?

– Это не фамилия, это кличка, – с готовностью отвечает тот. – В школе. Я уроки часто прогуливал, просто любил путешествовать с Джиной, вот учительница там спрашивает: «Children, who is absent today?» А все уж знают, что это про меня. Поэтому и кличка, как будто меня нет, но мне она нравится, пусть будет и фамилия тоже.

– Почему ты не уходишь, разве тебе здесь нравится?

– Нет, нам с Джиной здесь нравитесь только вы и вон те двое, а вообще нам совсем не нравится этот мир. Но мы не можем уйти, пока я не пойму, кто я такой. Вот разве что вы мне теперь это объясните?

– Сейчас проверим… – говорит Шура. – «Цвет марта голубой и желтый. Желт на солнце снег и сиренев там, куда столбы отбрасывают длинные тени…» Как дальше?

– «…Уплывающие за окном электрички, – с готовностью подхватывает Абсантов, – и только дурак пойдет в школу в такой день… Он сел на жесткую желтую скамейку, выбрав окно почище, а собака устроилась рядом на полу, положив голову на лапы, – ибо что составляет смысл путешествия? Смысл путешествия составляет глядение в окно…»

– Все верно, – удовлетворенно говорит Шура. – Ты мальчик из его рассказа. Он написал его в колонии в семьдесят шестом, тебе тогда было примерно четырнадцать, значит, сейчас тебе лет тридцать пять, все верно. Тетрадку с рассказом он послал Марине, это ты знаешь, ну, будут там еще какие-то вещи, которые тебе и не надо знать. Вот и все, ты свободен, Абсантов, ничто больше не держит тебя здесь…

– Абсантов, – вдруг говорит Кирилл, проснувшись и почти трезвым голосом. – Ты не бросай меня, мне что-то страшно…

– Я не могу, – говорит Абсантов. – Я бы и рад помочь, но, понимаешь, ведь я не отсюда, мне надо на станцию…

Он схватил свою клетчатую курточку в прихожей и выходит наружу, где собака, виляя хвостом, уже поджидает его, готовая бежать рядом.

– Эй, куда! – всполошился нагрузившийся Ивакин, достал пистолет и пытается схватить Абсантова свободной рукой за рукав, но почему-то рука его ловит лишь пустоту.

Они уже вышли и пошли с собакой по дорожке к станции при свете деревенских фонарей. А все высыпали наружу: кто ловить, а кто просто попрощаться. Абсантов с собакой удаляются, как будто плывут быстро-быстро, но в то же время замедленно, как во сне, и все понимают, что никому их теперь уже не догнать.

– Не стреляй, мудак! – успевает крикнуть Принц.

Но Ивакин уже поднял макарова и с грохотом, от которого содрогается весь поселок, зажигаются окна в домах, стреляет сначала для пробы в собаку – из бока у нее отчетливо вылетел клок шерсти, но она продолжает бежать как ни в чем не бывало, – а потом уж и в Абсантова. Тот обернулся и видит, как падает его только что обретенный брат Кирилл и на груди у него распускается алая роза…

Потому что пустая самонадеянность – думать, что зло распределяется в мире согласно нашим хотелкам, как, впрочем, и прощение, и благодать, и любовь.