Текст книги "Зал ожидания: две с половиной повести в карантине"

Глава 14

На участке начался подсчет голосов. Ожившие манекены перевернули урны, вытряхнув содержимое на стол, где вырос ворох белых и голубых бюллетеней.

– Посторонних… – начала было завуч.

– Да нет тут уже никого посторонних, – сказала Затеева.

Учительницы стали разбирать бюллетени, выкрикивали результат, складывали их в неравномерно растущие стопки, а завуч ставила отметки в лежащих перед ней листах.

– Идрисов! Затеева! Затеева! Носов! Носов! Идрисов! Затеева! Недействительный! Носов! Носов! Идрисов!..

Стопки бюллетеней росли: самая большая – за директора школы, а за Идрисова и Носова сначала были сравнимые, но вскоре та, что за Носова, начала быстро расти – пошли вечерние бюллетени.

Антон не выдержал и бросился обнимать журналиста:

– Здорово мы с тобой замутили! Я скажу Носову, чтобы за счет города тебе новую камеру купить, ты заслужил. – Он повернулся к Захарченко: – Ты хоть понимаешь, как теперь здесь все переменится? За это надо выпить!

– Носов! Носов! Затеева! Носов!.. – продолжали учительницы.

– Переменится? – скептически спросил капитан. – Где? В Тудоеве?..

– Мы тут водку ограничим, чтобы не спаивали народ…

– Где, в Тудоеве?

– Мама, а ты что молчишь?

– Хорошо, хоть контрабас успели, – сказала Затеева. – А нового рояля нам уже не видать. На рояле, он, конечно, еще больше украл бы, ну и бог с ним. А теперь тут будет пустыня…

– Носов! Носов! Затеева! Носов!.. – продолжали выкликать бывшие манекены.

Наконец последний листок перекочевал из исчезнувшей кучи в стопку за Носова, и завуч, сосредоточенно подсчитывая свои палки и галки, закурила уже на месте, стряхивая пепел на пол:

– Получается явка – пятьдесят три процента. За вас, Елена Викторовна, триста шесть, за Идрисова – сто семьдесят… Недействительных восемь… а за Носова (театральная пауза) – двести двадцать!

– Агеева! – крикнул Антон. – Шампанского!

Антонина пошла за припасами, но в дверях столкнулась с судьей и Лаптевой, которая с сияющим видом шествовала впереди.

– Успели! – торжественно объявила она. – Чуть по дороге не родила, но успели, все в порядке! Два триста! Чуть недоношенная, но это не страшно, все хорошо!

Никто ничего не переводил Эду, он и так все понял по торжествующему лицу Лаптевой и бросился обнимать судью. Но тот был словно ватный – до того перенервничал и устал. Агеева сбегала в гардероб и вынесла обоим по пластиковому стаканчику коньяку.

– Мне нельзя, наверное, – с сомнением сказал судья, уже держа стаканчик в руках. – Надо еще назад ехать, у меня заседание назначено на завтра, мы потом за Дашей и внучкой вместе с женой приедем…

– Вам не повредило бы сейчас, – сказал Юнатов. – Если хотите, я могу повести машину. Прав у меня с собой нет, но вы отмажете в случае чего.

– Слава богу! – сказала Елена Викторовна. – Все кончилось. Какое все это имеет значение по сравнению с тем, что новый человек родился!

– Ура! – закричали все хором.

– За Настю! – сказал Юнатов. – За ту и за эту, за обеих…

Антонина и Хурали тащили еще выпивку и закуску, все стали выпивать, тормошили судью и Эда, наливали, заставляли пить, завуч – любительница дискотек – включила на своем телефоне музыку, и бывшие манекены с нею во главе пустились в пляс, а за ними Антон с Лаптевой и Шитовой. Прихрамывая, но выделывая коленца, выскочил в круг и профессор из Массачусетса.

Они не сразу заметили, как на пороге возник Идрисов. Шитова первая его увидела, толкнула Лаптеву в бок, и все застыли – все-таки они его все еще побаивались.

– Ну что же вы? – сказал глава. – У нас же праздник, вы уже все посчитали, давайте! И мне шампанского, сегодня Аллах не обидится…

Завуч нажала на телефоне кнопку, музыка оборвалась, и тишина наступила такая, словно на уроке был задан вопрос, а ответа никто не знал.

– Мама! – позвал Антон. – За тебя же сто процентов отдали! Все было честно, почему ты молчишь?

Затеева смотрела на Идрисова. Тот подошел, подвинул к ней по столу горку белых бюллетеней:

– Елена Викторовна, это же правда, все за вас! Это же всенародная поддержка, и я вас от имени территориальной избирательной комиссии…

– Не хочу! – крикнула Затеева и смела свою стопку бюллетеней на пол. – Ненавижу вас! И весь этот ваш Тудоев! Ненавижу! Носов! Теперь Носов. Лучше бы уж ты, прости господи!

– Носов?! А кто это? – спросил глава, поворачиваясь к Антону.

– Ну наш новый глава… Наверное… – Антон стушевался под его взглядом. – Но надо, конечно, официальных результатов дождаться, и с других участков тоже…

– А мне результаты уже известны, – сказал Идрисов. – И даже в ТИКе уже согласованы. И сейчас я их вам объявлю. Объявляю… выборы недействительными!!! – Он скинул со стола на пол все бюллетени и стал топтать их ногами. – Антонина, шампанского!

– Вы! – крикнул Антон. – Вы хотите украсть нашу победу! Захарченко!..

– А я чё, – сказал Захарченко, отходя к фикусам. – Я – как по закону.

– По закону запрещается агитация в день голосования, – сказал Идрисов и повернулся к Юнатову: – А вы же сегодня свою заметку запустили? Да еще сам кандидат с этим бегал. Это же грубейшее нарушение, правда, судья?

– Это дело не нашего судебного состава, – осторожно сказал судья. – Но, наверное, так.

– Ну вот! – сказал Идрисов. – Проведем новые выборы, а пока я и. о. И эта отважная девушка Настя – сколько нарушений она сегодня выявила? Лаптева, Шитова, вы же тоже видели? Вы же подпишете?

– Подпишем, подпишем!..

– А эта ужасная баба… Никитична, что ли? Ее и на других участках тоже видели. Это же ужас, что она творила!

– Ужас! Ужас! – подтвердили Лаптева и Шитова. – Шкандыба ее фамилия! Это Танька Шкандыба из Макдоналдса!

– Не зря же отважная девушка пожертвовала своей рукой! – подытожил Идрисов.

– В конце концов получилось то, чего она добивалась, – сказал Юнатов. – По большому счету все вышло довольно честно.

– Это вы опять про честность? – сказал Журков, которому выпитый коньяк развязал язык. – А как насчет того, что вы решили проехаться на несчастье этой девочки? Это вы в газетах воспитываете таких сумасшедших, это вы утром говорили Антону, что хоть бы собаку убили, это вам ради смуты нужна кровь! Как там у вашего Достоевского? Вы и убили-с!..

– Ну уж нет, – сказал Юнатов. – Это вы убили-с! И вы, и вы, и вы, и весь этот ваш балаган, и вы тоже, судья, потому что если бы в стране был суд, то ничего бы этого не случилось. Вы убили-с!..

Наступила пауза.

– Капитан Захарченко! – сказал, сразу протрезвев, судья. – А почему вы проигнорировали распоряжение главы района и выпустили этого из-за решетки? Поместите его обратно. Не знаю, что там случилось на переезде, это установит следствие, но пока я предъявляю господину журналисту другое обвинение. Утром я был свидетелем того, как Антон передал ему четырнадцать тысяч восемьсот рублей за заметку в газете. На взятку это, конечно, не потянет – он мелкая сошка, а не должностное лицо, – но это коммерческий подкуп – статья двести четыре УК, по части первой там до двух лет всего, но ему хватит. А поскольку он может попытаться уничтожить улики и давить на свидетелей, его надо изолировать. Антон, тебе в случае добровольного заявления ничего не будет… Антон?.. Подтверди!

Антон молчал, собираясь с духом.

– Ладно, не мучайся, – сказал ему Юнатов. – Тут мне возразить нечего. Неумолимая честность, как там у них. «Honesty is such a lonely word»…

– Давай пока снова туда… – сказал Захарченко Юнатову. – Так тебе и безопасней пока, черт его знает, что еще они тут придумают.

Глава 15

Захарченко увел журналиста, чтобы снова запереть его в клетке, а Антон подошел к столу, ни на кого не глядя, налил себе коньяку в чужой стаканчик, выпил залпом, задохнулся, зажал рот и побежал к фикусам, сблевал в горшок.

– Ничего, я уберу, – сказал Хурали.

– Антон, поди морду умой, глаза бы мои вас всех не видели. Это он не от коньяка, а от вранья вашего, – сказала Затеева и повернулась к Идрисову: – Я и сама сейчас тут все заблюю, вы отойдите-ка лучше.

Антон ушел, но вскоре вернулся вдруг с флейтой. Поднес ее к губам – и одинокая, без оркестровки, но чистая мелодия поплыла над растоптанными бюллетенями и объедками бутербродов.

– А он у тебя неплохой парень, – сказал Журков тихонько Затеевой. – Только ему пить нельзя, да и здесь ему теперь туго придется. Хочешь, я в институт его в городе устрою, на юридический?

– Да, иногда он неплохой, – сказала Елена Викторовна еще тише. – Только труслив и врет часто. Так что на юридический ему было бы самое то. Конечно, в Тудоеве как же не врать, но это еще и гены. Твои, Дима, гены…

– Что? – спросил он ошарашенно.

– Что слышал. Неужели ты не заметил, как он на тебя похож?

– …А Колька знает? – спросил судья, помолчав. – А сам Антон?

– Антону это зачем, он считает моего мужа отцом. Я же за него вышла, когда еще беременная была. Ты ведь смылся, а он меня любил и любит.

– Почему вы мне никогда об этом не говорили?

– Ты уже нажрался, что ли? – спросила Елена Викторовна. Антон все еще продолжал играть и, хотя был пьян, в музыке не врал. – Я бы и тебе ничего не сказала, но не хочу, чтобы вы делали из нашего сына доносчика. Пусть уж лучше отсидит за то, что сделал, если виноват. Слышишь? Если уж ты не можешь помочь его отцу – не кровному, а настоящему отцу, который его на ноги поднял, тогда сделай хоть с этим что-нибудь. Иначе я завтра навещу в больнице твою дочь и расскажу ей, что у нее есть такой братик. Пусть-ка она тоже поживет с этим…

– Хорошо, – сказал судья другим тоном. – Это я сделаю.

Он отошел, подошел к Идрисову, тронул его за рукав и показал на дверь.

На улице тучи опять заволокли небо, и если бы не свет из окон, ничего бы не было видно, а так видны были белая и черная машины и желтые, а дальше теряющиеся в темноте кусты.

– У меня там, в машине, приговор по делу Затеева, – сказал судья. – Кое-какие листы, правда, кровью забрызганы, но ничего, это копия…

– Что это вы вдруг вспомнили? – спросил Идрисов.

– Там интересная проговорка у подсудимого есть в одном месте, я еще в протоколе более подробно завтра посмотрю. Вообще-то он показаний против вас на следствии не давал, надеялся на вашу помощь, наверное…

– Я им помогал и помогаю материально.

– Это похвально, – сказал судья и почувствовал, что на самом деле порядочно пьян – ему пришлось даже ухватиться за стену. – Но приговор я могу отменить и направить дело на новое рассмотрение. Может, Затеев в другом составе суда больше расскажет. Можно же ему и подсказать через адвоката – как вы думаете?

Из школы вышли учительницы, успевшие одеться в плащи и ставшие сразу какими-то более живыми, завуч и Лаптева с Шитовой. Остановились, привыкая к темноте, чтобы идти уже дальше по аллее и по домам.

– Вот темнотища-то, хоть бы фонари повесили!

– Так а зачем тут фонари, школа же только днем работала всегда.

– Хоттабыч, мы уже домой, да? Директор нас отпустила.

– Идите, но завтра все будьте на месте на случай чего.

Они ушли в темноту, и глава спросил у Журкова:

– А если я выполню какие-то ваши условия?

– Ну тогда, – сказал судья, – я напишу докладную записку председателю и укажу, что подсудимый – мой однокурсник. Пусть передают дело другому судье.

– А где гарантии, что тот судья не отменит?

– Таких гарантий нет, но вообще это нечасто бывает…

– Ладно, что вы хотите сейчас?

– Да сам не знаю, – сказал судья. – Показания против журналиста я, считайте, не давал, выпускайте его и давайте вместе думать, что дальше…

Вдали, в аллее, послышался женскими голосами мат-перемат: наверное, они наступили там в темноте в лужу.

– Ну давайте решать, – сказал судья, когда все опять собрались. – Это статья двести шестьдесят четыре УК, часть первая, нарушение правил дорожного движения, повлекшее тяжкие телесные повреждения, там до двух лет, но могут быть и принудительные работы или условно. Оставления места происшествия по части второй ведь не было – они же ее, наоборот, сами сразу в больницу повезли. Как раз, если я судья и веду процесс, остальных тут шесть человек, как присяжных в районном суде. Эд и Хурали – запасные…

Агеева собирала в полиэтиленовый мешок пустые бутылки, стаканчики и объедки, потому что Хурали был занят – переводил Эду.

– А что тут решать, – сказала Затеева, – что сделано, то сделано. Надо, чтобы все было честно – так ведь Настя говорит? Господи, ну ты хоть будешь знать, Антон, за что сядешь, а вот отец твой вообще ни за что, а я, получается, одна теперь…

– Это была случайность, скорее всего, он получит условный… – сказал Журков. – Характеристику глава администрации ему подпишет…

– Да и вы, ваша честь, может быть, из областного в наш районный суд позвоните, – сказала Агеева. – Ну там, по ватсапу как-нибудь…

– Я подпишу, – сказал Идрисов. – Насте денег заплатим побольше, тут и от ее позиции много будет зависеть…

– Look, there was no collision at the crossing, – сказал Эд. – There was no white car. I lost my balance myself and we fell down. It’s my fault[45]45
  Послушайте, никакого столкновения на переезде не было. Не было никакой белой машины. Я сам потерял равновесие, и мы упали. Это моя вина (англ.).


[Закрыть].

Хурали перевел:

– Он не может больше слушать это вранье. Он говорит, что не было никакого столкновения на переезде. Не было белой машины. Он сам не удержал равновесия. Он берет вину на себя…

Глава 16

Белая машина опять остановилась на переезде перед красными огнями и полосатым шлагбаумом, освещенном прожектором. Зуммер звучал как будто тише и спокойней, чем утром, но, скорей всего, это просто окна в машине были закрыты – накрапывал дождь. За рулем был Юнатов, рядом Журков, а на заднем сиденье Эд.

– Муравьи, – сказал Юнатов, заглушив двигатель.

– Что? – не понял Журков.

– Муравьи тут, не подавить бы, они, может, ночью через дорогу ходят, черт их знает. Надо будет спросить у Насти, когда ее выпишут, они ночью спят или что они делают?

– А я ведь к ней заходил в больнице, когда Даша уже родила, и мне сказали, что с ней все в порядке, – сказал Журков. – Настя уже в сознании была, хотя под обезболивающими, и вряд ли понимала, что с рукой. Забыл сказать – она вам одну просьбу просила передать.

– М?..

– Погуляйте с ее собакой. Она же вас знает?

– Знает, как-то уже гулял, когда Блямбу куда-то в Латвию тоже на выборы носило, – сказал Юнатов. – А то бы я сам не догадался. Собаку заберу пока. Сумка ее у меня с ключами. А из Насти я сделаю журналистку. На клавиатуре ведь можно и одной рукой привыкнуть, тем более она правша. А журналистка из нее получится что надо.

Эд сзади вслушивался в разговор, но ничего не понимал. Лицо его было встревожено, он коснулся плеча Юнатова и показал на шлагбаум: надолго ли это? Наверное, он теперь боялся, как бы его не повязали прямо в Тудоеве.

– Не бзди, профессор, донт вори, уи… А черт, все забыл, – сказал ему Юнатов. – Короче, в крайнем случае мы докажем, как все было на самом деле. Объектив разбился, да и хер с ним – главное, карта памяти цела.

Он показал на свою лежавшую на заднем сиденье сумку, изобразил руками объектив и поднял вверх большой палец. Эд, кажется, понял.

– В конце концов, она сама виновата, – сказал судья. – Не надо было лезть, вообще не нужно всю эту бессмыслицу делать. Сидит в ней этот черт…

– Это не черт. Это ангел с мечом.

– Ну да, ангел! – сказал Дмитрий Петрович. – И мама ее, если честно, тоже была тот еще фрукт. Ну а кем она еще могла быть с фамилией Блюмкина?

– Я вас сейчас высажу, если будете гадости говорить, – сказал Юнатов, доставая из бардачка пистолет с длинным стволом. – Вас совесть гложет? Ну так не надо ни на кого переваливать. Она не за то вас сейчас гложет.

– Наблюдательный, черт… – сказал Журков и зашуршал бумагой в сумке. – Мне Антонина с собой еще пирожков и бутылку запаковала, чтобы задобрить на всякий случай… Вас не смутит, если я отхлебну?

– Извольте, – разрешил Юнатов. – Только мне грамм полтораста оставьте, я тоже приму, когда с собакой пойду гулять. За Настино здоровье…

– Уберите только оружие, оно зарегистрировано, но лучше им не махать, а стреляться я пока не буду, не ждите, – сказал судья и сделал хороший глоток. – А что хоть за собака у нее? Породистая?

– Ну да, как же… – Юнатов бросил пистолет обратно в бардачок. – Она ее на улице в том году перееханную подобрала, хвост крючком. Впрочем, ласковая собачонка, людей любит…

– А я, знаете, не люблю собак… – сказал Дмитрий Петрович. – И не только собак. Я вот думал, может быть, я ту женщину в Тудоеве когда-то любил? С кудряшками… Вот прямо до сегодняшнего дня так и думал. А сегодня наконец понял – нет…

Темнота над переездом осветилась, в ней видны были капли дождя – приближался поезд, и рельсы загорелись серебром.

– А в тот раз я на попутке уезжал, у меня денег не было даже на билет на электричку, рубль тридцать стоил, что ли… – сказал Журков. – И вот едем мы с дядькой на ЗИЛе, и так же тут шлагбаум – бац!.. Минут пятнадцать простояли. И я все эти пятнадцать минут думал: выскочить, что ли? Может, судьба? И совсем уже за ручку было схватился, а тут шлагбаум – раз! И поехали… В стройотряд одну книжку запрещенную кто-то привез, а еще кто-то стукнул, тут комсомол, штабы… Я позвонил с почты отцу, а он у меня тоже судьей тогда работал, и он мне: немедленно домой.

– Зачем вы мне это рассказываете? – спросил Юнатов.

– Не знаю… – Судья еще хлебнул из горлышка. – А может, зря я не выскочил тогда? Как ты думаешь, а?

Налетел пассажирский, просквозил перед ними цепью светящихся, загадочных чьей-то чужой жизнью окон, и опять стало тихо.

– Неумолимая честность… – сказал Юнатов.

– Как?

– Неумолимая честность. У анонимных алкоголиков есть такая фишка, я полгода к ним на собрания ходил, но потом все равно напился, зато вот это запомнил.

– Не помогает? – спросил судья.

– Как не помогает, – сказал Юнатов. – Многим помогает. Но только если есть вот эта самая неумолимая честность. Надо снова, что ли, сходить…

Зуммер смолк, огни погасли, и шлагбаум поднялся. Юнатов тронулся. Мотоцикла нигде не было видно – видимо, его еще днем укатили как вещдок.

– Эд! – позвал судья. – Эд, дурья твоя голова, хочешь тоже пригубить?.. Спит, что ли?

– Похоже, уснул, успокоился, – сказал Юнатов, посмотрев в зеркальце и ничего там не разглядев в темноте.

– Завтра же его отправим отсюда на хрен, – сказал Дмитрий Петрович. – Конечно, будут некоторые проблемы, жениться ведь они не успеют, дочь с ребенком к нему тоже вряд ли сразу сможет уехать. Отсюда-то выпустят, но Штаты могут визу не дать – там формализм страшный, а они еще не в браке. Но профессору теперь сюда лучше не соваться, да?

Юнатов молчал – дворники работали отлично, как и все в этой машине, но моросило впереди в свете фар, а на шоссе, ведущем к городу, стали попадаться встречные, и надо было внимательно следить за мокрой обочиной.

– Пока они тут раскачаются дело возбудить, еще Захарченко обещал потянуть, Эд как раз будет уже там. А вы ему туда запись перешлете – по ней же видно, что ничего бы не случилось, если бы другая машина его не толкнула?.. Но если вы будете про это писать, меня не упоминайте, если можно. Председателю суда я сам все объясню, он поймет, у него тоже дочь – не приведи господи…

– Алиби, – сказал журналист.

– Что – алиби?

– Вычитал там, нагуглил, пока за решеткой сидел, – пояснил Юнатов. – Про этого самого Бахтина, про которого пишет диссертацию ваша хорошая дочка Дарья. У него интересная мысль есть: у нас нет алиби в бытии. То есть никто не имеет права сказать: мол, меня там не было, я не видел, не заметил, отвернулся как раз в этот момент… Интересная мысль, да?

Он покосился на судью, но тот тихонько захрапел – сделал вид, что тоже уснул. Ближе к городу на шоссе появились фонари, вести стало легче, дождя тут не было, а фонари освещали розовым светом лимонные деревья. «Зачем же осень так прекрасна в Тудоеве? – думал Юнатов. – И ведь все знают, что будет дальше – зима, то есть смерть. А впрочем, смерти, наверное, нет…»

И он промурлыкал: «Honesty is such a lonely word»…

Зал ожидания. Не-детектив

Памяти ЮльПалны, моей рыжей учительницы по литературе, и как всегда, слишком поздно…

Если есть еще позднее слово, пусть замолвят его обо мне.

Булат Окуджава

Сыщик

Шура Сыщик, как он любит представляться, а на самом деле подполковник тогда еще милиции, но в отставке, Александр Швачкин обстоятельно устраивается на подоконнике между седьмым и восьмым этажами панельной девятиэтажки, а пальто пристроил пока на перилах. Открыл внутрь окно, откуда сразу пахнуло холодом и сыростью, попробовал протереть его наружную сторону тряпкой, брошенной кем-то у мусоропровода, но стало только еще мутнее. Снова накинул пальто – придется постоять на сквозняке – достал из кармана перламутровый театральный бинокль, нацеливает его вниз.

– Откуда у тебя такие окуляры, от прабабушки? Она у тебя из бывших? – спрашивает чересчур любопытный, хотя и не очень умный капитан Василий Ивакин.

– Из бывших, из бывших, я сам тоже уже из бывших, – говорит Швачкин, настраивая бинокль. – Мы стрелять из снайперской винтовки сегодня ни в кого не будем, так что и четырехкратного увеличения хватит, зато он в кармане умещается и обзор широкий.

Как ему объяснишь, что такое театр и что такое для него, Шуры Сыщика, театральный бинокль? Но отношения должны быть сдержанно демократичными, и он добавляет:

– Я его из вещдоков стырил – давно, еще при советской власти. Хозяйка его уехала на десять лет за хищение соцсобственности. Я думал, когда выйдет, я ей верну.

– А что же не вернул?

– Она вышла уже в другой стране, – говорит Швачкин. – Но и я за десять лет изменился, поэтому и не вернул. Микрофон на тебе? Скажи что-нибудь, я проверю.

– Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять…

– Уй!.. – говорит Швачкин, морщась и сдвигая наушники. – Так я оглохну.

– Там кнопочка есть: один раз нажал – громче, два раза – тише, потом опять как обычно. Попробуй. Вышел зайчик…

– Ага, понял, вот так нормально.

– Это направленный, японский, последняя модель, месяц назад подвезли, – говорит Ивакин. – Метров с десяти даже шепотом слышно. А связь с наушниками на расстоянии прямой видимости хоть километр.

– Ты тоже будешь слышать?

– Нет, как бы я в наушниках среди них ходил? Похороны все-таки, не дискотека. Да и вторую пару все равно кто-то уже стибрил. Я маленький жучок в ухо вставлю, он почти незаметный, а микрофон от него будет у тебя, будешь руководящие указания мне сверху раздавать. Вот сейчас попробуй…

– Алё! Слышно? Тогда слушай мою команду, капитан: вали вниз!

– Может, ты мне хоть какие-то вводные дашь, я же тоже не могу так вслепую работать, а тебе они больше рассказали, – говорит Ивакин, нехотя застегивая молнию на куртке.

– Ну да, конечно, расскажут, – бурчит Швачкин. – Еще схему нарисуют, где чей офшор… Это и жене родной никто не доверит. Куча всяких акций на него записана, заводов чуть ли не полгорода, теперь это все как-то будут делить. Завещание то ли есть, то ли нет, никто пока точно не знает.

– В протоколе же ясно написано, – говорит Ивакин, – лежал на платформе у лестницы, скрюченный. Значит, замерз. Вопроса тут нет, а отказное определение уже есть, точка. Зачем им доказывать, что это было убийство?

– Затем, что если это убийство, то должен быть и убийца, – говорит Швачкин. – А если есть заказчик, то надо смотреть, что там будет в завещании. Может, он и сам пьяный упал, а может, его кто-то с этой лестницы столкнул – мы же с тобой были на станции и ее осматривали. Правильно сделали, что заехали, там и так и так могло быть. Но нам деньги платят, чтобы мы отработали версию убийства. Нароем – заплатят больше.

– Ну смотря сколько, – говорит Ивакин. – Если надо, напишем им детектив. В долларах хоть заплатят? После прошлого августа с киндер-сюрпризом меня в рублях не устроит…

Пора как-то ставить его на место, пусть он даже при исполнении капитан, но не чета Шуре, легенде убойного отдела. Он Ивакина помнит еще стажером, а сейчас его сдал напрокат за десять процентов от гонорара того отдела начальник. Рекомендовал как сметливого и исполнительного, но пока этой исполнительности что-то незаметно.

– Капитан, вам просто неохота на улицу, там противно и холодно, я понимаю, – говорит Швачкин, поднося к глазам бинокль. – Но ваше место там, вон сколько народу собралось. Активных мероприятий не проводим, ксиву зря не вытаскивай, переходи от группы к группе, наблюдай, а я буду ставить задачи.

– Нормальные люди пистолеты тырили, а этот – бинокль, – говорит Ивакин, спустившись на полпролета и как раз перед тем, как зайти в лифт.

– Тебе этого не понять…

Но Ивакин уже лязгнул дверцей допотопного лифта и уехал вниз. Немного злясь и посмеиваясь над собой, Шура Сыщик поерзал на подоконнике и принялся наблюдать. Летит редкий снежок, внизу сразу тающий на черном асфальте и в марте уже никому не нужный, – смотреть он не мешает, зато придает картине некоторую как бы театральность.

Давным-давно Швачкин играл в любительском театре в университете – считай, профессионально увлекался, хотел даже одно время стать актером, а стал опером. Тут это тоже пригодилось: часто приходилось кем-то прикидываться, гнать всякие байки, так что он и забыл, какое у него собственное выражение лица. Но осталась с тех пор привычка представлять себе все как бы на сцене. Случалось ставить и необходимые в оперативной работе разводки, но больше по душе ему была роль не режиссера, а зрителя. И теперь, разглядывая растущую толпу, Шура Сыщик прикидывает: если бы он ставил спектакль, то столько актеров на сцене нужды бы не было собирать – а просто прожектор выхватывал бы то одну группу, то другую, а в темноте артисты между ними перебегали бы. В конце концов, не все ли мы взаимозаменяемы? Вот этот умер, и что с того?.. Ненастоящий снежок лучиками сыпался бы с колосников, придавая сцене лирическую достоверность…

Отделанное черным мрамором кубическое здание внизу тоже похоже на театр, но на самом деле – и сейчас Швачкин проговорил это театральным шепотом: «Траурный!.. Зал!» Почудилось даже, что снизу в ответ донесся похоронный марш Шопена, но нет, в ухе у него сказало только: «Нет, ты глянь, сколько народу-то, сука!»

– Так ведь и человек был какой!.. – говорит Шура в микрофон и задумался: «А какой?» Шут его знает. «Влиятельный». Песни покойного про любовь и неволю еще лет десять назад распевали в каждом ресторане, потом Цесарский был депутатом, и в ресторанах их, наверное, запретили, а потом он куда-то пропал. Из досье, которым Шуру снабдили в банке, выходило, что сильно пил, даже срывал записи, когда вел ток-шоу на областном телевидении в девяносто четвертом, но с тех пор уже лет пять как завязал и то ли на этой почве двинулся умом, то ли еще как-то, но заперся в загородном доме и почти ни с кем не встречался, а с последней молодой женой был в процессе развода, только вряд ли она теперь станет в этом признаваться.

Марина, Фа-Мажор

Марина вызвала к гостинице такси и уже из машины позвонила Фа-Мажор, чтобы выходила. Вон она стоит у подъезда под дождем и слепо щурится, хотя и в очках, нос у нее красный, а в руке черная клюка, но кажется, если она на нее обопрется, палка ее веса не выдержит. Она и четверть века назад выглядела нелепо, с огромной задницей, только без клюки. Марина вышла из машины, чтобы помочь старухе сесть, та загружалась долго и неумело, словно и на такси до этого не ездила, а потом зад машины под ней просел.

– Мы не опаздываем?

– Нет-нет, Любовь Ароновна, мы даже раньше времени приедем.

Это тоже был ее пунктик – на урок она всегда приходила заранее и сидела в пустом классе, а если кто-то из учеников опаздывал, очень расстраивалась и шмыгала этим своим носом. В училище она преподавала сольфеджио, которое никто не любил, но саму Фа-Мажор скорее любили: она была одинока, будто жила в училище, и все концерты тоже устраивала и репетировала с учениками она.

– Ты не простудишься, Марина? – заботливо спрашивает она, щупая рукой полу плаща, в котором та прилетела из Лондона. – Надо было мне кофту тебе захватить поддеть.

– Ничего, у меня там свитер, вот только цвет у плаща неподходящий, желтый. Ничего, как вы думаете?

– Ну ты же на гастролях… А ты же должна была уже улететь?

– Вот узнала, что он… – Приезжая замялась. – И решила в Лондон не возвращаться, полечу через Москву сразу в Лос-Анджелес, у меня еще через два дня только концерт.

– Какая ты стала! – с восхищением говорит Фа-Мажор. – Звезда!

– Это в первую очередь благодаря вам, Любовь Аронна…

Училка смутилась по-детски, а водитель поменял режим дворников, и те стали бешено разгребать на лобовом стекле грязную жижу.

– Так вас там не ждать? – спрашивает он, покосившись в зеркальце.

– Нет, там автобусы до кладбища будут, – говорит Марина.

– А по радио говорили, сегодня еще Сергея Цесарского будут хоронить.

– Так мы как раз к нему и едем.

– Да?! Так вы его лично знали?

– Конечно, он у нас на виолончели играл, – говорит Фа-Мажор с гордостью, а голос у нее скрипучий, и интонации, как в школе.

– Не может быть! Его же вся страна знает! Он же свои песни сам сочинял и музыку для них писал! Хотите, я вам пока заведу? У меня есть…

Он полез в бардачок за кассетой.

– Ой, не надо, – говорит Марина. – Не то настроение сейчас.

Наверное, первую часть фразы она сказала все-таки слишком резко, водитель, видно, обиделся и замолчал.

– Остановите тут, у цветочного. Любовь Аронна, не выходите, я на вашу долю тоже куплю. Хризантемы или розы?

– Нет, я должна сама, – говорит Фа, тяжело вылезая из такси. – Нет, я уж сама, – повторяет она в цветочном, пресекая Маринину попытку за нее расплатиться. Она выбрала белые хризантемы, а Марина, чтобы не повторяться, темно-красные розы. – Дело в том, что я чувствую свою вину перед ним…

– Вы? Да вы-то в чем же виноваты? – говорит Марина, расплачиваясь карточкой не нашего банка.

– Не надо было ставить его с вами на том выпускном концерте. С этого все началось. А он плохо играл, концерт был самый провальный за все мои годы…

Они вышли из магазина и на минутку остановились на улице, чтобы договорить. Летит снежок, медленно тает на полях шляпки Фа-Мажор, не достающей ей до носа.

– Конечно, тройной концерт, пусть только первую часть, это и после консерватории не каждый сыграет, – говорит Марина. – А Сергей вообще в ноты не попадал, но это только вам и выпускникам в оркестре было заметно, а родители были в восторге…

– Нет, это была педагогическая ошибка, – говорит Фа, одной рукой прижимая к себе хризантемы, а другой опираясь на клюку, которая, однако, ее выдерживает. – Если бы не это, он бы вырос другим человеком…

– Наверное, мы все должны были вырасти другими людьми, но в той, другой стране.

– При чем тут страна? – сердито говорит Фа. – Вот ты же стала звездой.

– Ну он тоже стал звездой, – говорит Марина. – Вон даже водитель такси его знает. Он уже из колонии вышел знаменитым… еще не вышел, а его песни уже чуть ли не по радио распевали. Приехал ко мне тогда в Москву, а я еще училась на четвертом курсе, а он уже такой, на белом коне…