Текст книги "Зал ожидания: две с половиной повести в карантине"

– А что, пока вёдро, – сказала она. – Картошка зиму ждать не будет. Ты мне за Марию тоже дай, я опущу, она за мешками поехала, наверное, в огороде уже.

– Не имеете права! – сказала Настя, и стоявшая тут же Елена Викторовна подтвердила кивком и развела руками.

– А, ну. Нельзя так нельзя, – понятливо согласилась бабушка. – Юлька, ты там галки-то поставь, где увидишь, за Идрисова. Не перепутай! Ну и за Елену Викторовну, само собой. Теперь неси туда, в тот ящик опускай.

Пока она, покряхтывая, поднималась со стула, внучка уже радостно проделала все необходимые манипуляции.

– Гражданка, – сказала Настя бабушке, – а вы почему не зашли в кабинку и там не заполнили? Вы же немолодой уже человек, ответственный, а чему учите ребенка? Это же не цирк. Это выборы, от них зависят судьба страны и будущее вашей внучки.

– Чё? – спросила бабушка и вцепилась во внучкино плечо, толкая ее к выходу.

– Вот ко всему ей надо прицепиться! – сказал Антон. – Вредительство, ей-богу.

– Не загораживай урну, ты, сталинист, я буду фотографировать. Мы это сейчас отправим в ТИК по интернету, он тут у вас есть?

– Идите к клумбе, если так уж невтерпеж, там «Мегафон» ловит интернет, а внутри только телефон, – поджала губы директриса. – Но зачем так прямо с утра? Такое утро, бабье лето, посмотрите – солнышко… – Она повернулась к Журкову: – А вы, вы же тоже вместе с ними, гражданин? Вы человек солидный, в возрасте, а эта ваша юная… особа… Скажите ей! А у вас… у самого… документы…

Произнося это, она вглядывалась в лицо судьи, как он сам только что всматривался в ее собственное, и, меняясь в лице, тормозила.

– Я тут случайно, – сказал тот. – Я лучше уйду и погуляю там…

– Пап, а тебе не кажется… – начала Даша, но Журков не дослушал и уже вышел на улицу.

Глава 3

Он вышел на крыльцо и стал рассматривать школу снаружи. Поколупал ногтем оконную краску – она плохо держалась, но это была, конечно, уже не его, да и цвет другой: эта желтоватая, а у него была просто белая. Участковый капитан Захарченко, отступив, пока лишь лениво наблюдал за его действиями. Судья в задумчивости обошел вокруг клумбы, разглядывая настурции и торчавшие вразнотык астры. Потеплело – он снял ветровку и закинул ее за спину. На участок прошла женщина лет тридцати с мальчиком, а Журков вернулся к входу и принялся изучать стенд со сведениями о кандидатах. Захарченко еще отступил за угол. Избирательница с мальчиком вышла, и незнакомец, поколебавшись, обратился к ней:

– Извините, можно у вас спросить? Вот эта женщина на фотографии, Затеева, она у вас в Тудоеве кто?

– А вы сами не местный? – подозрительно спросила женщина.

– Нет, я тут, в общем, случайно оказался…

– Это же директор шко… – начал мальчик, показывая на фотографию, но мама дернула его за руку, и они стали по обратной дуге обходить клумбу.

– Вот мы тут живем, – сказала избирательница в сторону ворот, будто и не Журкову, – и я не понимаю, почему надо вмешиваться? Зачем они вообще это все устраивают?..

Капитан Захарченко вышел из укрытия:

– Я извиняюсь, гражданин, а вы что тут делаете? Я смотрю – вы то вошли, то вышли с участка, вы что тут делаете? У вас документы можно спросить?

– А разве я нарушаю какой-то закон? И почему вы не представились, капитан?

Захарченко подошел ближе, напрягаясь, но с ним незнакомец разговаривал совсем не так, как давеча с избирательницей. Спокойно, даже снисходительно, повернул ветровку изнанкой к себе, не спеша расстегнул карман, вытащил красное удостоверение и показал его Захарченко, не выпуская из рук.

Захарченко не то чтоб навытяжку, скорее шутливо, как своему, козырнул:

– Участковый капитан Захарченко! Извините, ваша честь, такой инструктаж, антитеррористическая угроза. Выборы, знаете ли, мало ли экстремистов…

– Это в Тудоеве-то?

– У нас тут вряд ли, а вот у вас в областном… Да вот, девушка эта, которая… Да вы же сами ее и привезли, это же ваша машина белая въехала под кирпич?

– Ладно, вольно, капитан Захарченко, – сказал Дмитрий Петрович, легко принимая тот же тон. – Это Настя – подружка моей дочери, а я тут не судья, просто дочку привез. Настя – неплохая девочка, просто немножко того, а дочь – сами видели… У вас же дети есть?

– Сын, но маленький еще, слава богу, – сказал Захарченко. – Может, пока он вырастет, кончится, наконец, этот бардак. Вы все же машину-то отгоните чуть дальше к кустам, а то глава приедет, неохота ему объяснять, да и вас светить незачем, правильно?

Судья без лишних разговоров завел джип и задом сдал меж кустов, с которых сразу густо посыпались на капот лимонно-розовые листья. Так было даже лучше: меньше заметно и тут была тень. Куртку он оставил в машине, переложив удостоверение вместе с телефоном в карман брюк, и присоединился к Захарченко. Мимо них в школу время от времени проходили избиратели, но немного. Детская музыка то долетала из открытого окна, то снова смолкала.

– Здрасте, Василий Палыч! А Антон там?

– Ты паспорт не забыл, Шипилов? Заходи, проголосуй как положено, там все узнаешь…

– Всех тут, на своем участке, знаете, наверное? – спросил Журков.

– Фактически да, – сказал капитан и добавил доверительно: – Нам же еще из области явку спустили сорок процентов, и чтобы не меньше семидесяти «за»…

– Вы что, капитан, мне же потом жалобы на эти выборы рассматривать! – шутливо замахал на него рукой судья.

– Ну да, – сказал Захарченко. – Ваша же эта подружка и продаст, а вам выворачиваться там потом. Ну раз так по закону, ничего не поделаешь… Но явка!.. Сорок процентов!.. Я, конечно, которые под надзором, с теми работу провел, а остальных мне что, в наручниках сюда тащить?

– А что, на выборы не ходит народ-то?

– Так все заранее известно, что на них ходить? Вот, – он показал на стенд, – это глава администрации нашей, за него и надо голосовать, иначе что? Иначе денег ни фига не дадут. А это вот в депутаты директор школы, Затеева, она детей учит, ну, пусть музыке, которая на хрен тут никому уже не нужна, я и сам учился на баяне тоже, а как в восьмой класс перешел, бросил, баян продали в девяностые. Жалею теперь иногда, когда выпью, выпить же тоже честный мент имеет право. Так, ваша честь?

– А директор давно в школе работает? – как бы невзначай спросил судья. – Строгая она? У нее фамилия раньше, может, какая-то другая была?

– Насчет фамилии не в курсе, она же не на учете. Да всю жизнь она тут работает, вот сколько я себя помню. Да как строгая, это же музыкальная школа, теперь не надо никому. Учеников десять, наверное. Раньше-то было много, я еще помню, когда был социализм. Что она может кому сделать? Только бы не закрыли совсем, об этом одном и думает, для этого и в депутаты идет. Охота ей, что ли?

– А она в молодости, наверное, красивая была… – задумчиво сказал Дмитрий Петрович. – Кудряшки ей не идут совсем… Так что, интриги тут вообще нет никакой? Мне журналист по дороге рассказывал, что кого-то в пятницу в списках у вас восстановили…

– А, это да, это Носов! – Капитан ткнул пальцем в стенд и понизил голос: – Считается, типа, экстремист! Посматривать за ним. А он какой экстремист, Колька-то! Он даже и не пьет вообще. Просто он у нас за русских, а глава – сами там прочитали небось… Нет, это, конечно, ни о чем не говорит, Хоттабыч – человек деловой и помогает… А у Носова шансов нет, разве что если бы явка пришла, в самом деле, хотя бы процентов сорок…

На крыльцо вышла председатель УИК в очках – покурить.

– Ну как там, на избирательном фронте, все спокойно? – спросил у нее Захарченко.

Завуч выпустила дым в сторону Журкова, будто его тут и не было:

– Все бы ничего, если бы не эта бешеная. Все звонит куда-то и в айпаде: тык-тык-тык… Вот та, которая беременная, она поспокойней, сидит себе…

– Ладно, я пойду пока тут возле школы погуляю, – сказал судья.

– Конечно, погуляйте! Погода хорошая, а вы устали, наверное, у вас там нагрузка, нам все время доводят… А можно спросить?

– Спрашивайте, капитан.

– Ну с той понятно, с вами тоже – вы привезли, а вот сама дочь-то зачем приехала?

– Сказать?.. Не понимаю. Говорит, что ей нужно для диссертации. Вообще не понимаю это новое поколение…

Учительница поискала, куда бросить бычок, плюнула на него, чтобы погас, и унесла с собой в школу. Дмитрий Петрович повернулся, чтобы идти вокруг.

– Вы там, за школой, осторожней, ваша честь. Крапива вот такущая!

– Это где к речке спускаться? Знаю…

Журков пошел вокруг школы, остановился возле окна, заглянул внутрь и отпрянул – наткнулся на чей-то взгляд. Опять поколупал краску на раме, поглядел на палец и снова в окно. Со второго этажа раздалась трель как будто флейты – он задрал голову.

За углом послышалось шуршанье шагов в листьях, и Дмитрий Петрович спрятался за старой липой. А ведь он ее помнил, она и тридцать лет назад такая же была. Антон и Юнатов продолжали, видимо, уже начатый разговор. Судья слушал, тихонько доставая из волос сентябрьские паутинки.

– Ты давай сначала рассчитайся, а то я, наверное, до конца тут не буду торчать, уеду на электричке, там в четырнадцать с чем-то есть, – сказал Юнатов.

Последовала пауза, бормотание – видно, Антон считал деньги. Наконец он сказал:

– Тут четырнадцать восемьсот, я вычел за пиво, с наценкой же брали.

– Ну ты даешь, – сказал Юнатов. – Я же только одну бутылку выпил, а вторую ты.

– Скажи «спасибо». Ты вон свалить хочешь, тебе, значит, вообще по фигу, что тут у нас происходит, в Тудоеве?

– А что изменится, когда ваш и. о. наберет семьдесят процентов? – сказал Юнатов, пересчитал купюры и сунул в бумажник. – Вообще-то мы договаривались на двадцать, за пятнадцать я бы и не поехал…

«А ведь ему стыдно, – сообразил судья. – Надо же, значит, раньше правда честнее был».

– Слушай, за отца мы тебе заплатили тридцать, – сказал Антон. – Толку – ноль, всем по фигу твоя газета. Но там ты хоть отработал, три дня всех баламутил тут. А эту статейку ты сколько сочинял? Минут тридцать?

– Но тут главное – эффект, – сказал Юнатов. – Носова же восстановили в списках.

– Ты, что ли, восстановил? Им просто нужен был второй кандидат. Да и что толку? Все равно они за Идрисова, сколько надо, столько и накидают.

– Кто «они»? – спросил Юнатов. – Ты же вроде тоже на него работаешь?

– А у кого мне еще тут работать?

– Мать-то знает, что вы за Носова заплатили?

– Нет, смотри не проболтайся. ЛДПР она не любит, хотя он, конечно, лучше был бы, мы бы водку ограничили, чтобы не спаивали народ, прижали бы Кавказ, а то русского слова скоро уже и в магазине не услышишь… Но Америка своего добилась, развратили, никто уже на выборы не идет решать судьбу. А пока явки нет, пусть уж будет Идрисов, он все-таки советский еще человек. Но ему бы процентов поменьше, чтобы не оборзел…

– Явка – дело спонтанное, – задумчиво сказал Юнатов. – Агитация тут не поможет, тут движуха какая-то нужна. Что-нибудь этакое, чтобы народ всколыхнулся и попер. Убили бы, что ли, кого-нибудь, да хоть собаку. Важно, как это потом преподнести и раздуть. Впрочем, теперь все равно уже поздно…

Через открытое окно из школы донеслись топот и крики: «А я говорю, вы мешаете избирательному процессу!» – «А вы нам мешаете выполнять гражданский долг!»

Дмитрий Петрович на всякий случай встал за липой боком.

– Вот это что такое? – спросил Антон. – Ты кого привез?

– Кого надо, того и привез, – сказал Юнатов. – Ведь все вбросы будут за Идрисова. А ты же хочешь, чтобы у него процент был меньше?

– А ведь правда, пусть эта сучка им мешает, – сказал Антон, подумав. – То есть нам.

– Значит, как договаривались, еще пять с тебя.

– А ты с ней тоже поделишься?

– Антон, у нее другая мотивация, – усмехнулся Юнатов, легко считывая провокацию. – Тебе этого не понять…

– Да знаем, Америка ей платит, иностранный агент.

– Какая Америка, что у тебя в голове? – повысил Юнатов голос – пиво на старые дрожжи его, видно, разобрало. – Отца твоего тоже агенты посадили? Америка стекольный завод, банки с бутылками в Тудоеве решила аннексировать?

– Я и то смотрю, на какой машине вы приехали. Отец завод имел и имеет, пока еще апелляция не прошла, и то на «Паджеро» ездил.

– Так это машина судьи, моя-то сломалась, – сказал Юнатов. – Который беременную дочку привез – он судья, по ходу, в областном…

– Так ведь отцово дело как раз там, в апелляции… – сказал Антон.

Дмитрий Петрович, вслушиваясь, прижался к липе плотней.

– А я про что? – сказал Юнатов. – Ты случайно сам в этой школе музыке не учился?

– Конечно, учился, – удивленно сказал Антон. – У матушки моей не забалуешь, она же тут, в школе, сама училась и всю жизнь работает, а двадцать лет директор.

– На балалайке? – спросил Юнатов.

– Что?

– Я спрашиваю, ты на балалайке учился?

– На флейте… Ты что, прикалываешься, журналист? Если ты решил, что я только на флейте умею, то ты у меня дошутишься сейчас…

Через открытое окно снова донеслись возня и крики, теперь вступила Даша: «Я видела, как она вытащила пачку из-под плаща и хотела вбросить!..» – «Пустите меня!..» (это был чей-то новый голос). «Она ничего не хотела, у нее только два беллютня!..» – «Да вон же пачка, под плащом! Почему она в такую погоду в плаще?..» – «Какое ваше дело, может, она тоже беременная?» – «Ой, осторожно, живот!»…

Судья, чей маневр остался незамеченным – внимание всех было привлечено к крикам, – беспокойно потоптался за липой и на цыпочках отправился в обход. Антон, а за ним и Юнатов тоже рысью побежали в школу.

Крики продолжали звучать: «Петр Федорович!.. Где вы, журналист? Звоните сейчас в редакцию, а я в ТИК». – «Куда?!» – «Подождите, зачем сразу в ТИК, мы разберемся». – «А где Антон? Где Затеев, с правом совещательного голоса?»

Глава 4

Дмитрий Петрович, Юнатов и Антон появились в фойе одновременно. В эпицентре нового скандала была избирательница в плаще, придерживавшая что-то за пазухой. Лаптева и Шитова отталкивали от нее Настю и Дашу, а УИК в полном составе теперь не сидел, а привстал за столами, лица у бывших манекенов выражали крайнее возмущение.

– Сядьте все на место, – сказала Затеева, сама, впрочем, стоя в стороне. – Вы имеете право только наблюдать, а не вмешиваться в ход голосования.

– А вы кто? Вы не председатель комиссии… – надрывалась Настя.

– Вы это называете голосованием? – кричала Даша, пытаясь вырвать руку тетки в плаще из-за пазухи, но ей мешал собственный живот, о котором она, видимо, сейчас забыла. – Какая низость говорить, что она тоже может быть беременна!

– Даша, иди на место, сядь, – сказал Журков, подходя и пытаясь взять дочь за руку. – Ты обещала, что будешь только сидеть и смотреть. А вы не видите, что ли? – добавил он для Затеевой. – Вы же сами мать.

Даша вспомнила про живот и позволила себя увести, села на стул.

– Я-то мать, я о своем ребенке думаю, а не во вселенском масштабе, – сказала Елена Викторовна, глядя на судью и теперь уже точно его узнав. – А вот вы – отец? Зачем вы их сюда привезли? Это хуже, чем ей, беременной, курить. Это вообще в голове караул, как она его воспитывать-то будет?

– Ее, там девочка, – сказал Дмитрий Петрович, для которого факт опознания тоже не оставлял сомнений, и их разговор теперь происходил на двух уровнях: первый был понятен всякому, но был и второй, скрытый, на котором их, видимо, связывали какие-то давние общие воспоминания.

– Тем более. Вы имели глупость ее сюда привезти, а мне интересно – кто же ее мама?

– А вам, Елена Викторовна, что за дело до ее мамы?

Юнатов щелкнул камерой, сняв эту жанровую сцену, и с интересом ждал продолжения, но тут Даша опять вскочила со стула:

– Держите, уйдет!..

Живот она все-таки берегла и теперь только кричала, а Настя одна против Лаптевой и Шитовой была бессильна. Юнатов на всякий случай щелкал фотоаппаратом – это же не на пленку, как раньше. Антон стоял в стороне с безучастным видом, Лаптева и Шитова, войдя в азарт, выстроили как бы коридор для тетки в плаще, та протиснулась и ускользнула, а побежавшей за ней Насте дорогу преградил участковый Захарченко.

– Пустите! – кричала Настя. – Она же выбросит улики!

– Какие такие улики?

– Это статья сто сорок один УК РФ, часть три, а вы полиция. Вы будете отвечать!

– Он ответит, чё! – сказала Лаптева, толкая в бок Шитову. – За то, что явка маленькая пришла, вот за это он и ответит…

Настя сделала еще одну безуспешную попытку прорваться, но Захарченко был начеку.

– Погодите, гражданка, вы говорили про улики, с вас надо снять показания… – теперь он крепко держал ее за руку.

– Ненавижу вас всех! – закричала Настя, вырываясь. – Ментов, судей, ТИК этот ваш, всю эту страну – ох как же я вас ненавижу!

– Ну вот, вы же сами слышали, ваша честь? – сказал Захарченко. – Это экстремизм, оскорбление власти, неповиновение или что там лучше подойдет? И господин журналист все, кстати, зафиксировал. Оформляем?

– Давайте простим на первый раз, – сказал судья. – Возьмем ее на поруки.

– Блюмкина, вы чего добиваетесь-то? – спросила Елена Викторовна. – Вы революцию хотите устроить?

– Да! Раз уж по-другому с вами никак.

– А по-другому – это надо делом заниматься, детей рожать. Вон подруга ваша…

– А вы разве не для того же детей музыке учите, мучаете их? Вам ли не знать, что такое ложь: одна неверная нота – и вся музыка насмарку? Рожать? Для чего? И от кого?..

– Вот уж не от кого ей родить! – сказал Антон. – Ну пойдем выйдем, хоть ты и обезьяна, уж я тебе сделаю… А? Слабо?! Не любишь нас, да?

– Ты книжки сначала почитай, урод…

– Статья сто двадцать восемь прим, – меланхолично отметил Захарченко. – Клевета, то есть распространение заведомо ложных, порочащих честь и достоинство сведений…

– Настя, молчи! – сказал Дмитрий Петрович. – Не вышло, так молчи. Все успокоились, сели. Даша, иди на место, сиди, а то я тебя сейчас увезу.

Все сели в рядок, тяжело дыша. Только Настя набирала что-то на своем айпаде: тык-тык-тык. Судья и капитан переглянулись и вышли за дверь. За ними, достав пачку сигарет, пошел и Юнатов. Манекены застыли за столами с буквами. Дети глядели испуганно.

– Артем, тебе в туалет не надо? – спросила Лаптева.

– Нет еще, – чуть подумав, сказал мальчик.

– Ну играйте тогда, что вы остановились-то?

Девочка подняла скрипку.

– А что играть? – спросил мальчик.

Антон подошел к роялю, высадил мальчика и заиграл «Мурку» – здорово, с задором.

– Антон, прекрати! – сказала Затеева. – Поди сюда.

Тот послушно встал из-за рояля, подошел к матери. На участке наступило перемирие, пришел какой-то дед, подал паспорт, получил бюллетени, пометил и сунул в урну.

– Ты почему стоял как пень, когда они ее чуть не поймали? – спросила Затеева сына. Тот молчал. – Надеешься, Носов твой пройдет? Не пройдет. Да я костьми лягу, сама сто бюллетеней против него подложу. Что за низкую явку мать твою уволят – это тебе все равно? Мне тоже, представь, у меня зарплата двадцать тысяч. А вот что школу закроют, это мне не все равно, я за нее тут всех перегрызу, за школу твою, понял?

– Да если бы Носов прошел, школе бы только лучше…

– Знаю я, какая у вас музыка. Носов… Фюрер сопливый, до от ре так не и научился отличать. Давай-ка нейтрализуй мне как-нибудь эту ненормальную!

– Как? Связать ее, что ли?

– Как хочешь, дело твое.

Дмитрий Петрович, Захарченко и Юнатов вышли тем временем на воздух, отошли к клумбе. Юнатов хлопал себя по карманам, и капитан протянул ему зажигалку.

– Она славная девчонка была в школе, – сказал Дмитрий Петрович. – Училась лучше всех в классе. Мы в одном доме тогда жили, я ее маму хорошо знал, она в прокуратуре работала. Умерла от рака года два тому назад. А с Настей что-то сделалось, я не знаю…

– Мужика ей не хватает, – сказал Захарченко. – Могла бы найти, даром что некрасивая, вот если бы только не такая вреднючая была.

– Знаете, как я с ней познакомился? – спросил Юнатов. – Она пару лет назад принесла заметку в газету, про выборы. Ничего нового, сколько об одном и том же можно писать. Но я заметку пробежал, все толково, а внизу подпись: «Анастасия Блямба». Я говорю: «Это что, фамилия?» А она: «Я вообще-то Блюмкина, это псевдоним». Первый раз она пришла в газету, представьте… Ну «Блямбу» я, конечно, убрал, а заметку мы напечатали. Я еще за это потом огреб.

– Ее еще в школе так дразнили, – сказал судья, который один здесь не курил. – Но ей это даже нравилось, и так прилипло.

– Да я же не против, чтобы всё по правилам, – сказал Захарченко. – Только за, иначе как мне работать? Но правила и неписаные бывают. Так, ваша честь?

– Как судья не могу поддержать, как человек – да, понимаю. Знаю других таких людей, как Настя, хотя и не так уж много, но тут один стоит десятков. У нас в суде теперь личного приема, слава богу, нет, а раньше один такой весь суд парализовал…

– Это у нее про честность, – объяснил Юнатов. – Честным-то трудновато, конечно, быть. «Honesty is such a lovely word»… То есть lonely…

Дым от двух сигарет плавал в солнечных лучах. Между этими тремя разногласий тут, похоже, принципиальных не было.