Текст книги "Зал ожидания: две с половиной повести в карантине"

Пока он говорит речь, занявшую несколько минут, а все передние скорбно кивают, в зал вернулся Принц, бесшумно встал сзади.

– Ты знаешь эту женщину? Что она тебе передала? – спрашивает у него Сыщик, отступив для этого несколько шагов назад.

– Просто музыкальный диск, без кокаина, начальник, – шепчет Принц с неявной издевкой. – Его сейчас заведут с восемнадцатой минуты, но я даже не знаю, что там, я бы лучше песни покойного послушал, я их вообще всему предпочитаю из музыки…

Вице-губернатор отступил на свое место, и все замялись, потому что тут много кто еще хотел бы себя показать, вон и прокурор тоже, но всем неловко лезть первым. Третья жена покойного сбросила на руки Щегловой шубу и подошла к гробу, положила руку на край, как на спинку дивана у себя дома, по-хозяйски. «Хороша-то она хороша, – думает Сыщик, – но голую я б ее испугался – вон прям бицепсы угадываются под трауром…»

– Сережа! – говорит Оксана с надрывом и начинает-таки взаправду реветь. – Ну что тут скажешь? Ты был лучшим человеком на земле, самым умным, самым добрым, самым верным, заботливым… Ты был лучшим учителем и лучшим, – тут она чуть запнулась и как бы даже опустила глаза долу, – любовником…

«Эка она ввернула, – усмехается про себя Щеглова, пробираясь тем временем на свое место позади стульев жен. – Пожалуй, слишком прямолинейно, ей еще поучиться надо, но, в общем, правильно позицию столбит».

А Швачкина, наоборот, стали посещать странные мысли: ведь он же в самом деле умер, Цесарский-то! Это же не театр, где лег удобно в гроб, а представление кончилось – встал и пошел водки выпить. Сучка, конечно, врет, и вон ее любовник, который «лучший», околачивается у стенки, это все точно расписано в досье, и они втайне, конечно, ликуют оба, но дело не в них, а в том, что Цесарский уже не встанет. «Уж какой он был – хороший ли, плохой, – думает Сыщик, поднимая глаза к нарисованной лестнице в небо, – это теперь не имеет никакого значения, потому что нету его. А ведь еще как был! А если бы не он заказал тогда Смышляева, чья жена тут стоит вся в черном неизвестно для чего, тогда Смышляев заказал бы его, а тот, пожалуй, еще хуже был скотина. Одна врет, а вторая, вся в черном, испытывает сейчас наслаждение, но никакая ложь или иллюзии не примиряют с самим фактом смерти, потому там, за краем, и правды уже нет. Или все же есть?..»

Шура встретился глазами с той, из анонимных, актрисой и бывшей красавицей, хотя и сейчас, над гробом, она, пожалуй, красива и не играет, плачет сухими глазами, потому что слезы у нее кончились уже давно. Зачем они встретились глазами, почему она в этот миг посмотрела на него, какой в том знак и будет ли это иметь какое-то значение? Между тем Алла и не на него, наверное, смотрела, а просто обводила глазами всех, кто напротив. Да, они все неплохие артисты, наблатыкались за столько-то похорон, хотя тут и играть, в общем, нечего: стой себе, старайся не улыбнуться, глаза долу, без текста. Но вот, кажется, начинается настоящее представление…

Оксана зарыдала, стукнувшись головой о край элегантного гроба, и ее заботливо уводит сам вице-губернатор – по сценарию, написанному хоть и на ходу, но как бы раз и навсегда. Она кутается в шубу, которую накинул ей на плечи прокурор, сам он тоже стучит копытом, но мнется, пока вдова отрыдает, и вдруг из второго ряда выходит пьяный мальчик и встал на ее место возле гроба.

– Кирилл! – успевает лишь выдохнуть первая жена, сидевшая прежде смирно и без претензий, но вышедший уже пьяным жестом обводит рукой зал и произносит монолог:

– Вы все врете! Всё вы врете! Зачем вы врете?.. Он был не таким, как вы. Он был, – тут он первый раз всхлипнул, – живой! Настоящий… Папа!..

Падая на колени перед гробом, он начинает по-настоящему, не понарошку, рыдать, и некоторое время никто не знает, что делать. Первая жена – его мать – порывается встать, но Щеглова сзади успела схватить ее за плечи – недоставало только этой влезть в скандал, ведь снимают же; вице-губер с прокурором никак не могут решить, соответствует ли их статусу и должностному положению вмешательство; два шага позади Швачкина сделал Брынцев, но даже он, урка, понимает, что его выход на сцену выглядел бы тут слишком неделикатно.

Вдруг откуда-то из третьего ряда вышел (не выскочил, что было бы неправильно в этой сцене) то ли мужчина, то ли мальчик в линялой клетчатой, неуместной и слишком легкомысленной в этом зале куртке – просто подошел, как к брату, и с любовью поднимает его за плечи.

«Кто это?» – не понимают все, кроме, может быть, немножко пианистки. Но многие сразу заметили, как они похожи. Клетчатый старше, и не то что как близнецы, но есть между ними скорее какая-то смысловая связь. Кирилл тоже подчиняется клетчатому сразу, как брату, они о чем-то тихо поговорили, прежде чем он позволил себя увести, – вот оба уходят при общем молчании зала, идут к выходу. «Там Ивакин, – соображает на автомате Сыщик, он их не упустит». «Неужели внебрачный сын? – прикидывает адвокатесса. – Интересное кино! Выглядит старше, чем нужно, но есть же еще и генетическая экспертиза!..» Блицы блещут, камера снимает – завтра все это будет на экране и в газетах. Она видит, как Швачкин достал телефон – какой-то допотопный – и тоже сделал несколько снимков: вот они вместе, вот один, вот второй…

Все скомкалось. Ну куда теперь лезть с речами? Вице-губер что-то говорит хозяйке зала, та взглянула вверх, и с первой волной музыки зашаркали по мрамору ноги – с точки зрения истеблишмента, это уже часть необязательная: кто вышел покурить, а кто уже и в машины с водителями или без – и по делам, а оставшиеся привычно настроились – ждут: «Там-там-тара-ра…» – Шопена. Но их обвели вокруг пальца: это что-то другое.

Марина знает эту музыку назубок, каждую ноту, но все равно как бы поплыла вместе с нею. Фа-Мажор давно, когда они это еще и в голову взять не могли, говорила им что-то о музыке и смерти, это сейчас важно – что же именно она говорила? А, вот: в каждой настоящей музыке всегда есть смерть… Нет, не так: есть и смерть тоже. Да, но побеждает чаще всего жизнь… Но это в музыке, а в жизни, наверное, в конце концов всегда побеждает смерть.

Шура, тоже сейчас только что думавший о смерти, будто прирос к полу. Он никогда не слушал классическую музыку и не понимал ее, но сейчас, как станут говорить лишь позже, еще только лет через двадцать, она ему зашла. По полю нескошенной травы с ромашками пахнула первая тяжелая и теплая волна оркестра, на гребне возникла птица, но неловкая еще, отяжелевшая, – и не получается у нее взлететь. Волна гладит ее крылья и цепляется за лапки виолончели, как бы уговаривая остаться, – нет? Не останешься? Ну тогда возьми меня с собой – туда, туда, куда ты полетишь! Да как же я тебя возьму? А нет – так как же мы расстанемся? Цепляется трава, прилипла, и жалко ее тоже, с ромашками, но надо же лететь! А тонюсенькая скрипочка уже взмыла, зовет виолончель с собою, а та все никак не может расстаться с травой, не то оркестр с нею. А вот вступило фортепьяно – пока, пожалуй, на стороне ромашек: уговаривает разговором, уговаривает… Теперь, наоборот, говорит траве: ну может, так ей лучше, давай отпустим? Тоненькая же все равно уже там, им надо быть в небе! Но как же, как же?.. Заупрямилась трава, и вот уже это не поле, а болото с теплой и вязкой тиной, и вот поймали большую за лапку и хотят не отпустить, засосать уже и небо вместе с той тонюсенькой, которая зовет. Где тут жизнь и где тут смерть? Поле ли смерть, а небо – жизнь или наоборот? И тут все переменилось, началась уже какая-то нешуточная борьба добра со злом…

В стрельчатом окне наверху слева мелькнул солнечный луч, как надежда, но пропал, и все кончилось – шаркают по мрамору ботинки, Марина по инерции еще машет, словно курица крыльями, руками, а взлететь больше уже не может, и тетка в мужском галстуке тоже как будто только что проснулась и смотрит на нее с неподдельным изумлением, а на щеке у пианистки через розовую пудру бороздка от утертой платком слезы.

Михалыч, Шура

Вице-губер позвал Черкасову, а в нагрузку к ней и Фа-Мажор, и прицепившуюся к ним, как репей, Щеглову, в свою черную «Ауди» с мигалкой, а Ивакин доложил, что сын еще добавил из фляжки на ступенях, и они с клетчатым сели в первый автобус, где тот сразу же отрубился. Швачкин отдал Ивакину наушники и велел на оперативной машине догонять вице-губера, включить хитрый японский микрофон и по возможности слушать, о чем они будут говорить в машине. А сам пошел к автобусам, которых было подано целых четыре штуки, хотя многие из публики разъехались и столько было уже и не нужно. Хорошие автобусы, теплые, мягкие, таких как раз, пока доллар прошлым летом был еще по шесть, мэрия закупила десять штук, и Цесарский, выходит, был именно тем человеком, к кому собравшихся на похороны уместно было в них возить.

Пройдя их все, разглядывая лица в начавших запотевать стеклах, Сыщик полез в первый, заметив на последнем ряду клетчатого и Кирилла, спавшего у него на плече, а на первом анонимного Михалыча. Не спрашивая разрешения, он садится рядом, а бордовую куртку, брошенную на сиденье, – Паша чуть дальше спорит о чем-то с Аллой – вешает на перила перед собой.

– Правильно, – говорит Михалыч. – Паша найдет себе место, а нам надо поговорить.

– Надо, – говорит Сыщик. – Меня зовут Шура, а вас?

– Тоже Александр.

Водитель торопливо, как они почему-то всегда это делают, занял место за рулем внизу и слева от них, автобус тронулся и поплыл за черным катафалком «Ритуальные услуги». Солнце их обмануло: мелькнуло и пропало, снова пошел мокрый снег, на лобовом стекле сразу превращающийся в капли, но большие неспешные дворники раз за разом стирают их. Боковые окна потеют, сколько ни протирай рукавом, зато можно смотреть вперед: там один и тот же катафалк, но скоро, за первым же поворотом, появляются и обычные городские пробки.

– С вами что-то не так? – спрашивает Михалыч. – Вы какой-то другой, вам нехорошо?

– Скорее наоборот. Дивная музыка… не знаете, что это было?

– Похоже, Бетховен, хотя я не такой знаток. – Он усмехнулся: – А вы же говорили, что учились вместе с Цесарским в музыкальном…

– Да, старый стал, так прокалываюсь, уже своего вранья не помню, только чужое, – говорит Сыщик. Он достает из кармана красное удостоверение и показывает его молча и мельком соседу.

– А можно открыть, я посмотрю?..

– Ну да, – говорит Шура с досадой, пряча удостоверение в карман. – Как-то трудно вам соврать, оно, в самом деле, просрочено. Выгнали меня за пьянку пять лет назад, хотя стаж для пенсии с учетом того-сего уже был, а ремесло, как говорится, за плечами не носить – я хороший профессионал.

– Ну и…

– Ну меня попросили, нельзя же отметать и версию убийства. Но теперь я уже не из-за денег, мне самому интересно стало, что-то тут не так. Вы считаете, Сергей хороший был человек?

– Ну, кто хороший, а кто плохой, это вряд ли можно так оценивать, – говорит Михалыч. – Мы разные и меняемся.

– Вот это всегда был для меня вопрос, – говорит Сыщик. – Меняются ли люди по ходу жизни или просто в них проявляется то, что было заложено. Мне такие, знаете, случалось видеть перевоплощения…

– Да, это вопрос. Я одно время думал, что жизнь – это какое-то кому-то сообщение, возможно, даже и самому его носителю, и цель жизни – поскольку какая-то же она есть?.. – состоит в том, чтобы его расшифровать… А вы, выходит, его совсем не знали?

– Немножко знал, – говорит Шура, – допрашивал несколько раз пять лет назад. По делу об убийстве мужа той женщины, которая на пятом ряду через проход от нас сидит. Даже думаю, что он имел к этому отношение, но это была только версия, исходя из принципа «кому выгодно», и я на ней не настаиваю.

Михалыч трет боковое стекло ладонью, хотя это без толку, а в переднее стекло им и так все хорошо видно, а впрочем, там только катафалк.

– Он к нам уже после пришел, – говорит он наконец, никак не комментируя то, что Сыщик сказал про убийство. – Потому что женился на молодой, но дальше надо было еще много чего делать. Ладно, расскажу, что знаю, чтобы вы зря не мучились… Акции, думаю, тут ни при чем. А вы придете завтра к нам на собрание? Вы ведь скоро погибнете иначе.

– Да вам не все ли равно? – говорит Шура. – Подохну и подохну, сегодня же, наверное, и напьюсь. Если вы говорите, это был Бетховен – значит, Бетховен и будет виноват, так и запишем на случай моей безвременной кончины в протокол. Что-то там, видимо, было такое, чего я прежде не понимал. А как музыка кончилась, я перестал понимать, для чего я еще жив.

– Ну хотя бы для того, чтобы еще раз это внимательно послушать, – говорит анонимный рассудительно. – Это же можно найти в интернете, это раньше пластинку нельзя было купить. Надо только у нее спросить, что это было, возможно, даже она сама там и играет… Сергей собирался сделать ей после концерта девятый шаг, для этого и приезжал в город, а за два дня до этого со мной по этому поводу советовался.

– Что такое девятый шаг? Я не понимаю этой вашей тарабарщины.

– Ну тогда маленькое вступление, – тихо говорит Михалыч, глядя вперед в окно, а не на Шуру. – Все равно пробки, и будем еще нескоро. Люди приходят в «Эй-эй» не замаливать грехи, приходят даже не затем, чтобы бросить пить, хотя не все сразу это понимают, и не «зачем», а «почему», – потому что понимают, что под ногами дно и никто больше уже не поможет. Но для того, чтобы бросить пить, от этого дна надо оттолкнуться. Разобраться в себе, не понарошку. Для этого есть четвертый и пятый шаги, в пятом надо признаться себе и Богу в том, что ты из себя представляешь на самом деле, и рассказать об этом кому-то другому. Никто ведь не хочет становиться лучше – это тяжело и неудобно в практической жизни, но тут хода назад уже нет. Надо избавляться от проклятия, а никак иначе этого не сделать. Я знаю все, что он сам захотел рассказать мне о себе, и никто, наверное, не знает о нем больше, а вы в самом деле хороший профессионал, вы правильно выбрали.

Позади них в автобусе сидят обе анонимные сестры. Елена смотрит в окно, а Алла, похоже, прислушивалась к их разговору, чуть подавшись вперед, и лицо ее видно, если чуть обернуться, между креслами. Ну пусть, ничего секретного в рассказе Михалыча нет, а там, может, и из нее Сыщику удастся что-то еще вытянуть.

– Девятый шаг – это не сразу, – продолжает Михалыч, – а когда ты уже основательно трезв, потому что часто это опасная вещь. Надо по возможности возместить ущерб всем, кому ты его когда-то причинил, или, на худой конец, просто попросить прощенья. Сергей знал, что Марина приехала с концертом в наш город, он и раньше писал ей в Лондон, но она не ответила. А тут – это был его шанс. Между ними что-то было очень давно, больше двадцати лет назад, он ее обидел, но подробности я вам не буду рассказывать. В общем, видимо, после концерта она его не простила или даже как-то хуже – это был для него удар. Но делать все равно было надо, и я не думал, что он сорвется, он хорошо пер вверх в последнее время…

Они замолчали, оба наблюдая, как дворники беззвучно ходят по стеклу и как водитель внизу слева нажимает уютно светящиеся кнопки и ворочает рычагом передачи.

– Правильно я рассказал, Алла? – спрашивает Михалыч в пространство – значит, он тоже заметил, что она вслушивалась.

– Да, все правильно, хотя я, наверное, знаю меньше, чем ты. Он говорил мне тоже про эту Марину, но только в самых общих чертах.

– Если бы ты поехала к нему тогда, шестого после группы, он, может, восьмого и не напился бы, – задумчиво говорит Михалыч. – В крайнем случае вы напились бы оба и легли спать друг у друга в объятиях, потому что ты была бы уже там.

– Да если бы я знала… – говорит она и все-таки начинает плакать.

– А он вас звал? – спрашивает Аллу Сыщик.

– Ну да, звал, но это же было шестого, он тогда с ней еще не расстался.

– Он ее не видел до этого лет двадцать, – говорит Сыщик. – И вы только поэтому к нему не поехали?

– Послушайте, – говорит она, утерев слезу, и они глядят друг на друга через щель между сиденьями в упор. – Я много к кому ездила, когда бухала. Цесарский меня и привел первый раз на группу – я тогда была замужем за одним олигархом, и тот, зная, что Сергей не пьет уже три года, его попросил мне помочь. Он меня буквально взял за руку и первый раз привел. Я была ему благодарна и была совсем не прочь к нему поехать – ведь я еще год назад развелась. Но теперь уже все было иначе, и я хотела, чтобы он прежде разобрался сам со своей жизнью, там все было слишком уж запутано. Мы договорились, что после этой самой Марины он мне позвонит – как раз восьмого марта, он мог бы после объяснения с ней заехать за мной, я ждала. Да даже если бы он выпил, а потом позвонил, я бы примчалась на электричке или даже, если уже ночью, на такси…

И еще через три года, уже в следующем тысячелетии, когда Сыщик с Аллой станут жить вместе, он все равно не узнает от нее больше – они просто никогда не будут говорить об этом – зачем?.. А пока он пытается еще что-нибудь из них вытянуть:

– Он же еще о чем-то рассказывал на ваших собраниях? О жене, о сыне…

– Да на фиг вам, вот это главное, – говорит Михалыч. – На собраниях много всякого рассказывают. Но нарративность не только раскрывает, она и скрывает. Нельзя рассказать даже себе самому связную историю жизни, она всегда из слишком разных кусков.

– Пожалуй, вы правы, – говорит Швачкин, поднимаясь. – Ладно, я пока пойду в конец автобуса, у меня там еще один клиент.

– Погодите… Хотя ладно, потом…

Михалыч хотел рассказать, что в программе есть еще двенадцатый шаг: это значит, что, если ты спасся, надо спасать других, иначе ты и сам свалишься обратно в бездну. Но это, наверное, слишком для первого раза, так можно и отпугнуть. Мы же, как вампиры, надо все время кого-то спасать. Он думал, что спас Цесарского, – не вышло, сын его был еще не готов, а мент этот бывший точно созрел. А Кирилл пусть еще побезумствует, придет, если останется жив, но что-то подсказывает Михалычу, что тот уже покойник.

Швачкин, хватаясь за спинки кресел, – они выехали на вылетную магистраль, и вслед за катафалком автобусы набрали ход – пробирается назад. Вдова Смышляева его узнала и обожгла взглядом, в котором не то насмешка, не то злоба: она же не знает, что ему просто не дали раскрыть то убийство, а еще чуть-чуть, и Цесарский сел бы надолго (и сейчас был бы жив!) – но Сыщик схватился уже за спинку следующего кресла и опускается на пустой второй ряд сзади. На заднем головой на коленях у клетчатого спит непутевый Кирилл.

– Мы сейчас сначала в церковь на отпевание, потом на кладбище, – говорит Сыщик, кивая на спящего. – В церковь ему, пьяному, все равно нельзя, может, его и не будить до кладбища, а то даже и до поминок, до дома, а там еще глотнет и уложим спать – как вы думаете?

– Думаю, вы правы. Я тогда положу куртку ему под голову, тут тепло.

– Скажите, а он вам кто? Родственник?

– Может, и родственник, – говорит Абсантов. – Скорей всего, но точно я не знаю.

– Это называется «пятьдесят первая статья», да?

– Как вы сказали?

– Статья пятьдесят один Конституции РФ, недавно такую придумали: никто не обязан свидетельствовать против самого себя.

– Да нет, я бы, наоборот, рассказал, если б знал, – говорит Абсантов. – Я вам верю, я вас видел вчера в доме в Болотине (говорит он правильно, с ударением на «и»), вы тоже хотите понять.

– Интересно как, – задумчиво говорит Сыщик. – А дверь же опломбирована была. Да какая разница, хоть бы и нет, но я же тебя там не видел.

– Не видели, – подтверждает его собеседник. – Тогда не могли видеть, теперь можете.

– Ничего не понимаю.

– Я тоже, если бы понимал, я бы сказал.

– Откуда же ты сам-то?

– Я? С электрички…

«Ты по билету проехал или зайцем?» – хотел продолжить допрос Сыщик, но тут автобус затормозил, дернулся и начинает сдавать задом на площадке возле большой и новенькой, с иголочки, церкви.

Абсантов стаскивает с Кирилла, спящего, куртку, тот что-то мычит матерное, но с курткой под головой сразу повернулся носом в сиденье и угомонился. Надо выходить.

Ивакин

«Что я, дурнее него, что ли? Сам-то он поехал на автобусе с клетчатым, за которого можно получить конкретные бабки, а меня отправил слушать каких-то старух, да еще с вице-губером, – злится, газуя и крутя рулем, чтобы проскочить в просвет между плотно идущими машинами, Ивакин. – Попробуй-ка за ними еще поспей – они же с мигалкой, а эта “восьмерка” хоть и оперативная и никто ее не остановит, но летать она не умеет и пропускать ее тоже никто не собирается».

Наушники лежат у него на правом сиденье вместе с микрофоном, который он отцепил от куртки, а провод от него тянется к приемнику. Но пока оттуда доносится только мат из машин вокруг, которым их водители сопровождают его собственные маневры.

Наконец капитану удается на одном из светофоров догнать черную «Ауди» и встать от нее сбоку, он поворачивает в ту сторону микрофон, и приемник ловит разговор в «Ауди» где-то с середины:

– Наверное, он вас любил… – это голос вице-губера, его не спутаешь, он и о любви говорит так, словно на планерке по уборке города от снега.

– Не он один, – это, видимо, голос пианистки. – Хотя, скорее, они оба только это себе воображали и выпендривались друг перед другом, как два барана. Ну что можно знать в этом возрасте о любви?

Сцепление – рычаг – газ: пробка проехала метров десять и снова встала, и Ивакин чуть повернул микрофон. Следующий голос ему незнаком, а задние стекла затемнены, но это должна быть адвокатесса, которая последней втиснулась в «Ауди», точно не старуха, ту вообще посадили рядом с водителем, а сзади, если втроем, ее жопа не уместилась бы, и там сидит с бабами и лапает их, небось, в темноте за коленки вице-губернатор.

– Хотите честно? – слышен голос рыжей. – А я вообще не верю в любовь. Ну да, есть в молодости какое-то половое безумие, но потом каждый уже выбирает себе партнера для жизни, исходя из разума. А вы как думаете?

– Ну уж вы скажете, Анастасия Эдуардовна, – голос вице-губера, а адвокатесса продолжает, обращаясь, видимо, к соседке:

– А вы сами-то любили кого-нибудь?

Сцепление – рычаг – газ: еще десять метров, в приемнике пауза, чей-то посторонний мат в его адрес.

– С тех пор, наверное, уже нет, – говорит пианистка. – Кроме, может быть, Иоганна Себастьяна Баха, да и то уже много. Музыка, знаете, забирает все силы, на любовь ничего не остается. Разумеется, если это музыка, а не какой-нибудь шансон…

– Тут вы не правы, – возражает вице-губер. – Шансон шансону тоже рознь, у Цесарского очень душевные песни есть. Правда, Любовь Ароновна?

– Извините, я их один раз только послушала, когда появились, – скрипит бабушка с переднего сиденья. – Но мне показалось слащаво. Я не о покойнике, он мне помогал, добрый был человек, я только о творчестве… Я ведь тоже знаю блатные песни, например, «Ванинский порт» – там, может быть, с музыкой и не очень, но там подлинное страдание, а тут – как сказать?.. А ведь в юности он писал неплохие стихи и даже рассказы…

– Он вам не показывал «Зал ожидания», Любовь Аронна? – голос пианистки.

– Нет. Это стихотворение или рассказ?

– Это он мне из колонии присылал. Но там так, пожалуй, просто блатное кривлянье…

– Ну, – звучит реплика рыжей адвокатессы, но как бы в сторону, – кто из нас тут больший циник, это еще вопрос…

Наконец они миновали светофор, «Ауди» включила мигалку и унеслась, и теперь уже их не догнать, а «восьмерку» Ивакина подрезал черный джип и теснит к тротуару. Капитан сделал было движение убрать микрофон и наушники, но с какой стати? Удостоверение у него в кармане, а номер и серию, кому положено знать, все знают.

Он мастерски тормозит ровно так, чтобы бампер «восьмерки» слегка врезался в колесо вставшего поперек джипа, которое начинает сдуваться, и сам остается в машине, а двум неспешно подошедшим мужчинам спортивного вида, хотя и постарше него, показывает через стекло раскрытое удостоверение.

– Вылезай, капитан, будем разбираться, – говорит дальний от Ивакина, а ближний уже распахнул дверцу и тычет в него стволом:

– Ты знаешь, на кого ты наехал? Мы ФСО, Федеральная служба охраны.

– Здравствуйте, коллеги, – говорит Ивакин. – Ну что же вы так ездите?

– Тамбовский волк тебе коллега. С какой стати ты следил за машиной вице-губернатора области?

– Обратитесь к моему начальству, – говорит Ивакин. – А сегодня меня прикрепили к подполковнику в отставке Александру Швачкину.

– К Шуре Сыщику? – говорит старший, меняя тон. – Ну да, мы его там видели. А ты какого рожна нам колесо-то пробил, тормозить, что ли, не умеешь? Вылезай, меняй.

– Сами поменяете, я, как и вы, на задании, – говорит Ивакин и захлопывает изнутри дверцу – сдал назад и с визгом газанул: на вмятину на бампере наплевать.

Как он их сделал! Хрен бы Шура так их сделал – у него, алкаша, реакция уже не та, и вся даже этих из ФСО к нему уважуха только дань совковой древности. Это все сопли, как и бессмысленный разговор о любви в машине, а надо бабки отрабатывать перед банком, и он им этого клетчатого живым или мертвым к вечеру доставит!

Когда Ивакин добирается до конца маршрута, перед вратами новенькой церкви только пианистка, рыжая да старуха с клюкой, а вице-губер зашел внутрь и там о чем-то уже беседует с духовенством. А вон, впрочем, показались и автобусы…

Абсантов, Фа-Мажор

Я вообще-то не хотел заходить в церковь, не тянуло – уж больно она вся новенькая и блестящая была, внутри прямо глаза от золота слепило – да я и не уверен, что мне это прилично. Зашел, потому что Сыщик в меня вцепился. Я ничего против него не имел и не имею, но я правда не знаю того, о чем он меня спрашивал. Хотел бы знать, но еще только потом от него же самого и узнаю. А сейчас я против воли нашел убежище в церкви, хотя мне там и неуютно было.

Внесли гроб, видимо недешевый, поставили на черную парчу, сняли крышку – она не прибитая еще: вот он лежит. На ухе и на скулах – следы синяков, и я, может быть, даже догадываюсь, откуда они взялись, но это версия, как говорит Сыщик. Вопрос – кто я ему? Я не знаю, но чувствую с ним какую-то связь и пока не пойму, в чем тут дело, я не смогу уйти туда, в то самое неизвестно что, о чем здесь собираются говорить, даже меньше, чем я, на самом деле в этом понимая.

Часть цветов из гроба убрали, да и не поместились бы они там; церковь большая внутри, но отпевать будут в боковом приделе, куда из алтаря пришел важный, в такой как бы железной белой шапке, а остальные, которые следом за ним, просто в тряпичных черных. Всем раздали свечи, и мне тоже пришлось взять, но мне неловко, я не уверен, что имею на это право, я спрятал свою за спиной, когда их зажигают. Кто-то рядом со мной шепчет:

– Сам владыка сподобился!

– Да это Цесарский наш сподобился, что его владыка отпевает.

– Ну заслужил, заслужил!..

– Еще бы, половина этого золота – точно его бабло…

– А как же песни его богохульные?

– Ну он же давно бросил их петь, да и кто из нас без греха…

Если тут такой Бог, которому можно просто заплатить, то он не мой Бог, но – и это, в отличие от того, что о себе я почти ничего не знаю, я знаю наверняка: он совсем не такой. Главный в железной шапке запел и запричитал, но позвякивание кадила, которым перед иконами машет другой, пожалуй, единственное, что мне здесь кажется неподдельным. Я втихаря сдал задом к дверям, поставил свечку, незажженную, в гнездо перед иконой, с которой так сочувственно улыбнулась мне Дева Мария, и вышел.

Там идет мокрый снег, но под ним на скамейке сидит – наверное, устала и не может уже больше стоять – старая учительница, а перед ней моя Джина: поверила ей, вообще-то она тут не ко всякому вот так подойдет и сядет напротив. Я тоже подошел и стал перед ней.

– Почему вы не зашли внутрь? Там тоже есть скамейки, и там тепло.

– Видишь ли, я не христианка. Я не имею права креститься, а все же крестятся, и я могла бы там кого-то поставить в неловкое положение.

– Вы думаете, Богу это важнее всего?

– Такая длинная жизнь, – говорит она невпопад, посмотрев на меня внимательными еврейскими глазами. – Зачем она такая длинная? Училище закрыли, музыка уже никому не нужна, теперь у них вместо Бетховена шлягеры Цесарского, прости господи, я не хотела плохо о нем говорить. А?

– Не знаю, – говорю я, – видимо, он уже после меня стал их сочинять, я даже не слышал.

– Видишь ли, ведь я тоже один раз уже умерла, – говорит она. – В машине скорой помощи от инфаркта, но они успели меня откачать.

– Вы что-нибудь видели? Говорят, некоторые успевают что-то там увидеть.

– Пожалуй, тебе расскажу, хотя я редко об этом рассказываю, примут еще за старую дуру, хотя я такая и есть. Да, я видела всю свою жизнь.

– Как в кино?

– Нет, скорее как картину, все сразу. На ней были и я еще маленькая, и мама, которая уже давно умерла, и все мои ученики, наверное, тысяча за все эти годы. Я каждого из них узнала, а они меня, кажется, нет. Наверное, потому, что они все тогда были еще живы. А теперь вот Сережа – он уже там…

– Но у него, я сегодня слышал от кого-то, было несколько разных жизней, – говорю я. – Тогда ему придется переходить от картины к картине, как в музее?

– Не знаю, – говорит она и гладит мокрую голову собаки. – Ведь я знала только его первую и последнюю жизни, в которых он был хороший. Вот я, наверное, счастливая: у меня всегда была одна и та же жизнь, только ученики разные – много, очень много. Помнят ли они меня?

– Ну конечно помнят, – говорю я не только для того, чтобы сделать ей приятное, но главным образом для этого. – Учительниц ведь все помнят, даже я, я помню по физике, и по литературе, и по английскому: «Children, who is absent today?»

– Ничего, что я на «ты»? – спрашивает она, помолчав. – Просто я так уж к этому привыкла в школе, не помню, чтобы я с кем-то в последние годы говорила на «вы».

– Ну что вы, Любовь Ароновна, конечно, мне и самому так гораздо удобней.

– А ты правда похож на кого-то из моих учеников, я только никак не пойму на кого. Ты у нас в музыкальном не учился?

– Кажется, собирался, а поступил ли, не помню.

– Что же ты совсем ничего не помнишь, – говорит она сочувственно. – И без шапки, не мерзнешь? И собака твоя, она же не приехала на автобусе, как она оказалась здесь? И снег у тебя на волосах не тает, кстати, он вообще сквозь тебя идет, ты знаешь об этом?

Я пощупал свои волосы, которые, в самом деле, были совершенно сухие, и сказал, чтобы сменить тему:

– Значит, только первую и последнюю, а то, что было в середине, вы не знаете? И не ставили так вопрос даже?

Она помолчала, постукала зачем-то о землю клюкой, опять погладила собаку. Еще подумала и говорит: