Текст книги "Зал ожидания: две с половиной повести в карантине"

– В другой раз, – сказала сестра. – Загляни-ка ко мне…

Когда он зашел с неизвестно откуда взявшимся смутным и нехорошим предчувствием, сестра пихала в сумку ноутбук, потом распечатала новую пачку сигарет и вытащила из нее три, переложила в другую, початую, где оставалась последняя.

– На, это тебе, – она протянула ему полную пачку. – А мне этого хватит на дорогу.

– Ты что, решила удрать? – спросил он севшим голосом.

– Антон, ты знаешь, как сказано? «Не сотвори себе кумира»… Я не такая уж хорошая, я десять лет не виделась с отцом, оправдывая себя тем, что не хочу ставить его в неловкое положение. А на самом деле мне просто было так удобней – чистый эгоизм. Да и теперь приехала из боязни перед общественным мнением – неизвестно чьим… неприлично же не увидеть в последний раз отца?

– Неправда, – сказал брат. – Ты просто сейчас хочешь меня этим успокоить.

– Ну, может… Но ангелов нет, я их не встречала, кроме, может быть, больных детей, но среди здоровых и поживших ангелов нет. А мне просто надо вернуться в Париж, у меня билет на субботу, но я и в среду могу уже никуда не улететь. Конечно, наверное, это тоже малодушие, еще пару дней-то можно было бы подождать… Но там мама и дочь, я вас познакомлю, будешь давать ей уроки русского, а то ей не с кем потренироваться. Пока по скайпу, а там уж как бог даст, договорились? Только без мата…

– Заметано, – сказал он. – А чемодан?

– Когда ты так убегаешь, не надо брать с собой лишних вещей. Документы и ноутбук у меня в сумке, а в чемодане тряпки, у меня их и там полно.

Она уже выскочила в гостиную с сумкой:

– Папа, я готова! Полина, пока!..

Они уже пошли по дорожке к машине, которую Виталий открыл электронным ключом издали – «Тойота» пискнула и весело подмигнула. Он шел впереди, чтобы открыть дверцу, отец за ним, а она последней. Не такой уж холодный был день, хотя и ветреный.

– Наташа, подожди!..

Брат бежал за ней, зажав что-то в кулаке, и передал ей это из руки в руку незаметно. Она и сама уже догадалась, что это, и сунула это в карман джинсов, обняла брата, и так они простояли несколько мгновений, не в силах разлепиться. Хорошо, что мама на кухне мыла посуду – уж она-то бы точно о чем-то догадалась.

По дороге отец – они оба сели сзади – затеял для нее экскурсию, рассказывая о том, как разросся город и почему в Питере лучше жить, чем в Москве. Но дочь не слушала, глядя в окно, да и получалось у него не очень живо, напряженно.

Въехали в центр, пробок в воскресное утро никаких не было. Мелькнули дворцы, Фонтанка, сквер с Екатериной, Казанский собор, а вот и деревья Александровского сада, и Наташа сказала, прервав отца на полуслове:

– Папа, давай прощаться. Я улечу сегодня. Куда получится в Европу, туда и улечу. Мне у вас было хорошо, честное слово, но мама в Париже, там черт знает что, а через несколько дней, может, и тут вообще все встанет. Виталий отвезет меня в Пулково. Правда, Виталий?

– Как скажете, – изумленно сказал Виталий, посмотрел в зеркальце над лобовым стеклом и проехал на красный свет.

– Может, я тогда с тобой до аэропорта, хоть рукой тебе помашу? И билет…

– Куда-нибудь будет билет, в крайнем случае через Москву, – сказала она. – А тебе же надо визировать.

– А, ну да, – сказал он. – Ты уж прости…

Машина остановилась за аркой меж двух желтых зданий бывших Сената и Синода. Они вышли и постояли обнявшись. Наташа стала целовать отца в щеку – щека была мокрой и соленой от его слез. Наконец он резко отстранился, повернулся и вошел в какую-то дверь в правом из зданий.

– У нас же есть лишних пять минут? – спросила она Виталия. – Хочу постоять на набережной, просто посмотреть на Неву.

– Конечно, – сказал он. – Стойте, сколько надо. Я тогда чуть дальше отъеду, а то тут знак. Вы же меня не выдали, да?..

Пропустив несколько машин, она перешла к парапету и оперлась о гранит. Сигарета с утра что-то горчила, зато никто не мешал, не толокся на набережной, и если бы Наташа чаще бывала в Питере, то догадалась бы, что просто тут уже не было китайцев. «У нас, у вас…» Ветер с реки был холодным, но не таким сильным, а белые облака летели по небу с необыкновенной скоростью: ух, там и дуло…

Когда же они поймут… Мы поймем, что мир един: ойкумена, обитаемая вселенная. Вид со стороны Медного всадника распахивался настежь, как широкоэкранное кино, и от него захватывало дух: мощная река, слева огромный белый пассажирский теплоход – ему не позволено было заходить за мост, но какие-то иностранцы с палуб тоже смотрели на нее и, не сговариваясь, махали ей руками… И небо, небо – и этот город был совершенная Европа, совершенно открыт миру, хотя весь и на костях, ну а что в этом мире не на костях?

Сзади, чуть слева, она знала, был Конституционный суд, где работал отец, которого она видела, наверное, последний раз в жизни, но и это был уже не суд, да и бог с ним. Все это сейчас перед лицом этого города, реки и неба было так мелко и так временно… Наташа нащупала в кармане самого маленького слоника Федю, достала его, чтобы все это и ему показать, повернулась и пошла к машине.

Алиби. Трагифарс

Глава 1

– Вон он, – сказала Настя. – К столбу прислонился, стоит.

Фигура, прямо скажем, не внушала доверия – в грязных джинсах, куртке пузырем и в гавайской рубахе с пальмами ни к селу ни к городу, весь мятый. И никогда бы Дмитрий Петрович Журков такого в свою машину не посадил, но накануне, не подумав, он согласился, и отступать было уже некуда. Белый БМВ остановился, голодранец бросил под ноги окурок и не с первой попытки – он отнюдь не был молод – залез на переднее сиденье джипа, добавив к мурлыканью джаза внутри запах табака и перегара.

– Вот спасибо! – сказал он, захлопнув дверцу. – Извините, что побеспокоил. Просто у меня как раз вчера машина не завелась, она старая, а это хорошая машина. Ваша?..

Журков брезгливо поджал губы – вопрос был идиотский. Настя притаилась на заднем сиденье слева: ведь это была ее просьба – прихватить в попутчики Юнатова.

– Мне кровь из носу тоже надо сегодня там быть, – пояснил тот.

– И поэтому вы так перепили вчера, а сегодня с утра, видимо, еще добавили, – сказал Журков. – От вас перегаром разит за версту, куда бы вы поехали? Приоткройте хотя бы окно… Даша, дочка, тебя не продует?

– Нет, нормально, – сказала дочь, но чуть подвинулась к Насте. – Свежий воздух – это ребенку полезно, погода просто райская, солнышко…

– Но не в шесть утра, – сказал Журков. – Нет, закройте там, я тогда уж лучше со своей стороны приоткрою. Вас, надеюсь, на пол не стошнит?

Машина мягко неслась по пустому в раннее воскресное утро проспекту, но Юнатова в самом деле мутило, и он закрыл глаза. Само собой, было стыдно, но к такому состоянию он за последние годы привык. В конце концов, и в Тудоев ему надо было вовсе не затем же, зачем Насте, надо было получить обещанные ему деньги за заметку в газете, а может, даже и еще попросить. Это тоже было стыдно, и в этом состоянии привычного стыда он задремал, а когда проснулся где-то через час, то чувствовал себя лучше, а за окном был лес в красках ранней осени: желтые березы, ржавые дубы, апельсиновые осины и черные на этом фоне елки.

Скосив глаза и даже не почувствовав головной боли, что обнадеживало, Юнатов стал рассматривать водителя. Ухоженный. Примерно одних с ним лет. Тот почувствовал взгляд и поджал губы – Юнатов отвернулся и стал смотреть вперед. Солнце, висевшее пока еще невысоко слева, тоже неслось, нагоняя их машину всякий раз, когда шоссе выскакивало в блестевшие от росы поля, а когда попадали в мелколесье, водитель щурился, до того все рябило. Бог его знает, кто он такой, чужая душа – потемки, да и своя тоже, а утро было так великолепно, и в Тудоеве скоро уже можно будет раздобыть бутылочку пивка, а впрочем, и похмелье почти отпустило.

Девчонки на заднем сиденье между тем болтали о чем-то своем:

– Так о чем, ты говоришь, у тебя диссертация? – спросила Настя.

– Ну, там, по Бахтину.

– Я слышала, но не очень представляю, кто это. Кажется, философ?

– Скорее да, хотя в общем-то филолог. Он один из немногих русских в середине двадцатого века, кто им интересен там, на Западе.

– И про что это? – спросила Настя.

– Ну, там, карнавал, смеховая культура, – неохотно сказала Даша. Наверное, ей тоже больше хотелось сейчас любоваться в окно на лес, а не лекции подруге читать.

– Карнавал – это подходяще, – сказала Настя. – Потом еще судиться где-то в октябре, это вообще будет марлезонский балет, акт второй!.. Ты не можешь остаться?

– Эд не может, – сказала Даша, которую Юнатов видел первый раз в жизни, да и не видел пока за спиной. – У Эда занятия в университете. Он-то, конечно, здесь оттягивается, профессор… Прикинь, продал наш старый «Опель» – ну помнишь, он еще заглох, когда мы прошлым летом на выборы ездили в эту, как ее, ну…

– Шамониху.

– Ну! И купил байк. Тот вообще средневековый, прикинь! В Америке так фиг погоняешь.

– Там у вас, говорят, на работу все в галстуках ходят?

– По улице можно и так, а на работе повязывают…

– «Гуд бай, Америка – о!..» – пропел Юнатов, ожив. – Никогда там не был. Был шанс в девяносто третьем поехать от газеты, но денег не нашли. И как там?

– Ну в девяносто третьем мы с Настей еще в детский сад ходили, да, Блямба? – охотно откликнулась Даша. Значит, ей не хотелось говорить про диссертацию, а так-то поболтать она была не против. – В девяностых, говорят, в Штатах было веселей, а сейчас скучновато. Но в целом комфортная страна.

– Вы же языков не знаете, Юнатов, – сказала Настя.

– А ты-то выучила?

– Хуже, чем Дарья в Америке, но, в общем, могу.

Тут вступил, наконец, и до сих пор не разжимавший губ водитель:

– А что ты тогда тут делаешь, Настя? Тебе же все не нравится здесь.

– Вот и стараюсь исправить, что не нравится…

– И как, получается?..

За Настей бы не заржавело огрызнуться, но тут у нее в сумке зазвонил мобильный.

– Да!.. – ответила она кому-то, кто ими всеми, видимо, руководил. – Еще через полчаса, наверное, мы быстро едем… Да, я с правом совещательного голоса… Куда-куда ехать?..

Связь пропала, и она стала трясти телефон, потом стукнула им о спинку сиденья Юнатова, опять посмотрела на экран – но и это не помогло.

– Э-э, потише там, – сказал Журков. – Машина все-таки не твоя. Так для чего это все? Если один из кандидатов – глава района, он все равно наберет больше. Что-то изменится, оттого что вы будете там целый день торчать?

– Ну вы можете сразу ехать назад, наших там уже много, и с машинами, и на электричке заехали еще вчера, назад мы сами доберемся.

– Что ж ты сама вчера не поехала?

– Папа, у нее же собака, – вступилась Даша.

– Ах, собака… Значит, собаке теперь придется терпеть чуть ли не до утра, наплевать ей на живое существо ради формальности, которая все равно ничего не может изменить…

– Моя собака понимает, для чего это нужно, в отличие от вас, – сказала Настя. – И нам по фигу, кто там выиграет, но все должно быть честно.

Солнце быстро поднималось, как будто кто-то тащил его вверх на веревке, а шоссе стало петлять, и солнце оказывалось то слева, то справа, а машина скользила то вверх, то вниз – начались горки. Тут почти везде была сплошная, а перед ними пыхтел грузовик.

– Что ты его никак не обгонишь? – спросила Даша отца раздраженно. – Так мы к обеду только доберемся.

– Как доберемся, так и доберемся, – сказал Журков, который сейчас мог рвануть в разрыве сплошной, но предпочел притормозить. – А рисковать я не люблю и тебе в таком состоянии не советую.

– Я же у тебя просила вчера дать ключи, без тебя бы доехали…

– И мне бы потом пришло штрафов тысяч на сорок. Или вообще лишили бы прав – знаю я, как вы гоняете.

– Никто бы тебя ничего не лишил, у тебя же судейский иммунитет.

Юнатов не удержался и повернулся к водителю: опаньки! Так вот, значит, кто он такой… Тот заметил жест, но и бровью не повел – лицо его умело быть непроницаемым.

– Признайся, что тебе просто жалко новую машину, – сказала Даша.

– Признание вины является смягчающим обстоятельством, – сказал Юнатов. – Так ведь у вас считается? Вы же в областном, наверное, суде?

– А вы же, Настя мне вчера сказала, в газете работаете? – переспросил Журков.

– Ну, если это еще можно назвать газетой…

– Тогда вы должны знать, что такие вопросы судьи имеют право обсуждать только в совещательной комнате. А я, признаться, вообще не люблю вашу братию.

– Сами с собой обсуждаете, ага! – не удержалась Настя.

– А ты уж лучше помолчи…

Замолчали все на какое-то время. С очередной горки открылся вдруг вид на городок Тудоев – очаровательный издали и в недолгой позолоте осени, а так, наверное, довольно захолустный. Торчала колокольня в ремонтных лесах, дымила жидко заводская труба, вон и мост, но речка видна была в излучине не под ним, а сбоку.

За поворотом показался железнодорожный переезд – перед самым их носом зажглись красные огни, заверещал зуммер, и шлагбаум опустился. Шел нескончаемый товарняк – тянулся-тянулся и встал посредине. Ну все: это неизвестно насколько. Настя выскочила и принялась набирать чей-то номер, но ничего у нее опять не выходило. Дмитрий Петрович тоже распахнул свою дверцу и спросил:

– Да что там такое без тебя случится-то за десять минут? Ну будем не к восьми утра, а в двадцать минут девятого, что ты психуешь?

– Вы не понимаете! – крикнула она, не оставляя своих попыток. – Накидают! Сразу – для явки. Иначе у них будет процентов десять явки, позор, до чего довели народ, никто уже ни во что не верит вообще… И никто в этой стране не ценит время, особенно чужое…

– Ну и отлично, если накидают, – сказала Даша рассудительно. – Мы тогда сразу это зафиксируем и напишем, как его, протокол.

– Протокол у твоего папы, – крикнула Настя, тряся телефон. – А у нас акты. И мне вовсе не доставляет радости в чем-то их уличать. Наоборот, все должно быть честно…

Зуммер смолк, поезд никуда двигаться не собирался, и Журков заглушил двигатель. В тишине сразу стали слышны звуки: чирикали птицы, прожужжал шмель, свистнул где-то вдалеке локомотив. Юнатов тоже вышел, закурил, почтительно отступив от машины.

– Онести!.. – пропел он. – Странная вещь – честность. «Honesty is such a lovely word»…

– Ну да, у нас это тоже все время заводили на дискотеке… – сказал Журков еще прежде, чем подумать. А подумал он вот что: оказывается, с этим журналюгой, что навязался к ним в попутчики, у них могло быть и что-то общее.

– Представляю себе тебя на дискотеке, – сказала Даша и засмеялась.

В самом деле, лысоватый, он был больше похож на рыбу, для чего-то одетую в мягкую фирменную ветровку, но представить себе его пляшущим точно было нельзя.

– Билли Джоэл, это год, наверное, восемьдесят первый, когда к нам сюда попало, – сказал Юнатов. – У него еще была обалденная песня «Пьяный мент»…

– Что? – спросила Даша и вдруг начала хохотать. Смеялась она легко и заразительно, так что и Настя, еще не понимая, в чем прикол, тоже зашлась смехом, больше похожим на квохтанье курицы, и даже рыба не удержалась и скривила губы.

– Это же Piano Man, – объяснила Даша сквозь смех. – Здорово вы придумали!

– Ну мы тогда много чего придумывали, – с гордостью сказал Юнатов.

– А Билли Джоэла мы тоже до сих пор слушаем, – сказала Даша. – Только там не так, там не lovely – красивое, а lonely – одинокое. «Honesty is such a lonely word».

– Да? – переспросил отец. – А я тоже всегда слышал как lovely.

– Lonely. «Честность – какое одинокое слово! Кругом сплошное вранье». Э… Пожалуй, вот так: «Про честность никто и не вспоминает, но мне от тебя нужно именно это».

– Значит, вы претендуете, что вы честный человек? – спросил Журков у Юнатова и, пока тот собирался ответить, не удержался и зевнул.

– Это вы мне? – переспросил Юнатов, хотя больше на «вы» тут тому разговаривать было не с кем. – Ну… Прежде-то, конечно, был честнее…

Он отвернулся и хотел пройти дальше в перелесок, но остановился с поднятой ногой: чуть было не наступил на муравьев, тащивших свое что-то куда-то.

Подошла Даша и тоже стала с интересом глядеть на муравьев, а Юнатов скосил глаза и с удивлением обнаружил, что она изрядно беременна – месяце на восьмом, наверное. Вот это да: и понесло ее за полтораста километров, в самом деле!

– Что там, дочь? – спросил Журков, который тоже вышел из машины и разминал ноги, но со своей стороны.

– Муравьи. Что-то тащат. Может, дрова запасают на зиму? Или вот: они тоже на выборы идут… Блямба, у тебя пятерка была по биологии, они зимой впадают в спячку или что они, когда холодно, делают?

– Некоторые впадают, а некоторые так, под землей, у них там ходы. Какое это в данный момент имеет значение? Ну что они этот поезд – специально, что ли, тут поставили?

Подруги были разительно друг на друга непохожи, даже противоположны. Настя была невысокая, ручки-ножки как спички, чернявая, а лицо как будто даже старушечье и слишком подвижное – она бы так без грима могла сыграть Бабу-ягу. А Даша, наоборот, дородная и спокойная, со светлыми волосами, полноватая в кустодиевском вкусе, но, может, это ее от беременности так временно разнесло.

– Не суетись, Настя, – сказал Юнатов. – Они трех кандидатов все равно поснимали заранее. Одного только суд позавчера восстановил. А что не восстановить: у этого Носова шансов против главы никаких, хоть сам Жириновский им позвони. А Затеев – хозяин единственного оставшегося в живых стекольного завода – в СИЗО, я две недели назад, машина моя еще жива была, сюда приезжал про это дело материал собирать…

– И это, конечно, не случайность, что перед самыми выборами посадили! – обернулась Настя к Журкову. – Заказное дело! Кого у нас по справедливости-то сажают?

Это был уже перебор, и Даша вступила, выручая подругу:

– А что они делают на стекольном заводе? Стекла? Для очков?

– При чем тут стекла? – сказал Юнатов, выстрелив окурком на рельсы. – Бутылки, банки. Затеев при советской власти был там юрисконсультом, а при приватизации сообразил у работяг акции скупить… И молодец, поднял завод: ходовой товар, со всей страны заказы.

– Все понятно, а теперь менты отжимают, – сказала Настя.

– А ты-то откуда все знаешь? – не выдержал Дмитрий Петрович. – Вы с Дарьей под стол пешком ходили, когда они тут акции делили.

– Мы с Настей учились в одном классе и жили в одном доме, – пояснила Даша Юнатову, – папа нас из школы иногда вместе забирал. А то ее мама – по очереди. А когда Блямбу на пять суток за пикет осудили в прошлом году, я в Бостоне была, а то бы папа, конечно, им позвонил.

– И не подумал бы, – сказал Дмитрий Петрович. – В колонию ее бы никто не отправил, а пять суток в самый раз, чтобы остыть. Даже не хватило, как теперь понятно.

Этого замечания Настя не слышала – бегала вдоль шлагбаума, пыталась даже поднять его своими тонкими, как макароны, ручонками. А дальше что? Поезд толкать?

Ее суета мешала Юнатову слушать тишину, хотя про муравьев, например, он, к стыду носителя такой говорящей фамилии, ничего и не знал. Она умная все-таки, но с каким-то своим упрямым и часто невыносимым умом.

Телефон ее наконец сработал, и она стала кричать в трубку:

– Да, уже здесь, но, как назло, на переезде застряли!.. Да, ни туда ни сюда… А что же вы не предупредили, что тут так бывает, мы бы на полчаса раньше… Что, в музыкальную школу? Ладно… Пушкина – сколько?..

Связь, видно, опять пропала, зато послышался свисток и звук подлетающей к станции электрички, и товарняк медленно, как под водой, тронулся теперь в обратную сторону.

– Поехали! Скорей! – крикнула Настя, и все, кто как мог быстро, залезли на свои места.

– Ладно, Насть, не переживай, – сказал Дмитрий Петрович, заводя мотор и глядя, как поднимается шлагбаум. – Через три минуты будем на месте. Музыкальная школа это тут рядом, вон там, у знака, налево, потом еще будет речка, мост, а там потом и школа, в саду.

– Папа?! – удивилась Даша. – Откуда ты знаешь? Ты разве бывал в Тудоеве?

Они уже перевалились, бултыхнувшись, через рельсы и набирали ход.

– В восемьдесят шестом, мы с твоей мамой тогда еще даже знакомы не были. Мы со стройотрядом разбирали цех на стекольном заводе, а в этой школе я три дня рамы красил в порядке шефской помощи, бесплатно, тогда так было.

– Так вот почему ты согласился ехать! – сказала Даша.

– Я согласился, потому что ты шантажировала. Что вы рванете с твоим безумным Эдом на мотоцикле. Полтораста километров! На восьмом месяце!.. А с вас стало бы…

Глава 2

Избирательный участок был оборудован на первом этаже музыкальной школы, в фойе. О том, что школа именно музыкальная, свидетельствовал обшарпанный рояль с закрытой крышкой – сразу было понятно, что стоит он не там, где всегда. Тут же в ряд поставлены были кабинки с коротковатыми белыми занавесками – на них двуглавые орлы, и две пластиковые полупрозрачные урны для голосования. Четыре учительницы сидели за столами с табличками, на которых были крупно написаны буквы от «А» до «Я», а сами они сосредоточенной неподвижностью больше походили на манекены.

Часы на стене показывали без десяти восемь. Директор школы Елена Викторовна Затеева вышагивала по паркету красноватого цвета, какой бывает в школах, построенных еще при советской власти, поправляла занавески, листья на фикусах и даже воротнички на блузках учительниц, а собственную ее голову украшал незыблемый перманент. Дичась и иногда зевая, вышли мальчик и девочка со скрипкой, оба лет десяти, и мальчик залез на вертящийся табурет перед роялем.

– Ну что, вундеркинды?.. – бодро спросила директриса, наклонилась к роялю и ткнула в клавишу.

Девочка послушно откликнулась на скрипке, но слегка промазала.

– Ковалева, спишь? Где у тебя до?

Девочка снова подняла смычок и на этот раз попала.

– Вот так! – удовлетворенно сказала Елена Викторовна. – Готовы? Сейчас люди придут!..

В самом деле – снаружи слышно было, как подъехала и затормозила машина, да еще, пожалуй, и не одна. В фойе стремительно вошла группа, а показалось, что толпа. Впереди шел человек лет пятидесяти в костюме с галстуком и депутатским значком – глава Тудоева и всего района Рамиль Идрисов. Следом нес его портфель Антон Затеев, за ним какой-то помельче, без своего текста, только все время строчил что-то у себя в блокнотике. Следом шли еще две женщины, которые чувствовали себя менее уверенно, пока не увидели учительниц и не стали, как со старыми знакомыми, с ними здороваться. Замыкал группу полицейский в форме, но Идрисов махнул ему рукой, и тот отступил обратно за дверь.

– Всем доброе утро! Где места для наблюдателей? – спросил глава и скомандовал пришедшим с ним женщинам: – Шитова, Лаптева, а ну-ка, примерьтесь: хорошо видно?

– А что должно быть видно? – спросила Шитова.

– Да урны, урны, – сказала более опытная Лаптева. – Видно, что там уже что-то лежит!

– А ну-ка, несите сюда фикусы, – скомандовал Идрисов помощникам.

Антон и второй потащили тяжелый фикус и поставили его между урнами и скамейкой для наблюдателей.

– Быстрей, пошевеливайтесь! – распоряжался Идрисов. – Без двух восемь уже.

– Раньше девяти все равно никто не придет, воскресенье же, – сказала опытная Лаптева и повернулась к мальчику: – Артем, тебе в туалет не надо? Ты бы заранее сходил.

– Мам, я там не могу, там пахнет… – шепотом ответил тот из-за рояля.

– В мужском?! – грозно спросил глава.

– Как пахнет?! – сказала Затеева. – Вчера вечером только мыли с хлоркой…

– Не спорь, – сказала Лаптева, упреждая попытку сына вставить свое слово. – В кустах пописай, там кусты есть за клумбой…

– Не хочу-у…

Помощники главы перетаскивали уже четвертый фикус.

– Так не видно, они загораживают, – сказала Шитова.

– Ну и не на что там смотреть, у нас демократия, – сказал Антон и подмигнул.

– Значит, Шитова, Лаптева, вы наблюдатели, – удовлетворенно сказал Идрисов. – Помните, от каких партий?

– От ЛДПР, – отрапортовала Лаптева с готовностью.

– От КПРФ, – сказала Шитова и смутилась.

– А ты кто? – спросил Идрисов Антона.

– Я член этого… ТИК – с правом совещательного голоса.

– Ты матери своей помогай, не ценишь ты ее, – сказал Идрисов, фамильярно приобняв директрису за плечи. – А я буду перемещаться по участкам. Я тут отвечаю за все. Понятно? Помнишь, что тебе надо делать?

– Нейтрализовать этих, только без рукоприкладства, – отрапортовал член ТИК. – Девки голосят, я пихаюсь. Много их будет, агентов-то?

– Кто их знает, вчера заехало восемь человек в гостиницу, но, может, на вашем участке и не будет вообще, – сказал глава. – Этот участок им не интересен, вокруг частный сектор, у вас тут и избирателей-то всего… Сколько, Елена Викторовна?

– Ну шестьсот с копейками, – сказала Затеева. – Бабушки в основном.

– У агентов сейчас активность спала, – сказала грамотная Лаптева. – Надеялись найти поддержку внутри страны, а народ их, значит, не слушает. Нечего тут мутить.

– Ну, – сказал Идрисов и пошел к выходу.

– Дети, вы не забыли сказать нашему главе Рамилю Вахитовичу «спасибо» за новый контрабас? – задержала его Затеева телом.

– Спасибо, спасибо, – послушно сказали дети.

– Вот!.. Станете постарше – будете на нем играть… Вот бы нам еще арфу…

– И новый рояль, – сказал Антон. – А то я этот замудохался настраивать.

– Ну вы хватили! – сказал Идрисов. – Пока я и. о., рояля нам не видать. В том-то и дело, Викторовна, тут нужна легитимность…

Идрисов и помощник помельче ушли, послышался звук их отъезжающей машины, и Шитова грозно повернулась к Антону:

– Это кто тебе тут девки-то? Мне лет почти как матери твоей…

– Тс-с, мамаша! – ответил Антон. – Агенты уже на подходе…

Мальчик за роялем смотрел на него со смесью испуга и восхищения, даже перестал вертеться на табуретке и попытался придать себе такой же таинственный вид.

Всунулся и тут же исчез участковый капитан Захарченко:

– Идут!..

Затеева взмахнула рукой, дети заиграли. Не в лад и что-то совсем не подходящее, из классики. Вошли Настя и Даша, чуть сзади, с неохотой, шел Журков, за ним, вертя в руках фотоаппарат и отстав, как будто и не с ними приехал, Юнатов.

– А вот и первые избиратели! – сказала Затеева. – Поздравляем, когда проголосуете, вы получите – что?.. Правильно: при-зы! Вы, наверное, из коттеджного поселка? Папа и две дочки… – Тут она увидела Дашин живот: – О!.. Да там еще один будущий избиратель!.. Сегодня мы голосуем за будущее страны и нашей малой родины, города Тудоева!.. – Тут она опознала Юнатова: – О! И пресса как раз кстати!

Дети кое-как справлялись со своей задачей, а училки и Шитова с Лаптевой глядели на пришедших настороженно.

– Мы не из поселка, – объявила Настя. – Я член ТИК – территориальной избирательной комиссии – с правом совещательного голоса Анастасия Блюмкина. А это наблюдатель от «Яблока» Дарья Журкова и Петр Федорович Юнатов, корреспондент областной…

– Ну его-то я узнала, спасибо, кстати, за статью, – сказала Затеева, махнув детям рукой, но те знак не поняли и продолжали не в лад.

– У меня просто машина сломалась… – пояснил Юнатов.

– Понятно, – сказала Елена Викторовна без энтузиазма. – Передайте удостоверения и паспорта комиссии, с них надо снять копии… Председатель комиссии вон, завуч, – она махнула в сторону учительницы в очках, – а я сама тоже тут баллотируюсь в горсовет, я директор школы, ох как же я от всего этого устала…

Она опять замахала музыкантам, мальчик перестал играть, а скрипка еще раз пискнула. Зажужжал ксерокс: это завуч снимала копии с паспортов и удостоверений.

– То-то я смотрю, – сказала Лаптева, – вроде не наши, и кто же это будет коттедж за сто пятьдесят километров от города строить?

– Куда ж ты, милая, с таким животом? – участливо спросила Шитова у Даши. – Как же ты доехала-то?

– Во-первых, я наблюдатель, и называйте меня, пожалуйста, на «вы»…

– А во-вторых, она, в отличие от вас, думает о будущем своего ребенка, – сказала Настя.

– Да ради бога, нам жалко, что ли, – сказала Затеева. – Сейчас вас внесут. Садитесь там на скамейку, где места для наблюдателей.

– Отсюда ничего не видно! – сказала Настя, даже не присев. – Фикусы уберите, а? Вы же их специально тут поставили, они вон там стояли, там еще круги остались от горшков.

– Умная какая! – сказал Антон. – Я, между прочим, такой же, как ты, тоже с правом совещательного голоса. Только я-то здешний, а вот тебя неизвестно откуда и зачем сюда принесло.

– А ну-ка, фикусы взял и отнес на место! Я пишу замечание в ТИК. – Она достала планшет и стала тыкать в него пальцем несколько демонстративно.

– Антон, перенеси, – сказала Елена Викторовна.

– Обратно, что ли? Да я один их даже не подниму…

– Ну помогите вы, что ли, – сказала Затеева Журкову. – Ваши же девушки? А вы сами-то, кстати, кто? Тоже наблюдатель или из газеты?

Журков, встав как вкопанный, странно смотрел на Затееву, но ей до него уже не было никакого дела. Поколебавшись, он взялся за горшок, и они с Антоном потащили на старое место первый фикус. Когда взялись за третий, Юнатов зашел спереди и сделал несколько фотографий со вспышкой и без.

– Чисто для себя, – пояснил он. – Вам потом тоже перешлю, у себя в суде повесите…

При упоминании суда Затеева посмотрела на Журкова внимательней, но ее отвлекла Настя – ходила по участку, дернула у кабинки занавеску с орлом.

– Эй, ты что тут дергаешь-то? – спросила Лаптева.

– На «вы», пожалуйста. Проверяю, это мой долг, – сказала Настя. – Даша будет сидеть и считать, создайте ей, пожалуйста, условия, принесите стул, а то ей неудобно будет на скамейке с животом. А я буду сидеть, ходить, уходить, приходить… Это что у вас в этой урне-то лежит?

– А что там может лежать? – удивленно переспросила директор. – Бюллетени, наверное…

– Я не у вас спрашиваю, не вы же председатель УИК. А откуда они там взялись? Вы же нас встречали с оркестром как самых первых?

– Это наши там… – сказала завуч. – Работники УИК, по-вашему, вообще не люди?

– Петр Федорович, идите сюда, – скомандовала Настя Юнатову. – Где ваша камера? Это же пачка!.. Две!.. Да их там штук сорок, наверное!..

Она уже снимала телефоном бюллетени в урне, и Юнатов поднял фотоаппарат и тоже снял, хотя и без энтузиазма.

– А вы, товарищ корреспондент, на кого работаете в этот раз? – спросила его Затеева.

– Фиксируем вброс! – сказала Настя. – Покажите нам, пожалуйста, списки избирателей, и давайте их сверим с фамилиями состава УИК…

– Не имеете права!.. – крикнул ей Антон и повернулся к Юнатову: – А ты, писатель, кого нам сюда привез?! Я сейчас поли…

Могло кончиться и потасовкой, но тут полиция заглянула сама, и снова:

– Идут!..

Затеева махнула рукой музыкантам, они заиграли. Настя нехотя отошла к скамье для наблюдателей. Вошли бабушка с внучкой – озираясь, бабушка потащила внучку к столам за бюллетенями.

– Михайловна, ты что в такую рань, картошку, что ли, побежите копать с Юлькой? – спросила глава УИК, поставила галку в журнале и подвинула его бабушке. Та расписалась и получила голубоватый и белый бюллетени.