Текст книги "Зал ожидания: две с половиной повести в карантине"

– Хотя, наверное, если тебя уже научили играть на виолончели, пусть даже не очень хорошо, а ты стал петь такие песни… Ну, не знаю.

– Но тогда его дела, наверное, плохи?

– Нет, почему. Шанс всегда есть до самого конца, так говорит ваш Бог. Он помиловал одного разбойника прямо на кресте…

С ней интересно и легко разговаривать, но тут из церкви вынесли закрытый гроб и повалил народ. Вышел и Сыщик, и я хотел отойти, чтобы он не донимал меня своими вопросами, но тут к нему подошел вице-губернатор, и я тоже, наоборот, подошел ближе послушать. Они на меня не обращают внимания, а может, и не видят даже.

– К сожалению, я не смогу поехать на кладбище, у меня совещание, – говорит вице-губер. – Рад был вас повидать в добром здравии, Швачкин, я ценю ваши способности.

– Спасибо, я тоже рад.

– Что-нибудь удалось узнать? Только не говорите, что вы пришли с ним проститься, вы не были ценителем его творчества. Кто вас нанял?

– К сожалению, я не могу сказать, что я здесь от ГУВД, но и кто меня попросил, тоже сказать не могу. Да я и сам до конца не понимаю, кто настоящий интересант.

– Зато я понимаю, – говорит вице-губер. – Имейте в виду, что это был несчастный случай. На худой конец, самоубийство, но лучше просто: был пьян, упал.

– Я пока не готов делать выводы.

– Послушайте, Шура. Для области это серьезный финансовый вопрос. Контрольный пакет оборонного завода, главного нашего налогоплательщика – не шутка, да там и еще много другого, наверное. Область заинтересована в том, чтобы акции перешли к вдове: какая она ни есть блядища с ее любовником, но так мы сможем ее, как и пьяницу-сына, по крайней мере, контролировать. А иначе будет бардак.

– Это политика, – говорит Сыщик. – Я в этом ни бельмеса не смыслю. Мое дело – сделать выводы и представить их тем, кто меня об этом попросил.

– И мне тогда тоже, пожалуйста, в копии, – говорит вице-губер. – Это будет оплачено сверху независимо от вашего гонорара у них. Договорились?

– Ну, почему бы и нет, если мне никому не придется врать…

Этот разговор мне совсем неинтересен, и я собрался было в автобус, но в это время из церкви одной из последних выходит пианистка, и вдруг моя Джина бросается к ней, виляя хвостом, и грязными лапами прямо на ее желтый плащ – узнала, наверное. Ну что с нее взять, она же собака, но я, не успев подумать, крикнул:

– Джина!..

И вовсе не из-за грязных отпечатков наших лап на плаще она покачнулась и упала бы, если бы к ней не подскочил и не поддержал ее Сыщик. Реакция у него все-таки что надо:

– Марина, что с вами, вам плохо?

– Нет, ничего, – говорит она. – Просто давным-давно у одного моего знакомого была собака, которую тоже звали Джина. Они даже похожи, но это ведь не может быть она, собаки ведь столько не живут?..

– Конечно, нет, – говорит вице-губер. – Вы просто расстроились и перенервничали, вам что-то померещилось. Вы улетаете завтра в семь утра? Я пришлю к гостинице машину, она вас отвезет в аэропорт.

Джина поняла свою оплошность и уже куда-то исчезла, а Сыщик говорит:

– Давайте-ка, Марина, вместе с учительницей к нам в машину, она сразу за воротами должна стоять. Она неказиста, зато на ней мы сможем проехать до самой могилы или где-то там близко. Ведь Любови Ароновне трудно будет дойти.

– Вот это правильно! – говорит вице-губер. – Так я вас, Швачкин, завтра жду…

Сыщик, Марина, Фа-Мажор

– Подполковник, – говорит Ивакин, – тебя, конечно, даже ФСО уважает, они меня по дороге тормознули, но под твое честное имя отвязались, но ты мышей уже не ловишь, извини. Надо за клетчатым смотреть в оба, он точно что-то знает и, может быть, убийца, а ты мне предлагаешь каких-то бабушек возить – они бесперспективны.

– А человеколюбие? – говорит Шура. – Вас теперь в школе милиции этому не учат? Старуха же сама не доковыляет, посредине помрет.

– Иди ты на хрен со своим соплями, Шура. Нас наняли, и мы деньги отработать должны, – говорит Ивакин. – Вот тебе ключи, вози их сам, если ты такой добрый, а я на автобусе поеду с клетчатым и Брынцевым.

– Хорошо. И спецталон.

Училку с палкой Швачкин посадил спереди, а сзади в «восьмерке», куда, откинув переднее сиденье, сначала, как в берлогу, залезла пианистка, та бы и не уместилась. Машина таки сдвинулась с места, и они тронулись на кладбище – благо это уже недалеко.

– Жалею, что я раньше никогда не слушал классику, – говорит Швачкин, чтобы начать разговор. – Мне очень понравилось там, в траурном зале. Что это было?

– О! – говорит радостно Фа-Мажор. – Я тоже это обожаю: тройной концерт Бетховена. Это редко исполняемая вещь – там три солиста: фортепьяно, виолончель и скрипка. Это же ты сама там за роялем, Марина?

– Диск! – спохватилась Марина. – Мы забыли его забрать. Он конечно, ничего не стоит, но обидно, что он будет там, никому не нужный, валяться. А я завтра в шесть утра должна быть уже в аэропорту.

– Вообще не вопрос, – говорит Сыщик. – Я его заберу и привезу вам в аэропорт.

– Нет, что вы, так рано вставать, и мне он совершенно не нужен, – говорит пианистка. – Вы можете оставить его себе, тем более если вам понравилось. Мы играли тогда в Карнеги-холле с австрийцем на скрипке и одной замечательной корейской виолончелисткой.

– Неужели Чан Хан На? – восхищенно спрашивает Фа-Мажор. – Она же совсем юная, сколько же ей тогда было лет?

– Это в прошлом году осенью, по-моему, шестнадцать, но она же гений.

– Безусловно! Но ведь и ты тоже!..

Швачкин взглянул в зеркальце и видит, что Марина смутилась тоже по-детски – все-таки лицо у нее живое, а сверху просто маска знаменитости.

– А почему вы попросили поставить именно это? – спрашивает он – кладбище близко и пора переходить к делу. – Вы думаете, что Цесарскому было бы приятно это услышать?

– Надеюсь, да, – говорит Марина, но неуверенно.

– Я только сейчас задумалась, – говорит Фа-Мажор и пытается развернуть свое грузное тело к Швачкину, чтобы ему объяснить, но это ей не вполне удается, и повернутая голова с длинным носом оказывается как бы отделенной от всего остального. – А у Цесарского с тройным концертом были связаны, наверное, не лучшие воспоминания…

– Не надо, Любовь Аронна! – говорит Марина. – Пожалуйста…

– Но человеку же интересно и зачем-то это нужно, – терпеливо говорит учительница. – А Марина просто стесняется. Я сейчас объясню, хотя это была моя самая большая, может быть, и дороже всего обошедшаяся педагогическая ошибка. В их выпуске в Марину были влюблены два мальчика – Сережа Цесарский и Миша Якобсон. Миша прекрасно играл на скрипке, а Цесарский…

– А Цесарский врал, он вообще не попадал в ноты, – говорит пианистка неожиданно жестко. – И ничего он меня не любил, Любовь Аронна, это была игра его воображения. Да и вот эти все, которые приперлись сегодня на похороны, – вы серьезно думаете, они его сколько-то любили? Они пришли просто потому, что, если бы кто-то не пришел, остальные спросили бы: а почему вот этот не пришел?

– Неправда! – говорит Любовь Ароновна, пытаясь повернуть голову еще, чтобы и ее тоже увидеть, но это уж было бы на сто восемьдесят градусов. – Это Америка на тебя так повлияла…

– Вообще-то я в Лондоне последнее время живу…

«Восьмерка» уже остановились у закрытых ворот кладбища, и Швачкин посигналил – серию они должны знать – пусть сами подойдут, если нужно.

– Подождите, я доскажу, – говорит Фа-Мажор. – У них был классический треугольник, они оба были так влюблены в Марину, и оба хорошие мальчики, я не могла не дать обоим равных шансов. Я подумала, что любовь сможет совершить с ним чудо. Но в музыке чудес не бывает, нужны талант и упорство…

Подошел сторож или кто он там у них, Швачкин опустил стекло и показывает талон.

– К Цесарскому, что ли? – спрашивает сторож или кто он там. – Шестнадцатый участок, второй поворот налево, там увидите раскопанную могилу. Только машину отгоните тогда дальше к стене, а то народу, наверное, много будет, да и уже там собралось – он же вон какая знаменитость был.

С главной дорожки они вскоре повернули налево и видят довольно приличную уже толпу собравшихся там поклонников. Это не те, которые были поприличней в зале, – кое-кто из них даже в спортивных шароварах с лампасами. На соседней голубенькой могильной ограде они пристроили кассетный магнитофон, из которого разносится старая, еще одна из первых, песня Цесарского – про разлуку, тюрьму и любовь. Возле осклизлых глиняных терриконов у разверстой могилы, не в силах дождаться покойника, потихоньку выпивают уже. Вдруг выглянуло солнце, осветило кладбище сквозь голые мокрые ветки, сделав эту сцену все же более приемлемой, чем в прежнюю серую погоду.

В «восьмерке», проехавшей чуть дальше к забору, у них есть какое-то убежище от этого. Марина закрыла уши ладонями – не напоказ, а так, что ей и правда невыносимо слушать, но едва ли это может помочь, и она опустила руки на колени.

– В конце концов, – говорит Фа-Мажор, – этим людям он своими песнями нес радость. А их миллионы. И кто мы такие, чтобы их судить?

– Я никого не сужу, просто хочу жить от них подальше.

– А за Мишу почему ты все-таки не вышла, ты же собиралась за него? – спрашивает Фа: старость бывает даже более любопытна, чем детство. – Ну с Сережей понятно…

– Любовь Аронночка, я сегодня не хочу об этом говорить, я вам, может, когда-нибудь потом расскажу…

– Когда «потом»? – говорит училка. – Я скоро «потом» сама тут по соседству лягу. А я хочу знать, в чем я перед ним виновата, а в чем не виновата нисколько.

– Правда всегда правда, – говорит Сыщик, которому тоже очень хочется знать. – Она не может быть за или против кого-то. Можно я закурю, если дверь открою?

Он закурил, и дым сигареты плывет в косых солнечных лучах.

– А вы же работаете в органах, вы же показали там, на воротах, какую-то бумажку, без нее нас бы и не пропустили? – догадывается Марина.

– Меня оттуда давно уже выгнали, – говорит Швачкин. – Меня нанял один банк, чтобы я им сказал, было ли это все-таки убийство или несчастный случай. Но я теперь это уже сам для себя хотел бы понять.

– Скорее, самоубийство, но в каком-то смысле и убийство, – говорит Марина. – Да, это я его убила. Ну слушайте, Любовь Ароновна… Цесарский послал к Мише одного человека, с которым свел знакомство в колонии. До этого он мне от Цесарского тетрадку привез и передал, он вышел из колонии на три месяца раньше Сергея. И этот человек, он, кстати, здесь, обещал переломать Мише пальцы, чтобы он никогда уже не был скрипачом, если тот не позвонит сейчас же, при нем, мне и не скажет, что свадьба – всё, отменяется. А она была назначена уже, приглашения разосланы.

– Какой ужасный след, – говорит Фа-Мажор убито. – Бедный Миша. Бедный Цесарский. Бедные вы все.

– И он вам позвонил? – спрашивает Сыщик.

– Нет, я в это время была не в Москве, а мобильных телефонов в России и до сих пор не так много. Но Михаил после этого просто пропал. Я не знала, что и думать, пока мне все это не рассказал и не объяснил Цесарский – это когда уж он и сам тоже вышел из колонии.

– Но как это связано с тем, что это вы его убили?

– Я… – начинает она, но ей вовсе не хочется об этом рассказывать, и выручила процессия с гробом, появившаяся уже совсем близко в перекрестье кладбищенских дорожек.

Джина

Здорово, конечно, я облажалась, прыгнув ей на плащ, и дело даже не в том, что испачкала, а в том, что мы обе прокололись. Конечно, Марина меня тоже узнала, мы же сколько гуляли с ней и с Абсантовым вместе, хотя она и не могла в это поверить. Но я же собака и не умею, как люди, сдерживать инстинкты, а это был с моей стороны инстинкт любви.

Поэтому на кладбище я отбежала подальше, схоронилась за соседним памятником, хотя там везде между могилами еще лежал снег да с ледяной коркой после оттепели – она резала лапы. Зато день был такой насыщенный, что я, кажется, научилась понимать человеческие слова и даже предложения, а если чего не поняла, то просто перескажу, память у меня дай бог.

Короче, сначала там были те, кто вообще не знал Цесарского, а просто им нравились его песни. Потом пришли и принесли закрытый гроб те, кто его знал, но относились по-разному. Мой Абсантов тащил под руку сына Цесарского, который, кажется, еще хлебнул из своей фляжки и даже не понимал, где он очутился, но я за них обоих была спокойна. Кладбищенские рабочие, пахшие перегаром, землей и смертью, заколотили гроб гвоздями и на ремнях стали опускать его в могилу, но один поскользнулся, и гроб плюхнулся вниз с чавканьем, словно ушел в болото. Это никому не понравилось, но делать было нечего – грязные ремни вытянули из-под гроба, и они по очереди стали брать куски глины – они отлеплялись плохо – и кидать вниз, в яму. Но выходил тоже не стук, как положено, а: «Чавк! Чавк! Чавк!..»

И вдруг одна из них, вся черная, пахшая ненавистью, я бы к ней ни за что близко не подошла, тоже протиснулась к краю могилы, но ком глины брать не стала, а хрюкнула носом, чтобы набрать в рот соплей, и харкнула туда. Все ахнули и застыли на мгновенье, но тот мужик, который пнул меня в Болотине, одним прыжком оказался рядом с ней и воткнул ей в живот нож.

Все закричали от ужаса, а которая в черном стала падать на руки тем, кто был к ней ближе, и на черном ее животе расцветала как бы алая роза, но лицо ее сохраняло при этом торжествующее выражение. Нашего знакомого из Болотины уже и след простыл, и двое ментов: один добрый, а другой никакой – бросились его ловить.

Крики, много народу бегает по кладбищу, забыли все про покойника. Лапы мои все в крови – я тоже бегу между могилами, проваливаюсь в наст, стараясь поспеть за Принцем. Он сначала рванул к дальнему выходу с кладбища, а не к тому, где стоят автобусы, но тот выход перекрыл недобрый мент, а у него пистолет, в отличие от второго. Принц сначала пытался убегать по дорожкам, но там толкутся собравшиеся на похороны, и он меняет тактику: побежал узкими тропинками между могил, то и дело проваливаясь в снег. Теперь он бежит, если это можно так назвать, к стене, надеясь где-нибудь через нее перемахнуть, голые ветки хлещут его по лицу, лицо и щиколотки у него расцарапаны, у меня морда тоже вся в крови, а могилы в этой старой части кладбища нагорожены одна на другую. Принц попадает в тупики, перепрыгивает через ограды, приближаясь тем не менее к кирпичной стене. Остальные потерялись где-то сзади на просторах старинного кладбища, уже вместившего в себя столько покойников, и только Сыщик, самый опытный и умный, торит дорогу параллельным курсом, тоже пробираясь к стене метрах в двадцати от Принца, но оружия у него при себе нет.

Вот оба у кирпичной стены, на узком пятачке, со всех сторон окруженном оградами и крестами, и в руке у Принца нож, а Сыщик безоружен – тяжело дыша, они глядят друг на друга, и Сыщик медленно, на пружинящих ногах, боясь не вовремя провалиться в снег, начинает к нему подбираться… Прыжок, еще прыжок навстречу, звук плащевой ткани, вспоротой ножом, – из подкладки пальто Сыщика летит пух, как будто кто-то перевернул вверх дном курятник, – и снова они разбежались задом, продолжая смотреть в глаза друг другу и как бы танцуя, выбирая позицию так, чтобы солнце не било в глаза. Мы с Шурой понимаем, что Принц сейчас перейдет в наступление: другого выхода у него нет, иначе Сыщик его достанет, когда он попытается по дереву перелезть через стену. Принц цедит матерные ругательства сквозь зубы, а Сыщик молчит – глядит ему в глаза, но краем глаза видит и нож у того в руке, и меня тоже.

Я до сих пор тоже молчала, но сейчас зарычала, прыгнула и изо всех сил и вцепилась сзади Принцу в икру. Он махнул в мою сторону ножом, попал в бок, больно, но Сыщику хватило этого мгновенья, чтобы тоже прыгнуть вперед, вывернуть его руку – нож с моей свежей и той черной, уже запекшейся кровью отлетел в снег, Сыщик тычет мордой туда же Принца, выворачивая ему руку так, что она хрустнула, а сам он застонал.

Отпустил, поднял нож и подбрасывает его на всякий случай на ладони, прислонился к ограде чьей-то могилы, с трудом переводит дух – потерял форму, сил уже мало у него. Но Принцу хуже – еле поднялся, левая нога в крови под порванной штаниной, а на правую руку он теперь не может опереться, она висит как плеть; ему, конечно, дико больно, но сейчас он думает о другом.

– Дай мне уйти, доделать дела, начальник, – цедит он. – Ты возьмешь меня вечером в Болотине, или, хочешь, я завтра сам приду в ментовку и сдамся, а тебе премию дадут. Мне теперь тут нечего делать, мне не нравится этот ваш новый мир, а тюрьма меня ждет, там я туз пик и кум королю, там дом родной.

– А тогда, двадцать лет назад, ты бы в самом деле переломал пальцы скрипачу или только пугал? – спрашивает Сыщик.

Принц так опешил от этого вопроса, что сделал движение правой рукой – хотел, может, почесать в голове – и взвыл от боли, пришлось ему сесть на чью-то могильную плиту.

– Вон ты про что, начальник, – говорит он, морщась от боли, но умея преодолеть себя: как видно, ему часто приходилось это делать. – Давние дела… Нет, я не садист и мне это не доставляет удовольствия. К чему? Еврейский мальчик так обосрался, что вопрос был решен. Хотя я бы его и убил, если бы это Косарю помогло. Но не помогло, как ты, я вижу, и сам уже знаешь.

– А Цесарский просил тебя переломать ему пальцы?

– Экий ты пытливый. Косарь никогда и никого ни о чем прямо не просил. Но всем и так всегда все было понятно – это и был его секрет.

– Верно. А мужа той, в черном, которую сегодня, ведь тоже ты убрал?

– Допустим, я. Я много вопросов для Косаря решал, а ты думал – откуда у него все это? Обидно, конечно, что все этой твари в оконцовке достанется, но жизнь так устроена, сука, мы-то с тобой оба знаем, как она устроена… Я знаю, из-за чего ты тогда, пять лет назад, ушел в месячный запой, после которого тебя и погнали из ментовки: тебе не дали то дело раскрыть, Косарь договорился, а ты нас тогда уже почти к стене припер…

– Ладно, – говорит Сыщик, достал пачку сигарет, закуривает сразу две и одну, подойдя, сует Принцу в зубы. – Кого еще ты для него убил?

– Зачем это тебе теперь, Шура? – говорит Принц, затянувшись и беря сигарету левой рукой в кулачок. – Ты уже не мент, да и по крови своей никогда настоящим ментом не был, ты скорей, сука-блядь, философ по жизни и алкаш. Значение имеет теперь только одно: похоже, это я на станции убил Цесарского.

– Говори. – Сыщик жадно закуривает сразу вторую.

– Хочешь верь, хочешь нет, – говорит Принц, – но я как на духу, не для протокола, да и ни в какой протокол такую сказку никто не станет писать. Когда появился тот парень, – я не знаю, откуда он в доме взялся, калитку я ему не отпирал, а иначе он и попасть туда никак не мог, – они проболтали в гостиной, наверное, час, пили, а потом парень вышел и куда-то на время пропал, а Косарь выбежал следом, но его не увидел и убежал по поселку. Я хотел его остановить, он пьяный был, но он, сука-блядь, вырвался. Я хотел бежать следом, но надо было сначала запереть дом и поставить все на охрану, там же много чего можно было унести, в доме-то, а я к тому же не понимал, куда делся этот странный парень. И не так я особо волновался, потому что знал, где Косаря искать – на станции, где ж еще, мы когда мимо нее проезжали, он всегда молчал и на рельсы в окно смотрел, несколько раз даже зачем-то просил остановить и выходил посмотреть, что-то у него с этой станцией было связано. Но пока я с замками возился, он, как я теперь понимаю, туда уже добежал и шел теперь по ледяному мосту, а тут передо мной снова появился этот парень, сука-блядь, клетчатый…

Все правильно он пока что рассказывал, это и я все видела тоже.

– Так, – сказал Сыщик. – А дальше?

– Дальше я не понимаю, ты только не смейся, подполковник. Парень стоял у меня на дороге, и я сначала дал ему в ухо, вот так… А, блядь!.. – Он снова забыл про свою руку, да и кто бы тут не забыл, и теперь скорчился от боли, и ему понадобилось несколько секунд, чтобы ее подавить. – Ну я дал ему со всей силы крюком в ухо, но мой кулак провалился в пустоту. Первым ударом я не хотел убивать, но еле удержался на ногах, разозлился и со всей силы дал ему еще в переносицу, под лоб, я таким ударом на зоне в восьмидесятом году одного убил, и мне еще пять лет тогда припаяли. Но на месте, где должна была быть его рожа, была просто пустота, и я упал на хрен по инерции, а он пропал. Ты понимаешь теперь?.. Да вот хоть у этой собаки спроси, она же там тоже была. Догоняешь?

Да, все было правильно, и я даже в знак согласия повиляла хвостом, если они мой знак поняли.

– Да, – говорит Сыщик. – У него размозжено левое ухо и сломана переносица, даже под гримом на трупе было заметно. Но это могло получиться и при падении с лестницы, а могло быть и так, как ты только что рассказал… Почему ты после этого не побежал за ним на станцию, ты же успел бы его еще обратно притащить, он бы не замерз.

– Вот этого не могу себе простить, начальник, – говорит Принц. – Я зашел в сторожку одеться теплее и взять варежки, решил чуть перекурить – спешить-то было некуда, он должен был быть на станции – присел на диван и уснул, как вырубило меня, утром только проснулся, уже по радио говорили, что его на станции нашли…

– Понятно, – говорит Сыщик. – А зачем тебе снова в Болотину?

– Кое-какие дела надо решить с этой тварью Оксаной и с сыном, я же теперь надолго снова присяду. Там если не половина, то четверть точно моя, если по понятиям. Но это не главное теперь, главное – я хочу поговорить с тем парнем, я уверен, что он вечером тоже там будет, хочу понять, как это все случилось, чтобы совесть не мучила меня.

– Да ты и так уже, я думаю, все понял…

Где-то у главных ворот завыла сирена, и голос по громкоговорителю объявил: «Граждане, приготовьте, пожалуйста, документы и предъявите их сотрудникам милиции по их требованию! Никто не уходит с кладбища до опроса и фиксации данных о вашей личности!.. Внимание! Никто не уходит…»

– Как ты доберешься до Болотины в таком виде? Что будешь делать с рукой? Тебе укол надо сделать от бешенства, наверное.

– Нет, эта собака не бешеная, – говорит Принц, – это та еще собака. Поможешь мне через забор перебраться, я на тебя здоровой рукой обопрусь, а с той стороны уже спрыгну. А как доберусь, это мои проблемы, у меня друзей в городе много. Увидимся снова в Болотине, я ж никуда не денусь. И чтобы ты знал, Шура Сыщик, это важно…

– Ну?

– Последние лет пять, как начал ходить к этим анонимным, Косарь отошел от дел. Все реже к нему приезжали, и он реже стал принимать, он стал почти что святой, вот те крест. Он весь нал, который еще приходил, делил пополам и отправлял половину на какие-то приюты. Это был вообще уже другой человек, когда я в последний раз вышел и поселился у него в ноябре. Мы говорили с ним об этом, о добре, сука-блядь, и зле. Я и сам честно хотел уже завязать, глядя на него, и пойти, сука-блядь, в монастырь. Не срослось. Хотя тюрьма – тот же монастырь, все зависит от того, как там себя вести…

– Ладно, – говорит Сыщик, подходя к забору и складывая руки лодочкой, чтобы тот мог наступить. – До вечера…

Принц последний раз оглянулся на меня с забора и бесшумно исчез, а Сыщик стал торопливо протискиваться между оградами, выбираясь на боковую дорожку, и я тоже побежала за ним.

Сыщик, Марина

Когда Швачкин возвращается к могиле Цесарского, на ее месте уже холм из ржавой глины, на нем куча венков с лентами и цветы. Черную с розой на животе увезла скорая, может, даже ее еще спасут и Принцу дадут не десять, а восемь. От толпы, которая была тут раньше, остается не больше четверти: рассосались бизнесмены и поклонники – а кому охота таскаться потом на допросы, а некоторым и просто опасно. Клетчатый тут, и собака подбежала к нему и машет хвостом – обозначилась, хотя он за нее и не беспокоился, и никаких даже и следов крови на боку у нее нет. Фа-Мажор присела на скамью у соседней чужой могилы без сил, Марина стоит с ней рядом, и Сыщик сразу идет к ним.

– Отвезете меня потом домой? – жалобно говорит Фа. – На такси у меня нет уже денег. Я, пожалуй, не поеду на поминки, я там никого не знаю, да и трудно мне после всего, дома помяну, у меня есть в холодильнике немного водки.

– Я отвезу вас обеих, – говорит Сыщик, – Марину тоже. Скорей в машину, пока они не записали вас в свидетели, а то завтра вы можете и не улететь на свой концерт, они вас будут этим шантажировать и трясти бабло.

«Восьмерка» стоит метрах в сорока на дорожке, но добираться Фа-Мажор приходится долго, по дороге их остановил милицейский лейтенант, но когда Сыщик показывает ему просроченное удостоверение и объясняет, что везет старую учительницу Цесарского, тот даже взял под козырек: Шура Сыщик – это легенда…

– Господи, что это было? – спрашивает учительница, устроившись наконец в машине.

– Прилетело из прошлого, – говорит Швачкин. – Мертвый хватает живого – Карл Маркс, предисловие к «Капиталу», я когда-то учил, больше ничего не понял, а это понравилось.

– Это на самом деле французская поговорка, – говорит учительница. – А есть еще так: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов» – но это уже из Евангелия.

– Да, так лучше, – соглашается Шура. – Зачем нам теперь о нем вспоминать? Пусть его мертвецы сами его и похоронят, может, замолвят за него словечко. Говорите адрес…

У подъезда Марина прощается с Фа, обе плачут, уткнувшись в плечо друг другу, как будто больше им уж никогда не увидеться – да наверное, так оно и есть.

– Ну что, на поминки в Болотину или уж ладно, в гостиницу?

– В гостиницу, наверное. Я устала и там никого не знаю.

– Я вам должен сообщить одну важную вещь, – говорит Сыщик. – Это мне только что рассказал Брынцев по кличке Принц – ну тот, который пырнул ножом вдову. Ну вы его знаете, это ведь он принес вам тетрадку?

– Так вы его поймали? – спрашивает вместо ответа Марина.

– Да, и отпустил, он вечером будет в Болотине, а потом придет с повинной, он сам не хочет оставаться на воле, ему не нравится этот мир.

– Я его понимаю. Так что он вам рассказал?

– Он говорит, что за последние пять лет Цесарский сильно изменился. Не в том смысле, что бросил пить и поэтому изменился, а так, что сумел измениться и потому бросил пить – как-то так у этих анонимных получается. Он половину от того, что получал, а он за свои толковища все еще получал немало, отдавал на приюты. Он не хотел больше жить так, как жил до этого.

– Да, он мне писал об этом письма по электронной почте, когда она появились, и он где-то ее узнал, – говорит Марина, – и так тоже писал. Обычные письма я просто рвала, а электронные прочла пару раз, но не отвечала. Я не верю, наверное, что такое возможно… Дайте сигарету.

– У меня кончились, – говорит Шура, хлопнув себя по карману. – Сейчас доедем вон до того ларька, и я куплю. Вы какие курите?

– Мне все равно, я вообще-то почти не курю.

Они проехали метров сто до перекрестка. Сыщик вышел и купил в ларьке с окошком, забранным сварной решеткой, сигареты и воды. Пианистка сидит в это время задумчиво в машине. Он вернулся, передал ей бутылку, открутив пластмассовую крышку, распечатал пачку сигарет, закурили.

– Знаете что, – говорит она, жадно выпив полбутылки из горлышка и затягиваясь. – В гостиницу я успею, вещи у меня уже собраны, да и что там вещей-то. На поминки к нему домой, конечно, я не поеду, но если вам все равно по дороге, отвезите меня на станцию.

– В Болотину? – понимает он, поворачивая ключ в зажигании.

С окраины опять мимо церкви и кладбища доехали минут за двадцать в молчании, но Шура и не спешит, украдкой вдыхая аромат Марины – там не только духи, там что-то еще ее, живое, как будто юное, но страдающее осознанно, по-взрослому. Вот если бы он, Шура Сыщик не пошел тогда в ментовку, соблазнившись окладом, а наплевал бы на него и стал артистом, то имел бы право, по крайней мере, с ней об этом поговорить. Но кто он, Шура? Мент, был ментом, ментом и уйдет в могилу. Философ, сука-блядь…

Швачкин остановил «восьмерку» на грязной станционной площади, где кругом пьяные, ларьки с решетками да шелуха от семечек, и они вышли из машины. Поднялись по мосту над путями – солнце валится за горизонт, но там, где в перспективе исчезают пути, в почти горизонтальных его лучах рельсы просияли напоследок блеском красноватого золота. И все сразу стало в сумерках синим. Зажегся изнутри молоком на пустынной платформе меж рядов рельсов зал ожидания, и они спускаются с моста туда. Пластиковые кресла, внутри никого, но как будто это корабль. Сели.

– Мне кажется, вы поймете, – говорит Марина. – Так или иначе мне надо выговориться. Я преступница, наверное. Тройной концерт, ха-ха, их было трое… Мне казалось тогда, что я его любила, а может, и в самом деле любила, я училась в консерватории с Мишей, но ждала его, когда его посадили за виолончель. А Миша ждал меня, и он знал, чего ждет. Сережа писал мне из колонии стихи и однажды прислал с этим человеком, которого вы ловили – он вышел раньше, – рассказ, совсем еще детский, но меня тогда поразивший…

– «Зал ожидания».

– Да, откуда вы знаете, вы нашли тетрадку?

– Потом, это же еще не все, рассказывайте дальше.

– Я ему написала, что рассказ замечательный – про мальчика, который просто катается вместо уроков на электричке с собакой, там и сюжета-то не было: просто он едет и смотрит в окно, думает про девочку Марину, потом убегает от контролеров, но на длинном перегоне они его ловят и ссаживают как раз, наверное, вот тут. Там не было названия станции, но точно это тут, я чувствую, он же не случайно потом поселился здесь, в Болотине. И они просто сидят в зале ожидания с Джиной, и все – только зал ожидания, а потом дождались электрички в обратную сторону и поехали обратно.

Ничего особенного, но в этом была какая-то музыка, и я написала ему об этом – нет, я его, наверное, тогда все-таки любила. А потом он стал слать свои ужасные песни, и они вошли в моду раньше, чем он вышел оттуда, их пели даже в Москве в каждом кабаке: любовь – тюрьма – разлука – мама – невеста – любовь – ля-ля-ля. Я не решилась писать ему в колонию, как это ужасно, а Миша был рядом и ждал – он не строил иллюзий, но он очень расчетливо знал, чего ждет… Я же уже рассказывала вам с Фа, как они решили вопрос с Мишей?

– Да, а Принц мне сказал, что не было нужды ломать ему пальцы, достаточно было просто пугануть, тот оказался не из смельчаков.

– Бог ему судья, я сейчас не про Мишу. А потом Цесарский вышел и приехал ко мне в Москву. Был навеселе, даже пьян – то ли выпил для храбрости, то ли потому, что он уже тогда, как я теперь понимаю, был алкоголик. Такой весь уже знаменитый, еще будущий писатель, но уже состоявшийся поэт и бард, всех победитель – с огромным букетом роз и на белом коне… Короче, он меня изнасиловал, а мне тоже надо беречь пальцы, я уже выигрывала международные конкурсы тогда. Подробности, думаю, вам не нужны?.. А может, я и сама где-то в подсознании ждала, чтобы он меня трахнул на прощанье, но с тех пор все мужчины мне просто отвратительны, понимаете?