Текст книги "Пение кузнечиков на ночной дороге"

Я больше ничего не могу вспомнить, потому что в ушах навсегда поселилось эхо от того взрыва, а в спину по-прежнему толкает взрывная волна, докатившаяся до нас за гребнем высотки…

Беспомощно копошусь в своих воспоминаниях, словно в жёлто-голубой жиже, и никак не могу нащупать дно под ногами. Последняя надежда – свет, который пока не померк в немигающем зрачке на глубине…

Как бы я хотел оказаться вместо тебя, мой сын, в Ливане, но туда вместо меня попал этот невысокий рыжеволосый солдатик с той проклятой афганской высотки, вытащивший короткую спичку. Что я знал про него? Да почти ничего – имя да какие-то сухие анкетные данные… Но этот рыжеволосый парнишка был мне тоже как сын, и я не сумел защитить его, прикрыть собой. Как и тебя…

Я никого не сумел защитить от беды! Для чего я тогда живу?!

В памяти всё спуталось, но я, как ни странно, почти спокоен. Что мне злиться и на кого, если внутри меня всё выгорело… Выгорело – от слова «горе».

Я снова парю, как безумная в своём упорстве птица, над жёлто-голубым морем, и подо мной всё та же бесконечная шевелящаяся черта. И зрачок, глядящий из глубины, никуда не делся. Вон как он слегка колышется, словно зовёт к себе и одновременно отталкивает. А может, просто смотрит сквозь меня куда-то вверх. Туда, где среди нависающих туч когда-то непременно выглянет солнце.

Но я уже не один. Две лёгкие невесомые тени парят надо мной. Хочется поднять голову и убедиться, что это мой сын и тот рыжеволосый парнишка, которого я оставил на высотке. Но не могу. И – очень боюсь. Вдруг это не они, а кто-то другой, кто мне сейчас совершенно не нужен.

На душе спокойно и пусто. И ещё какое-то незнакомое чувство радости от того, что мы снова вместе. Нет больше никакой несправедливости в том, что они ушли, а я остался. Они, оказывается, всегда рядом со мной, все эти годы, только намного выше, над головой, и поэтому я до поры до времени не могу их увидеть. Даже когда мрак сгущается и ломит в висках, я чувствую их горячее прерывистое дыхание над моей головой. Дыхание моих мальчиков, моих родных мальчиков…

Но проклятая память не перестаёт без устали тасовать свои замусоленные карты.

Я опять со своими шестью солдатами на той афганской скале, которую обстреливают моджахеды. Горячий пот стекает по лбу и выедает слезящиеся глаза.

– Нужно выбираться отсюда, – говорю я бойцам, – но кто-то должен остаться, чтобы прикрыть отход.

Мне протягивают коробку со спичками, но мой сын, который тоже здесь, среди солдат, качает головой:

– Не надо! Я остаюсь…

– Но почему ты? – почти шепчу я, а в голос срывается, и в глазах слёзы. – Сынок…

– Я должен, – отвечает сын, – а ты, отец, уводи солдат… Кто это сделает, кроме нас с тобой?..

Задираю голову и гляжу в белёсое раскалённое афганское небо, но и там нет ответа на мой безмолвный плач.

А меня тем временем уже уносит в другое место и другое время. Я сижу у окна и гляжу на улицу. Сквозь деревья виден край дороги, по которой в этот полуденный час почти не проезжают автомобили. Жара, и лишь редкие порывы ветра перекатывают по улице какие-то пластиковые пакеты и разовые стаканы, вывалившиеся из мусорного бака на углу.

Жду кого-то и… не помню, кого. Это уже было когда-то раньше, и непременно должно повториться. Я боюсь этого, потому что будет, как и тогда, больно и страшно, но этого не избежать…

У бордюра останавливается серая машина, и из неё выходят трое военных – двое мужчин и совсем юная девочка. Старший поправляет фуражку и, не глядя на попутчиков, направляется к нашему подъезду.

Сердце у меня замирает, и я напряжённо жду стука в дверь. Слышу шаги по лестнице, ещё секунда, и раздастся стук… Но шаги поднимаются выше, и я облегчённо перевожу дыхание.

И тут же неожиданно срываюсь с места, распахиваю дверь и, перепрыгивая через ступеньки, догоняю поднимающихся военных.

– Простите, но вы случайно не ошиблись дверью? Вам, наверное, нужно ко мне?

Военные оборачиваются и молча разглядывают меня, а я торопливо добавляю:

– Мой сын… Он сейчас в Ливане…

Старший медленно раскрывает свою папку и достаёт пожелтевшую старую фотографию.

– Вот, – говорит он.

На фотографии мой рыжеволосый солдатик из прошлого, который когда-то прикрывал нас в Афгане. Я помню эту фотографию. Такие перед самой операцией делал для всего взвода заезжий фотокорреспондент из армейской газеты.

– Только не он, – шепчу и отталкиваю фотографию от себя, – этого не может быть…

А дальше уже ничего не помню – только какой-то клубящийся полумрак, в который я проваливаюсь, и всё, что мне осталось, это желание раствориться в нём, пропасть навсегда, чтобы ничего больше не видеть и не слышать. Отбиваюсь от него руками и всё равно проваливаюсь…

Я всё-таки когда-то коснусь этой линии. Совершенно не понимаю, для чего мне это – жёлто-голубые волны, похожие на океан, зрачок в глубине, следящий за мной, и линия, которая так манит к себе…

Снова я на той проклятой афганской скале, но в руках у меня теперь автомат и несколько гранат, разложенных рядом. Краем глаза я вижу своих солдат, которые исчезают за гребнем. Хоть бы они добрались до своих, а я уж их прикрою. У меня ещё пара рожков с патронами и гранаты. Прицеливаюсь и ловлю на мушку ближайшего моджахеда… А самая последняя граната – себе…

Давайте, мальчики, берегите себя. Я очень этого хочу, потому что это самое главное, ради чего мы живём. Вас ждут дома, вас ждут отцы. Вас ждут ваши будущие сыновья.

Смерть всегда бессмысленна. Но она единственный раз наполняется смыслом, когда приходится выбирать между своей жизнью и жизнью своих детей. Эти шестеро мальчишек, моих солдат, все они мои дети, поэтому я навсегда остаюсь на этой высотке…

Когда я окажусь в Ливане, – а я там непременно окажусь! – я тоже постараюсь прикрыть наших мальчиков, среди которых мой сын. Иного просто быть не может! Мне никто не рассказывал детали той операции, но это для меня уже не важно. Когда знаешь, как поступать, всё уходит на задний план – страдание, боль, сомнения…

А потом я спокойно улечу в свой привычный мрак, нависающий над волнами, под которыми прячется зрачок. И наконец, прикоснусь к линии, разделяющей горячее и холодное. Заранее предчувствую, как по ней вдруг раздвинется неподатливая туша маслянистых вод, чтобы я мог навсегда погрузиться в них.

Лишь там мне будет хорошо и спокойно, как, наверное, должно быть для каждого, кто достойно закончил свою миссию в этом мире…

Жить как рыбка в банке

Самое паршивое время для меня – вечер. Другой бы порадовался, что дневная жара спала, впереди ночь, когда можно выспаться и отдохнуть, а перед этим неспеша выпить чашку чая, полюбоваться на остывающее море, помечтать о приятном…

Да, море, закат, красота… Говорят, самые красивые закаты на Карибских островах. В принципе, повсюду они хороши, надо лишь ими проникнуться. Но здесь это особенно красиво. Раньше я бы с ума сошёл от радости, если бы знал, что попаду сюда, на этот райский кубинский островок Хувентуд, буду сидеть в полупустом ресторанчике в городке Нуэва-Херона и глядеть на засыпающее море, в котором тонет большая, как розовый пупырчатый апельсин, луна.

Сидеть, абсолютно расслабившись, и тихо радоваться тому, что, наконец, оказался в одиночестве и в то же время пуще смерти ненавидеть одиночество… В плетёном из толстых соломенных прутьев кресле не совсем удобно, потому что оно сухо поскрипывает, едва пошевелишься. Но это мелочи… На столе передо мной бутылка местного рома, а других крепких напитков в этом ресторанчике просто нет. И ещё – пол-литровая банка, в которой плавает рыбка. Её подарил мне днём незнакомый мальчишка на берегу, когда я гулял без цели и присел на камень, чтобы понаблюдать, как он рыбачит на причале, далеко выдающемся в море.

Рыбка… Я не знаю, что это за рыбка, но мне стало жалко её, когда мальчишка ловко подсёк удочкой и вытащил её из воды. Она бессильно скакала по гальке, и мальчишка, заметив мой взгляд, поднял её, сунул в стеклянную банку, валявшуюся у ног, набрал воды и протянул мне. От предложенной монетки он отказался, а только махнул рукой и снова забросил леску в море.

Так я оказался обладателем рыбки.

Хозяин ресторанчика, смуглый старик с седой щетиной на тёмном морщинистом лице уже несколько раз проходил мимо моего столика, демонстративно поглядывая на часы. Хоть я и не один в его заведении, но остальные посетители, вероятно, его знакомые, и отправить их по домам в этот поздний час он не постесняется. Я же тут первый раз, к тому же иностранец, правда, говорящий по-испански, так что со мной проблема. Обидеть меня ему не хочется – вдруг приду снова и вывалю кучу денег за бутылку дешёвого рома.

Он сразу почувствовал, что испанский мой не родной язык, но… какой же язык мой родной?

В Польше, куда я попал поначалу, я разговаривал на русском. У меня был российский паспорт, и хоть в Польше теперь к русским относятся настороженно, а иногда и враждебно, меня там хорошо понимали. Когда я в архивах перекапывал кучи документов и рассказывал о том, что ищу, люди согласно кивали головами и охотно помогали. Работать там было несложно, и очень скоро я разыскал всё, что хотел.

Потом я перебрался во Францию, чтобы продолжить поиски. Нужных документов в тамошних архивах почти не было, зато я сумел найти очевидцев. Разговаривать с ними было тяжело вовсе не потому, что мой французский хромал на обе ноги. Впервые я столкнулся не с документами, а с живыми участниками событий. Люди ничего не забыли, но даже спустя столько лет страшились своих воспоминаний. Боль, страдание и смерть – кому хочется ещё раз смаковать эти страшные воспоминания?

Виной всему, конечно, не мой слабый французский. Я мог бы говорить с этими людьми по-немецки, и они бы меня поняли, только это для них было бы уже запредельно.

А потом мне сообщили из центра, что нужно искать в Латинской Америке. Кто-то видел там человека, которого я разыскиваю уже столько времени, но где он точно, пока неизвестно. Пришлось срочно лететь.

Поначалу я пробовал возмутиться, мол, почти полгода не был дома, но начальство, как всегда, задало свой излюбленный вопрос:

– Хочешь вернуться за расчётом? Пожалуйста, хоть завтра.

И я улетел в Латинскую Америку. Тут-то и пригодился мой испанский язык, который я изучал в молодости неизвестно для чего, а сегодня вон как повернулось…

– Синьор, – наконец, не выдержал хозяин ресторанчика и виновато почесал седую щетину на щеке, – вашей рыбке пора спать. Посмотрите, она еле шевелит плавниками…

Я допил ром из стакана, закинул на плечо свою сумку, взял банку с рыбкой и вышел на светлый пятачок у входа в ресторан. Идти было некуда. Я не собирался задерживаться здесь надолго, но… так сложилось.

– Пойдём, рыбка, где-нибудь посидим до рассвета, – сказал я рыбке, – а утром посмотрим…

Я вышёл на набережную, спустился на пустынный в это позднее время пляж и сел в кем-то оставленный пластиковый шезлонг. Банку с рыбкой поставил на песок и закурил очередную сигарету. Перед глазами было только тёмное бесконечное море с неясными переливающимися огоньками на горизонте. Где-то чуть поодаль шевелились и сияли причалы местного порта, но разглядывать их не хотелось.

Когда я приехал в Аргентину, то в нашем посольстве сообщили, что разыскиваемый мной человек жил в старой немецкой колонии в одном из отдалённых южных посёлков. Но там он сегодня в действительности или нет, никто точно не знал, и я это должен проверить.

Что оставалось делать – я поехал. По дороге мной стали овладевать довольно странные мысли. Я и не подозревал, что способен на такие пространные размышления. Просто раньше на это времени не хватало.

Странная у меня работа. Эдакий чистильщик общества от падали. Я и мои товарищи отслеживаем и уничтожаем бывших нацистских преступников, которым удалось уйти от возмездия после второй мировой войны. Все помнят, как был пойман, переправлен в Израиль и казнён Адольф Эйхман. Кто-то, конечно, скажет, что после окончания войны прошло шестьдесят лет, и какой может быть вред сегодня от этих почти столетних немощных старцев? Они сами себя наказали, все эти годы скрываясь под вымышленными именами в самых разных уголках света. Сегодня есть более серьёзные угрозы миру на земле. Это так и не совсем так. Любой преступник должен получить то, что заслужил, сколько бы лет ни прошло. В назидание тем, кто только собирается пойти по их пути.

К сожалению, память людская коротка. Нет народа на земле, который не пострадал бы в той проклятой войне. Хоть мы и не забываем имён убийц и преступников, желание покарать их постепенно ослабевает. Годы берут своё. Поколение уходит, а следующему уже не хочется ворошить старые угли. Тем не менее, беспрерывным поиском и уничтожением военных преступников, насколько я знаю, занимается лишь Израиль. И это правильно и необходимо. Жестоко? Да, но выбора нет. Лишь поставив точку вместо многоточия, можно сказать, что зло отмщено, и наши погибшие могут спать спокойно.

На моём счету несколько найденных военных преступников. Южная Америка, Африка, острова Микронезии, Канада – вот география моих поездок. Но вряд ли я могу рассказать что-то достопримечательное об этих местах. Столько сил и нервов стоил каждый поиск, что не оставалось и минуты свободной любоваться тамошними красотами. Мне необходимо быть терминатором, преследующим жертву и лишённым каких бы то ни было эмоций. Чувственность в нашем деле – признак непрофессионализма.

Я и Аргентину не помню, куда прилетел разыскивать своего последнего клиента. Так я называю про себя этих престарелых прячущихся нацистов. Больше запоминаются почему-то автобусы, поезда и самолёты, на которых постоянно передвигаешься.

У этих стариков, почти все соратники которых уже ушли в мир иной, поразительное чувство самосохранения. Они словно догадываются, что скоро за ними явятся вершители возмездия, и избежать встречи невозможно. Опасность заставляет их нервничать, срываться с насиженных мест, менять страны и континенты, жить под чужими именами, изменять внешность.

В небольшой посёлок в предгорьях Анд на юге Аргентины, где располагалась старая немецкая колония, я попал впервые. Невероятно сложно оказалось разговорить местных жителей, потомков первых переселенцев, которых удивило, что кто-то разыскивает невзрачного старика, появившегося здесь сразу после войны, но так никому и не рассказавшего о своём прошлом. Старик безвылазно жил в купленном домике, один, без семьи, почти ни с кем не общаясь. А потом неожиданно сорвался с места, бросил всё, что у него было, и укатил в неизвестном направлении. Наверняка местные жители чувствовали, что не таким простым был этот человек когда-то, но вряд ли могли предположить, что он был не последним человеком в лагере смерти Треблинка. Тем более, в деньгах он не нуждался, что было здесь большой редкостью, и даже мог позволить себе платить одной из местных женщин, чтобы та пару раз в неделю готовила ему пищу и убирала дом.

Она-то и сказала мне, что старик, кажется, собирался в Венесуэлу, где у него есть какие-то знакомые. Ага, отметил я про себя, маршрут теперь будет пролегать на север, где искать проще, потому что там есть люди, которые могут мне помочь. Сколько ещё придётся колесить, пока я увижу его собственными глазами?

Но и в Венесуэле старика не оказалось. Первый раз мне попался такой непоседа. У этого столетнего кузнечика ещё хватает сил скакать из страны в страну…

В самолёте из Буэнос-Айреса в Каракас я вытащил планшет с информацией по старику, и принялся разглядывать два снимка, которые удалось нарыть в архивах. На первом он был совсем юным на каком-то довоенном празднике, в коротких клетчатых штанах на лямках и тирольской шляпе с пером. Парнишка широко улыбался и щурился от солнца, прикрывая глаза рукой. Выглядел он таким добродушным и простецким парнем, что трудно представить: пройдёт десяток лет и из этого будущего бюргера вырастет мрачный и подозрительный тип в эсэсовской форме с тяжёлым взглядом и плотно сжатыми тонкими губами, каким он выглядел на второй фотографии, извлечённой из личного дела. А какой он сейчас?

В Каракасе я пробыл всего два дня. Мне сообщили, что он улетел на Кубу, и где там скрывается, искать предстояло одному мне. В стране победившего социализма помощников разыскивать бывших военных преступников, как ни странно, что-то не находилось.

Мне повезло, я его всё-таки нашёл. Есть у нас кое-какие секреты поиска людей, раскрывать которые не стоит. И оказался мой подопечный даже не на материковой Кубе, а на одном из кубинских островов – Хувентуде. Я раньше и не подозревал о таком, а вот теперь пришлось включить в географию своих поездок. Хувентуд – по-испански «молодёжь». Случайно ли он выбрал остров с таким названием?

Мой подопечный оказался высоким худощавым стариком, совсем не похожим на немца, потому что за долгие годы в Латинской Америке его лицо приобрёло постоянный бронзовый загар на местном солнце, лишь бледные голубые глаза за толстыми стёклами очков выдавали европейское происхождение. Но я уже заметил, что столько кровей намешано в местной публике, что это почти не бросается в глаза. Главное – характер. Взрывной, добродушный, даже безалаберный – такими мы традиционно представляем латиноамериканцев. Наверняка они не всегда такие, но так уж сложилось…

Я знал его новое испанское имя, под которым он жил в Аргентине, и, улетая столь поспешно, вряд ли успел его сменить, оказавшись в Венесуэле, а потом на Кубе. Поэтому мне не составило труда выяснить у начальника полиции в аэропорту Гаваны, куда он проследовал уже в стране. Двадцать долларов удобно улеглись в карман его светлого френча, зато я стал обладателем точного адреса, выданного полицейским компьютером.

На Хувентуд я прибыл на прогулочном пароходике с туристами, приехавшими отдыхать на этот небольшой кубинский остров. Места здесь чудесные, поэтому я невольно залюбовался спокойной морской гладью, солнцем на нереально синем небосводе, зелёным пологим берегом позади и далёкой, тонущей в голубой дымке полоской землю впереди.

Городок Нуэва-Херона, главный на острове, маленький и провинциальный, с рядами магазинчиков на центральной улице и рыбными рядами у порта. Ничего достопримечательного, обычная кубинская провинция с долгой послеобеденной скукой, которую здесь называют сиестой, и ежедневное вечернее веселье в кабачках и ресторанчиках в ожидании жаркой тропической ночи.

Без труда разыскав улицу и дом, в котором поселился мой подопечный, я узнал от разговорчивой хозяйки дома, что тот в это время наверняка сидит в небольшом ресторанчике в двух кварталах отсюда.

Весь мой багаж состоял из сумки с документами и планшета, поэтому я решил нигде не останавливаться, а сделать своё дело и сразу отправиться на вечернем пароходике назад в Гавану. Вряд ли стоило здесь задерживаться надолго.

В ресторанчике, на который мне указала хозяйка дома, в этот полуденный час было немноголюдно. Под тростниковым навесом за одним из столиков расположилась семья с кучей ребятишек, потом какие-то рабочие в измазанных рубашках, лениво потягивающие пиво на солнцепёке, а в глубине у стойки сидел тощий старик – именно тот, кто мне нужен, – с толстой растрёпанной газетой в руках и большими роговыми очками на носу. Старик отпивал кофе из маленькой чашечки и изредка косился на экран телевизора, подвешенного у потолка.

Я присел за соседний столик и стал его рассматривать. Никакого определённого плана у меня не было. Просто этот человек ускользал от меня столько раз, словно предчувствуя погоню, что я уже не рассчитывал на такую скорую встречу. Вряд ли он сразу сообразит, кто я и для чего сюда пришёл.

Но я ошибся. Старик вздрогнул и в упор посмотрел на меня. Минуту разглядывал, потом медленно встал и подошёл к моему столику.

– Я правильно понял, – глухо проговорил он, – что вы пришли именно за мной?

– Как вы догадались? – только и спросил я. Ничего другого мне на ум пока не приходило.

– Всё шло к этому. – Он присел на стул напротив и отвернулся. – Значит, судьба…

Как-то неправильно всё складывалось. Казалось бы, естественная реакция его должна быть совсем другой: поднять шум, вызвать полицию, побежать туда, где многолюдно, – а он покорно подошёл, сел рядом и ждёт, что я буду делать.

– Надоело. Всё надоело, – проговорил он медленно. – Бегать от своей тени, каждую ночь прислушиваться к звукам за стеной, оглядываться на прохожих. Не о такой смерти я мечтал, да, видно, не заслужил её… Делайте что вы собирались, не тяните время.

– А тогда, в Треблинке, – вдруг спросил я, – вы никогда не задумывались о том, что вас ждёт? – И тут же подумал про себя: – «О чём я?! Зачем мне это – с кем я разговариваю?!»

Старик посмотрел на меня долгим безразличным взглядом, но ничего не ответил, только отвернулся и потёр виски сморщенными, почти коричневыми ладонями.

– Пойдёмте отсюда, – вдруг попросил он. – Не хочу при людях… Да не бойтесь, я уже не сбегу. Отбегался…

Мы вышли из-под навеса на улицу, и пошли в сторону от порта. Время было послеобеденное, и солнце припекало вовсю. Старик шёл посередине улицы, редкие машины объезжали его, а он, погружённый в какие-то свои мысли, казалось, ничего не замечал. Я шёл сзади, глядел ему в спину и впервые в жизни не знал, как поступить. Моя воинственность и злоба, которые я копил всё это время поисков и перелётов, куда-то испарились. Правда, раньше мне не приходилось общаться с объектами поисков, и стоило им появиться в пределах досягаемости, тут же приводил приговор в исполнение и сразу исчезал, а сегодня…

Тем временем старик свернул в какой-то переулок с грязными неухоженными домами. Босоногие чумазые ребятишки гоняли по улице сдутый резиновый мяч, а местные старики на приступках провожали нас долгими любопытными взглядами, но ничего не спрашивали. Нечасто здесь появляются чужие.

Потом мы свернули ещё куда-то, и, наконец, старик остановился:

– Дайте отдышаться. Не привык я так много ходить.

– Куда вы идёте? – спросил я.

– Не знаю. Просто иду. Вам ведь нужно… подальше от людей, да? Вот я и помогаю.

– Помогаете? Зачем? – Я совершенно не понимал, что ему нужно.

– Делайте, что собирались сделать. Здесь никто не услышит… А я устал, дальше не пойду.

Он прислонился к стене, с которой посыпалась извёстка, и посмотрел на меня:

– Вы из Израиля? Долго меня разыскивали? – Он это проговорил по-польски, и я удивился его чистому произношению. – Ещё в Треблинке я понял, что этот кошмар добром не закончится. Все мы искренне верили фюреру и надеялись, что он знает, куда нас ведёт. А вышло иначе. Его уже нет, а я остался и никогда, ни на минуту не забывал, что кто-то рано или поздно придёт за мной и поставит точку. И тогда мне станет легче…

– Почему же вы всё время убегали?

– Боялся. И ещё где-то в душе надеялся, что всё вернётся. – Старик беспомощно развёл руками. – А сейчас вижу, что ошибался. Принесённые нами жертвы во имя идеи оказались напрасными… Даже если бы никто за мной не пришёл, ничего не изменилось бы. Я и так уже давно не существую… Хорошо, что всё скоро закончится. Давайте, не тяните время…

Я полез за пистолетом на дно сумки, и старик безразличным взглядом следил за моей рукой. Губы его что-то беззвучно шептали, а потом он и вовсе сполз по стене на корточки.

– Ну, что ждёте?! – Он уже не говорил, а хрипел.

А я медлил, словно мне ещё что-то нужно было от него.

– Скажите, вы вины не испытываете? – Я пытался завести себя этим глупым вопросом, чтобы легче было стрелять. – Как ты, старик, жил все эти годы? Как ты мог вообще жить?!

– Не-на-ви-жу всех вас… – скорее прочёл я по его губам, чем услышал.

Я смотрел на него и всё пытался навести ускользающую мушку пистолета на лоб, но рука предательски дрожала. А потом какая-то мутная тоскливая волна нахлынула на меня, и я отвернулся. Меня стошнило, хоть в это утро я почти ничего не ел…

Я долго бродил по городу, всё время пытаясь разобраться, почему так и не смог выстрелить. До самого вечера я не находил себе места. Стоило мне присесть где-то, как какая-то сила подхватывала меня и заставляла идти дальше. Лишь на причале, где мальчишки ловили рыбу, мне стало легче. Получив от незнакомого мальчишки в подарок рыбку, я, наконец, перевёл дыхание. Банка приятно холодила ладони, и я вернулся в город, зашёл в первый попавшийся ресторанчик и попросил бутылку рома…

На столе передо мной блокнот, в который я записал эту неожиданно посетившую меня мысль, и хоть в ней ничего особенного не было, но не написать её я почему-то не мог:

«Самое паршивое время для меня – вечер. Другой бы порадовался, что дневная жара спала, впереди ночь, когда можно выспаться и отдохнуть, а перед этим неспеша выпить чашку чая, полюбоваться на остывающее море, помечтать о чём-то приятном…»

А потом я сидел на ночном берегу в пластиковом шезлонге, и на песке передо мной стояла банка с рыбкой. На душе было неожиданно спокойно и светло, как не было уже давно.

Я отпущу тебя, рыбка, в море, ведь невозможно всё время жить в этой тесной банке, глядеть сквозь стеклянные стенки на жизнь, которая проходит вокруг тебя, но без тебя. Это самое страшное и невыносимое… для рыбки. А для человека?

Волна сладко поглаживает мои ступни. Я захожу подальше в воду и опускаю банку в чёрную невидимую волну. Уплывёт ли рыбка? Наверняка уплывёт, ведь для неё более естественно жить среди волн, среди других рыб. Там нелегко и опасно, но это настоящая жизнь.

А человек… Куда нам уплыть из своей банки?