Текст книги "Пение кузнечиков на ночной дороге"

Долг перед мёртвым

Старик Шалом любил разглядывать свои руки. Почти чёрные, с узловатыми плохо гнущимися пальцами, они помнили, как когда-то давно, несметное количество лет назад, их хозяин был ювелиром. Мальчишкой, ещё в Йемене, до отъезда в Израиль, он был учеником знаменитого серебряных дел мастера рава Шимони, изделия которого славились далеко за пределами их родного Адена. Слова же старого мастера Шалом запомнил на всю жизнь:

– Береги, мальчик, руки. Хоть ты ими и работаешь по серебру, они у тебя поистине золотые. Приедешь в Эрец Исраэль – станешь великим мастером. Людям везде и всегда нужна красота.

– А вы, рабби? – удивлялся Шалом. – Разве вы не собираетесь ехать со всеми вместе?

– Мне уже поздно, – качал бородой рав Шимони. – Я такой старый, что мне уже ничего не страшно.

Больше полвека прошло с того времени. Шалом с семьёй перебрался в Израиль перед самым образованием государства и обосновался в только что созданном кибуце среди враждебных арабских деревень. Много воды утекло с тех пор, кибуц окреп, и о нём заговорили на много миль в округе, а дружбы между соседями так и возникло. Пришлось Шалому поначалу быть солдатом, потом работать в поле и на плантациях, как остальные члены кибуца, а о любимом ювелирном ремесле на время забыть. Казалось, что это на время, пока закончатся войны и наступит мирная жизнь, а получилось, что навсегда.

Сколько раз была возможность у Шалома переехать жить в Иерусалим или на побережье, где и людей больше, и жизнь легче, да и к любимому делу можно было бы вернуться, только прикипел он душой к этому небольшому поселению в Галилее, отдалённо напоминающему полузабытую окраину Адена, где он провёл юность. Тем более на кладбище рядом с кибуцем давно открыт счёт его родне, а куда ж уедешь от родных могил?

Кроме того, земля, которую он своими руками возделывал с самого основания поселения, уже не отпускала его своими виноградниками, оливковой рощей, плантациями овощей и фруктовыми садами. Дети его здесь жили, работали, обзаводились семьями, радовали внуками.

Даже с соседями из арабской деревни, находящейся на другом конце оливковой рощи, он был в неплохих отношениях. Политика политикой, но там жили такие же люди, как и он, занимались тем же, а значит, что им было делить между собой? И хоть по понятным причинам особой дружбы он ни с кем из арабских соседей не водил, но при встрече всегда вежливо раскланивался и желал здоровья им и их детям.

Старость Шалом встретил спокойно. Он пережил своих родителей и многих из родни, поэтому знал, что рано или поздно придёт и его черёд встретиться с ними. Больших грехов за ним не числилось, к тому же местную синагогу он посещал исправно и соблюдал всё, что положено, а значит, и уйдёт из жизни легко в райские сады, где у него уже родни и друзей больше, чем в этом мире. Но смертный час торопить не следует, а лучше наслаждаться остатком жизни, как это и должно быть в его возрасте.

Единственное, что не давало покоя Шалому, это история десятилетней давности. Он старался реже вспоминать эту историю, хоть и убеждал себя, что долг, который остался за ним, нужно непременно вернуть. Нельзя уходить из жизни с неоплаченным долгом, земные дела следует доводить до конца так, чтобы потом в райских садах не о чем было сожалеть, а предки, дожидающиеся его там, были довольны.

История эта до сих пор вызывала спазм в горле. Шалом помнил её в самых мельчайших деталях, и по ночам она ему нередко снилась, будто что-то можно было в ней изменить. После пробуждения он горько укорял себя, что окажись он десять лет назад смелей и решительней, всё сложилось бы иначе. И тогда его погибший сын-первенец спал бы спокойно на местном кибуцном кладбище. А сегодня сын приходит к нему во сне и печально глядит на своего постаревшего отца…

Всё тогда произошло совершенно неожиданно. Ночью, когда кибуц спал, со стороны рощи послышались ружейные выстрелы и автоматные очереди. Иоси, старший сын Шалома, сорокалетний красавец-офицер, приехавший на пару дней погостить домой, вскочил с кровати и с пистолетом в руках бросился на улицу.

Такое случалось и раньше. Арабы из соседних деревень иногда нападали на кибуц, сжигали машины и оборудование теплиц, ломали деревья в садах и оливковой роще, стреляли в людей. Спустя некоторое время приезжала полиция и хватала, если удавалось, зачинщиков, сажала в тюрьму, но, как правило, ненадолго. В ответ мужчины из кибуца тоже порой пробирались к арабам на участки и ломали всё, что попадало под руку. Несколько раз дело доходило до рукопашной, разбитых и сожженных домов, и тут уже не было никакой ясности, кто виноват больше. В ход шло оружие, и были жертвы с обеих сторон.

Так вот, в ту злополучную ночь, когда Иоси бросился из дома с пистолетом в руках, Шалом немного замешкался, успокаивая жену и внуков, потом побежал за ним следом. Оружия у него не было, но отсиживаться дома с женщинами и детьми он не мог.

Всё остальное происходило уже как в страшном сне. Он видел перед собой спину бегущего по улице сына, потом выскочившего откуда-то из темноты араба с лицом, замотанным платком, который почти в упор выстрелил в сына из автомата. Неловко взмахнув руками и выронив пистолет, тот повалился на пыльную дорогу, и бегущий следом Шалом чуть об него не споткнулся. Ещё не осознавая, что он делает, Шалом коршуном налетел на араба, сбил с ног, навалился сверху и принялся изо всех сил бить кулаками. А тот даже не сопротивлялся, лишь прикрывал голову руками и что-то бормотал.

Наверное, Шалом забил бы его до смерти, но подбежали люди и оттащили его, а потом подоспели полиция и скорая помощь. Лишь спустя некоторое время Шалом обратил внимание на то, что кулаки его перемазаны кровью, а под ногтями кусочки чужой кожи.

Взгляд его упал на лежащего ничком сына, вокруг которого суетились медики, и тут он до конца понял, что произошло. Следовало, наверное, закричать и заплакать, но глаза были предательски сухими, а дыхание перехватил спазм в горле. Он перевёл взгляд на убийцу, которого держали под руки двое полицейских, потому что он самостоятельно стоять он не мог.

Словно второй раз полыхнуло ослепительным пламенем в глазах Шалома. Террорист, застреливший его сына, оказался жителем соседней арабской деревни, и Шалом был с ним хорошо знаком. Друзьями они, правда, не были, но при встрече всегда здоровались. Шалому всегда было приятно поговорить на арабском – языке своего детства. Да и Салах – так звали соседа – с удовольствием общался с ним. Были они почти одногодки, у обоих большие семьи и любимые сыновья, которыми каждый любил похвастаться перед соседом. А про политику они не говорили, тут легко поссориться, и этого никому не хотелось. Однажды Салах даже приглашал соседа на свадьбу дочери, только Шалом, конечно же, не поехал.

И вот сегодня Салах убил его сына. Непонятно, специально ли он это сделал или нет, только легче от этого не становилось.

– Как ты смог?! – прошептал Шалом и почувствовал, что только сейчас на его глаза наворачиваются слёзы.

Избитый Салах молча протянул руки полицейскому, надевавшему наручники, и взгляд его, наконец, скользнул по соседу. Он что-то попробовал сказать, но только сплюнул кровь и вдруг криво усмехнулся.

– Ты убил моего сына! – выдохнул Шалом и, уже теряя сознание, выкрикнул: – Я тоже убью твоего сына, клянусь…

Много лет прошло с тех пор. Салаху дали пожизненное, и больше его Шалом не видел. А сам он с того дня замкнулся, неохотно общался с окружающими и, если встречался с арабами, то не разговаривал с ними вовсе. Арабского языка – языка своего детства – больше для него не существовало.

Он ни на минуту не забывал о своём обещании отмстить за сына, но с годами боль немного притупилась. Гнев на убийцу меньше не стал, но отошёл как бы на задний план. Лишь острая жалось за то, что судьба оказалась к нему такой немилосердной, постоянно терзала его и не давала спокойно доживать свои дни.

Старости, как ни странно, он ждал с нетерпением. Естественно, торопить её глупо, но Шалом чувствовал, как этот большой и прежде нуждавшийся в его руках мир всё чаще обходится без него и постепенно сужается до границ дома, скамейки под навесом в саду и редких походов в поселковый магазин. Дети выросли, обзавелись семьями, становились самостоятельными. А ещё подрастали внуки, с которыми нужно было нянчиться и помогать их матерям, поэтому Шалом просил Вс-вышнего пока повременить и не забирать его в райские сады. У него есть ещё дела здесь. Свой долг перед погибшим сыном он видел теперь в воспитании его детей. О сидящем в тюрьме Салахе он и слышать не хотел – тот сам себя наказал тем, что уже никогда не сможет находиться рядом со своими детьми…

Иногда Шалом пытался представить, как бы поступил, если бы вдруг выпала возможность выполнить своё обещание и отмстить за сына по-настоящему. Но и тут Вс-вышний как бы помогал ему – старил и забирал силы. Видимо, лишней крови Ему не хотелось, а хватало с избытком той, что уже пролилась, вдобавок к боли и страданиям Шалома.

Как-то, прогуливаясь по окрестностям кибуца, Шалом заметил, как в оливковой роще арабские мальчишки ломают деревья. Стоило, наверное, поднять шум, позвать людей на помощь, чтобы разогнать вандалов, но рядом никого не было, а до первых домов поселения далековато. Шалом незаметно подкрался и, подобрав с земли камень побольше, бросил в ближайшего мальчишку. Камень угодил в голову, и, охнув, тот упал. Остальные бросились врассыпную, и скоро, кроме Шалома и лежавшего мальчишки, никого не осталось.

Поначалу Шалом удивился – неужели он его убил? Мальчишка был без сознания, и голову его заливала кровь. Может скрыться, пока никто не видел? А если парень всё ещё жив, и ему нужна срочная помощь? Не помоги он ему, тот и в самом деле истечёт кровью и умрёт. Его, конечно, рано или поздно найдут, но сколько пройдёт времени…

Этот маленький мерзавец, безусловно, заслуживает наказания, но не такого сурового. Вызвать бы полицию, чтобы его забрали, подлечили и продержали ночь в каталажке, а потом содрали с родителей крупный штраф за порчу общественного имущества! Но этот вариант Шалому не подходил. Его же первого арестуют за то, что поднял руку на ребёнка. И никто слушать не станет, что он защищал кибуцную собственность. Самосуд карается жестоко, и его ничем не оправдать.

Кряхтя и постанывая, он взвалил на плечо нетяжёлое тело мальчишки и потащил к себе домой. В этот послеобеденный час на улице никого не было, и он незамеченным прокрался к небольшому сарайчику за своим домом, где хранил домашний скарб, отслуживший своё и пока не выброшенный на помойку. Дети и внуки, может, давно выбросили бы весь этот хлам, но Шалом не давал. Ему не хотелось расставаться с вещами, с которыми были связаны многочисленные воспоминания о прежней жизни.

Уложив мальчишку на старый диван в углу сарайчика, он сходил в дом за бинтами и водой. Промыв рану на голове, аккуратно забинтовал, а потом присел рядом.

Правильно ли он поступил, притащив к себе в дом этого арабчонка? Полдня, максимум, день ему удастся скрывать это, а потом поднимется шум – родители начнут его разыскивать и поставят на уши всю округу. Тем более, мальчишки, которые были с ним в роще, расскажут, как в него кидал камнем старик из кибуца, и арабы огромной галдящей толпой явятся к нему. А следом явится полиция.

На страшно не это. Ни толпы, ни полиции Шалом не боялся. Обидно было, что на склоне лет, когда, казалось бы, пора подводить итог своей жизни, приходится брать на душу такой грех… Ведь он обидел слабого, который не мог дать ему отпор! И дело вовсе не в этом арабчонке, которого наверняка сызмальства учили ненавидеть евреев. Дело совсем в другом…

Шалом посмотрел долгим взглядом на мальчишку, по-прежнему лежавшего в беспамятстве, потом пошёл к шкафчику, в котором у него с незапамятных времён хранилась дежурная пачка сигарет. Курить он бросил ещё лет двадцать назад, но иногда случались моменты, что без сигареты не обойтись. Сегодня как раз такой случай.

Как поступить всё-таки? Может, поскорее привести мальчишку в чувство и выпроводить из дома. Вывести на дорогу, ведущую в арабскую деревню, и пускай тот отправляется на все четыре стороны. Мести со стороны его родных он не опасался – что они могут ему сделать, когда он и так уже на пороге вечности?

Тем временем мальчишка пошевелился и застонал. Шалом подхватился и поднёс к его губам кружку с водой.

– Пей, – сказал он, – тебе станет лучше, и ты пойдёшь домой.

Мальчишка послушно отпил глоток и закашлялся.

– Как тебя зовут? – Шалом с любопытством разглядывал его и всё раздумывал, что, наверное, нужно сходить в дом и принести каких-нибудь таблеток.

– Тарик, – еле слышно прошептал мальчишка.

– А как фамилия твоего отца? – Это Шалом спросил скорее по привычке, потому что никому рассказывать о случившемся не собирался.

Ответа он почти не расслышал, но что-то очень знакомое почудилось ему в шёпоте парнишки.

– Значит, деда твоего звали…

– Салах. – Губы мальчишки слегка дрогнули, но он с гордостью прибавил: – Он герой, и сидит сейчас в вашей тюрьме.

И снова, как когда-то прежде, острой болью полоснуло в груди Шалома. В первый момент он даже задохнулся – этот мальчишка оказался внуком убийцы его сына!

Вот он, наконец, момент, которого Шалом ждал все эти годы. Значит, есть всё-таки праведный суд в этом мире: око за око, кровь за кровь… Сына Салаха достать он так и не смог, зато теперь судьба отдала ему в руки внука. На мгновенье Шалом даже представил сидящего в тюрьме Салаха и его горе, когда тот узнает, в чьи руки попал его внук.

Вот сейчас Шалом сходит за ножом, перережет горло этому малолетнему ублюдку, а когда стемнеет, вынесет труп в оливковую рощу и бросит собакам на растерзание…

Он докурил сигарету и вышел из сарая на улицу. В глаза брызнули лучи солнца, но он заслонился ладонью от света и отправился в дом. На кухне разыскал самый большой нож для разделки мяса и вернулся в сарай, неловко пряча его за спиной.

– Ещё дай воды, – попросил мальчишка, когда увидел возвращающегося Шалома.

Некоторое время Шалом раздумывал, потом поискал взглядом воду, однако воды больше не было. Пришлось идти в дом ещё раз. И уже с порога Шалом привычно поглядел на большой портрет сына, который сам же и повесил на стену через неделю после его гибели. На портрете сын был в парадной военной форме, которую надел всего один раз – сразу после выпуска с офицерских курсов. Потом он её уже не надевал – не до неё было на службе.

– Вот так, сынок, – сказал Шалом портрету, – проклятый Салах теперь умоется слезами…

И тут же ему показалось, что улыбающееся лицо сына на портрете помрачнело.

– Ты не хочешь, чтобы я отмстил за тебя? – удивился Шалом. – Жалеешь этого мальчишку?!

Портрет молчал.

– Он же вырастет и станет, как и его дед, ненавидеть нас, – уже неуверенно, словно оправдываясь, пробормотал Шалом, – а потом возьмёт автомат и придёт к нам за новой жертвой…

Вода, которую он набирал в кружку, потекла через край. Шалом закрыл кран и присел на стул. Впервые в жизни, в которой всё было просто и однозначно, а решения, принимаемыми им, были логичными и прямолинейными, он не знал, как поступить.

– Неужели ты, сынок, не хочешь, чтобы я отмстил за тебя? – Шалом пристально вглядывался в портрет, но сын по-прежнему улыбался и молчал. – Как знаешь…

Он посмотрел на нож, который всё ещё держал в руке, и положил его на стол. А потом взял кружку и, вздыхая, будто нёс какой-то очень тяжёлый груз, отправился в сарай.

– На, пей воду и иди, – сказал он мальчишке, – я провожу тебя до рощи. И больше сюда никогда не приходи…

Проводив арабчонка до первых оливковых деревьев, он проследил, чтобы тот ушёл в сторону своей деревни, потом вернулся домой и сел на скамейку у дома. Некоторое время сидел молча и бездумно, и впервые на душе у него было спокойно и почему-то радостно. Хотя немного обидно.

А потом Шалом спохватился – вернулся в дом, снял портрет сына со стены и спрятал его за диван. Скоро он и так встретится с ним в райских садах, поглядит в его улыбающееся лицо и погладит, как когда-то давно, чёрный колючий ёжик волос. И руки, так и не забывшие древнее ювелирное искусство, словно снова с удовольствием прикоснутся к ласковой и тёплой серебряной поверхности…

Никакого долга перед мёртвым больше не было.

Голова, которой нет

1.

Ах, как болит голова! Впервые за последние две недели. Прямо не знаю, что делать. Я уж думал, что навсегда расстался со своими болячками, и теперь начнётся новая жизнь – без боли и бессонных ночей, без этой кучи таблеток, которая только росла с каждым днём. Так ведь нет, всё возвращается…

Сейчас бы выкурить сигарету да выпить рюмку хорошего коньяка. А может, и принять таблеточку, про которую никто из моих близких не подозревает. Пузырёк с этими таблетками спрятан у меня на книжном стеллаже, на самой верхней полке за второй книгой справа… Но мне до стеллажа сейчас не добраться, а просить кого-то бесполезно. Меня просто не поймут.

Ах, как болит голова… Просто сил нет терпеть. Хотя… терпел же как-то раньше! И не скулил, и никому не жаловался. Да и сейчас никому не пожалуешься…

В лаборатории темно, все ушли по домам. Лишь мой компьютер мигает экраном, на котором замерли цифры и графики будничных замеров и анализов. Не хочу пока ничего продолжать. Всё равно толку не будет. Я уже знаю, что когда что-то делаешь через силу и заставляешь себя, результат будет нулевой. Только распсихуешься и начнёшь пороть чепуху.

А голова так болит, что боль растекается по телу жирной маслянистой волной, словно лежишь на каком-то загаженном и заплёванном берегу моря, и мутные зелёные волны перехлёстывают тебя, попадают в глаза и ноздри, мелкий песок скрипит на зубах, и не хватает воздуха, которого вокруг остаётся всё меньше и меньше.

Перебираю руками и пытаюсь ногами нащупать точку опоры, чтобы встать или хотя бы отползти подальше от этих волн, но ничего не получается. Сил нет.

И вообще, нет у меня ничего. Совсем нет…

2.

Две недели назад я перестал быть человеком. От меня остался только мозг, который, как рыбка в аквариуме, погружен в раствор, и к нему подведены трубки жизнеобеспечения и многочисленные провода от компьютеров.

Над методикой сохранения человеческого мозга, когда физическое тело перестаёт функционировать, я работал всю жизнь, и в благодарность за это меня же первого подвергли этому эксперименту. Впрочем, с моего согласия и желания, я сам к этому стремился. Любопытно, знаете ли, первым узнать, как ощущает себя человек в иной ипостаси. Так сказать, вне своей бренной оболочки. И донести эти ощущения до благодарного человечества. Осчастливить его реальной перспективой вечной жизни. Хотя бы в такой форме.

Сперва мне казалось, что достаточно создать мощный компьютер, который загрузит в свою память всё, что накоплено человеческим мозгом, и компьютер послужит прообразом его хозяина, продолжит его жизнь и мыслительную деятельность после смерти. Это же мечта любой творческой личности – продолжать творить после физической смерти!

Но не тут-то было. Технически такое сделать, может, и удалось бы на уровне компьютерных программ, но как задать алгоритм мыслительной работы? Тут и характер человека, и его чувства, и все его закидоны и скелеты в шкафу. А где взять этот волшебный и иррациональный толчок сознания, который заставляет человека творить и придумывать что-то новое, что не подчиняется никаким программам? И быть при этом ни на кого не похожим, то есть личностью. Такое никаким, даже самым современным компьютерам не по силам!

Над этим я работал все последние годы. Но ничего сделать не мог. Не было какого-то связующего звена, превращающего компьютер в личность.

Тогда я поставил другую задачу – совместить мозг с компьютером. Притом настолько, чтобы они не только дополняли друг друга, а стали единым целым. Убрать всё лишнее – тело с его болячками и неизменным старением, и оставить минимум, который действительно необходим мозгу для существования.

Помните известную старую книжку фантаста Беляева «Голова профессора Доуэля»? Так вот, теперь я – та самая голова. Только уже не совсем голова, а мозг, сидящий, словно рыбка, в аквариуме. Сохранять отдельно голову уже перебор – те же проблемы, что и с телом. Болячки, старение и прочее. Мозг – вот что главное. Уберечь его от старения, избавив от проблем умирающего тела, куда проще.

И мне это удалось сделать. У меня первого получилось. Мой мозг теперь живёт в банке, а тело торжественно захоронено на кладбище. И табличка на памятнике с моей фамилией и датами рождения и смерти. Сам-то я этого не видел, но сие было составной частью нашего великого эксперимента.

А вот теперь почему-то разболелась голова, которой нет…

3.

Я и не предполагал, что у меня начнут складываться такие непростые отношения с окружающим миром. Казалось, мозг, лишившись своей бренной оболочки, будет привольно продолжать свою мыслительную деятельность, парить в своих высоких эмпиреях. Более того, избавившись от болезней и всего, что ему мешало нормально функционировать, он заработает в полную мощь, чего я не мог позволить себе раньше, и ничто не станет отвлекать его от творческого процесса. Но всё оказалось сложнее и прозаичней.

Я не такой наивный и сразу почувствовал, что без привычной среды существования мозг выжить не сможет. Значит, ему всё-таки нужны органы чувств – хотя бы имитация того, что было раньше. И никакой компьютер их не заменит. Я уж не говорю про руки, ноги и прочее. Было бы какое-то зрение, слух, осязание и возможность общаться. Хотя бы на минимальном уровне.

Мой верный помощник и ученик доктор Дрор, который должен был проводить операцию по извлечению мозга, клятвенно пообещал, что бережно сохранит некоторые мои органы, ведь в медицине я не силён – это его епархия. Глаза, уши и вдобавок речевой аппарат, извлечённые наружу из вскрытого черепа, зрелище не для слабонервных, но это было моё обязательное условие. Без этого я не мог. Моя же задача была составить программу жизнеобеспечения извлечённых органов и компьютерной обработки получаемых данных. Запуск их в работу и обеспечение жизнедеятельности. Всё это должны были сделать мои помощники, когда меня уже не станет.

Но всего не предусмотришь. Тем более, такого до нас ещё никто не делал, и свою работу мы хотели сохранить до поры до времени в секрете от общественности. Кто знает, какой шум поднялся бы, если бы про это узнали газетчики. Да и с точки зрения морали и религиозных канонов всё тут не совсем однозначно, так что приходилось работать в тайне. Заявить об открытии мы намеревались, когда всё заработает.

Формально Дрор со своей задачей справился блестяще: у меня остались глаза, уши и какое-то подобие речевого аппарата. Хуже другое. Спустя какое-то время я вдруг понял, что всего этого опять же недостаточно. Я с лёгкостью избавился от своего несчастного больного тела, которое не хотело больше служить и отправилось на вечный покой под могильную плиту, как это и заведено повсеместно. Но мозг-то остался продолжать моё земное существование, хотя, как я подозреваю, теперь превратился в какой-то совершенно иной орган – нервный и капризный, каким я его раньше никогда не знал. И, как ни странно, совсем для меня незнакомый, о чём я и предположить не мог…

Да и окружающие стали относиться ко мне, то есть к нему, совсем иначе. Не так, как раньше ко мне… живому. Думаю, что это не специально, а на подсознательном уровне.

А всё началось с самого первого дня после того, как к мозгу подключили все приборы, и он подал признаки жизни в своём новом стеклянном облачении…

4.

Первое, что я разобрал, это вопрос, то ли расслышанный моим новым органом слуха, то ли донесённый до сознания компьютерной программой, которую я сам же отлаживал:

– Ну, как у нас дела? Вы меня, профессор, слышите?

– Да, – ответил я, а скорее всего, просто подумал, но мой ответ собеседник, как ни странно, понял:

– А теперь посмотрите на меня. Вы меня видите?

Я попробовал открыть то, что раньше было глазами, а сейчас уже неизвестно чем, и увидел перед собой Дрора. Выражение его лица было каким-то кислым и одновременно настороженным. Я покосился по сторонам, но Дрор закрывал собой обзор.

– Отстань от меня, – снова сказал я, – и без тебя тошно. Дай прийти в себя.

– Узнаю шефа! – захохотал Дрор, но физиономия его по-прежнему оставалась кислой. – Вечно чем-то недоволен, но… жив!

Последние его слова мне не понравились. Я же всё рассчитал и подготовил. Причём здесь жив – не жив? Хоть я и соображал пока с трудом, но сварливо напомнил ему:

– Скажи-ка мне лучше: всё в норме? Системы жизнеобеспечения, ввод и вывод информации?

– Всё прекрасно, шеф. Лучше вы поделитесь своими первыми впечатлениями…

Разговаривать мне было трудно, поэтому я вспомнил, что у меня был вариант выводить свои мысли на экран компьютера, а так же получать с него всю необходимую информацию.

– Посмотри в компьютер. А мне дай отдохнуть. Что-то я устал с непривычки.

– Это скоро пройдёт, шеф, – на всякий случай, заверил меня Дрор, хотя никто не представлял, что будет завтра, и отправился к компьютеру.

Некоторое время я исправно диктовал свои мысли, и Дрор покачивал головой, читая их. Потом мне это надоело, и я прекратил.

«Всё, устал, хочу отдохнуть. Не мешайте мне» – написал я крупными буквами в конце и закрыл глаза.

Больше меня никто не тревожил. А потом наступил конец рабочего дня, и все в лаборатории разошлись по домам, оставив дежурить до утра молоденькую лаборантку Свету, у которой пока не было семьи, и торопиться ей было никуда.

– Если вам, профессор, что-то понадобится, вы мне сообщите, – сказала она и виновато прибавила, – я пойду в соседнюю комнату чаю попью, а потом прилягу немного отдохнуть. Вы же не возражаете?

– Давай, – кивнул я ей. Или мне показалось, что кивнул, ведь чем я мог это сделать?

5.

Ночью мне не спалось. Да и как тут заснёшь, если глаз не закрыть, на кушетку не прилечь, рюмку на ночь не выпить? Правда, мне и раньше сон давался нелегко, особенно последние полгода, когда я лежал в раковом отделении больницы, и никакие самые современные лекарства не помогали. Морфий, конечно, не в счёт. Там же мне один из моих давних друзей и посоветовал эти секретные таблетки, от которых становилось легко и весело, правда, боль не уходила, но переносить её было чуть легче. Одну бы из них сейчас…

Остаётся лишь плавать рыбкой в своём аквариуме и раздумывать неизвестно о чём. Раньше, когда меня терзала бессонница, я лежал в темноте на кровати и прислушивался к боли, которая ни на минуту не прекращалась, по-хозяйски разгуливая по моему телу. Я даже загадывал, в каком месте она сейчас выскочит резким до помрачения рассудка ударом. Но сегодня этого не было.

Здорово я всё-таки придумал: убрать всё лишнее и износившееся и оставить только мозг. То, без чего человек перестаёт быть личностью. Другой вопрос, стоит ли некоторым личностям продолжать существовать и дальше после смерти, но тут я всегда отделывался дежурным штампом: каждый человек самоценен и не похож ни на кого на свете, а значит, не нам решать, давать ему шанс продолжать жизнь или нет. Мы же не боги. Удобная формула, а главное, снимает с тебя любую моральную ответственность.

Я уже насмотрелся чужих смертей – глупых и преждевременных, когда безумная жалость разрывает тебе сердце. Казалось бы, что стоило природе отпустить этому умирающему ещё какое-то время? Ведь у человека есть столько недоделанных дел, обязанностей. А сколько хороших и добрых людей он огорчит своим уходом… И ни разу даже у самых глубоких стариков я не видел в глазах радости перед неминуемой встречей со смертью. Для любого, даже самого неизлечимого больного уход страшен. Каждый из нас заслуживает уж если не бессмертия, то хотя бы какого-то продолжения жизни – без болезней, без страданий, без боли… Или я ошибаюсь?

Эти мысли обдумывались мной уже тысячу раз, и сейчас, когда я сделал первый шаг к бессмертию, казалось бы, должны оставить меня. Рубикон перейдён. А нет – снова они со мной. И от них привычно портится настроение и начинает болеть голова… Всё никак не могу отвыкнуть называть то, что осталось от меня, головой. Но ничего, привыкну, время есть…

Слышу, как кто-то пришёл к Свете, сидящей в соседней комнате. Она ещё не спит, потому что сквозь полуоткрытую дверь проникает приглушённый свет от настольной лампы и доносится тихая музыка из приёмника.

Кто это по ночам приходит в нашу лабораторию? Я этого не знал раньше. Прислушаемся…

6.

– Тише ты! – доносится до меня голос Светы. – Я не одна.

– А кто тут ещё может быть? – Голос мужской и очень знакомый, но я пока не узнаю его хозяина. – В двенадцать-то часов ночи!

– Ну, тут у нас такие дела творятся, – мнётся Света и подходит к двери лабораторного зала. Это я вижу по лёгкой тени на стене. – Там у нас мозг шефа, который мы извлекли и сохранили. А сам шеф умер. Ты же читал некролог на стене у входа.

– Да ну! – не доверяет голос. – Мозг… Пусти посмотреть.

– Нельзя туда проходить, – слабо сопротивляется Света, – там полная стерильность… Ну, ладно, загляни одним глазком, но только отсюда.

В дверях появляется наш охранник Гриша, который всегда сидит у входа на первом этаже. Лицо у него удивлённое, и он настороженно разглядывает горку аппаратуры, потом переводит взгляд на мой импровизированный аквариум.

– И что, он там живой? – Гриша до конца не доверяет, и я чувствую, как ему хочется подойти поближе. – Он нас слышит?

– Наверное, слышит. Я не знаю.

– Давай проверим? Скажи ему что-нибудь, пускай он ответит.

– Не надо. Мы с ним уже общались. Давай лучше не будем туда заходить. От греха подальше…

Дверь закрывается, и я остаюсь в полной темноте. Не очень, конечно, приятно, когда о тебе в твоём присутствии говорят в третьем лице, но ничего не поделаешь. Я уже не тот «шеф», о кончине которого торжественно извещал некролог на стене у входа в нашу контору. Надо к этому привыкать. Но и на положении морской свинки быть не хочется. Всё-таки разные у нас со свинкой весовые категории.

Ничего не остаётся, как только прислушиваться к тому, что происходит за плотно закрытой дверью в соседнюю комнату.

Самое обидное, что в иной ситуации я мог бы выйти к Свете с Гришей, ведь ребята они неплохие, выпить с ними чаю, поболтать, а потом пойти домой и лечь спать… Но всё это уже невозможно, и главное, ничего не изменить. Одно только осталось – вслушиваться в то, что они делают, ведь даже окликнуть их я не могу. Компьютер работает в дежурном режиме, все системы, кроме жизнеобеспечения, выключены. Я могу, конечно, подать аварийный сигнал, чтобы вызвать Свету, но это их переполошит. Заверещит сирена, замигают тревожные лампы, но пока нет причины для этого.