Текст книги "Есть, господин президент!"

– Моя дорогая Яна Ефимовна Штейн, черт тебя возьми, с этим можно заходить только далеко, иначе и браться не стоит. Сама рассуди, не в цирке же мне выступать с фокусами?

– Цирк для тебя, конечно, мелковат по масштабу… – Я еще шла наугад, но долго эти блуждания без компаса не могли продолжаться. Ладно, сыграем ва-банк. Лучше хватануть через край, чем занизить ставки. – А всю страну, значит, потянешь?

– А почему, собственно, нет? – На Ванином лице не возникло ничего похожего на усмешку. – Поверь, я всю нашу власть знаю изнутри – такое, Ян, убожество! Они либо воры, либо идиоты, либо воры-идиоты. А эти их рожи… Как их не тошнит, когда они смотрятся в зеркало? И ведь главное, Яна, – они ни на что не способны! Ну вот, к примеру, ты видела нашего патриота Погодина? Ты знала, что него был шанс? Ведь был! Он попробовал, причем раньше меня. И что? Даже не въехал, что был на вершине мира и мог им управлять. Я оттого и терплю его, что он такая амеба бесхребетная… Ты все-таки согласись: есть какая-то сермяга в том, что рецепт достался именно мне. Я лучше их всех. Моложе. Симпатичнее. Умнее. У меня пока не высохли мозги. Я справлюсь.

Так он, выходит, не придуривается, поняла я. Мессия. Ой-ей-ей…

– Ты пойми, случай уникальный, такой всего один на миллион выпадает, – вдохновенно продолжал Щебнев. – Тысячу лет Русью управляли палка и кнут, петля и дыба, пулемет и ГУЛАГ. А тут есть шанс спаять страну любовью, как завещал поэт. Пирожные Парацельса – они как спусковой крючок этой любви. Съел – и порядок. Орднунг. Представь: твои слова не подвержены инфляции. Слова, в которых больше смысла, чем заложено изначально, и каждый бит информации – повод для любви. Ты говоришь народу: «дважды два – четыре» – и народ тебя любит за таблицу умножения. Ты говоришь: «надо экономить!» – и все радостно затягивают пояса. Покой, стабильность. Никакой чернухи, никакого восстания масс, гражданской войны… Нуда, слегка тоталитарно, так ведь почти без репрессий… Ты, конечно, вспомнишь про глухонемых? Ты права, на них моя харизма не подействует. Возможно, они станут диссидентами. Но сколько их, в процентном отношении? Мизер. Всех их, в конце концов, можно будет выслать куда-нибудь подальше – в тундру, к нашим друзьям камуцинцам… Шучу я. Шучу. Обещаю, я выучу азбуку глухонемых и да не обделю их своею благодатью… Ну что, убедил я тебя? Поможешь?

Ужас, с внутренней дрожью подумала я, мать твою, Парацельс, что за фигню ты на нас наслал? Мало нам любви из-под палки, так теперь нас ждет сладкая каторга… Я внезапно вспомнила, как гордые сиамские киски по мановению лапы моей Пульхерии добровольно бросались в бассейн. А ведь люди, в большинстве своем, лишены природной кошачьей гордости и природного чувства меры. А значит… Страшно вообразить, куда они готовы будут прыгать, зомбированные любовью. Настоящее «Белое Братство» в масштабах всей страны. Нет уж, Ваня, я в этом не участвую!

– Убедил, – ответила я. – Не помогу. Принципиально. Щебнев задумчиво потер лоб. Нахмурился.

– Ты меня не поняла. Жаль. Я-то хотел по-доброму но у меня есть в запасе варианты пожестче. Раз так, мне придется кое-что тебе продемонстрировать… Ты не додумалась, почему мы собрались не где-то, но именно в ЦКБ?.. А? Не доходит? Смотри!

Ваня встал с места, сделал несколько шагов и приблизился к уже знакомому агрегату, стоящему у постели больного.

– Вот эта штука занимается искусственной вентиляцией легких Виктора Львовича Серебряного, – объяснил мне он. – То есть она дышит вместо него. Но если нажать пальцем вот на этот квадратик, под дисплеем… тут сенсорная клавиатура… и передвинуть на два деления, она будет работать медленнее, еще медленнее… А если отключить питание… вот эта черная ручка у основания, видишь?

– Ты этого не сделаешь! – Я чувствовала, что сама задыхаюсь.

– Ну конечно, сделаю. Он же без сознания, больно не будет… и, в любом случае, ему самое время уйти. Для примера. Видишь ли, Яна, я хочу, чтобы ты убедилась: если уж я отправлю на тот свет своего учителя – близкого мне, как ты понимаешь, человека, – так неужели я не смогу проделать это и с твоим Окрошкиным?.. Смотри, я по-во-ра-чи-ва-ю ручку вправо…

Первый раз на моих глазах убивали человека. Хладнокровно лишали его остатков жизни. И я вдруг поняла, что я никакая не Яна д'Арк – по части принципов. Не смогу я взвесить, где меньшее из зол.

– Не надо, – зашептала я, – черт с тобой, я согласна, я уговорю Черкашиных, но ты не убивай никого, не будь же гадом…

– Поздно, Яна, поздно! – Щебнев повернул ручку. Чавкающие звуки стали стихать. Гофрированные трубки перестали пульсировать и обвисли. – Как там у нас в детстве-то говорили? Первое слово дороже второго. Я хочу, чтобы смерть Серебряного была не только на моей, но и на твоей совести. Поделим ее по-братски… Нет, ты смотри, смотри, глаз не зажмуривай! Я хочу, чтобы ты видела, как человек перестает дышать – по твоей вине. Так что если вдруг ты передумаешь или вдруг Черкашины решать сжульничать, помни: на аппарате возле Окрошкина есть точно такая же замечательная рукоятка… Ага, видишь, на дисплее прямая линия? Это то самое, о чем ты подумала. Очень быстрая и гуманная смерть. Ну теперь ты, Яна, найдешь правильные слова для кондитеров?..

А что, по-вашему, я могла сделать?

Пока Юра с Тоней, получившие временную свободу, лепили одинокого «парацельсика», я сделала попытку сосредоточиться.

Одна жуткая вещь уже случилась, но это – только начало. Как только пирожное будет готово, ему уже никто не будет нужен. Кроме Тони с Юрой. Они – из любви – станут выпекать лично ему сотни, тысячи «парацельсиков». А мы… Что ему помешает попросить нас выпрыгнуть в окно? И мы все радостно прыгнем, вопя от любви…

На мое счастье, подумала я, Щебнев допустил две ошибки. Первую – он вообразил, что я знаю о свойствах пирожных. Второе – он проболтался, что его подручные не очень представляют результат.

Конечно, надежды немного, но… Ваня сам говорил, что пузан уже раз попробовал. Неужто ему не захочется повторить? Это вам не дурацкий сэндвич, это что-то особенное. Рано или поздно у всякого обжоры жевательные позывы иногда перевешивают все, нужно только дать импульс. Даже амеба – и та однажды совершает значительный поступок в своей жизни – когда делится…

С радостью я заметила, что Погодин как-то очень пристально следит за кондитерами. Значит, что-то шевелилось в его заплывших мозгах? Может, он не такой уж остолоп, каким его считает Щебнев? А вдруг он тоже о чем-то догадывается?

Палату Окрошкина уже наполнял горячий сладкий запах. Еще минут пять, пока пирожное зарумянится, еще чуть-чуть, пока остынет…

Смотри, Погодин, смотри, облизывайся, мысленно соблазняла его я. Тебя это касается сильнее других. Догадайся же наконец: лучшее в твоей жизни лакомство сейчас будет съедено без тебя. Ты ведь был на вершине, забыл? Я тебе напомню. Крик – чем не импульс?

В ту секунду, когда пирамидка с изюмом перекочевала с подноса в ладонь Щебневу я завопила первое, что пришло мне в голову: – Вот она, власть над миром! Жуй, Ваня, никому не давай! И амеба Погодин не выдержал искуса.

Он рванулся с места, подпрыгнул и зубами вцепился в верхнюю часть пирожного. Прежде чем Ваня сумел оттолкнуть сообщника, тот уже изо всех сил жевал захваченный кусок. Оценив ситуацию, Щебнев стремительно затолкал остаток пирамидки себе в рот, и оба одновременно заорали друг на друга, стараясь перекричать.

Внутренне я готовилась к худшему. Я представляла, что слова их вопьются в наши незащищенные уши, мигом прорастут в мозгах райскими цветами – и мы моментально возлюбим обоих. Уповала я лишь на то, что толстый и тонкий будут в это самое время заняты взаимной грызней, а на цветы нашей любви внимания не обратят.

Но – секунда… другая… и ничего не случилось! Не сработало? Сработало не так? Черкашины ошиблись? Парацельсова магия выдохлась? Толстый урод Погодин и смазливый негодяй Ваня орали друг на друга, размахивали руками – но в наших глазах они не превращались в гениев чистой красоты и образчиков величия.

И все же что-то с ними случилось. В первый миг я даже не поняла, что. Потом решила, что это игра света. И лишь тогда, когда громко ахнула Светочка, я убедилась: не ошибка и не глюк.

Будь у меня свободны руки, я бы ущипнула себя и протерла глаза: мне показалось, что оба они не стоят на полу, а висят над полом!

Глава тридцать пятая
Летальный исход (Иван)

Жалко ли мне было Виктора Львовича? Есть ли жизнь на Марсе? Вопросы одинаково дурацкие. Ответ один: не знаю. Жалость и марсиане – не по моему ведомству. Я не занимаюсь этикой и не гадаю на звездных картах. Вы бы меня еще спросили, почему это нашей Фемиде запрещено рубить самые гнусные головы, а в нашей медицине смертные приговоры пачками выносятся без суда и права апелляции. Что это, мол, граждане, за двойные стандарты – для синих мундиров одни, для белых халатов другие?

Допустим, двойные, и что же? Мне из-за того чаю не пить? Такова жизнь, чувачки. Расслабьтесь. Этот мир придуман не нами.

Есть больничное правило: того, кто в коме, могут отключить, как электрическую лампочку, – в любую минуту, с согласия близких родичей. А я Серебряному кто? Я и есть настоящий родственник, ближе не бывает. Не буквально, но фактически. Я его ученик, его любимое детище, его наследник и могильщик в одном наборе. Так заведено от сотворения мира, конец – это всегда чье-то начало. Бабочка выпорхнет из кокона – значит, кокону кранты. Скорлупа, шелуха, плацента, куколка, змеиная кожа – все ненужное подлежит утилизации. Новый мир отряхивает прах старого. Дисплей вытесняет аспидную доску. Железный конь скачет на смену крестьянской лошадке. И при этом, что ценно, не жрет ни овса, ни сена.

Вообще Виктор Львович должен был бы сказать мне спасибо за то, что ушел с пользой. Красиво и поучительно. У нас вышел славный тандем: я поработал при нем ангелом смерти, а он при мне – школьным наглядным пособием. Вдвоем, рука об руку, мы объяснили непонятливой мадам Штейн, что бетонные столбы с указателями «хорошо!» и «плохо!» в эпоху релятивизма есть такая же архаика, как розовые рейтузы в эпоху стрингов. Цель оправдывает средства.

Повторяю еще раз, медленно. Цель. Всегда. Оправдывает. Средства. С этой истиной обычно спорят лишь чистоплюи, не выбравшие верной цели либо стесненные в средствах. А я – ни то, ни другое…

Я старался не выпускать из поля зрения обоих мрачных трудяг Черкашиных: муж-кондитер и жена-кондитерша, послушные Яне, перестали ломаться и творили вручную мое Сладкое

Будущее С Изюмом. Наблюдая за его скорым приближением, я, словно Гай Юлий Цезарь, думал о четырех интересных вещах сразу.

О Викторе Львовиче Серебряном – то бишь о философской, блин, связи маленькой смерти индивида с большой жизнью вида.

О том, как я поступлю, если эти слепые кроты – ой, не дай им Боже! – замыслили саботаж и попытаются по ходу смухлевать.

О том, что соратнички мои Тима с Органоном, похоже, выработали нынче свой ресурс и пора отправить этих андроидов на переплавку.

А еще я, конечно же, размышлял о том, каким манером Ванечка Щебнев будет стреноживать свое стадо численностью в 150 миллионов голов – аккурат после того, как из слуги народа сделается его хозяином: любимым президентом, или там государем Иоанном Великим, или генералиссимусом Всея Руси… Форму моего дальнейшего правления я еще не определил, и хрен бы с ней, формой. Содержание важнее. Могу скромно именоваться Отцом нации. Эдаким молодым счастливым ее папаней.

Мысль номер два, о кротах, была наиболее зудящей из всех, но не опасной. Ваню на фу-фу не возьмешь. Узнать фальшак я смогу с одного укуса, благо опыт есть. Мои рецепторы теперь уловят признаки «парацельса» в секунду, а восхитительное шампанское чувство легкости и проницаемости мира вокруг подделать нельзя. Это ощущение, милые кроты, не спутаешь ни с чем; это во мне навсегда, как первая любовь и первая в жизни порция мороженого.

Обманет меня эта парочка? Тем хуже для них. Тогда придется поучить их уму-разуму. Я уже решил, что следующим козлом отпущения станет не Окрошкин: выключать второго коматозника подряд – скука смертная. Думаю, под раздачу попадет вздорный старик-бухгалтер. Да и зачем, если разобраться, Черкашиным бухгалтер? Какие у них финансовые дела? Раз я теперь единственный их клиент, кондитерская закрыта навсегда. Со временем я, наверное, разберусь в книге Парацельса и испробую всяко-разного, но первое время пускай они наштампуют мне про запас побольше снарядиков с изюмом – это пока главнее. А жить кондитеры будут, естественно, в Кремле и здесь же наполнять мою личную продовольственную корзинку. Кстати, надо выяснить у Управделами Кремля, не осталось ли у нас казематов поприличней? Может, подвал какой-нибудь разгрузить для них? Чтоб они были и под рукой, и под замком. Как и всякому Королю-Солнце, мне по чину положено иметь пару Железных Масок.

Мысль номер три, о соратничках, была короткой, мимолетной и плавно переходила в мысль номер четыре, о светлом будущем. Да, мне придется побыстрей списать в утиль Тиму, Органона, «Почву», а заодно и все партии в стране – кроме, конечно, Партии Любителей Вани Щ. Последнюю я сделаю о-о-о-о-чень демократичной, похожей не на КПСС, НСДАП или «Любимую страну», а на фан-клуб. Фиксированного членства не надо, партбилетов не будет, взносов тоже, сам я буду генсеком и одновременно поп-идолом. Bay Ванья! Аплодисменты. Спасибо, спасибо, друзья, вы со мной, я с вами, мы вместе! И никаких «пятиминуток ненависти» по ТВ – что за чепуха? Какие враги? Откуда у меня – у меня! – могут быть враги? Офонарели? Мир-дружба-братство. Другое дело – «пятиминутки любви» на всех каналах – это необходимо, в порядке профилактики. Съем пирожное и запишу ролик, пусть крутят. Маленькую такую речугу в духе Чумака, преподобного Билли Грэма или Светоносного Нектария…

Ага-а, вот, кажется, и поспело мое изюмное чудо, мой сладкий соблазн-Verfuhrung, мое личное колдовство-Verzauberung. Гитлер, к слову, был идиот: с такими возможностями и так облажаться!

А сейчас наступает самый опасный голевой момент, вни-ма-ни-е!

Готовый «парацельс» медленно сходит со стапелей и должен перейти под мой личный контроль. Смотрим во все глаза – на Черкашиных: если кто-то из слепых кротов задумал взбрыкнуть, то иной любой другой возможности им уже не представится. Теперь или никогда.

Раз-два! Оп! Мое! Зря я дергался, передача прошла без эксцессов.

Я протянул руку и, не встретив сопротивления, ухватил с подноса пирожное – снарядик «Фау-1», наполненный сладкой взрывчаткой любви. Никакого бунта кроты Черкашины не подняли, признав мое право силы: мол, ешьте, господин президент земного шара. Что ж, не откажусь. Есть так есть. Мне остается лишь поднести добычу ко рту. Понюхать. Сделать контрольный надкус и… и…

– Вот она, власть над миром! – вдруг истошно завизжала истеричка Яна. – Жуй, Ваня, никому не давай!

И грянула беда, откуда не ждали: сука Тима – то ли спятив от этого визга, то ли, наоборот, все заранее рассчитав! – с невиданной прытью оторвал жопу от кресла и бросился на меня.

Конечно, я сумел отпихнуть эту алчную жирную пасть, но не без потерь. Паршивец за раз успел отожрать процентов тридцать моей собственности! Ах ты, пузан проклятый! Ну погоди, Погодин!

Медлить, однако, было нельзя: я торопливо цапнул две оставшихся трети «парацельса» и начал остервенело перемалывать их зубами, стараясь заглотнуть быстрей сладкую чудо-плоть пирожного.

Ну же, ну же, ну же! Кто первый подаст голос, у того и перевес. Если завопим хором, победа моя: мне досталось вдвое больше, чем ему, и власть моя должна была быть вдвое сильнее – как у таракана Никандрова, оседлавшего трон из канцелярских скрепок.

Жуя изо всех сил и почти не чувствуя вкуса на языке, я все-таки сумел оценить главное: Серебряный не соврал, Черкашины не подвели – это был настоящий заряженный «парацельс», как в прошлый раз, когда я укрощал шефа. Были и шампанский кайф, и прозрачность в мозгах, и полнейшая свобода, и восторг… а невесомости стало, кажется, еще больше, гораздо больше. Меня словно приподнимало, тянуло ввысь, отрывало от земли.

– Мое-е-е-е! – выкрикнул я и вытянул руку навстречу Тиме. – К ноге!

– Мое-е-е-е! – эхом отозвался Погодин и точно так же потянул жирные ручонки в сторону меня. – Я гла-а-авный!

С облегчением я понял, что Тимино мычание на меня не действует. Но тут же осознал: ведь и мои ведь команды не действуют на Тиму! Мы уравновесили друг друга? Но я же съел больше!

Додумать мысль я не успел: меня легонько стукнули по затылку, и это сделал не человек, а потолок! Мамочки мои, летю-ю-ю-ю! – и, думая это, я уже не стоял на полу, а парил под потолком.

И Тима тоже парил. Мы оба парили! Как два воздушных шарика, как две чертовых резиновых Зины, надутые гелием, я и Погодин болтались высоко над полом. Откуда здесь, на хрен, такой побочный эффект? Сука, Парацельс, что за шутки? Мы так не договаривались! Я невесомость не заказывал… мне она не нужна, я не могу быть шариком, это же несолидно в моем положении!

Не окажись под рукой ажурного светильника, за который я успел удержаться, я мог запросто вылететь – прямо в открытое ок…

О, дьявол, а ведь Тима в самом деле направляется в окно! И не по собственному желанию, но по зову стихий: откуда-то взявшийся под потолком ветерок – легчайший для людей и могучий для нас, двух невесомых пузырей, – без труда выдувал моего бывшего соратничка за пределы здания. Барахтаясь, Погодин ухватился за оконную занавеску и в последнюю секунду смог притормозить: руки и голова еще внутри, жопа и ноги уже снаружи, и жопа намного выше головы.

«Девочка плачет, шарик улетел, – подумал я, завороженный этим странным зрелищем, – ее утешают, а шарик летит».

Тонкая занавеска оборвалась. Всхрюкнув от ужаса, шарик-Тима выпорхнул из комнаты, и сейчас же где-то у нас над головой что есть сил взвыла тревожная сирена. Громкий механический голос гнусаво завел: «Опасность! Опасность! Над режимной территорией ЦКБ обнаружен неопознанный объект! Опасность! Над режимной территорией…» Боевая автоматика ПЗРК на крыше засекла цель – возможного летучего террориста-камикадзе. Если в корпус Тимы Погодина не встроена система «свой-чужой», то через пять секунд система ПЗРК не получит ответа на нужной частоте, а если ответа не будет вовремя, то еще через пять секунд…

От пулеметного грохота у меня заложило уши. Мимо нашего окна, кувыркаясь, пролетело вниз что-то небольшое и ярко-красное – ошметки человека-шарика. Мой любимый цвет, мой любимый размер…

Хрупкий рожок светильника обломился и остался у меня в руке. Опора пропала. Ветер, падла, тотчас же воспользовался этим и потянул за шкирку – туда, в смертельный прямоугольник окна.

Спасибо моему инстинкту самосохранения! Я сам и подумать не успел, а тело, повинуясь этому древнему чувству, само как-то поднырнуло вниз, развернулось в полете и ухватилось пальцами за мягкую от солнца, рассыпающуюся жесть оконного карниза.

– Органон, мать твою! – провопил я, заглядывая в комнату. Даже если вся любовь из пирожных ушла в невесомость, у меня еще остался один не привязанный соратник. – Органон, быстро дай руку! Да скорее, не зли меня! Руку, говорю! Получишь повышение!

Юный ублюдок не тронулся с места, словно не слышал моего вопля.

– Эй, помогите же кто-нибудь!

Мягкая жесть карниза хрустнула у меня в руке. Последнее, что я услышал, отламываясь от окна и улетая вверх навстречу пустоте и сирене, были три возгласа, прозвучавшие почти одновременно:

– Я теперь лидер «Почвы»!

– Миллиард долларе!

– Юрка, ты опять перепутал корицу и кориандр!

Глава тридцать шестая
Миссия выполнима (Яна)

Я люблю камины – не за их умение обогреть наши руки и ноги: это и калориферы могут, подумаешь, не велика проблема! К тому же летом греться нет особой нужды – чаще всего и так тепло. Я люблю камины за другое. За обманчивое, но прекрасное чувство уюта и спокойствия, которые возникает у людей, сидящих вблизи открытого огня. Даже у тех людей, чьи головы все еще идут кругом от невероятных, немыслимых событий, только что ими пережитых…

– Это была левитация, да? – тихо спросила я у хозяина.

Тот пошуровал кочергой в камине, дав огню разгореться всласть и насытиться в свое удовольствие, а затем ответил:

– Можно и так сказать. У Парацельса было своеобразное чувство юмора. Многие его рецепты различаются всего одним ингредиентом, а их последствия… вы сами их видели. Правда, он всегда честно расставлял значки предупреждения. Если вы, Яна, обратили внимание, там у него внизу, прямо под рецептом, имеется пиктограмма «quatere alas», то есть «махать крыльями». Хотя и тут прячется небольшое лукавство. У этого феномена, насколько я могу судить, иная природа – речь идет не о полете Икара, а, скорее, о парении монгольфьера или аэростата. Ты можешь подняться ввысь, но дальше ты во власти воздушных потоков…

Макс смущенно кашлянул:

– Когда вы там появились, прямо из окна палаты напротив, мне ведь на секунду показалось… в общем, что и вы к нам прилетели.

Я тоже помнила это волнующее мгновение: адская сирена на крыше воет-надрывается, Светка визжит как ненормальная, Дахно ругается, американца громко тошнит цифрами с большими нулями, Органон вверх-вниз машет пистолетом – того и гляди кого-нибудь пристрелит… И тут из ниоткуда возникает старичок-невеличок в смешной треугольной шапке, хлопает в сухие ладошки и объявляет: «Ша! Обеденный перерыв!». Следом за ним вваливаются две дылды, обвешанные тросами, и втаскивают мешок с бутербродами, пахнущими обалденно. И весь ужас куда-то мигом пропадает…

– Нет-нет, дорогой Максим! – засмеялся Тринитатский. – Я ведь не Карлсон, не муха, не цеппелин. Ни летать, ни лазать по отвесным стенам в жизни не умел. Спасибо нашим альпинистам, Толе Шалину и Коле Болтаеву они меня на себе подняли – благо вешу я совсем мало… Вам, Яночка, тоже большое спасибо: вы нам очень вовремя подсказали, где вас искать.

– Я? – удивилась я. – Когда это я успела?

– Ну как же? А записка, которую вы оставили вместе с книгой? Вы же там ясно написали, что убегаете по важному и срочному делу. Я, как прочел, сразу все понял. Что для Яны Штейн может быть важней и срочней, чем навестить заболевшего Адама?

Я покраснела и потупилась: мое «важное дело», о котором я накорябала в записке, было всего только нашей погоней за Погодиным. Всеволод Ларионович, вы думаете обо мне лучше, чем я того заслуживаю. Но я исправлюсь, обещаю!

Макс опять кашлянул – уже в который раз за вечер. Кажется, у него на языке вертелся очередной вопрос. Даже теперь, когда хозяин дома поведал нам о многом без утайки, капитан ФСБ еще не исчерпал своего любопытства. Да и я, признаться, тоже.

– Всеволод Ларионович, – сказал Лаптев, – выходит, этому Кунце… то есть настоящему Кунце, было известно все?

– Не все, конечно, не все, – качнул головой наш гостеприимный хозяин. – Но, не в обиду вам будь сказано, он знал гораздо больше, чем вы считали. А по-вашему, Максим, сумел бы человек сам, своими силами докопаться до этой истории так быстро – просто сидя в Интернете или в библиотеке? Нет. Поскольку Кунце выполнял мою просьбу, я не мог держать его в неведении, кое-что подсказал… Ведь именно к нему, к Максу-Иозефу в Кессельштейн, и ехал Триволис… тот самый человек в «мерседесе». Тот, которого убили. Другое дело, встреча должна была состояться при иных обстоятельствах – совсем не таких драматических. И все эти прочие сумасшедшие гонки на мотоциклах через всю Европу я не планировал. Кунце должен был приехать в Москву нормально, мирно, легально, без отвратительного нацистского шлейфа…

– Но вы же понимали, что растревожите осиное гнездо! – не отставал Лаптев. – Если человек грабит музей Гитлера, то можно представить, что поклонники фюрера не оставят это безнаказанным.

– Да не посылал я его грабить музей! – всплеснул руками бывший шеф-повар «Пекина». – Триволис должен был всего лишь купить листок у Пауля Штауфенберга, и на это ему были выданы очень приличные деньги. А он, видите ли, решил сэкономить и деньги оставить себе… Жадность, друзья мои, – скверное качество, а когда оно идет рука об руку с глупостью, то и катастрофическое. Я, впрочем, вины с себя не снимаю, отнюдь. Нельзя было брать в дело человека только на том основании, что он пра-пра-пра… словом, отдаленнейший потомок Максима Грека. Я, сентиментальный дурак, воображал, что это будет символично. Дескать, в шестнадцатом веке предок стянул у Парацельса книгу и спрятал ее, и теперь Триволис-младший помогает возвращению на круги своя…

– Стянул? Знаменитый богослов был жуликом? – фыркнула я.

– Максим Грек был, прежде чего, умнейшим человеком своего времени, – нравоучительно заметил Тринитатский. – Я считаю, он поступил по совести. Он очень боялся, что книга попадет к его сопернику, царскому врачу Булеву… Тот бы, конечно, не стал прятать манускрипт глубоко в библиотеке. Он был экспериментатор, азартный, рисковый человек. Он бы наломал дров – всем бы мало не показалось. Но, как говорят, бодливой корове Бог рогов не дает.

– Значит, лист, недостающий в книге, Парацельс выдернул еще раньше? – спросил Лаптев. – Я имею в виду ту страницу, которую вам доставили альпинисты? И как она вообще попала так высоко?

– Филипп Аурелий Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм мог увлекаться, но знал границу, – ответил Тринитатский. – Монах, которого он встретил в Китай-городе, отправлялся в Тибет, в маленький высокогорный монастырь, и Парацельс отдал ему один из рецептов, от греха подальше… Вы не представляете, друзья, скольких трудов мне стоило вычислить то место! И затем передать туда послание… Хорошо еще, что в мире существует замечательная профессия – альпинист. Никто у них не спрашивает, зачем они лезут в горы. Спорт! Куда хотят, туда и лезут. И маленький бумажный листок не займет много места в кармане комбинезона…

– А что там был за рецепт? – заинтересовалась я.

– Вам лучше этого не знать, – вздохнул Всеволод Ларионович. – Пожалуйста, поверьте мне на слово. Даже у меня аппетит пропал на неделю, когда я понял, о чем там говорилось. «Вкусивший будет править миром» – верно сказано в комментарии к Ганджуре. Но умоляю, не спрашивайте, каким могло быть то правление и что осталось бы от нашего мира…

Опять нагнувшись к камину, хозяин не позволил пламени утихнуть. Огонь, получивший помощь, с новыми силами набросился на свою добычу, бросая багровые отсветы на стены, на лица, на кухонную утварь, расставленную по полкам. За окном солнце уже зашло. Наша история тоже близилась к концу. И лишь сегодня у меня и Макса было еще право удовлетворить свое любопытство.

– Всеволод Ларионович, миленький, – заискивающим тоном спросила я, – ну хоть намекните нам, почему? Почему именно вы занимаетесь этим делом? Кто вы? Скажите?

– Яночка, – улыбнулся Тринитатский, – ну ты же знаешь, кто я. Ты же лучшая ученица Адама. Я занимаюсь искусством еды. И, смею надеяться, неплохо. А все эти бредни про Совет Девяти… про Сиамских Мудрецов… про Вождей Атлантиды… Не верьте, прошу вас, это все для бульварных газет и чокнутого старика Бекташева… Просто так уж вышло, что несколько столетий назад один незаурядный алхимик увлекся немножко не своим делом. И эту его ошибку пришлось долго и мучительно исправлять. Теперь она исправлена. Точка.

Всеволод Ларионович разворошил кочергой последние комья пепла. Остатки того, что некогда называлось «Магнус Либер Кулинариус», улетели в каминную трубу. От первого рецепта до последнего.

– Вот и все, – сказал Тринитатский. – Прошло время ужасных чудес.

Вот и все, мысленно согласилась с ним я. Теперь мистер Алекс Роршак уедет обратно в Штаты и доложит своему Гогенгейму что книга Парацельса никогда уже не будет ничьей собственностью ни за какие деньги, и больше ему не надо давать объявления во всех газетах мира. И лучше бы этому Роршаку поскорее убраться, подумала я, злость моя на него еще не перегорела. Главная вина американца – не в том, конечно, что он принял Яну за путану, а в том, что он заявился к Окрошкину с расспросами и ненароком навел нацистов на Адама Васильевича. Те и решили, будто мой учитель знает об их утраченной реликвии…

Впрочем, Адам Васильевич поправится, в этом я не сомневаюсь. Завтра он выйдет из комы, Всеволод Ларионович принесет ему порцию свинины по-тринитатски, и еда поставит на ноги…

Леру Старосельскую, съевшую больше всех «парацельсиков», ждут великие дела. На новом витке своей популярности она будет баллотироваться в президенты. И наберет не три своих обычных процента, а гораздо больше… например, все шесть. Кстати, я так и не узнала о судьбе всех пирожных из самой первой, волшебной партии. Всего их была дюжина. Два слопала моя Пуля, три купил Погодин, пять – Лера. Куда делись остальные два, не помнят ни Черкашины, ни дед Дахно, ни продавщица Света…

Шаманы-камуцинцы скоро отправятся обратно на родину. Их мне надо бы поблагодарить отдельно. Если бы Халунай Удха не заговорил Органона, когда тот вздумал напоследок пострелять… В общем, нам повезло. Все довольно удачно сложилось – правда, но не для самого Органона. Он-то как раз предстанет перед судом – за то, что вытолкнул из окна двух уважаемых людей. Но мне, кровожадной, особо не жаль ни их, ни его. Что касается Макса, то я почему-то уверена: генерал не станет наказывать его слишком сильно за то, что Лаптев не смог помешать молодчику. Трудно совершать подвиг, когда ты привязан к креслу. Тем более, в это время Макс формально был в отпуске, то есть не при исполнении…

Ну, кажется, теперь уже совсем все точки над «i» расставлены, черта подведена. Или я что-то упустила из виду?

– Ты хочешь узнать, Яна, про ксерокопию книги, которую ты сделала? – подал голос Тринитатский. Он как будто услышал мои мысли. – Конечно, забери ее себе, теперь это просто кулинарные рецепты. Нестандартные, как я уже говорил. Вы с Юрой и Тоней можете пользоваться ими на здоровье, сколько захотите.

Я посмотрела на пачку бумажных листов, белеющих на столе. Она выглядела так мирно. Но после всего, что случилось, мне было как-то не по себе от всех этих латинских букв и пиктограмм…

– Если мы и захотим, то очень и очень нескоро, – ответила я Тринитатскому. – Но все равно спасибо за предложение.