Текст книги "In medias res"

Но что интересно – компенсирующие возможности природы: у Нюры, вроде бы, не было такой памяти, как, скажем, у мамы. И тут потеря памяти возмещалась интуицией. Не слушая радио, не читая газет, а телепередачи воспринимая, в большей степени чисто внешне: у кого – какая прическа или галстук, или еще какая-либо деталь туалета, Нюра чувствовала, что происходит у нас, в нашей несчастной стране. Но если и говорила о «правителях» – «каждый в свой рот норовит», то говорила абсолютно беззлобно, как о явлении природы…

21-го, когда Нюре сделали уже операцию и еще брезжила какая-то надежда, – ей постоянно вливали кровь и давали еще какие-то препараты, ставили капельницы, – в небе прогремел гром. Да, была январская гроза, и это словно бы подтверждало, что нечто решилось (там, на небесах), только что – тогда еще нам не дано было знать…

Ася, мама, Нюра – для меня единый ряд. Мои святые. При всем различии, главное для них было в самоотдаче ради других. Эгоистические, материальные интересы никогда не господствовали над ними.

* * *

И у меня, и у Маши мучительное чувство вины перед Нюрой. Получается, мы послали ее на операцию. Маша во всем казнит себя. Смерть тети Ани ее буквально подкосила. Кроме язвы желудка, что-то, по-видимому, с вестибулярным аппаратом, – качает. Я за нее очень боюсь. У меня – тоже обнаружилась хворь. (Надо же! Напророчил себе «Лукой» – послал его на операционный стол, где – пусть только во сне – угроза нависла над его главным «орудием»! – Вот, не шути со словом!) Сейчас боли почти отступили. Но постоянно ловлю себя на повышенной раздражительности. На чрезмерном желании отстаивать свою правоту, что явно свидетельствует о нездоровье.

Маша недавно устроила мне «бунт на корабле». То, что ее не так воспитывали, – постоянный мотив машиных упреков, в особенности, когда ей плохо. Дескать, бабушка со своим аскетизмом слишком давила на нее. Только в последнее время помягчала, стала ее понимать. А обо мне – и говорить нечего! – «Гнилой интеллигент! Надо было приучать к агрессивности, к умению работать локтями. В наше время идеалист – неизбежно жертва. И из меня – тоже сделали жертву…» Вот так, замшелый пень, получай! Правда, через час, – в разговоре по телефону, – я уже был «зайчиком». («Бедным зайчиком»!)

* * *

Сегодня, под утро, во сне, привиделась мне Нюра. Без какой-либо сюжетной связи с другими снами возникла на одно мгновение. Вошла как бы на кухню. И не в квартире на Добролюбова, а в нашей – с Нонной, – на Большой Зелениной. И сказала: «Вот и я»… И всё. Видение было довольно четким: Нюра хорошо выглядела. По сравнению с последними днями жизни – даже пополнела. Она явственно улыбалась, как будто ей стало уже легко. Никаких следов болезни. А одета – обычно, в какое-то домашнее платье. Если бы я был склонен к мистике, то истолковал бы ее явление как весть – пожелание, чтобы и я, и Маша успокоились. Будто известно ей, что покоя не наступило и рана кровоточит…

Ведь еще совсем недавно она – пусть лишь символически – оберегала меня как старшая в семье. Иногда, глядя на меня, как на приехавшего из дальних странствий, говорила: «Какой ты стал беленький!» Хорошо помнила она только о своем коте, трогательно заботясь о нем. Это, пожалуй, всё, что у нее осталось (и то, что ее «держало»!) – забота о «приросшем» к ней и еще более незащищенном существе…

Письма Нюры

После смерти Нюры Маша, перебирая ворох ее тетрадок и бумажек, обнаружила несколько написанных ею и адресованных давней подруге А. А. Помпеевой (в девичестве – Карасевой) писем. Они уже в не столь отдаленные времена были возвращены Нюре. В сопроводительной записке Анна Александровна писала: «Я решила переслать тебе кусочек истории из твоей жизни, представь, обнаружила в куче старых писем. Думаю, будет интересно вспомнить и, конечно, взгрустнешь…»

Одно письмо, адресованное А. А. Помпеевой, оказалось написанным моей мамой; оно проясняет ситуацию, поэтому я счел целесообразным предпослать его письмам Нюры.

18.04.43.

Аничка, моя милая!

Получила твое письмо – на глаза, конечно, слезы (это теперь часто бывает) – вспомнилось неповторимое былое. Разлетелись все, как сухие листья. Напишу о себе. Вышло всё как раз наоборот – Всеволод со мной (хотя, к счастью, часто бывает в командировках), а моей родной, любимой Нюрочки нет рядом – нас никак судьба не соединит. Она осталась в Ленинграде, до сих пор. Пока жива и здорова, но столько, бедняжка, перенесла всего, что и трудно передать. Умерла наша дорогая мамка, в апреле – вот уж год. Для Нюры – это была ужасная потеря – она осталась совсем одна там. Весной она могла бы выехать ко мне, но была очень слаба. Работала и до сих пор работает грузчиком – моя ненаглядная девочка, совсем измучилась. Я не знаю покоя ни днем, ни ночью – как это я могла ее оставить – уехала, как во сне, в один день – не нахожу себе места – это самое дорогое мне существо, ты, Аня, знаешь ведь! Последнее ее письмо от 2/111, а на телеграмму от 6/IV всё нет ответа. Я теряюсь и душа рвется на части. Никого там не осталось из наших знакомых. Умерла Нюська, умерла Антонина из нашей квартиры. Другие уехали. Каменский Вал. цветет и жиреет – звал Нюру работать в ОПО, вот она и колеблется. Я зову ее к себе, так безумно хочу, чтоб она была со мной. Она не едет – боится повторения прошлого, т. е. голодовки. Но это неверно, с моей точки зрения. Аничка, напиши ей – убеди уехать ко мне (Добролюбова, 3, кв. 6). Вызов я ей послала, в феврале мне удалось послать ей посылку – она была бесконечно счастлива. А в марте у нее были потеряны карточки на продукты, она опять подтощала. Жутко подумать, что она там одна, только Нина Воробьева, да Любочка из нашей квартиры – из ее знакомых. Аня, как ты смотришь на ее приезд, вернее, выезд из Ленинграда? Я убеждена, что мы не скоро там сможем свидеться все. О себе что писать – я с моим настроением способна только сидеть в охране, что я продолжаю вот уж скоро год. Физически я ничего себя чувствую, но душа моя совсем измоталась, и я ни на что не способна. Нюра, Нюра – это всё для меня».

Приписка на полях письма:

«Лева учится в 7-ом, наверно, последний год, а там работать придется».

И еще приписка:

«Привет мой Милочке, целую всех крепко. Пиши, Аничка родная, скорей! Пишу при коптилке».

5. IV. 32.

Здравствуй, милая Аничка!

Вот уже прошло 3 месяца как я с тобой рассталась, и за всё это время от тебя не получила ни одной строчки. Правда, и сама-то я посылаю второе письмо только. Надеюсь, ты хоть теперь ответишь мне, милая Аня, мне ведь так интересно знать, какие у вас на службе произошли перемены? Как – уехал ли кто, кроме нас, и если нет, то какие приняли к этому меры свыше. Интересно также, как ты теперь живешь, где работаете с Б. С. Наверное, уж ушли из Гипромеза? Так ты вот, Аня, не ленись, а ответь мне подробно на все интересующие меня вопросы. О себе я должна сказать, что живем только ничего и не больше. Конечно, не в Свердловске, как это мы наивно предполагали с Ниной, а в 50 км. от него, на Трубстрое, там и работаем. До сего времени сидели на проектировочной работе в конторе, но теперь пойдем на производство. Работа пока не интересная, приходилось проектировать: конюшни, курятники, коровники, вообще с/х сооружения, что очень скучно. Не знаю, что будет дальше. Да, долго здесь не проживешь, тянет обратно в Ленинград. Но это пока не осуществимо – раньше года. Единственное утешение – это красивая природа, – кругом горы, леса сосновые, простор, нет шума. В этом отношении прямо отдыхаем от города. Зимой бегали на лыжах, я уже и то прилично научилась бегать. Но теперь с наступлением весны лишились этого удовольствия. Предвидится, правда, другое, – ходить в лес за ягодами и грибами, но это еще не скоро. Сейчас наступает такая грязь, что ноги не вынешь, глинистое место. Работаем по 10 ч. в день, это только рабочий день, а там еще приходится заниматься дома, устаем страшно. Были у нас 3 знакомых мальчика, которые ходили к нам по вечерам. Но теперь мы лишились их общества, они 3 апр. уехали в Москву, заканчивать ученье. Думаю, им на смену быстро появятся другие, за этим дело здесь не встанет. Кроме – никаких развлечений! Кино здесь прескверное, картины идут все старые, а театра нет. Правда, ходили несколько раз в клуб на вечера, ну, я думаю, ты представляешь, что это за вечер здесь может быть. Так вот и течет наша жизнь. С Ниной живем хорошо, ладим. Скоро к ней приезжает муж, возможно, и увезет ее, а что будет со мной, сказать не могу.

Аня, кормят нас здесь в столовой хорошо, так что сухарики не требуются, – помнишь, мы смеялись! Как живет Ив. Ф. и вообще все «девы»? Пиши, пожалуйста, о всех. Нина обиделась на Б. С. – она ему послала письмо, а от него ничего не получила. Пиши, Аня, по адресу: Ст. Хромпик Пермской ж.д., Трубстрой, Здравпункт, зубному врачу Румянцевой и мне. Привет всем нашим знакомым – как по службе, так и дома. Целую тебя. Боричке, конечно, особый привет.

Нюра.

ПРИМЕЧАНИЕ Л. М.

Среди нюриных писем, возвращенных Анной Александровной Карасевой (в замужестве Помпеевой), оказались и письма, адресованные другой подруге Нюры – Нине Васильевне Воробьевой (в замужестве Кочетковой), уже упоминавшейся в приведенных текстах. Эти письма относятся к довоенному времени и представляют интерес как характеристика данного периода. Полагаю, что их тоже следует предложить вниманию читателя.

17 сентября 1935 г.

Дорогая Нинушка!

Я уже подъехала к Сталинграду, а завтра буду поздно вечером в Астрахани. Как обидно, что уже всё, конец моему пути по Волге, жаль, так хорошо ехать, что хотелось, чтобы это было бесконечно долго. Такой приятный отдых. Волга меня поразила своей величавостью, в два раза шире Невы; а иногда – и больше. Причем, левый ее берег довольно однообразный, не представляющий из себя ничего выразительного, а вот уж правый это да!! Особенно приятно ехать на теплоходе. У меня изолированная каюта, всё необходимое есть. Удобно, чисто, хорошо. Для 1 класса имеется салон – 2 комнаты, чудно обставленные. Да, но в каюте или салоне не сидишь, а всё гуляешь по палубе. Вечера – красота, луна и так далее. Жаль, что мой объект сошел в Самаре, а других не хочется заводить, хотя здесь липнут все, как пчелы на мед. Иногда – даже противно. Здесь едут интуристы, что крайне удобно, так как я присоединяюсь к ним и вместе выходим осматривать города. У них в каждом городе имеется автобус. Так что всё устроилось, как нельзя лучше. Вот Казань я только не ходила смотреть. Горький мне очень понравился. Когда мы отъезжали, было жутко холодно, а к Самаре и дальше очень тепло. Каюта отапливается. Я, чем дальше еду, тем больше вхожу во вкус и непременно еще побываю на Волге, только раньше, а то, всё-таки, поздновато. На остановках покупаю арбузы, дыни, стерлядь и вообще всякую снедь. Арбузы, как ни странно, не вкусные, попадаются – белые и приходится выбрасывать за борт. Поездом я тоже ехала хорошо, соседом оказался один – с «капустой» – научный сотрудник. Ехал в командировку в Горький и старательно ухаживал за мной. И даже сделал всё с билетом, проводил меня и усадил на пароход. Осматривали вместе с ним Горький. Да, Нина, сидим мы на месте и ничего не видим, не видим белый свет, а насколько он хорош, заманчив! У меня еще больше разгорелся аппетит везде побывать, всё посмотреть. Даже не верится, что, уезжая из Ленинграда, где дождь и холод, я подъехала к теплу, к солнцу. Сейчас гуляем по палубе в одном платье, солнце калит, интересно, что будет завтра в Астрахани, надеюсь, еще теплее. Сейчас только приняла ванну и сижу, вам пишу, а то ведь с палубы никак не хочется уходить. Нина, жаль, что вы не видите всё, сидите, небось, работаете… Конечно, это тоже неплохо, но отдых необходим. Приеду – еще черкну, как меня встретят там, в Астрахани. Я порой забываю, что еду в Астрахань. И начинаю подумывать, как бы это обратно тоже по Волге вернуться. Да я нисколько не тужу пока, что поехала, не знаю, что дальше будет. Ну, Нинок, пока, подъезжаем к Сталинграду, надо выходить. (…) Целую. Пока.

А. Киреева.

ПРИМЕЧАНИЕ Л. М.

Вероятно, это была не только «отпускная» поездка, предпринятая исключительно ради отдыха. Фраза: «как меня встретят там, в Астрахани» – имеет свой подтекст. Письмо относится к 35 году. Как раз незадолго перед этим, после убийства Кирова, в Ленинграде прошли массовые «чистки». В Астрахань выслали старшую приятельницу и сослуживицу Нюры – Марию Витальевну. И, конечно, Нюра рассчитывала повидаться с ней.

И еще письмо, адресованное Н. В. Воробьевой (Кочетковой)

17. IX. 37.

Спешу предупредить, дорогие гости!

19 числа я иду к хозяйкиной дочери в другую деревню, тоже копать картошку. Пробуду я там, наверное, дня 3–4, точно не знаю. Меня пригласили специально, как стахановку, не смею отказаться, и даже с удовольствием приняла это предложение.

Так что после этого срока – пожалуйте. Пробуду я здесь при хорошей погоде до 28 числа. Три дня, которые у меня останутся до выхода на работу, пойдут на мытье окон в Ленинграде и уборку квартиры.

У хозяйки мы выкопали всё за 4 дня – сегодня заканчиваем. Завтра отдыхаем.

Нина, я, может быть, тебе еще напишу, когда точно я вернусь из Корпиково, но ориентировочно считай, что 24 я буду в Вайлово. Здесь появились рыжики, правда, еще в небольшом количестве, но к тому времени подрастут. Перед отъездом ко мне – зайдите к Вере, она уже, наверное, будет знать, вернулась я или нет, потому что к нам носят молоко из этой деревни, и я ей дам знать. Шлю привет.

Аня.

ПРИМЕЧАНИЕ Л. М.

Письмо отправлено из финской деревни Вайлово, что под Гатчиной. Там мы с мамой до Войны жили на даче, а Нюра – проводила свой отпуск осенью. Помогала хозяевам копать картошку. Из письма видно, что отношения с ними, особенно с хозяйской дочерью Дуней, были самые дружеские. Именно «по дружбе» работала вместе с ними Нюра, – может быть, за какой-нибудь мешок картошки. Слова «как стахановку» написаны, конечно, с юмором. Просто, что бы ни делала Нюра, – делала она это тщательно, ответственно, с полной отдачей, от работы никогда не бежала.

И вот нюрины письма военных лет.

А. А. Карасевой (Помпеевой)

27. VI —1.VII.43.

Милая моя Аничка!

Твои письма искренне меня радуют, пиши мне чаще, а то я так одинока здесь. Все поразъехались, а новых друзей не заведешь сейчас, особенно здесь в условиях нашей жизни. Недоедание – основная причина. Ты, может быть, знаешь про Нину Воробьеву, это единственная оставшаяся моя приятельница, но и к ней я воздерживаюсь сейчас ходить. Она обеспечена, кроме того, часто получает посылки от мужа, ходить к ней глотать слюнки – очень тяжело. Сытый голодного не разумеет, обижаться не приходится, время такое тяжелое, каждому – до себя. За время войны она страшно изменилась. Я сейчас нахожусь не в плохих условиях, кроме первой категории имею дополнительный обед из 3-х блюд.

1) Суп (правда, всё были щи из белой кислой капусты).

2) Каша ½ порции, т. е. на 20 гр. крупы, с маслом и частенько дают котлету или колбасу или биток шротовый.

3) Компот или какао сладкое или с конфеткой.

А сейчас я имею и ужин такой же. Нормальному человеку это было бы вполне достаточно, а мне – как дистрофику – всё мало. Я понемногу наедаюсь, но медленно, до прежнего вида мне не дойти. Я сейчас стала, как Нюська или – как ты до войны была, изящная девушка. Бегаю легко, зада нет, вот только шея костлявая и грудь присохла, а так ноги – самый раз, весь лишний жир сбежал. Чувствую себя бодро, а главное, не психую относительно всяких визитов, ко всему спокойна, полагаюсь на судьбу. Ведь многие люди уезжали спасать свою жизнь и находили смерть. Я каким-то чудом выжила, но не могу понять, как умерла Нюська Шепилова или Антонтна наша рыжая. Я с ними – прямая противоположность: они энергичные, живые, – не чета мне, а видишь, судьба вычеркнула их, а меня пощадила. Не могу забыть свою дорогую старушку, особенно тяжело сознавать, что в этом виноваты мы сами, если бы Вера взяла ее, этого не было бы. Я была тоже слишком пассивна, не предприимчива зимой, а весной, в апреле, она умерла, хотя я и начала менять, но было поздно, и не сумела поддержать ее. Что говорить, ты многое понимаешь без слов, т. к. сама пережила эту ужасную зиму, Аничка. А сейчас жизнь в корне изменилась, люди оправились и уже позабыли все ужасы, и удивительно энергично взялись за огороды; улицы, пустыри и парки – всё вскопано и засеяно. В городе я не имела возможности что-нибудь сделать, а за городом нам отвели за 8 км. ходу, я не имею еще столько сил шлепать туда, вот я и осталась без огорода. Ну, как-нибудь. Имеешь ли ты огород? Прошлый год я тоже без огорода прожила. Правда, я была на лесозаготовках, и мне этим некогда было заниматься. Жива буду, на будущий год мне придется своевременно об этом позаботиться. Погода у нас холодная, сегодня 1/VII, а я на работу пришла в ватнике. Работаю всё грузчиком, вернее, уборщицей в транспортной конторе, «заменяю» всех начальников, конечно, всё из-за дополнительных талонов на обед. От Аносова, кроме личного приглашения, я получила и письменное, – открытку; в открытке он пишет, что условия изменились в сторону улучшения, но я не узнавала и не звонила. Пока мне здесь неплохо, а заниматься умственным трудом я не способна сейчас. Голова – пустая, памяти нет никакой. Аня, я сейчас – страшная очень и не понравлюсь Амосову. Адрес Виктора попробую передать ему, да и сама ему напишу. Но вряд ли ему мое письмо будет нужно. Да, милая моя, ты хотя и с сестрой, но видно – ты тоже одиночка и не сладко тебе живется. Скучаешь ли о Борисе? – Мне его страшно жаль, я его уважала и питала к нему симпатию. Деньги за него уж, наверное, не получаешь? Откровенно сказать, я его больше Виктора ценю. Аничка, а как твой глаз – болит? Я чувствую себя хорошо, только порой меня угнетает одиночество и воспоминания о прежней жизни. Осталась я у разбитого корыта. Тянет к Вере и Леве. И в то же время была возможность уехать к ним – и я не воспользовалась; сейчас тоже не поднимаю вопроса, какая-то апатия и усталость сковывает движения. Такого пайка мы нигде не получим, а бежать от смерти глупо… Петр Ив. заходит редко, а Сергей Дальний – на днях чуть не извел меня. Судьба, да и только. Целую тебя, дорогая.

Твоя Нюра.

Приписки:

Аничка, ты уж извини меня, – затаскала и запачкала письмо в чемодане, писала урывками, долго. Привет Милочке и Юлочке.

15 августа 1943

Дорогая моя Аничка!

Сегодня воскресенье, а я работаю, вот сижу за столом диспетчера, место коего я занимаю с 4 —VIII, хотя числюсь грузчиком. Вышло случайно, диспетчера перевели на другую работу, а мне по совместительству предложили. Легко и не так плохо. Вообще устала от халтуры, которая нас затягивает и не дает покоя. Больше всего мы ходим на разгрузку муки, а тут раз была на разгрузке яичек, клюквы и рыбы. Ходим в ночь, проработав день, и после ночи опять выходим в день. Поэтому я всё время хочу спать. Но желание поесть берет перевес над сном и усталостью. Когда это только кончится? Нам на работе дают редиску, довольно часто, по ½ кило. Раз давали морковь и турнепс. Вообще я испытываю большой недостаток в овощах, вот что значит нет своего огорода! По улицам Ленинграда всюду чудесные грядки, хожу и облизываюсь. Наш двор занял жакт, и нам жильцам – шиш. А иметь огород за городом – надо много сил и времени кататься туда. В общем, Анька, я понемногу становлюсь нормальной, вес мой 59 кило, (до войны – 74). Весь ужас, что полнеть начала с попы. Как я радовалась, когда у меня ее не было. Сейчас чаще бываю сыта, слава Богу. Но, все-таки не хватает жиров и сахара. Масло я сразу же уничтожаю, как получаю, так же и конфеты. К кашам я уже менее неравнодушна. Но на хлеб иногда трачу последние деньги – срываюсь. Я теперь понимаю людей с пороком и не берусь никого осуждать. Дома я бываю редко, а больше болтаюсь по гостям или на халтуру хожу. Дома у меня – настоящий свинарник, после смерти мамы ни разу не подметала пола, ты не представляешь себе, что это за котух у меня там. Полное безразличие ко всему, – я всё еще страшно страдаю по своей старушке, и руки не лежат убирать, а к тому же нет времени, с работы освобождаешься в 7 с половиной – 8, идешь в столовую и оттуда еле тащишься, и сразу валишься в кровать. Аносова еще не видела и не звонила, уж погоди, как-нибудь сделаю. А переходить туда работать не могу. Совсем глупая стала. Памяти никакой. По радио часто слышу вещи явно знакомые и любимые, но убей, – назвать не могу, забыла всё на свете. В кино хожу очень редко, в выходные – и то работаю. Тут, в воскресенье, прямо с халтуры, в муке, рваная, обеленная, выкупила 200 гр. конфет и пошла в кино смотреть «Шампанский вальс», но без удовольствия от кино, зато в восторге от конфет. А в театр – и думать нечего, не хожу совсем. Ободралась я жутко, нет моей Веры и некому сшить и перешить мне. За всё надо продуктами расплачиваться. Обувь тоже свалилась с ног, у меня только две пары валенных сапог, вот это меня и спасет – от холода, если доживу. А смерть возможна здесь каждую минуту. Большие обстрелы. Петр Ив., слава Богу, не заходил давно, а вот Сергей Дальний слишком внимателен: тут явился на службу, я еле успела спрятаться в комнату, как он в коридоре расскандалился. И дома всё поджидает возле и около. Я весьма равнодушна. Вот только сама не своя – к еде. Когда я читала твое письмо, у меня слюнки текли от твоего обеда: картошка, свекольник, земляника. Зато я совсем равнодушна к рыбе, к селедке. У меня сейчас лежит лещ копченый. Приходи, угощу. Дают нам также колбасу, американский фарш – чудная нежная колбаса. Вообще мы почти всё американское получаем. А селедка мне надоела, даже голодная, – а ее не хочу. Без хлеба ведь не будешь есть. А вот жиры меня сгубили, ем шпиг гольем, а масло подсолнечное или хлопковое – через горлышко, с хлебом. Сливочного не дают, а также и топленого нет. Бывает еще американский жир, как лярд свиной, но – без вкуса и запаха. Все-таки, я тебе скажу, наши продукты, безусловно, вкуснее и питательнее американских. С прошлого года не видела молока, изредка покупаю соевое, 20 р. литр. Аничка, я тоже сижу без денег. Иногда даже приходится продать немного хлеба… А шикарных дам здесь полно, хоть отбавляй, также много толстых и сытых, разодетых. Я с отвращением смотрю на них… Но ведь паразиты всегда и во всякое время везде есть. Лето прошло незаметно, ни разу не купалась и за городом не была. Мне кажется, жалеть вам нечего, – что вы не в Ленинграде; вы пользуетесь дарами природы, а мы живем в разбитом городе, и дальше – ни шагу, в нужде и работе. Конечно, придет конец нашим мучениям, я верю в нашу Красную армию, в наш русский народ – он непобедим. Аня, умоляю тебя, не забывай меня, пиши мне подробно о своей жизни и о мелочах даже, мне так приятно получать от тебя письма. Будто я встречаюсь с тобой или бываю у тебя в гостях, – как всегда, как раньше. Ясно представляю себе твою комнату и твои чисто вымытые стаканы, чай, закусочку и потом – нашу болтовню. Мне тоже не верится, что мы не встретимся, так не должно быть. Когда сильно хочешь, тогда сбывается. Ник. Ник. пишет редко, скупо, я не испытываю ничего от его писем и не отвечаю ему. Обнимаю тебя, милая моя.

Привет Юлочке и Милке.

17. III.44.

Дорогая моя Аничка!

Не думай, что я тебя забыла. Отнюдь нет, хотя я не писала тебе больше полгода, наверное. Ты – моя ласточка, камушек мой драгоценный! Город большой, душу отвести не с кем. Есть у меня одна Нина Воробьева, но к ней редко хожу. Всё не собраться никак: то я, то она занята. Ты и не знаешь, что Всеволод Иванович (мой отец – Л. М.) нагрянул ко мне 13/1 – 44 г. Я чуть в обморок не упала от его вида, – уж так измениться, мне казалось, нельзя, тем более, что он жил на большой земле. Худой, седой, старый сгорбленный старик. Я долгое время избегала на него смотреть, мне было жаль его, и в то же время он отталкивал своей безобразностью. Теперь прошло уж 2 месяца, он стал отходить. Сейчас он работает гл. инженером Росстромпроекта и меня перетянул к себе, вот уже с 15/III я работаю у него. Очень жалею, между прочим, что перешла на эту работу, работа прежняя мне нравилась больше. Числясь грузчиком, я последнее время вела работу диспетчера в транспортном цехе. Командовала грузчиками, шоферами, машинами. Там – живее и быстрее проходит время, чем здесь, – сидя на одном месте, в душной комнате. Да, я жалею, право, но, веришь ли, Аня, он мне не давал покоя, всю плешь продолбил (…) Я вот не знаю, как мне Веру скорее бы извлечь оттуда и так тоскую по ней!! Лёва приблизился, он из Самарканда с Академией художеств переехал в Загорск и пишет такие чудные письма, как взрослый. Я не нарадуюсь на своего мальчика. Бедняга, он всё хворает, лежит даже в постели – от фурункулеза. Трудно ему жить самостоятельно, но он не сдает. Аня, я по-прежнему всё одна, нет друга сердца. Внешне я мало изменилась, восстановила свой вес. На морду только здорово постарела, а душой и вовсе. Ободралась, совсем – гоп, и не очень умею, и нет времени последить за собой. Вечером отдаю дань стряпне, если есть из чего приготовить. Всеволод привез мне много картошки, муки, крупы, овощей сухих и масло, так что я отъелась и голод утолила, но все же, страх перед повторением остался, а потому я ем даже когда и сыта, было бы только чего. Деньги здесь очень дороги, заработки слабые, еле концы с концами сводишь. На рынок я и носу не показываю: масло как будто 700–800 кило, подсолнечное – 400 р., крупа – 100–150 кило, хлеб – 5 р. – 100 гр. Денег на всё не хватает. Очень дороги тряпки. Всеволод купил Лёве рубашку защитного цвета, поношенную – 700 р. заплатил. Туфли – баретки черные обыкновенные на заказ – 3500 р. Аня, дружок, а может быть, тебе и приезжать не захочется обратно? Пиши, чего же ты молчишь? Я не пишу, и ты равняешься по мне, куда это годится? К Аносову не звонила и Витьке не писала. Настроение плохое в связи с переходом на конторскую работу, до чего тоскливо сидеть в конторе, то ли дело – в беготне. Зря я послушала Всеволода. А теперь каюсь всё время… В кино почти не хожу, а в театре за войну не была ни разу – надо раздеваться. Дни идут однообразно и незаметно старость подошла. Александр Сергеевич (Никольский – Л. М.) пишет мне, с Ник. Ник. – поссорилась. Целую. Твоя Нюрочка. Привет Милочке и Юлочке.

И еще одно письмо Нюры, уже сравнительно недавнего времени. Из больницы, – у нее был инфаркт; мама это очень переживала, отчего ее состояние сразу как-то заметно ухудшилось, – крепко они были связаны между собой, спаяны.

«Вера! Что же с тобой происходит! Неужели ты так больна? Маша мне наговорила такое, что мне надо скорее отсюда проситься домой. Слухи такие, что с месяц – не меньше – надо здесь полежать. Как ты меня расстраиваешь! Боже! Пожалуйста, обо мне не беспокойся, я чувствую себя хорошо, хожу в уборную, к холодильнику сама уже. Обещали сделать рентген, когда я немного окрепну. Я чувствую себя с каждым днем увереннее. Но – забота врачей, перестраховщиков. Здесь очень хороший уход и кормежка. Уж обо мне горевать грех! Дай мне слово, – брось хандрить и всё преувеличивать. Я прошу Машу вызвать к тебе врача из лёвиной поликлиники (поликлиники Литфонда – Л. М.) Пожалей всех нас, а то получается у нас мала куча.

Целую тебя и обнимаю. И – Мурзика. Не сердись на него. Я соскучилась по вас всех. Нюра.

4/7 – 85.

* * *

Я ничего не изменил в письмах Нюры, исправил только кое-где ошибки и описки, да расставил там, где уж очень необходимо, знаки препинания. А так – всё первозданно… Ведь письма этим и драгоценны. В них, может быть, наиболее достоверный автопортрет человека. И не столько внешний, сколько внутренний, – говорящий о душевных состояниях. Я вновь слышу голос Нюры и вновь поражен ее простодушием, отсутствием позы, бесхитростностью… Бесхитростностью – почти граничащей с примитивом, детскостью. Но в ней – и чистота, а возможно, и высота духа. Не такими ли людьми и жива от века Россия?..

* * *

Сон. Я – в своем старом доме, на Добролюбова. Подсаживаюсь к столу, в правой комнате. Передо мной – какая-то моя рукопись, она и составляет предмет моей изнурительной заботы. А рядом, слева от меня – Нюра. Я не вижу её, но чувствую её присутствие. Согревающее и нежное. И из меня, с рыданиями вместе, вырывается – обращенное к Нюре: «Спаси меня!» Она, случалось, помогала мне переносить правку из одного экземпляра текста в другой. То есть выполняла, выручая меня, чисто техническую работу. Но сейчас дело не в этом. Чем же она может спасти меня? Мне ясно: своей преданной и самоотверженной любовью. Её-то мне, наверное, и не хватает…