Текст книги "In medias res"

И бесконечно шумит в окне тот пролетевший дождь…

…Я лишь заметил, как побелели кончики моих вцепившихся в край судна пальцев – неумолимо движущийся борт как будто выламывал их! – и, не выдержав, обернулся в сторону Владика, сидевшего на веслах; ничего не успел сказать, только посмотрел вопросительно, может быть, молитвенно, – и он выдохнул: «Отпускай!» Сразу же мы оказались в воде. Лодка перевернулась, словно наткнувшись на невидимую стену, отбросившую ее. Грузовое судно, хотя и замедлило ход, – капитан, конечно, увидел нас и понял рискованность нашей затеи, – постепенно удалялось вниз по реке; глуше становилось его размеренное сердцебиение. Но оно еще долго было различимо в тишине, звучало, как будто строго и педантично отчитывая нас.

Всё произошло в какие-нибудь две-три секунды. Посрамленные неожиданностью, мы даже не успели испугаться. Вода быстро вернула нам самообладание, благо оба хорошо плавали. Отфыркиваясь, подталкивали державшуюся на воде вверх дном лодку к берегу. Жалко было спиннинги. Они ушли на дно. И потом, сколько мы ни ныряли за ними, ничего не нашли. Сильное в этом месте течение Дона, видимо, очень скоро затянуло их песком или же нас отнесло от места происшествия, и мы не могли его установить. Улов-то был в садке, прочно привязанном к сиденью лодки. Но утрата спиннингов омрачала удачную рыбалку.

А ведь, вроде бы, наши действия в точности повторяли вчерашний (и не раз испытанный!) маневр: Владик сильно греб, по касательной приближаясь к судну и стараясь сравняться с ним своей скоростью; я же с носа лодки без особого труда пришвартовывался к нему. Потом, перебравшись на борт, мы сидели на каких-то досках, болтали с матросами, угостившими нас семечками, небрежно сплевывая шелуху в ворчливо обтекавшую легкое суденышко воду. Так добираться несколько километров до дому было куда веселее…

Сегодня вышло всё иначе: борт проходящего судна оказался значительно выше, а масса его – больше. Инерция этой массы с ее механически-адской силой движения и делали судно неприступным для нашей лодчонки. Тогда-то – в отчаянии я и оглянулся на Владика. Как на Господа-Бога. И Бог – разрешил мне отказаться от явно непосильного посягновения. И я благодарил его мысленно за то, что он снизошел к моей немощи, дал секундное облегчение…

Ноябрь 95

* * *

Настоящее таит в себе развилку выбора, оно двусмысленно. И лишь как будто бы дает ощущение прочности. Кажется, это тот берег, на который выплеснуло тебя утро, где можно найти опору. Но эта опора почему-то не удовлетворяет. Она постоянно демонстрирует свою холодную отчужденность и часто оказывается тягостной, утомительной. Душевно греет нас память, воспоминания, удерживающие жалкие следы того, что прошло, минуло. Пусть воспоминания – руины. В них – греющие нашу душу драгоценности.

* * *

Наше прошлое как бы уходит в область сна. Оно уже нематериально. И тем не менее составляет достовернейшую духовную реальность. Она уже срослась с нашим «я», стала его частью, мучительно завораживающей, иногда – укоряющей, но – так или иначе – наиболее драгоценной. Это то, что в памяти сердца и труднее всего переводится на обычный язык…

* * *

По дороге из Питера в Карташевскую задремываю, но, вроде бы, всё время слышу разговор соседей; приоткрываю глаза, вижу – проплывают большие дома, ага, значит, еще Татьянино; потом вновь отключаюсь и опять встряхиваюсь, бежит лес: спрашиваю, что сейчас будет – Суйда? – Какая Суйда!? – Сиверская!.. Выходит, я провалился глубже, чем полагал, и для меня не было ни Гатчины, ни Суйды, ни Прибыткова. И свою станцию – Карташевскую – я проспал. Не было ее для меня. Не было – не стало! – времени. Сон – выпадение из времени. И если, умирая, мы впадаем в вечный сон (и, наверное, уж вовсе без сновидений!), то для нас всё едино: что вечность, что мгновение, – вечность пролетает за один миг. И мы, коль скоро ждет нас воскресение, вовсе и не умираем! – Такая соблазнительная идея…

И что еще следует из описанного – простейшего – сюжета? Время – реально для нас тогда, когда мы его осознаем, переживаем. Для нас оно неотделимо от сознания, от постоянного сопоставления настоящего – с ушедшим и будущим, возможным. Время для человека неотделимо от памяти. Для человечества – от культуры.

* * *

Даже самые близкие люди, разговаривая с нами, чаще всего не слышат нас. Не слышат нашего сокровенного. Впрочем, и мы их не слышим. Но, встречаясь со старыми знакомыми (и – не то, чтобы друзьями!), мы радуемся им как подтверждению реальности того, что было в нашем прошлом. Об этой реальности знаем только мы, а наши приятели лишь «пробуждают» ее. Вообще, если говорить о реальности духовной, то она дана нам в нашем самоощущении и самосознании. Не более того. Реальность внешняя, объективная – совсем другое дело. Она предоставляет лишь знаки для реальности духовной. Потому-то так трудно прорваться в чужую духовную реальность. Но она как-то доходит до нас, наиболее достоверно – через наши страдания. В этом смысле «русский мазохизм» не что иное, как путь постижения духовной реальности другого человека. Без этого нет настоящей любви (любви, а не просто влечения или страсти – вожделения).

* * *

Да, конечно, прошлое, прожитое нами – основа нашего духовного достояния. Оно с нами. Но свернулось, точно свиток, скрутилось тугой спиралью, да так, что кольца его слились – не разлепить! Его – нет, и оно – есть. И нам постоянно нужны свидетельства о нем. Это могут быть письма, которые мы не решаемся сжечь, хотя порой и не отваживаемся перечитывать…

* * *

Проклинаем заведенность нашей жизни. Но в ней – и успокаивающее средство. Тирания повседневности – она же и терапия. Успокоение – в текущих заботах.

* * *

Заповедь самому себе: жить настороже, начеку, постоянно подкарауливая неведомо откуда нисходящие (пролетные?) мысли. Стараться их запомнить, чтобы затем «прикрепить» к бумаге, приковать словом, а то так и пролетят, улетят. И – улетают!..

* * *

Не ссылайся на невезенье. Не вини обстоятельства. Они лишь то, что испытывает тебя. Как кислота – золото. Преодолев их, ты и выявишь себя. Они оценивают тебя, давая возможность показать, на что ты способен.

* * *

Долг – зачастую – вчерашнее чувство, очерствевшее, так сказать. И коллизия долга и чувства – коллизия дня вчерашнего и сегодняшнего. Тот, кто живет сегодняшним днем, не знает этой коллизии. Но тот, для кого имеет значение единство собственной личности, проходящее сквозь время, без нее не обходится, от нее не избавлен.

* * *

Мелодии песен прежних лет. Вальсы, танго. Сколь сладостны и щемящи они! – В них – ностальгия по молодости, по нашему былому. Но только ли? Нет, пожалуй, не только. Ведь они тогда были для нас счастливым предощущением наших возможностей, нашего будущего, нашего – теперешнего, то есть – сегодня. Оно настало, но оказалось совсем не таким, каким виделось. Эти мелодии – свидетельство об утрате. Но хотя ими мы оплакиваем себя – нынешних, в них – чистота наших прошлых надежд. И то виденье наше, как это ни удивительно, осталось с нами, живет в нас! И потому слезы наши сладостны.

* * *

Ослабевает память, разрывая связи человека с его прошлым, и вместе с тем он всё более отсекается от будущего. И когда он ВСЁ забудет, то и будущее ему станет как бы ни к чему…

* * *

Холодно! Но ведь на улице плюс 2–3 градуса! Давно ли это казалось блаженным теплом? Теперь – в конце мая – это собачий холод. Холодно потому, что мы слишком поверили маю, его свежей, мощной зелени. Холодно – от несоответствия реальности нашим представлениям. Стереотипам! И переломить стереотипы бывает труднее, чем переодеться, признав реальность.

* * *

Вчера как-то сама собой откристаллизовалась для меня формула: «лишь тогда, когда говоришь ОТТУДА, ты по-настоящему свободен». И не потому, что не приноравливаешься к меркам этого или того заказчика. И даже не потому, что уже «ускользнул» от всех и неуязвим, – неподсуден! – ведь это не избавляет тебя от ответственности перед самим собой. Чувство свободы – от возможности разговора без посторонних. И на душе – спокойнее, не надо суетиться. Думать об издании, искать благодетеля. Унижаться… И важно ли знать, кто и как прореагирует на твое послание? Это уже их дело. А ты – захотел разобраться в себе самом. И уж постарайся! Отсюда проистекают кое-какие следствия. И прежде всего – зачем сваливать собственные грехи на вымышленных героев? Всё равно, когда пишешь о себе, особенно о себе – прошлом, ты пишешь как бы уже о другом. Воистину протянувшееся за тобой пространство лет, «пространство времени» – криволинейно, дугообразно. И ты всё еще существуешь в каком-то полустершемся году (запись его, может быть, где-то и хранится, пребывает: и бесконечно шумит в окне тот пролетевший дождь!), существуешь, но «под углом» к себе – сегодняшнему. И смотришь на себя сбоку, взглядом созерцающего. Да уже и сама позиция автора, – человека, который отважился писать, отдаляет и в какой-то мере отчуждает тебя от себя. Впрочем, разве и всегда нас не двое? И постоянно совершающийся твой монолог – разве он не является и диалогом? Или ты не споришь с самим собой? И еще. Ведь любое серьезное личностное признание (дневник, исповедь) – это и саморазоблачение, и самооправдание. Пусть проведенное через сомнения, пристрастный допрос совести, пусть преломленное призмой едкой иронии, но – самооправдание. Изначально, «по определению». Ибо иначе автор просто не взялся бы за перо. Это – смертный приговор наоборот. Просьба о воскресении, после смерти.

* * *

Октябрь. Влажный от дождей, потемневший асфальт. И на нем – опавшие листья. Позавчерашние и вчерашние уже успели потемнеть. Они вклеены, вмазаны в шероховатую плоть асфальта и как бы уже ушли на некую глубину, и чем глубже, тем они темнее, как монеты на дне водоема, и контуры их неопределенны под толщей воды – времени. А сегодняшние листья лежат на самой поверхности водоема, – яркие, четко очерченные, местами чуть отставшие от плоскости, еще не «принятые» ею. Резок перепад меж ними – и вчерашними, позавчерашними. Так вот и асфальт запечатлевает ход времени, напоминая о том, что под каждым текущим мгновением – множество прошлых, – вчерашние, ослабленные отголоски сегодняшних…

Мы бросаем монеты в водоем, чтобы когда-нибудь побывать в этом месте еще раз. Может быть, и деревья оставляют свои листья в каком-то слое «временного пространства», призывая нас хотя бы памятью иногда возвращаться туда?..

Поучения Маэстро

Следующий сюжет, вероятно, для меня очень важный, мне опять-таки было бы легче (объективности ради) описать, как бы глядя со стороны, говоря о себе в третьем лице. Скажем, так: «Он хорошо помнил: его вызвал директор (В. А. Пушкарев) и сказал ему: «Я ухожу, но еще что-то могу для Вас сделать. Хотите, назначу – заведующим отдела?» Пауза. Молчание. Долгое, томительное. Как ему было объяснить директору, что делание карьеры по службе никогда не влекло его, и он растерянно молчал. Между тем собеседник, предлагавший ему другую судьбу, словно бы начиная чувствовать мотивы его смущения и отыскивая нравственные зацепки, продолжал: «Я понимаю, у Вас есть свое лицо. Вам это ни к чему. И всё же, замечу. Это – нужно. И если хотите, благородно. Благородно быть человеком-затычкой. Чтобы дерьмо не поперло… Так еще Игорь Эммануилович говорил. И я тоже выполнял эту функцию. Но Ваши мотивы мне понятны».

Собственно, этим сюжет и исчерпывается. Но то, что было предложено мне, оказалось по своей сути чем-то вроде искушения. Поэтому вызвало в памяти образ совсем другого персонажа. Впрочем, уже знакомого…

* * *

И вот я желаю отозваться, но слышу предупредительный голос: «Знаете, не именуйте меня Главным. Я же не начальство и пребываю вне иерархии власти. Всего лишь – предлагаю варианты. Правда, парадокс в том, что, не занимая никакой должности, я практически ко всему имею касательство. И мне дано разбираться в деле, коль скоро я в него вникаю. Извините, поневоле становишься специалистом. Так что зовите меня просто «Маэстро». Если хотите, конечно… Но – продолжим. Итак, «человек-затычка», «человек-прокладка» или – «человек-топор». А почему, нет? Есть же у нас выражение: «человек-флюгер». Метафоры, конечно. Но прогресс нашего общества в том и состоит, что функция человека еще теснее срастается с его сущностью. Прогресс – в специализации. От этого никуда не уйдешь! И нужно ли путать различные роли? Вот, скажем, у вас художнику нередко приходится быть водопроводчиком. Хорошо ли, удобно ли это? У нас же специализация исходит из новейших научных разработок. «Человек – ботинок на левую ногу» и «человек – ботинок на правую ногу». Дежурят поочередно, через день. Не улыбайтесь! – Согласно данным о функциональной асимметрии мозга, Вы же сами, по-моему, об этом что-то говорили… Или еще наглядный пример того, как далеко шагнула специализация. Одни специализировались на том, чтобы играть в ночном казино, другие – чтобы рыться в мусорных бачках. Быть нищими. Причем, ведь именно они нужны миллионерам! Нужны – как психотерапия, дающая возможность богатому человеку раскаяться, вернуть себе стремление к человечности. Когда ты бросаешь нищему пятак, добыв (как – это коммерческая тайна!) свой очередной миллион, ты очищаешься. А нищему и пятак – учтите, никак не заработанный! – радость. Ведь нищий только самому себе не нужен. А богатому – еще как нужен! Видя нищего, богатый проникается самоуважением. Да и нищий начинает считать себя не безнадежно никчемным, коли его пожалели.

Важно, чтобы люди не слишком упорно и часто вспоминали слова: «почему» и «зачем». Важно, чтобы знали только сегодняшнее, не задаваясь вопросами о вчерашнем и завтрашнем. Об утраченном и возможном. К чему бередить раны?.. Нарушать душевный комфорт? А как избавить людей от бессмысленных волнений – дело техники. Фармацевтия…

Помните, что говорила сторожиха дачи, где вы арендовали комнату? Помните, как она при этом ласково поглаживала пса, прослужившего ей 15 лет? – «Надо будет Амура усыпить, – не переживет зиму… Что собаке зря мучиться?»… И ведь это гуманно! Почему же надо людей заставлять терпеть долгие муки медленного умирания?..»

* * *

«Главное – освободить людей от памяти. Память – это неизбежное сравнение. А сравнение всегда невыгодно для настоящего. Потому что настоящее – реально, а прошлое и будущее, в нашем сознании постоянно меняющиеся местами, идеальны. Но идеальное – по определению! – лучше реального. Поэтому наша культура – не культура памяти, а культура мудрого /целесообразного!/ забвения. Она как бы каждое утро рождается заново, начинается. А прошлое – разве что материал для ее пасьянсов….»

* * *

«Культурная память!.. Традиции!.. Непревзойденные образцы!.. Стремление к совершенству!.. Вам не наскучили эти химеры?

Совершенство…

Зачем смущать людей /добропорядочных граждан!/ совершенством? В нем всегда есть нечто унижающее нормального человека, сеющее в нем смуту, рождающее подозрение о возможности иного мира. В стремлении к совершенству и таится корень всех утопий, а, значит, и революций. Гоняться за совершенством – так же бессмысленно, как пытаться постичь истину. А это задача неразрешимая, вроде постройки вечного двигателя.

Так что не морочьте голову и себе, и другим идеей совершенства. Совершенства в мире – и так навалом! Не подкапывайтесь под бизнес музеев, хранящих старое искусство. Всё равно это обречено. Едва ли мы выдержим состязание с мастерами прошлого. Наша ставка не на совершенство, а на новизну. Новое – в принципе – можно изобретать до бесконечности. Здесь нет предела. А если изобретательство выходит за рамки искусства – не беда! Расширим эти рамки (как, впрочем, не раз уже расширяли). Причислим и неискусство – к искусству. Еще пикантнее!

Право же, новизна – куда более демократичный принцип. Новое может выдать буквально каждый человек, у которого есть воля к успеху и чуточка фантазии. Для этого абсолютно не нужно никакого – дискриминирующего! – ценза: образования, эрудиции, мастерства. Вообще не нужно ничего уметь, кроме, как уметь ни в чем не сдерживать себя, дабы громче заявить о себе. Неважно – каким способом. Поэтому мы считаем художником всякого, кто сделал то, чего еще не было…»

* * *

«Высшая мудрость в том, чтобы люди научились жить сегодняшним днем. Здесь и сейчас! И обществу нужна культура сегодняшнего дня. Культура не памяти, а забвения. Да, – Вы совершенно правы, – склеротическая! Но склероз – самая щадящая и даже самая приятная из всех болезней: ничего не болит, и каждый день узнаешь столько нового! Добавим, не слишком расходуясь на его изыскание…»

* * *

«Нет, конечно, современный человек, все-таки, что-то еще помнит. История еще может присутствовать в нашей культуре. Но не как предмет познания – ибо прошлое не менее непознаваемо, чем будущее, а как своего рода костюмерная, или – магазин, антикварная лавка, где каждый может выбрать с полки любую вещь – на свой вкус. Так что история – не более, чем материал для увлекательной, с веселыми страхами, игры. И для детей, и для взрослых, – благодаря подобным играм не расстающихся с детством…»

Но, Маэстро, – пробовал я вступить в разговор. Однако мне это не удавалось…

«Вы опять за свое… Пытаетесь провоцировать жажду познания. А оно ненасытно. Да и чревато… Хотя бы уже потому, что любое познание неизбежно приводит к сравнению. Сравнение же раздваивает, расщепляет души благонамеренных граждан, создает для них дискомфорт, противоречащий принципам цивилизации целесообразности. О вас же заботимся! О вас! Так не платите черной неблагодарностью!..»

Воистину Маэстро был проницателен. Своими словами он предварял (и снимал!) мои вопросы.

«Понимаете, надо уметь пользоваться тем, чем мы располагаем. Как увеличить емкость времени, каждой минуты? – только интенсивностью ее переживания. На элементарном уровне интенсивность переживания времени обеспечивают хоккей, футбол. Забьют или не забьют? Чем не трагедия Гамлета: «Быть или не быть?» Каждую секунду проблема эта решается шайбой или мячом. То есть создается условная ситуация, заставляющая «болеть» и рождающая иллюзию эмоционального насыщения бытия. Точно также и детектив. Здесь тоже всё время возникает новая проблемная ситуация. И всё это – эрзацы переживаний, эрзацы духовной жизни, дающие возможность «выпускать пары». Без этого наше общество целесообразности долго бы не продержалось.

Футбол, хоккей – тоже своего рода наркотики, дающие выход в иную – условную – реальность. С ее чисто игровой эстетикой, с непредвиденным, неожиданным рисунком. Это красивое зрелище и, вроде бы, безвредное. Наркотики, так сказать, не токсичные и потому санкционируемые государством…»

* * *

Персонаж, предпочитавший, чтобы его именовали Маэстро, собеседовал со мной с покровительственной заботливостью. Он говорил, словно бы предваряя мои непроизнесенные вопросы:

«Мы, знаете ли, шагнули далеко вперед. Ведь что происходило прежде? Прежде, выражаясь ученым языком, социальные проблемы спасали нас от экзистенциальных. Ну, вспомните, в очереди за сосисками много ли мы думали о том, что значит быть или не быть? А если удавалось получить вожделенный килограмм, чувствовали себя на вершине блаженства, будто бы совершили небывалый подвиг, которым не грех похвалиться перед ближними. Пусть оценят! Отечество постоянно одаривало нас возможностями для подвига. Само добывание дефицита обретало ореол престижа, символизировало удачливость. И всё это, как выяснилось, маскировало от нас ту бездну, на краю которой трепыхалось наше существование. А теперь, когда – за денежку – счастливо решаются все бытовые проблемы, нам стало страшно. Мы – вдруг! – ощутили, что за каждым нашим жестом, за каждым проявлением жизни, – а мы научились ею дорожить! – пристально поглядывает смерть… Да, батенька, прежде между «Я» и миром стояли всевозможные искусственные ограничения, препятствия, само преодоление их как бы и составляло смысл жизни. Теперь – всё стало оголеннее. «Я» – осталось наедине с миром…»

* * *

«Мы уже говорили с Вами о гуманизме целесообразности. Она была понята как истинная гуманность. Кто же мог максимально учесть все составляющие целесообразности? Конечно, машина, компьютер! Имперсональный разум! Наш высший земной арбитр, если хотите, – Бог, снимающий ответственность с отдельных личностей и групп людей… И вот, хотя геронтология могла уже в ряде случаев продлевать жизнь человека до 150 лет, это было признано нецелесообразным. Почему? Да потому, что если говорить об активном периоде жизнедеятельности, то разница между людьми, живущими долго и не столь долго, была слишком велика. Нет, дело не в пошлых соображениях о справедливости. Резкий возрастной перепад оказывался социально нецелесообразным. При всё ускоряющихся темпах научно-технического прогресса различные индивиды принадлежали разным эпохам, – определенному времени формирования их характера, интеллекта. Но, как Вы знаете, период пластичности человеческого сознания по-прежнему приходится на сравнительно молодой возраст, – до 30–35 лет. И этот потолок поднимается крайне медленно. Было решено определить среднюю продолжительность жизни в 90 лет. Это была большая научная победа. Но став жить дольше, человек, все же, не стал бессмертным. К тому же у него увеличилось время зрелости, время раздумий. А значит, и время ожидания смерти. (Ведь самое страшное не смерть, а ее ожидание!). Тогда-то и был предложен выход: постараться сделать конец жизни таким, каким было ее начало. Ну, хоть в каком-то смысле: достигший определенного рубежа человек – переходил в разряд живущих в блаженстве. Для этого необходимо было нейтрализовать давление минувшего, абстрагироваться от истории».

* * *

«…Ах, Вы всё время забегаете вперед! Ну, естественно, возникал вопрос: зачем нужно нечто запоминать, – для того, чтобы очень скоро всё это позабыть? В том числе – позабыть и себя. Так, если завтра позабудешь свое вчера, не лучше ли – не помнить его уже сегодня? Но постарайся взять из вчерашнего только то, что тебя согревает в сегодняшнем. Жить настоящим – не это ли и есть счастье реальное, а не иллюзорное, как у тех, которые живут, скажем, прошлым, подобно наивным людям, жившим некогда сказками о том, что было. Интенсивность переживания каждого дня, каждой данной минуты – вот девиз нашего общества, ставшего обществом реального счастья, обществом без страданий. И не нужно напрасного беспокойства! – Память научная, техническая – была передана опять-таки машинам, компьютерам. Вступив с людьми в тесное взаимодействие, они стали не только их продолжением, но и заменой. Человеку, в сущности, необходима оперативная память – навыки нажатия кнопок…»

* * *

«…Извините за некоторые научные термины. Но буквально два слова. Нам удалось открыть субстанцию жизненного потенциала… Продолжительность жизни каждого человека – ну, с известной степенью приближения, выявленной компьютером. Как ваша температура – градусником. Машина знает, сколько каждому предстоит прожить. Разумеется, по понятным этическим соображениям, эти данные держатся в секрете. Но существует некая средняя – на данном этапе – продолжительность жизни… Каждый отдельный человек, – нет, Вы подумайте, как это гениально предусмотрено! – не знает, когда он умрет. Он попросту выключается компьютером незадолго до того, как полностью иссякнет его потенциал. Но и данная процедура предельно облегчена. Последние несколько лет человек просто не ведает своего возраста. Ему всё время, скажем, 50, 50, 50… Он пребывает в самоощущении ребенка. В состоянии старческого детства. Согласитесь, что это мудро. Ведь человек избавлен от ответственности чересчур взыскательного самосознания!..»

* * *

«Вы не случайно вспомнили о своей дочери… Да, и у нас существуют индивиды, которые не соглашаются, – как бы это выразиться? – дышать атмосферой их общества. Протестуют против царящей в нем «погоды», предпочитая пройти свой путь до конца в ясном сознании. Они-то и вступают в конфликт с теми, кто заблаговременно готовит себя к возвращению в блаженное детство. Кто способен довольствоваться дарованным ему празднеством жизни без особых претензий. Но получается, что протестующие и есть безумцы…»

* * *

«Смешно сказать! Безумие словно бы возмущается против разума социума, разума системы, разума машин… Но мы научились превращать безумных – в счастливых. Мы оставили им минимум памяти. Чтобы они не забыли, ну, допустим, как держать ложку. Однако, сокращая объем их памяти, мы избавили их от соблазна вершить над собой собственный суд. Это же прекрасно – ничто не гнетет их! Муки совести им незнакомы. Посмотрите сами – и Вы убедитесь: люди с легкостью передоверяют свое зыбкое сознание машине. Вспомните историю: машина великий освободитель! У нас – она освобождает человека от тяготеющего над ним Вчера. Большинство предпочитает жить исключительно сегодняшним днем. И – пожалуйста! Никаких проблем. Никаких привязанностей. Люди – счастливы. Они – круглые счастливцы! Счастье, оказывается, в избавлении от прошлого. Добавлю – и в неведении будущего. Пребывающие в состоянии блаженных – уходят из жизни под наркозом забвения. Разве это не гуманно?..»

* * *

…Снова и снова я пытался вклиниться в речевой поток Маэстро: что-то добавить, в чем-то – выразить сомнения. Увы, мне это не удавалось. Всё, оказывается, было разумно предусмотрено. Мои вопросы неизменно парировались заранее заготовленными ответами. Причем, все аргументы как бы были даны свыше. Мой вкрадчиво предупредительный собеседник, несомненно, рисовал модель райского мироустройства на Земле. Модель предлагала новое искушение – еще одно царство всеобщего благополучия. Но странно, по мере развертывания своих возможностей эта модель – в моих глазах – всё более приходила к саморазвенчанию.