Текст книги "In medias res"

Незадолго до ссоры он получил открытку от некой эстонки или латышки, сотрудницы и… осведомительницы: «Скоро в энный раз Вы станете отцом вашего ребенка». Эта женщина также пожелала познакомиться с мамой. Заявилась в дом. Отец просил, чтобы мама ее приняла, – она, якобы, должна была что-то принести. С пристрастием расспрашивала маму. Мама сказала: «Всё у нас – прекрасно…»

* * *

Вчера, в какую-то светлую минуту, мама рассказала мне две истории, относящиеся ко времени ее работы в детском саду. Уже в послевоенные годы. Летом выезжали на Сиверскую. Как-то прошел сильный ливень. И сразу – солнце. Погода парная, теплынь. Ребят дома не удержать, а идти, как обычно, на прогулку – промочат обувь. А тут как раз Настя – нянечка – говорит: «Идет Тетя-Комиссия!» – Что делать? Я думаю – пан или пропал! «Ребята, мы сегодня пойдем по морю-океану! Снимайте ботинки!» И ребята в восторге. Выбегают на улицу. Перед домом – лужа огромная, «море-окиян»! И они блаженно прыгают, бегают босиком по воде… А Насте говорю: «Принеси таз с водой, чтобы после всем вымыть ноги». Идет «Тетя-Комиссия», даже две «Тети-Комиссии…» Видят всю эту картину, изумляются, переглядываются, и ребячий восторг тоже заражает их. «Ну, молодец!» – хвалят меня, – «Здорово придумала!» А заведующая, Галина Аркадьевна, шепчет на ухо: «Ты моя палочка-выручалочка!..»

Другой случай тоже связан с приходом «Тети-Комиссии». Опять Настя возвещает, что «Тетя-Комиссия» идет уже по другим дачам и пушит всех. Почта – устная – работает! А белье в палате всё грязное, замаранное. Послевоенная нищета, ничего не добьешься. Говорю Насте; «Снимай всё белье, как будто отдаем в прачечную!» – «А смены-то нет!» – «Знаю, что нет. Всё равно снимай!» А ребят – тем временем – сажаю всех на ковер: «Ребята, помните сказку про Ковер-самолет? Мы сегодня полетим к нашим мамам!» Для детей нужно какое-то действие и что-то новое. Приходит «Тетя-Комиссия», и всё выглядит правдоподобно: меняем белье. А отвлекающий маневр тоже срабатывает. «Ребята, что вы делаете?» – «Летим!» – «А куда?» – «К нашим мамам!» – «Прекрасно!»

* * *

«Сон видела… Будто Ася стоит там, у стены. Но всё вокруг как-то расплывается. А она смотрит на меня и вроде бы ждет. И не говорит, а только хочет сказать: «Ну, когда же ты?» А я отвечаю: «Скоро…»

* * *

В последние месяцы своей жизни мама практически не вставала. Но ясность сознания, а также заинтересованность всеми семейными делами ее не покинули. Безразличие не коснулось ее, не отгородило от окружающих. Мое душевное состояние она всегда улавливала, как чуткий и безошибочный барометр. И не расспрашивая ни о чем меня впрямую, жадно старалась поймать и связать воедино то, что говорило о сути моих душевных переживаний. Я невольно приносил ей свою усталость и раздражение. И ее бдительная забота казалась мне навязчивой, тяготила меня. Я не сдерживался, срывался. Отталкивал «приставанья»… А ведь ей своей заботой всего лишь хотелось доказать – прежде всего самой себе, – что она еще – хоть капельку! – нужна, что она еще существует! Ничего больщего она уже предложить не могла. А я тогда еще не понимал, что это и есть самое «большее». Самое большое…

Переданные и доверенные мне признания мамы – мое драгоценное наследство….

Время, судьба, свобода…

Вспомнились вдруг голодные послевоенные годы. Трезвенная юность. И только – хмель дружбы, кружащий голову подобно хмелю любви, но, пожалуй, еще более возвышенно, одухотворенно. Хмель первого признания. Свои масштабы, свои котировки. Главное же, аванс доверия со стороны сверстников, со стороны поколения. И ответное чувство окрыленности от безоглядной веры в себя. Токи взаимопонимания, общности… А на столе, если что и стояло, то какая-нибудь бутылка лимонада. Пьянил лимонад, олицетворяя нашу – рвущуюся, как его пузырьки, вверх – устремленность…

* * *

На днях по телевидению в передаче «Смех сквозь годы» услышал хохму, причем, явно – по нынешним временам – запоздалую: «Язык – не только до Киева, язык до Магадана доведет». Когда-то, очень давно, чуть ли не в Загорске (1944 год!) я додумался до этой игры слова, тогда куда более актуальной, перелицевав известную поговорку. Не тешу себя мыслью, что именно мое «открытие» пошло в ход, и, сделав огромный оборот в пространстве и времени, вернулось ко мне с помощью телеящика. Вряд ли могло быть так. Скорее всего, сама потребность в подобной поговорке уже назрела, время было беременно ею, а структура языка предопределяла возможность именно такого оборота. Вот и произошло выявление латентно существовавшей и как бы закодированной идеально реальности. Не по подобной ли схеме срабатывает судьба? В основе ее свершений – действие «балансира», на одном конце которого «отвердевший» и «записанный» опыт прошлого, его инерция, его давление; на другом – «незаписанный» и еще «плывущий», но оказывающий – также! – свое давление спектр возможностей будущего. Собственно, под напором того и другого, в стыке разнонаправленных циклонов и возникает решение, в той или иной форме, в том или ином масштабе принимаемое чуть ли не каждую минуту.

22. 07. 91.

* * *

Давление прошлого – оно очевидно. Это и традиции, и нормы поведения, и привычки, и вся совокупность технического и культурного развития, которую мы принимаем от предшествующих поколений. Давление прошлого мы испытываем и лично, подчиняясь выработанным стереотипам, логике собственного характера, обеспечивающего внутреннюю преемственность нашего бытия. Наши долги, наши привязанности, наши принципы и наши иллюзии – во всем этом проявляется давление прошлого. И оно идет от не реализованного, но ждущего реализации – возможного. Будущее – в линиях возможных «расщепов». Наверное, в самой структуре (каким-либо образом) организованной материи есть такие линии, как скажем, они имеются в текстуре древесины: полено колется так, а не иначе, – потому что мешает сук… И то ли оттого, что жизнь забывчива, в ткани ее настоящего всё время образуются прорехи. Случайная оплошность становится той щелью, в которую стремится протиснуться мрак будущего. Не о том ли вопиет Чернобыль? Да, будущее возвещает о себе, прежде всего, реальной возможностью катастрофы. Человечество и живет в постоянной борьбе с опасностями будущего. И когда они «подступают к горлу», – отыскивает какое-то решение или, вернее, отодвигает катастрофу. Потому настоящее – всегда область принятия решений, всегда – в той или иной степени – развилка.

* * *

Может быть, прогноз, предвиденье будущего, таится в точном знании прошлого? Ибо будущее – это, так или иначе, реализация потенций настоящего, так или иначе – результат прошлого. Может быть, знание, точное ощущение собственных потенций и приоткрывает завесу будущего? Ведь что-то рождается из чего-то. И когда мы оглядываемся назад, то, всё же, устанавливаем сцепление причин и следствий. Но вот вопрос: почему перспектива будущего всегда столь гадательна? И каждый миг в нее может включаться нечто новое, прежде неучтенное…

* * *

Познание и прогресс, очевидно, категории нераздельные. Л. Ткаченко пришел и сказал: «Надо запретить строительство всех АЭС, пусть будет меньше автомобилей и капроновых чулок! Ведь раньше и без них жили! И ничего!» Но всё, должно быть, не так просто. И дело даже не в том, что инерция запущенной в ход машины цивилизации слишком велика и машину эту не остановить. Наверное, дело в том, что познание немыслимо без эксперимента, практики, соприкосновения с реальностью. Познание – в его определенном, «западном» варианте – немыслимо без понятия прогресса. Его трагедийности. И прогресс невозможно остановить потому, что невозможно остановить познание. Вот почему так опасно было прикасаться к плоду познания! Но кто сказал, что такова единственная ориентация познания?! При иной – интравертной – его ориентации технологический прогресс тормозился. Не ради ли этого в буддизме были запреты на добычу металлов из недр земли, что помогало сохранять баланс между человеком и природой, поддерживая экологичность цивилизации.

* * *

По-видимому, факт осознания какой-либо закономерности в известной мере меняет и саму закономерность. Реальная история ускользает от прорицаний, в том числе и научных. И всё совершается далеко не так, как планируется. Даже пессимистические прогнозы держат свою фигу в кармане – крупицу оптимизма, надежды на то, что будет всё равно не так, как ожидалось. И здесь – еретическое! – зерно «контрэсхатологии»!..

* * *

И впрямь время – энергетический процесс. А энергия, заключенная в нас, ищет соответствующего себе сопротивления. Каждого зацепляет «свой» случай. Каждый настроен на определенную волну, принимающую посильные для него истины. Из этого слагается судьба: то, что идет нам навстречу как случайность – одна из множества возможностей будущего – уходит в прошлое как необходимость. С лица – случай, с затылка – рок! Но этот случай, эта возможность в каждый данный момент выбирается нами посильно, для нас – оптимально; потому она и является «нашей» судьбой.

* * *

Человек абсолютно бесхитростный, Нюра – пример удивительного мужественного спокойствия в отношении к судьбе. Вспоминаю два эпизода, характеризующие реакцию моей тетушки на сопряженную с судьбой неизвестность.

Нюра рассказывала о том времени, когда она дежурила у Аси, в Институте скорой помощи и приходила только на ночь в мою мастерскую, находящуюся неподалеку. Добраться до нее было куда легче, чем до дома. «Как-то пришла и почти сразу же свалилась – так устала. Легла, где и всегда устраивалась, в маленькой (асиной) комнате. Лежу и вдруг слышу: за стенкой кто-то дернул окно, а потом – спрыгнул на пол… У меня сердце замерло. Наверное, через чердак на крышу вылез, ну, и… Что делать? Сейчас встану – посмотрю. Нет, думаю, зачем же я ему навстречу пойду. Пусть уж он сам ко мне приходит, – убивает!.. Утром просыпаюсь – жива. Тихо, никого не слышно. Встаю. Иду в большую комнату. И – такая картина: окно распахнуто, а цветок в горшке – на полу, горшок разбился. Ветер надебоширил…»

* * *

Еще случай… Году в 32-33-м Нюра была в командировке, на Урале. Работали где-то под Свердловском. И вот ее рассказ о том, что с ней произошло. «В свободный день пошла я в лес, за грибами. Захватила с собой в узелке кусок хлеба. Выкупила по карточке и, не заходя домой, отправилась. Иду и чувствую – кто-то смотрит мне в затылок. Думаю: обернуться или не обернуться? – Была не была! Оборачиваюсь – в трех шагах от меня стоит мужчина. Исхудавший, потемневший лицом, страшный. «Я тебя убью!» – говорит. А я почему-то вдруг успокоилась. «У меня ничего нет. Вот кусок хлеба только. Хотите – берите!» – «Хлеб?! Мне?» – Берет, а у самого руки дрожат. И вижу – плачет. «Ребятишкам отнесу! Спаси тебя Бог!»… Такой там голод был. А мы итеэровскую карточку получали. И не знали…»

* * *

Духовные качества Нюры помогали ей. Но они сочетались с проявлением едва ли не детских эмоций. Больше того. Нюра демонстрировала: каприз, упрямство – тоже форма отстаивания собственной личности, когда других средств самоутверждения не остается… После всех тяжелых недель ухода за мамой, после ее похорон, Маша предложила Нюре вымыть ее, предложила в первый же свой свободный вечер, накануне Нового года. И что же? Нюра – на дыбы! – «Я еще не готова к этому! Какой для меня Новый год! Я – больной человек! (Она действительно несколько дней тому назад упала). Мне будет холодно! Да что я вам кошка, с которой поступают, как хотят?!» И, обращаясь в мой адрес: «А ты в заговоре с Машей, ты у нее в подчинении!» И т. д. И т. п. Когда Маша ее, все-таки, вымыла, звонит мне: «Простите меня, бунтарку! Такое облегчение!..»

Вот тебе и притча о свободе воли…

По стечению разных обстоятельств своей семьи у Нюры не сложилось. Но и одинокие люди оказываются очень и очень нужными, если они себя кому-то посвящают… А жизнь Нюры – сплошное посвящение. Причем, без малейшей позы. Как будто по призванию. По велению судьбы…

* * *

В схватке велений настоящего и памяти о прошлом и проявляется судьба. Судьба – это не что-то постороннее, толкающее тебя в спину. Всё делаешь ты сам. Сам выбираешь путь. Но выбираешь то, что возможно для тебя, посильно. Какие-то варианты поведения оказываются для тебя нереальными, «не твоими». Ты избираешь свой вариант, потому, что другие – как бы не подпускают тебя к себе, «отталкивают». Среди них ты отыскиваешь свою «нишу». Она и оказывается твоей судьбой. Твоим сокровенным одиночеством.

* * *

Очевидно, сама единственность, уникальность реально случившегося и необратимого – при множестве возможностей в идеале – создает иллюзию предопределения и мистифицируется как судьба (рок). И поскольку реально осуществленное всегда расходится с идеалом, поскольку идеал всегда светлее, чище, ярче, выше осуществленного, реальность и истолковывается как нечто принудительное, навязанное человеку извне, с чем только остается примириться. А идеал – он всегда в туманной дали и не раскрывает всех своих грядущих каверз… Вместе с тем не совершившееся, оставшееся идеальным, постоянно казнит то, что совершилось, случилось, и унижает его. Случившееся, реализованное – вечно испытывает «комплекс неполноценности».

* * *

Судьба, жизненный путь, который, как кажется, сводит, соединяет идеал и реальность, на самом деле разводит их, – и душе ничего не остается, как покинуть свое несовершенное, уставшее, изношенное тело. Проблема судьбы – это проблема смирения перед неизбежным, понимания его. Понимания нереализуемости идеала в реальности. И в то же время – необходимости его зова. Ведь и этот зов небезоснователен. В нем – отражение потенций самой жизни, множественности ее вариантов, ее напора.

* * *

Можно ли быть свободным во всем? Едва ли! Устремляясь за своей свободой, мы должны опереться на свою несвободу. Свобода «наверху» сопряжена с несвободой «внизу». Дерево привязано корнями к земле. Целенаправленные усилия рук обеспечены упором ног.

* * *

На практике понятие свободы зачастую не содержит в себе подлинных альтернатив. Ибо проблема выбора встает перед нами (в предельном варианте) как проблема – либо подчинения жизненной необходимости, либо освобождения от нее – вместе с собственной жизнью. Свободным стал Лев Толстой, уйдя, наконец, из дома. Но тем самым он только лишь избрал свою смерть.

* * *

И все-таки, истинный смысл свободы – в возможности реализации. Разговоры о свободе духа – пустопорожни. Дух может быть свободен и в темнице, если у него есть силы для посягновения. Словом, в чисто идеальном плане ничто не мешает нам быть свободными, кроме самих себя (или того, что нам отпущено природой). Так что и говорить об этом нечего. Свобода начинается с проявления, а, значит, с деяния. Но деянием – и пресекается, исчерпывается.

* * *

Отношения человека с судьбой, по-видимому, напоминают ту ситуацию, когда служащий вынужден увольняться «по собственному желанию». То есть формально в своем деянии свободен. Но его подвели к этому, что, однако, не фиксируется заявлением. «По собственному желанию» – лукавая формула, предлагаемая нам судьбой.

* * *

Необратимость времени, неповторимость совершившегося как раз и являются тем, благодаря чему случайность возводится в ранг судьбы. Поэтому свобода выбора – иллюзорна. «Предопределение» – в самой единственности для данного времени, данного момента каждого нашего шага. В невозможности его переделать, переиграть. Идя тропой неповторимости, мы и прочерчиваем линию предопределения.

* * *

Предопределения – нет. Но единственность реального пройденного пути создает иллюзию предопределенности. Это как бы предопределенность с точки зрения будущего, из будущего, – по отношению к минувшему, прошлому. Следствия, так сказать, выискивали – и выискали! – свои причины! Хотя само будущее – из настоящего – вероятностно.

* * *

Любой поступок – ловушка. Ибо он завлекает в лапы судьбы. И свобода в момент выбора, тотчас же после его свершения оказывается несвободой. Будучи в узком тоннеле и остановившись на миг перед открывшейся его развилкой, ты – так или иначе – (и в этом акте взвешивания вся свобода!) опять попадаешь в один из узких тоннелей. И с годами он – всё уже…

* * *

Казалось бы, каждый человек располагает свободой выбора. И в то же время эта свобода оборачивается предопределением. Как совместить свободу и судьбу? Очевидно, дело в том, что не только человек делает (совершает) поступок, но и поступок делает человека. Поступок – это обязательство. Таким образом, оказывается, что человек вроде бы свободен перед своим будущим, но не свободен перед своим прошлым. Это прошлое, заключенное в нем самом и «отвердевшее» в его характере, оказывает давление на будущее, определяя выбор возможностей. Поэтому человек свободен, скорее, в своем воображении, нежели в реальности.

* * *

Судьба, жизненный путь, который, казалось бы, должен соединять идеал и реальность, на самом деле разводит их. И душе ничего не остается кроме, как покинуть ее несовершенное и изношенное тело. Проблема судьбы – это проблема смирения перед неизбежным, понимания его. Понимания нереализуемости идеала в реальности. И в то же время – необходимости идеала как возможности дистанцироваться от наличной реальности.

* * *

Какая-то часть русской интеллигенции – и довольно значительная – признала «историческую необходимость» социализма, провозглашенную большевиками. Согласилась, так сказать, с исторической судьбой. И… оказалась втянутой в страшную трагедию истории. Сейчас нам предлагают признать необходимость капитализма, также, якобы, завершающего историю, или – эсхатологическую необходимость. Но, может быть, более правы оказались те деятели русской культуры, которые руководствовались нравственным чувством, тем, что каждому ребенку старается привить мать? Может быть, и в нынешней ситуации оно надежнее?..

* * *

Кто-то сказал: «Бросим жребий – кому идти». Нужно было что-нибудь принести – поесть. Он произнес: «Не надо бросать жребий – я схожу!» Потом, выйдя под дождь, задумался: почему он так сказал? И понял: не хотел искушать судьбу. Не хотел давать ей права выбрать его еще раз в качестве жертвы. Уж очень она – судьба – повадилась поступать с ним – таким образом, бросая в него свои стрелы. И он не хотел предоставить ей хотя бы минимальный козырь, даже в пустяке. Потому что, будучи вновь избранным ею на заклание – пусть игрушечное! – он чувствовал бы себя согбеннее. А так – он распрямлялся. В конце концов, это единственное, что возможно – пойти самому… Хотя и понимал: под тяжестью настоящего креста не очень-то распрямишься…

«Каша с вами, а души с нами»

На даче. Сел погреть спину на солнце. Поднял прутик с земли. Взял его в руку, как удочку. И сразу вспомнил сон. Улица, но не совсем обычная, – с высокими тротуарами. А по проезжей ее части течет прозрачная вода, и в ней плавно извиваются, эластично двигаются черные рыбы, вроде бы, вьюны. Их сносит течением. Но они различимы с предельной отчетливостью. А на противоположном берегу – на другой стороне улицы – мальчишка со спиннингом: в какой-то момент леска у него натягивается, и он подсекает и вытягивает рыбину, которая, трепыхаясь, поблескивает светлым брюхом…

Не поднял бы прутик, и этот сон никогда не вспомнился бы мне! А сколько в нас прячется снов, которым не суждено быть осознанными…

* * *

По пути в мастерскую встретил афишу: «Десять негритят». И вспомнилась довоенная песенка на очень веселый мотив: «Пятнадцать негритят пошли купаться в море. Пятнадцать негритят резвились на просторе. Один из них утоп – ему купили гроб. И вот вам результат: четырнадцать негритят. Четырнадцать негритят пошли купаться в море…» И вся история бодро повторялась. Что-то в этой бодрости было от воздуха времени, заставляющего не замечать, как один негритенок тонет вслед за другим и с той же неистребимой беспечностью влекущего вновь и вновь «идти купаться в море». Вот только конца песни не помню. В самом деле, что же стало с последним негритенком? Кто ему покупал гроб? Кажется, спасение было в том, что песню никогда не успевали допеть до конца. Начинали другую…

А эту – я никогда не слышал по радио. Скорее всего, она принадлежала к разряду «самопальных», самопридуманных, как детские считалки, дразнилки. И пели ее в набитых дачных поездах, в вагонах и тамбурах, под перестук колес, то совпадая с его ритмом, то стараясь переспорить. Пели, задорно хлопая в ладоши, притоптывая.

Ветер в клочья разрывал этот заводной мотивчик. В шуме поезда захлебывались и тонули слова. – Как негритята.

Все-таки, что же было с последним?..

* * *

…В те мартовские дни 53-го были ли наши переживания искренними? Как бы сам себе я ответил на этот вопрос? Конечно, несмотря на все радио-газетные речения, Сталин в действительности отнюдь не являлся для каждого из нас человеком близким. Его лишь пытались изображать таковым, хотя на самом деле он был фигурой сугубо символической. Реальное содержание этого символа в те дни, очевидно, заключалось в том, что со смертью Сталина для каждого из нас что-то навсегда отошло в прошлое, вместе с юностью и ее иллюзиями. Наверное, это и было подоплекой наших слез, суть которой еще не обрела словесного оформления. Мы оплакивали самих себя. Прежде всего – прошлых, но, может быть, – и будущих. Так как не знали, не могли представить, что же теперь будет? Трудно было и помыслить, что именно дальше может быть. Это – во-первых. Во-вторых, мое юное существо жаждало приобщения к людям, к народу. Причем, не просто приобщения в каком-то ложном энтузиазме (что, конечно, уже осознавалось) или в заведенном ритуале официоза (что, конечно, уже тяготило), а приобщения в истинном переживании. Смерть, вводя в соприкосновение с подлинной реальностью, вдруг открыла, что «гений всех времен и народов» – тоже был человеком! Смерть Сталина, как это ни странно, если не приобщала, то приближала к истине. Пусть мы еще не знали ее глубины. Но мы ощущали ее приближение, и наши переживания выражали жажду истины. (Которая – и, должно быть, это втайне подозревалось, – могла оказаться вовсе не радужной). И вместе с тем – жажду подлинной патетики. Где-то в глубине души теплилась пробуждающаяся «радость всех скорбящих». А скорбь, поскольку она была скорбью о самих себе, освобождала от притворства.

* * *

Формула сталинских времен: ночные страхи – изнанка дневного энтузиазма. Или – наоборот. Узлом, объединяющим страх и энтузиазм, как раз и были акты жертвоприношений – партийных чисток, публичных процессов, изобличавших «врагов народа», да – и не публичных. Реальностью сатаны доказывалась реальность бога. Пусть – в данном случае – земного, в солдатской шинели. Как сказано Борисом Слуцким:

 
Мы все ходили под богом,
у бога – под самым боком…
 

* * *

…Опять случай, всплывающий из детства. Я проснулся от внезапного шума рассыпающихся с протяжным костяным треском по паркету кубиков. И сразу понял, что произошло: рухнула моя гордость и моя мечта. В течение нескольких дней я строил из кубиков башни. И каждая последующая была выше предыдущей. На эту башню ушли все кубики: возводя ее, я вставал на табуретку. Башня превосходила мой рост, и это, несомненно, что-то значило. Мое творение было выше меня! С нетерпением я ждал отца, чтобы показать ему то, что мне удалось соорудить. Успех – в моем представлении – подтверждался преодоленными трудностями: видимо, кубики были не совсем равными и, вытягиваясь в высоту, башня теряла свою устойчивость. Сооружение получилось хрупким. Однако оно – было. И отец – архитектор! – конечно, мог его оценить. Но я заснул, так и не дождавшись отца… Он пришел поздно. И пришел на нетвердых ногах… Я плакал, уткнувшись лицом в подушку. Мама утешала меня: «Ничего, завтра еще выше построишь». Но путь в высоту для меня уже был подвергнут сомнению. Я не перестал играть с кубиками. Но выкладывал уже сооружения приземистые, хотя и довольно прихотливые…

Наверное, и определенное направление развития человеческой цивилизации имеет свои пределы. Кажется, теперь всё более ощутимые. И – развилки. Моя «цивилизация» в какой-то момент переключила стрелку. Строить в высоту – уже не хотелось…

* * *

Кот Мурзик, гладкий и как будто налитой силой, свободно открывает плотно закрытую дверь, становясь на задние лапы. Вася, который хоть и пушист – рыжее облако в штанах, – но раза в два легче Мурзика, и не покушается открывать дверь. Такая возможность словно бы не приходит ему в голову. Но, может быть, не приходит потому, что силенок у него маловато?.. Так что же есть мысль? – Потенция? Во всяком случае мысль, конечно же, подразумевает заряд энергии.

* * *

В своем произведении художник выражает не только свою мысль, но и свое «недомыслие», его глубину (не ответ, а вопрос!). То, что предощущается, но еще не может быть названо, сформулировано. Лишь время постепенно выводит на уровень сознания какие-то смыслы, гнездящиеся в космосе интуитивного предощущения, порождаемые им. Поэтому произведение – не «мысль во плоти», а, скорее, каким-то образом ориентированное «предмыслие». Здесь причина того, что художественное произведение источник или стимулятор множества интерпретаций. «Предмыслие» художника – это то, что становится мыслью искусствоведа, вернее, мыслями искусствоведов.

* * *

Решение проблемы сталкивающихся между собой принципов: предопределения и свободы воли в христианстве, очевидно, и возможно только на почве дуализма, разделения плоти и духа. Предопределено наше плотское, земное бытие. Но духовное наше бытие – свободно. То есть ты волен совершить чисто нравственный выбор. Как совершил его Христос, за что и был распят. Значит, наша свобода – это (в глубинном смысле) – свобода принесения себя в жертву. (Один из священников сказал: «Христианство понимает свободу исключительно как свободу от греха». И эта мысль внятна мне). Нравственность – всегда готова на жертвенность. Поступать по совести – значит укрощать свой эгоизм. «Царствие мое не от мира сего».

* * *

Свобода, может быть, и иллюзорна. Но акт свободного нравственного подвига – он, конечно, не иллюзорен! Наоборот, в нем высшая духовная реальность. Реальность, определяемая преодолением самого себя, своей плоти, своих жизненных практических выгод.

* * *

Были (с Нонной) у Татьяны Владимировны. День рождения Бори «совместился» с ее днем рождения; она не могла отметить его в свое время из-за болезни.

Стас вспомнил о выступлении Б. В. Раушенбаха по телевидению. Тот говорил о рационализме и нравственности, о том, что они не совпадают. С точки зрения рационализма, если лежат чьи-то деньги и ты знаешь, что тебя никто не видит, ты должен их взять. С точки зрения нравственности – ты их не возьмешь, потому что они тебе не принадлежат. Я заметил, что – по большому счету – это не вполне иррационально и напомнил категорический императив Канта: «не делай другому такого, чего не хотел бы себе». Тогда Стас привел «притчу из жизни». Его знакомый нашел портфель, в котором было 12 тысяч. Но были и документы. И он решил найти и нашел человека, которому принадлежал портфель и вернул ему всё. Намекнул только, что, может быть, хозяин поставит бутылочку коньяка. «Ну, парень, – сказал владелец портфеля, – если тебе 12 тысяч не понадобились, значит, тебе и никакой коньяк не нужен! Ступай себе по добру, по здорову…» Вот так!.. Я подумал: надо же, – категорический императив наизнанку! – Делай другому зло, если не хочешь, чтобы он сделал зло тебе!..

А Саша Сколозубов рассказал историю, которую со смаком выдавал Боря. Ехал он как-то на 50-м автобусе в конец Московского проспекта. И вдруг ему страшно захотелось писать. Бывало у него так. Видит, проезжают мимо забора и в заборе – дыра. Дай, думает, сойду. Благо автобус остановился недалеко. Бежит к дыре, пролезает в нее, и тут два мужика протягивают ему стакан с водкой: «Ну, где же ты застрял!? Пей!» Боря сходу опрокинул стакан, забыв, зачем пролез сквозь дыру… Это история чисто российская. А еще была – в Сашином исполнении – азербайджанская, привезенная из Баку или его окрестностей. Где бы они с Борей ни обедали, почему-то всегда получалось 4,87 или 4,92 – около 5 р. Когда спрашивали меню, отвечали: «Ты что меню хочешь или покушать?» И вот однажды не нашлось какой-то купюры и, уже выйдя из заведения, Саша сообразил, что они не додали одного рубля. Боря сказал: «Ну, раз так, пойди и отдай!» Сашу официант встретил сначала недоумением, а потом разразился хохотом и – обращаясь к коллегам: «Нет, вы смотрите, честный какой отыскался! Родина тебя не забудет!» Саша вышел – будто из бани, красный, как рак, посрамленный, – словно бы он совершил нехороший поступок, словно его поймали на воровстве.

Поразмыслив над словами мужика, который сказал нашедшему его портфель: «Если тебе 12 тысяч не потребовались, то и никакой коньяк не нужен», я решил, что его ответ логически безупречен! И основан он на строжайшем разведении духовного и материального: коли ты предпочел возвыситься духом, то и не требуй презренного вознаграждения! Именно в этом мораль «притчи из жизни». Добродетель – сама по себе ценность и не нуждается в том, чтобы ее оценивали, исчисляли денежно, – в какой угодно валюте! «Каша с вами, а души с нами», – как сказал поэт. (Борис Слуцкий) Не иначе.