Текст книги "In medias res"

In medias res

…И вот передо мной «Дело» моего деда – Мочалова Ивана Васильевича. Копия. С грифом «Совершенно секретно». И наставлением: «Хранить вечно».

Когда деда арестовали, – ему было уже 60 лет. (Г.р. – 1877; арест – 9 декабря 1937).

Анкетные данные:

Род занятий – инспектор Трансанупра НКПС.

Соц. Происхождение – сын крепостного крестьянина.

Соц. Положение (род занятий и имущественное положение) – а) до революции – на транспорте фельдшером и врачом. б) После революции – тоже.

Образование – высшее. Саратовский Гос. Университет им. Чернышевского.

Партийность (в прошлом и настоящем) – б. член партии эсеров в течение одного-двух месяцев. До революции в 1905 году был арестован за участие в забастовке и сидел 3 месяца.

Служба в Кр. армии – нет.

Служба в Бел. Армии – нет.

Участие в бандах, к-р. организациях и восстаниях – нет.

Сведения об общественно-политической деятельности – нет.

* * *

Протокол Допроса 11 декабря 1937 года (и последующие) подписан (подписаны) Опер. Уполномоченным 6-го Отдела сержантом Госбезопасности Солнцевым. (Видимо, псевдоним?) Поражает невладение следователя русским языком: «В гор. Казане», «Благодаря того, что я в партии эсеров находился всего лишь около 2-х месяцев», «Прекратил настаивать на быстрейший выпуск их (т. е. санпоездов – Л. М.) с завода». И т. д. Безграмотность, выражающаяся и в расстановке запятых, сплошь и рядом попадающих не на свое место, свидетельствует не только об образовательно-интеллектуальном уровне «судей», но и о той спешке, в которой совершалась вся эта стряпня.

* * *

Обращают на себя внимание словесные штампы, типовые ситуации, которыми изобилуют листы Дела. Читая их, словно бы движешься в заученном танце с хорошо отработанными фигурами. На одной странице (с. 32) подследственный категорически отвергает обвинения и – буквально! – на следующей странице (с.33) признается: «Я лгал следствию. Я действительно боролся с партией большевиков в эти годы (…) Я осознал (…) Теперь я буду говорить правду…» Читать это невыносимо. Представляешь (хотя и не можешь представить!), что остается между строк, за кадром. Чем «добыто» это «осознал». И какова цена такой правды.

Между одним и другим допросом проходит немногим более месяца. Но, очевидно, следователи не сидели без работы. Ясно, что она предшествовала и словам деда: «Я вижу бесполезность дальнейшего запирательства» (с. 10). Не тогда ли, в один из «подготовительных» и не протоколируемых контактов со следователем тот сказал ему: «Да подотрись ты своей Конституцией!»

* * *

Работа – есть работа. И если поначалу возникает «нестыковка», то это лишь означает, что нужна дальнейшая «подгонка».

Из допроса Мухина, начальника деда: «По моим заданиям участники организации Мочалов и Вист проводили вредительскую работу (…) Так, например, для распространения эпидемических заболеваний совершенно не велась борьба с антисанитарным состоянием в рабочих общежитиях, бригадных домах отдыха, вокзалах…»

Из допроса деда: «По заданию Мухина я сорвал оборудование 2-х дезсанпоездов».

Столь очевидные и для неискушенного глаза разночтения в «задании» легко устраняются на очной ставке…

* * *

В одном и том же документе – Приказе Наркома ПС обвиняемым инкриминируется: «бездушно-бюрократическое отношение медперсонала к больным железнодорожникам» и факты «прямых диверсий». Но если чуть задуматься, одно исключает другое. Ибо «издевательства над рабочими», «бездушно-бюрократическое отношение» сразу же выдают злоумышленников. Они засвечиваются! Настоящая диверсионная работа предполагает тщательную маскировку.

* * *

Казенные формулы топорно состряпанного «Дела», стереотипные обороты речи, вроде: «По заданию организации», «В этих целях», «На основании изложенного» (как будто такое основание действительно было!), уж не говоря о сакраментальной формуле Приговора: «Именем Союза Советских, Социалистических Республик» придавали всему «Делу», за таким-то номером, с обильной цифирью статей кодексов, якобы, солидный, законный, более того, якобы, неопровержимо убедительный вид. Ситуация ритуализировалась. А ритуал – слепил, гипнотизировал. Фальсификация занимала место реальности, затягивавшей в свой водоворот и обвиняемых, и судей…

* * *

Характер Дела свидетельствует, что была создана огромная машина, Молох, требовавший для своего насыщения всё новых жертв. Запущенная, эта машина работала уже по инерции, рутинно. Все допросы – написаны по одной кальке. Трафаретен сценарий вербовки заговорщиков. Обычно – начальник вызывает подчиненного и говорит: «Мне известно о Ваших антисоветских настроениях», т. е. откровенно шантажирует. Подчиненный растерян. И тогда начальник протягивает ему руку, «утешает»: «Не один Вы думаете так» И предлагает вступить в организацию, выполнять его поручения.

* * *

Изношенные простыни, отсутствие в больницах белья, испорченная канализация – способы вредительства? Странная логика. Истинный вредитель, чтобы скрыть свой коварный умысел, должен был бы заботиться, чтобы у него всё выглядело хорошо. Чистота и порядок – в данном случае – формы конспирации. Вообще странно, что «вредительство» оказывалось направленным против всех. Нецеленаправленный террор, так сказать. Но в ту же самую больницу могли попасть и родственники «вредителей», от не хлорированной воды могли пострадать их дети. То есть злоумышленники сами ставили своих близких (да и себя) под удар…

* * *

Итак, вырисовывается картина: механизм запущен и обязан работать. Но в этой работе задействованы люди. Интересно, что они чувствуют? Трудно представить, что столь топорно фабрикуя «дела» и поставляя желаемую «наверху» информацию, они не понимают своей роли, своей впутанности в грандиозную игру, фарсовый спектакль. Но эта игра «в как будто», игра взрослых людей приводит к трагическим развязкам. Глубина трагедии увеличивается оттого, что угроза постоянно висит и над теми, кто эту игру проводит. Палачи запросто могут оказаться (и оказываются!) жертвами. А потому игра для них весьма серьезна. Она требует высоких ставок – ценою в жизнь. Само содержание игрового процесса в общем-то никого не интересует, совершенно не имеет значения, что истинно, что ложно. Интересуют ставки: выигрыш или проигрыш.

* * *

Представлялось важным не исправить канализацию, а канализировать недовольство народа тем положением, в котором он оказался, направить его на некое обнаруженное и воплощенное зло. Негативистская энергия недовольства получала разрядку. И в то же время, поскольку «врагами народа» оказывались живущие со всеми рядом – то Иван Иванович, то Иван Васильевич, – совершался процесс самоустрашения людей. Страх вписывался в систему сакрализации власти. Пусть эта сакрализация неотделима от приставки «псевдо». Бегство от личностного страха выливалось в коллективистический энтузиазм. Ночной страх был изнанкой (и подпиткой) дневного энтузиазма.

* * *

…Сегодня прошел всего-то от дома до мастерской – и замерз. Ноги закоченели. На улице – минус 17 градусов, при небольшом северном ветре. И я, читая сейчас «Дело» деда, не мог не подумать: а каково же было ему, – уже семидесятилетнему старику (в 48-м году – 71, а в 52-м – 75 лет!) там, в Сибири, в тюрьме, в лагере! Во что он был одет? Что он ел – полностью лишенный зубов, но «особо опасный государственный преступник»? Судя по донесениям Начальника тюрьмы, который ссылается на информацию, полученную от осведомителей, сокамерников деда, он (Иван Васильевич) находился в тюрьме. Или – понятие «камеры» сохранялось и в лагере. И я подумал – вот ведь как: мы избегаем страданий, это естественно. Но только собственные тяготы и испытания разбивают (расплавляют) ледяную корку, обволакивающую душу. Только наше – персональное – страдание (или хотя бы намек на него!) прокладывают путь к состраданию, делают его, попросту говоря, понятным. Вразумляет нас…

* * *

Тексты «Дела» – стандартные и тупые, разве что украшенные грамматическими ошибками, – конечно же, не литература. И едва ли даже сырой материал для нее. Но в них как-то (хотя очень смутно!) просвечивает судьба моего деда, которую я имел возможность узнать обстоятельнее, но… не узнал. А теперь – казнюсь упущенной возможностью. Не потому ли мне кажется, что эти казенные тексты «магически» приобщают меня к тайным ходам Судьбы, становясь, возможно, и уликой моей вины?..

* * *

Наверное, так: заповеди охватывают только грубую схему человеческого поведения. Ячейки их «сетей» слишком велики. И даже соблюдая заповеди, мы остаемся греховными: разве ты избавился от равнодушия, безразличия, устраивавших тебя в какие-то моменты и периоды жизни? Не думаю, что надо периодически рвать на себе рубашку. Но неплохо бы признавать собственную слабость и вытекающий из нее эгоизм. А он-то и нуждается в искуплении.

* * *

Оправдание Верховным Судом моего деда, осужденного на 15 лет и выпущенного из тюрьмы (и лагеря) через 17 – под опеку жены – семидесятипятилетним, беззубым, пораженным склерозом стариком, – это оправдание – приговор мне! – Моему не то, чтобы равнодушию, но глухоте, инстинктивному (должно быть) стремлению не нарушать свой заданный самим себе стереотип.

* * *

Но, может быть, тогда, когда я спешил в Москву, отказавшись остаться в Ельце хотя бы еще на денек, как просил меня дед, судьба хранила меня? – Защищала глухотой, слепотой? Ибо к тому знанию, что я мог бы получить от деда, я был не готов. И – бессознательно! – ограждался, отстранялся от него, этого знания. Спасался бегством, чтобы сохранить свою – тогдашнюю – целостность, а, значит, и адаптированность (хоть и весьма относительную!) к той системе…

* * *

…А Маэстро, который, всё же, в каком-то не поддающемся рассудку смысле оставался Главным, опять нашептывал мне что-то, как приставленный ко мне гид. «Ах, – говорил он, – ведь это мы, в общем-то, уже проходили… Постарайтесь подняться над эмоциями, уяснить логику целесообразности. Взгляните масштабнее! Конечно же, Вам известно, что по Винеру, – развал, разруха – как проявления универсального процесса энтропии – наиболее вероятностные состояния любой системы. Извиняюсь за столь ученый стиль. Она, то, бишь, система, движется к своему распаду, к своему концу. И – простите! – с неизбежностью. Все случайные, вроде бы: поломки, сбои, засоры, протечки (с ними-то Вы прекрасно знакомы!) – проявление, увы, весьма невеселой, общей закономерности. Словом, обыденность. И – безликая! Но! Не лишайте человека поэтического воображения! Особенно – нашего, российского человека. Ведь в свое время на Руси и колокол плетьми наказывали, а потом – и в Сибирь ссылали! Да и сама власть в России издавна была персонифицирована, воплощена в лице Царя-батюшки. Это являлось, если угодно, языком ее общения с народом. Понятным языком! Не ясно ли, что и беспомощность власти – развал, разруха, антисанитария – тоже взывали к персонификации. Абстрактные понятия жаждали получить свое конкретное лицо. Необходимо было их воплощение. Ну, – как воплощение Бога-Духа святого – в Боге-человеке. По той же модели творилась сказка, которая и становилась объяснением происходящего в действительности. Ведь мы и были «рождены, чтоб сказку сделать былью»! И за деяния безликого – и по сути безвинного! – ну, не более, чем недотепы, растяпы! – виннеровского дьявола полагалось кому-то ответить. Не беда, что реальных виновных – закоренелых злоумышленников! – практически не было. Их надлежало выдумать! Создать из невинных. Да, невинных, – якобы! Однако же, в силу своей природной греховности потенциально виноватых! Ну, хотя бы из Ваших соседей или сослуживцев – уж их-то «способности» (скажем, не потушить свет в туалете или оставить на подоконнике огрызок яблока) Вы хорошо знаете!.. И поскольку водопровод или канализация, давно состарившиеся, – в каждом доме, в каждом учреждении постоянно портились, (а о всяческих нехватках и говорить нечего!) – мир буквально кишел вредителями. Да-с… Стоило поглядеть в зеркало, чтобы увидеть врага народа! Но проще (и «целесообразнее»!) было обратить более пристальное внимание на посмотревшего косо на тебя Ивана Ивановича или Ивана Васильевича. Так, кажется, звали Вашего дедушку?..»

* * *

«Вы внимательно слушаете? Тогда – следите за диалектическим изгибом мысли. Изобличать кого-то – предстояло кому-то! И здесь по необходимости происходила персонификация. Причем, предполагавшая инициативу. На плечи охранителей системы ложилась нелегкая миссия сотворения врагов. И, пожалуйста, не кривите рот! Скептически… Неужели Вы полагаете, что те, кто нес эту тяжкую службу, не понимали топорности своей работы? Что идеология всецело ослепляла их? – Едва ли!.. Скорее, они всего лишь решали задачу собственного выживания. Надо же было кормить деток, супругу, собачку… Вписанные в систему, они являлись деталями ее механизма. Благодаря им (их определенному поведению) механизм этот работал. А благодаря работе этого механизма они оставались живыми. – До поры. Ибо сами могли стать и, как Вы справедливо заметили, становились жертвами. Потому старались выжить любой ценой. Вы же понимаете – дьяволами не рождаются. Но выживание любой ценой – и есть синоним дьяволиады! Что? – Оккультизм? Никаким оккультизмом тут и не пахнет. Чего уж… Старая, как мир, отработанная схема: одни выживают за счет других».

* * *

«А теперь, с Вашего позволения, еще изгиб… Сам обряд жертвоприношения и был путем обретения бога. В данном случае – земного, с усами. Пусть – посаженного на трон дьяволом. И, тем не менее, выполнявшего свою сакральную функцию объединения людей. Это касается стражей режима, объединенных кровавой круговой порукой, заговорщически причастных к высшим государственным делам и – соответственно – секретам. Атмосфера секретности имитировала (или – по-нынешнему – симулировала!) присутствие Тайны. Того, что составляет суть сакрального. И как бы Вы теперь ни топтали Покойника и не уверяли, что всё было не подлинное, а «псевдо», эта псевдосакрализация «помнила» о сакрализации подлинной. Собственно, стоило только ступить на этот путь. Развязать особый вариант развития общества, включить программу – и механизм действует».

* * *

«Не надоело? Смотрите дальше. По прошествии времени, после смерти земного бога, эту огромную машину, ее ход, напоминающий слепое движение Рока, приостанавливают – и удается! – одним нажатием рычага. С легким скрипом, с некоторыми заминками она начинает крутиться в обратную сторону. То, что было черным, становится белым. Виновные вчера – оказываются героями сегодня. Наступает вторая фаза ритуального обряда: возведение вчерашних жертв – в ранг сегодняшних святых».

* * *

«Вот так-с, вот так-с… Одна стряпня – по заданию – сменяется другой, – уже поневоле! По невозможности – за давностью лет! – установить хотя бы контуры действительно происходившего. Прощение, вроде бы, состоялось; и можете сказать: слава Богу! Но – хи-хик-с! – оно проскочило мимо истины. В прошлом ее не было. Но и в настоящем она оказалась ненужной. Возможно, – опасной. И – пожалуйста, вам (наконец-то, доросли!) та философия, по которой истины и вовсе нет. В самом деле, что есть истина?..»

– Плагиат! – пытаюсь я возразить. Этот вопрос принадлежит Пилату! Для Христа этого вопроса не существовало…

«Допустим! – Но разве не хотели бы Вы, сударь, написать и сейчас напишете: Читая «Дело» деда, всё более и более убеждаешься в том, что фикция заслоняет собой реальность. Мало того – управляет реальностью. Но сама эта реальность остается закрытой, нерасшифрованной. Истина умерла вместе со сгорбленной фигурой деда – на белом снегу…

Ну, написали же!.. И дальше – знаю. Как, скажем, прогнозист или директор-распорядитель, метрдотель…»

– Дьявол! – напишу я, Вы – дьявол!

«Зачем же так сразу… в наезженную колею отечественной словесности!.. Да и к чему затевать заведомо бесплодную дискуссию о терминах? – «Главный врач», «Начальник», «Директор-распорядитель», «Прогнозист», «Метрдотель», «Дьявол»… Мне бы предпочтительнее – «Маэстро»… Не всё ли едино, в сущности? Я – извините, «Письмо до востребования»… А востребует реальная се-ля-ви, Вы – сами… Да и к чему эта навязчивая определенность? Очень ребяческая! В духе «А как на самом деле?» Мне-то, впрочем, и от «Дьявола» ни жарко, ни холодно. А Вас, сударь, я бы называл: «мой бедный мальчик». Так хочется!.. Ну, не обижайтесь. Суть – в другом. Кто бы я ни был, с полной ответственностью и компетентно заявляю: Нет никакого «на самом деле». Лично видел. В мире невидимого, где эти самые микрочастицы, величиной – куда меньше блох и еще более неуловимые. В волны превращаются и – Вася! Так вот там – концы с концами, уж наверное, не сходятся. И это очень утешительно для тех, кто хоть капельку знаком с бухгалтерским учетом, шире – с предпринимательством. Но речь о науке. Высшая точность науки – в неточности! Как в истинном искусстве. Вы же искусствовед. И что бы Вы ни написали – лишь версия, творческая интерпретация картины. Может быть – одна. А может быть – другая, но вполне равноправная. Вот и всё!..»

* * *

«Ну, а если говорить обо мне, то я и сам затрудняюсь дать себе определение. Меня, в общем-то, и нет. Я появляюсь лишь тогда, когда во мне возникает необходимость. Из вашей потребности, господа! Я, так сказать, реальность виртуальная. Вы сами меня порождаете, когда вынуждены объяснять свои неудачи. А они – фатальны. Поскольку нам откалываются только какие-то кусочки знания. Всё – ведь знать невозможно! Потому – один ухватывает одну крупицу; другой – иную. (Не здесь ли корень зла?) Знание – разобщает. Если что и объединяет – так это неведенье. Сообщничество – в неведении! Пожалуйста, пусть будет оно верой. Воистину «мы не ведаем, что творим»! Без неведения мы бы, наверное, и не творили…»

* * *

«Надо ли доказывать, что творчество под знаком неведения всегда может оказаться греховным? Неужели Вы столь наивны, мой бедный мальчик, и полагаете, что Вам известно, за кого Вы голосуете на ваших свободных выборах? И кто вложил свой капитал в Ёлкина или Палкина? Да, сударь, трагедия истории (и наша – крохотная! – в ней) в том и состоит, что мы постоянно соучаствуем в сотворении Неведомого. И иначе быть не может! Ибо неведенье – тоже, причем, наиболее доступная, форма выживания. Ах, сударь, опять Вы будете говорить, что выживание любой ценой и дьявольщина – синонимы? Или это я Вас надоумил?.. Извините…

Вот и пишите, пишите:

Неведенье – фундаментальная основа бытия. Как бы выжил ребенок, четко зная, что его может ожидать? Стало быть, наше существование – изначально! – греховное, паразитарное. Так или иначе – за чей-то счет. Но что за беда! Признайте зло неустранимым де-юре. И Вам сразу же станет легче жить де-факто! И – успокойтесь! Прощая другим, разрешаете себе. Неплохая сделка!..

А если уж так хочется – продолжайте писать. В писании – иллюзия искупления. Ну, продолжим:

Может быть, без неведения я и не выжил бы, не смог бы перенести то, что выпало на мою долю… (Верно, верно, – это я, сударь, вторгаюсь, – Метрдотель, Программист…) И всё, что мне дано – осознание своей вины. Живя, – буквально обрастаешь виной… (Ну, сударь, здесь Вы перехватили!..)»

Перехватил?.. Но откуда-то приходит потребность учинить это разбирательство. Вызвать себя – на собственный суд.

* * *

Как теперь я понимаю, дед столько всего испытал и столько перевидел, что у него не было чувства торжества справедливости. На людей, на человечество – в смысле человеческого племени – он смотрел, скорее всего, с горечью. Как-то очень едко высказывался о женщинах. Они у него – были. (Двоюродная сестра Нина передала мне, что в Ульяновске, от одной медсестры, у него – девочка…) А Валентина Алексеевна, которую я увидел уже старушкой, относилась к нему с трогательной преданностью.

После всех своих испытаний и мытарств дед стал не то чтобы циником, но, как мне кажется, глубоким скептиком: язвительная насмешка была всегда наготове…

Может быть, я для него был каким-то символом надежды? И он отнесется ко мне, я почувствовал это, не только с радушием, но и нежностью. Однако, видимо, именно его скептицизм, глубоко укоренившееся в нем недоверие к людям помешали ему быть настойчивее, упрашивая меня задержаться.

Даря мне – на память – футляр для очков, вырезанный из дерева каким-то зеком-умельцем с надписью «In medias res.», – он сказал: «Посвященному – понятно». Я даже подумал, что это и есть перевод латинской надписи. Но я не понял древней формулы и, видимо, не смог бы ее понять и если бы знал латынь, потому что еще не был «посвященным» – или «просвещенным» – самой жизнью.

Воспринимая вполслуха мои рассказы о каких-то моих московских литературных делах и хлопотах, он, конечно же, видел их мелочность. Просекал, наверное, и наивность моего самоутверждения перед ним. С вершин доставшихся на его долю испытаний – всё это было детскими забавами, тщеславной суетой, хотя ему – как врачу – несомненно, была ясна их возрастная обусловленность.

Словом, мне, балбесу, надо было больше слушать, а не высказываться… Лишь теперь я начинаю постигать сокровенный смысл начертанного на очешнике афоризма: «По с амой сути, без обиняков». «По сердцевине».

Весна 96 – апрель 97.