Текст книги "Кладбище с вайфаем"

Такие и подобные построения иногда снятся человеку с высокой температурой.

⁂

Нового ничего не бывает. Это только так кажется. Новым и неожиданным может быть только контекст. Новым может быть только резкое и неожиданное жанровое смещение. Новым иногда кажется то, что возникает при резком взбалтывании устоявшейся жидкой субстанции, когда ее нижние слои меняются местами с верхними и, соответственно, наоборот.

Вот, например, когда я вижу-слышу нынешних “аналитиков-политологов-международников-депутатов-пресс-секретарей”, заполняющих своими ароматными “анализами” информационное пространство, я вспоминаю конец семидесятых, когда в телевизоре или в газете звучал нескончаемый, на одной ноте бубнеж про “неуклонное повышение развития” или про “миролюбивую ленинскую внешнюю политику”, но зато рядом с ближайшим пивным ларьком клубились целые толпы совсем иных политологов и аналитиков, ничем особенно не отличающихся от нынешних, которые теперь в телевизоре или в газете. Они были, конечно, интереснее. Хотя бы потому, что говорили не по писаному. И потому, что их словами и голосами вещало само великое Коллективное Бессознательное.

Первым из публичных персонажей этот дискурс, основанный на полном небрежении к классической логике, а также к моральным или эстетическим условностям и приличиям, на полную громкость включил, кажется, Жириновский. Он-то и был подлинным новатором.

Эти, нынешние, всего лишь эпигоны, берущие лишь своей многочисленностью, мощной технической оснащенностью и поддержкой с земли, с моря и с воздуха всеми родами войск.

Так что меня-то они ничем не удивляют. Удивлять может лишь их перемещение из одного социально-культурного этажа на другой. Но и это уже становится привычным. А то, что они говорят, я уже слышал. У пивного ларька. Еще в те далекие годы.

⁂

“Почему от искупавшегося в проруби президента не идет пар?” – задаются вопросом многие из вольных или невольных зрителей крещенского ролика.

“Почему, почему? – отвечают им скептики. – Потому!” Некоторые, особенно остроумные, еще и добавляют: “А он и тени к тому же не отбрасывает”.

Я же вспоминаю рассказ одного сильно старшего знакомого о том, как в ноябре сорок первого года во всех кинотеатрах страны показывали кинохронику со знаменитым парадом седьмого ноября. И конечно, выступление Сталина на этом параде. Сам этот знакомый был тогда слишком юным для фронта и в ожидании призыва работал киномехаником в каком-то уральском городе.

После одного из сеансов с парадом и выступлением, рассказывал он, когда публика стала расходиться по домам, от одного человека к другому перебегал сильно взволнованный человек с одним и тем же вопросом: “Вы заметили, что у всех, кто стояли на трибуне, шел пар изо рта, а у товарища Сталина пар изо рта не шел? Как вы думаете, почему?”

От этого неугомонного правдоискателя шарахались, как от чумы. “Не знаю, – закончил свой рассказ мой знакомый, – дошел или этот любопытный до дому!”

⁂

Коммунальный опыт – все-таки важный опыт. И многое объясняющий в этой непростой жизни.

Ну, допустим:

– Что же это вы, Клавдия Николаевна, со всей квартирой-то разругались? Не стыдно вам?

– А чего стыдно? Это они со мной разругались. А я ни с кем не ругалась. Я ко всем хорошо отношусь. А они чего-то взъелись. Ну и ладно – не очень-то и хотелось. Проживу как-нибудь.

– Что значит взъелись? Вы вот зачем у Валентины Андреевны кастрюлю взяли и не отдаете? Она ж не ваша…

– Моя это кастрюля. Ее моя мама покойная ее матери подарила на день рождения.

– Так значит не ваша?

– Как это не моя? Моя мама за свои деньги купила. Да и мне нужнее. У меня вот двое детей, а у нее один, и тот балбес. Моя это кастрюля!

– Ну, как же она ваша. Вон все соседи подтверждают, что не ваша.

– Так они все что хошь подтвердят. Они все у Вальки деньги одалживают.

– Так не хотите мириться с соседями?

– Как не хочу? Хочу! Я человек мирный, никого не трогаю. Мир лучше ссоры, это все знают.

– Так кастрюлю-то, может, отдадите?

– Чего это я буду отдавать свою кастрюлю, если она моя?

⁂

Вот одно из чудесных откровений какой-то депутатки:

“Сила и преимущество новой России в том, что у нас сейчас появилась общая идея. И эта идея – сама Россия”.

Я, конечно же, немедленно вспомнил старый, но хороший анекдот.

В поезде напротив друг друга сидят две не знакомые друг другу дамы.

На руке одной из них огромный, невероятной красоты бриллиант.

Вторая, как ни старается соблюсти приличия, не может время от времени не взглянуть на это чудо.

В какой-то момент обладательница сокровища, улыбнувшись, говорит:

“Я вижу, что вас заинтересовало мое кольцо”. “Да! – говорит вторая. – Вы уж извините меня за бесцеремонность, но я впервые вижу таких размеров и такой чистоты камень”.

“Да, – говорит первая, – это очень знаменитый бриллиант. Он называется «бриллиант Рабиновича». Но над ним висит страшное старинное проклятие”.

“Какое же?” – затаив дыхание спрашивает вторая.

“Сам Рабинович”.

⁂

“Петербургские казаки потребовали запретить ловить покемонов в России”, – прочитал я.

То, что я до сих пор вздрагиваю от нелепого словосочетания “петербургские казаки”, это ладно, это моя, как говорится, проблема, и я с ней справлюсь сам.

В данном случае я беспокоюсь о другом. Я беспокоюсь и тревожно думаю о том, что если этих самых покемонов совсем не ловить, то сколько же их тут разведется? Думаю, не меньше, чем казаков. В том числе и петербургских.

Ведь перекусают же всех! А заразы сколько разнесут! Об этом подумали?

⁂

Давно, в семидесятые годы, я однажды подслушал фрагмент разговора двух мужчин в военной форме.

Из контекста разговора я понял, что один из них был военный музыкант. Ну, типа, дирижер военного оркестра. Второй же все пытался понять, в чем, собственно, состоит функция дирижера. Музыканты – это понятно – инструменты, ноты, то-се… а дирижер-то там что делает?

Дирижер пытался объяснить, говоря что-то о репетициях, о партитуре, о согласованности партий, о ритме и темпе.

“Нет, я понимаю так, – говорил второй. – Ты даешь команду, они играют. А махать-то зачем?”

В тот момент они как бы олицетворяли и иллюстрировали собой специфические взаимоотношения между искусством и государством.

⁂

В инструкции для “встающих с колен” одним из первых пунктов должен значиться такой.

Прежде чем начать запускать процесс вставания, необходимо принять во внимание высоту потолка. Если потолок низок, а вставание при этом резкое, существует серьезная опасность получить сильнейшее сотрясение мозга со всеми вытекающими из этого последствиями.

Что мы, впрочем, и наблюдаем.

⁂

Когда чиновник, депутат или просто какой-нибудь высокоморальный и высокодуховный миллиардер говорит о том, что материальные ценности для “нашего человека” ничто по сравнению с ценностями духовными, я всякий раз вспоминаю это:

“Паниковский, пригнувшись, убежал в поле и вернулся, держа в руке теплый кривой огурец. Остап быстро вырвал его из рук Паниковского, говоря: «Не делайте из еды культа». После этого он съел огурец сам”.

⁂

Новость:

“На пикет в защиту болотных узников у метро Третьяковская вновь пришли провокаторы-нодовцы. На этот раз вместо фекалий и зеленки они принесли гармошку и пытались сорвать акцию с помощью частушек. Полицейские не вмешивались”.

Гармошка и частушки после веселого говнометания – это серьезный эволюционный и даже, можно сказать, цивилизационный прорыв, я считаю.

Поскольку в наше время социально-культурные процессы существенно ускорились по сравнению с прежними временами, то в недалеком будущем можно смело ожидать, что эти люди научатся читать-писать. Потом – понимать значения отдельных слов, а потом – и связных предложений.

А там – отчего же не помечтать – глядишь, и вольются в конце концов в ряды сознательных вменяемых граждан.

Так или иначе, но динамика, конечно же, в целом положительная.

Главное, не останавливаться на достигнутом. А то вот Шариков тоже с частушками выступал, а человеком так и не стал.

⁂

Беда в том, что очень многие убеждены в том, что фашизм – это не идеология, лежащая в основе социального или культурного поведения, не определенная картина мира, не сумма исторических предрассудков и суеверий, в основе которых все те же вечные “кровь и почва”. Многие искренне убеждены в том, что суть фашизма не в содержании, а в форме.

Очень многие суть победы (не войны, а именно победы) видят в том, что некие “мы” (тут взвинченные разговоры и надписи про “дедов” и “ветеранов” имеют заведомо второстепенное значение) победили не столько немецкий фашизм, сколько немецкий фашизм. “Мы” победили фашизм иностранный, европейский, западный, повесив на Рейхстаг свое знамя. А потому “мы” обрели полное историческое право на собственный, наш. Это право победителя. По этому же праву “мы” можем назначать фашистами или антифашистами кого захотим. На одних мы навесим полосатые ленточки, и они будут антифашисты. К другим мы прицепим свастики, и они будут фашистами.

Точно как в дворовых играх моего послевоенного детства, когда “воюющие” делились на “наших” и на “немцев”. “Немцами” никто особенно быть не хотел, а потому в немцы отправляли самых слабых и сопливых. Те же, кто был посильнее да побойчей, были, конечно же, “нашими”.

⁂

А как быть с оскорбителями чувства юмора? С оскорбителями чувства собственного достоинства? Чувства стиля? Чувства меры?

⁂

Помню, что в семидесятые годы в каком-то из тогдашних издательств (кажется, в издательстве “Мысль”) выходила серия иллюстрированных определителей животного мира нашей необъятной родины. Они назывались соответственно “Птицы СССР”, “Рыбы СССР”, “Млекопитающие СССР” и так далее.

Мне посчастливилось приобрести книгу с названием “Гады СССР”. Потом я ее кому-то подарил.

Вот, вспомнил…

⁂

“Ну что, слабо сарай-то поджечь? Ссышь, небось, что мамка заругает?” – говорил не раз и не два дворовый негодяй Витька Леонов умственно отсталому Жене, человеку по годам уже взрослому, а по развитию – примерно девятилетнему.

Женя, человек добросердечный и немногословный, все отмалчивался и лишь улыбался.

А однажды он все-таки взял и поджег сарай. Сарай быстро потушили. И Женю, конечно, быстро поймали, да не очень-то он и скрывал свой подвиг.

Призвали к ответу, конечно, и Витьку. Потому что многие слышали во дворе, как он постоянно подзуживал дурачка-Женю.

“А я-то при чем? – орал Витька и вырывался. – Я виноват, что ли, что он шуток не понимает!”

Так, вспомнилось что-то вдруг.

⁂

Если совсем коротко, то скажу лишь, что в моем детстве шутили примерно так:

“Дяденька, дай рупь, а то щас плюну тебе прямо в глаз и сифилисом заражу!”

⁂

По поводу дискуссий на темы других дискуссий, – состоявшихся или предполагающихся, – а также разговоров о том, надо ли или не надо в принципе вступать в дискуссии с теми или иными видными или не очень деятелями, так сказать, культуры или, допустим, общественной мысли, неизбежно возникают полузабытые картины далекого дворового детства.

Например, такая:

– Привет!

– Привет!

– Чо делаешь?

– Да ничего…

– Пошли на пустырь!

– А чего там делать?

– Как чего делать? Говном кидаться.

– Это зачем?

– Ну как зачем! Кто в кого сколько раз попадет.

– Да не, не хочу.

– Боишься, что ли?

– Да нет, не боюсь. А просто неохота.

– Боишься, боишься…

Ну, в каком-то смысле – да.

⁂

Вот что такое, например, “иностранный агент”?

“Это мировая практика”, – говорят те, кто ввел в обиход это понятие. “А вот в мировой практике тоже, – говорят они, – есть такое юридическое понятие”.

Может быть, и есть такое понятие в мировой практике. Но если и так, то в мировой практике это словосочетание звучит совершенно нейтрально. Потому что историческая практика у этой “мировой практики” совсем другая.

Возможно, что наши законотворцы механически и бездумно скалькировали эту формулу все из той же заграницы, откуда они во все времена тащили и все остальное, включая коммунизм и фашизм. А откуда бы еще? Как будто бы они могут что-нибудь придумать сами.

Но даже им невозможно не знать и не понимать, какие отчетливо зловещие коннотации проглядывают сквозь эту “мировую практику” в контексте отечественной истории двадцатого века!

Хотя кто их знает! Может быть, они все и забыли, с них станется. Забывать историю они мастера.

Но ведь понятно же, что для постсоветского обывателя “иностранный агент” не может означать ничего кроме того, что речь тут идет о шпионах!

Образ шпиона, то есть буквально иностранного агента, за многие десятилетия нескладно вылепленный ворохами одинаковых, как яйца по рубль тридцать за десяток, шпионских романов, повестей и кинофильмов советского времени, намертво впечатался во внутреннюю сторону черепной коробки советско-российского человека. Темные очки, заграничный фотоаппарат, клетчатый пиджак, “сшиты не по-русски широкие штаны”, “карта укреплений советской стороны”, нездешний акцент (“Скажи мне, бабушька, гдье здьесь военний завод? Я дольжен там немножко навредить. Я дам тебе за это банка вкусний кока-коля и жевательний резинька”).

Вот вам и весь “иностранный агент”.

Ах, вы имели в виду совсем не это? Совсем другое вы имели в виду? Вы в недоумении от неадекватной реакции, от того, что граждане, на которых навешивают “желтую звезду” “агента” реагируют на это столь нервозно? Ну надо же, какие нервные люди пошли! Слова уже нельзя сказать!

⁂

Кто знает, в каких медицинских терминах квалифицируется поведение людей, которые вечером, сидя перед телевизором, безоговорочно верят тому, что американская экономика практически рухнула и доллар стремительно обесценивается, а утром берут ноги в руки и деловито отправляются покупать доллары?

⁂

“Пишут, что в СССР был бесплатный интернет. Везде и для всех”, – сообщил Дмитрий Врубель.

То ли пошутил, то ли нет – в наши дни чего только не бывает. Всякое бывает в наши дни.

Впрочем, да, я припоминаю. Интернет точно был бесплатный. Я, во всяком случае, не помню, чтобы я когда-нибудь где-нибудь за него платил.

Зато я хорошо помню другое. Помню, например, как незаметно, пока я увлеченно чатился со своего отечественного айфона со своими закадычными френдами, протекали полтора часа стояния в очереди за венгерской курицей. Хорошее было время, зря его ругают. Время нелегкое, конечно, но чистое и искреннее.

⁂

“Особенно, по словам министра культуры, его повеселило то, «что авторы считают неприемлемой предложенную мною оценку исторических событий, происходивших в нашей стране, а также личностей и трудов, с точки зрения национальных интересов России… Тогда как минимум они должны указать, с точки зрения национальных интересов какой другой страны они предлагают давать оценки?» – резюмировал глава Минкультуры”.

Такая простая и очевидная мысль, что у науки нет и не может быть никаких интересов, – включая “национальные”, – кроме интересов истины, в принципе не рассматривается. Точно как в старом анекдоте: “Каринэ, родила? – Родила. – Кто, мальчик? – Нет. – А кто?”

⁂

– Вовочка, здравствуй! Сколько тебе лет?

– Пока девять, но через две недели будет одиннадцать. У меня есть две рогатки, лазерный меч и танк с дистанционным управлением.

– Это хорошо. А как ты учишься?

– Учусь хорошо. По физкультуре пятерка.

– Это здорово. А по остальным предметам?

– У меня, кстати, есть две рогатки, лазерный…

– Это понятно. А с ребятами в классе дружишь?

– Нет, не дружу. Они со мной не хотят играть. Говорят, что я все время вру и мелочь из рюкзаков таскаю. Врут. И завидуют. Потому что у меня есть лазерный меч, две рогатки и танк с дистанционным управлением.

– Ну, хорошо. Покажи, что ли, свой танк с этим, как его… управлением.

– Ну-у-у-у… пока у меня его нет, но обещают купить, если я двойки исправлю.

⁂

Медиадворня, разумеется, принялась, перекрикивая друг друга, объяснять гражданам, как хорошо и вольготно живется без продуктов. Это понятно – на то и дворня.

А я вспоминаю чей-то рассказ времен семьдесят, что ли, восьмого года.

Приехал как-то в один северный леспромхоз какой-то столичный лектор из общества “Знание”.

Лекция происходила в местном клубе, который был заполнен местными “лесными” мужиками и их принарядившимися женами.

Лектор часа полтора рассказывал этим людям о вреде мяса и мясных продуктов.

Сразу же после лекции лектора тайно вывели через служебный вход, быстренько посадили в машину и увезли от греха подальше в районный центр.

Такая тихая поспешность была связана не столько с природной скромностью заезжей звезды, сколько с тем обстоятельством, что у главного входа собралась толпа слушателей обоего пола, непременно пожелавших пообщаться с лектором в неформальной обстановке.

⁂

Что-то я вдруг вспомнил, как в середине семидесятых годов мне случилось быть наблюдателем некоторого количества различных сцен. Например, такой.

Я ехал в метро. Рядом сидел молодой парень моих примерно лет. Ничего особенного в нем не было кроме ярко-красных штанов. Это (я про штаны) сейчас – ничего особенного, а тогда – ой как даже очень. Поэтому и я, как и многие, на эти штаны поглядывал. Многие – не знаю как. А вот я – с очевидным одобрением. Но это я…

В общем, едем мы, едем. И тут сидящий напротив дядька с видом отставника, не растрясшего активной жизненной позиции, встает, подходит к “красным штанам” и говорит: “Пацан, а вот что ты хочешь этим сказать?” “Чем?” – интересуется “пацан”. – “Ну, вот мне просто интересно, ты это зачем? Тебе что-то не нравится, правильно? Так и скажи. А так вот, исподтишка…”

И правда ведь – исподтишка…

⁂

Мне кажется, что риторика и общая ее тональность всяческой лоялистской, условно говоря, журналистики – почему-то там становятся все более заметными различные тетеньки – часто диктуется не столько стремлением соорудить что-либо, нравящееся их окружению или даже им самим, а нечто такое, что, по их мнению, должно в наибольшей степени раздражить ненавистных им “либералов” или тех, кого они таковыми считают.

Поэтому они вполне сознательно и расчетливо “отвязываются” и говорят иногда вещи, невероятные даже для их собственного интеллектуального или образовательного уровня.

Оттуда возникают “дерзкие”, как бы даже несколько эпатажные утверждения, что спорт позначительнее будет, чем какая-то там культура, потому что в ней, в культуре, в отличие от спорта, не всякий раз увидишь мускулистое мужское тело. А если так, то на хрена она вообще, эта культура, нужна. Тем более что она, культура, даже не всегда соответствует своей единственной задаче – надуванию до циклопических размеров патриотического экстаза. Кому другая-то культура нужна – сами подумайте!

Не думаю, что они сами в это окончательно верят. Это все для того, чтобы, так сказать, задеть струны.

Когда на барачной кухне начинался спор о том, кому в ближайший четверг мыть “калидор”, то сам предмет обсуждения забывался стремительно быстро, потому что полемический энтузиазм вполне плавно и гладко, почти без швов переключался на более сущностные предметы. На то, например, кто с кем “путается” и у кого “глаза бесстыжие”, на то, чья дочка “проститутка” и чей сынок “дебил”, на то, чья морда “татарская”, а чья “хохлятская”, на то, что “наехала в Москву всякая деревня”, и на то, что “мало вас Гитлер…”.

⁂

Видимо, на нервной почве целый день крутится у меня в голове старая блатная песенка, где в том числе есть и такие (или примерно такие) слова: “Не гуляйте, шалавы, на воле. Приезжайте вы к нам в лагеря. Вам на воле дадут три копейки. А на зоне дадут три рубля”.

А вспомнив эти слова, я совершенно, казалось бы, некстати вспомнил о пламенных и неподкупных журналистах федеральных телеканалов.

Вот ведь какие бывают странные сближенья.

⁂

Бедный Трамп. Прибавилось-таки ему хлопот, каковых, как легко заметить, у него и без того немало.

Теперь вот, оказывается, его изгнали из казачьего круга. Он теперь уже не петербургский казак, представляете себе? Погнали его питерские казачки. Решили, что не любо. Как будет жить дальше, трудно даже себе вообразить.

Интересно еще и вот что. Почти наверняка этот самый бывший казак все то время, что был казаком, даже ведь и не знал о том, что он был казаком. А о том, что его из казаков выгнали, он тоже не знает скорее всего. Вот ведь коллизия!

А вдруг и каждый из нас – какой-нибудь где-нибудь казак, да только об этом ничего не знает и живет не только в неведении, но и в постоянном страхе, что вот щас прям возьмут да и попрут его ни с того ни с сего из казаков. За что? Почему? Ужас, ужас…

⁂

“Ты не знаешь, в какую колонию нас везут?” – “Не, не знаю. Я политикой, вообще-то, не интересуюсь”.

⁂

Я часто – возможно, даже слишком часто и слишком упорно – говорю о том, что подлинное содержание всякого текста, всякого жеста, всякого высказывания существенным образом зависит от его контекста, вне учета, вне знания и понимания которого мы не в состоянии адекватно понять или оценить никакой текст, никакой жест, никакое высказывание.

А в числе прочих важных составляющих этого контекста, таких как место, время, внешние и внутренние мотивации всякого высказывания, немаловажную роль играет такой фактор, как его адресат. То есть, грубо говоря, тот или те, к кому мы непосредственно обращаемся.

Я когда-то понял и сформулировал для себя, что из всех типов художественных или литературных деятелей наименьшее мое доверие вызывают два, в каком-то смысле противоположные друг другу.

Первые – это те, кто утверждает, будто бы они, условно говоря, пишут (рисуют, лепят, сооружают, играют, поют, снимают) исключительно “для себя”. Вторые это те, которые – “для всех”.

Поэтому, когда я наткнулся когда-то на интервью в те годы довольно молодого, но уже, судя по всему, весьма амбициозного кинорежиссера, на интервью, в котором он в числе прочего сообщил, что его фильмы – это “открытые письма человечеству”, я сразу же понял, что к его творениям я постараюсь впредь слишком близко не подходить. Пусть эти письма читает осчастливленное им человечество, если ему, человечеству, больше нечем заняться. А я-то тут при чем!

Конверт, на котором не значится ничей адрес, лучше не вскрывать. Зачем? Во-первых, это не вполне прилично. Во-вторых, ты рискуешь либо ничего не понять, либо, что гораздо хуже, понять что-нибудь превратно. В-третьих, что еще хуже, принять на свой счет то, что к тебе совсем не имеет отношения, что обращено вовсе не к тебе.

Вот, допустим, относительно свежий пример.

Совсем недавно один из широко известных телепропагандистов и профессиональных телепровокаторов, ничуть не пряча глаза во внутренний карман своего керенско-сталинского френча, вслух, громко и отчетливо, на всю страну заявил, что все те, кто пришел вечером 27 марта на Пушкинскую площадь с цветами, свечками и детскими игрушками, все те, кто стоял вокруг памятника поэту, все те, кто плакал или просто молчал, что все они пришли туда не просто так (просто так ничего не бывает), а пришли они туда за деньги Ходорковского (sic!), и что это была, разумеется, хорошо спланированная политическая акция, имевшая целью… ну, в общем, понятно, что они там еще обычно говорят в подобных случаях.

Конечно, нормальному человеку, не вполне еще утерявшему к нашим дням хотя бы приблизительные нравственные и эстетические ориентиры, слушать такое невыносимо. “Я все понимаю и уже мало чему удивляюсь, – говорит растерянный нормальный человек, – но это уже, согласитесь, за гранью”. А еще он, нормальный человек, разводя руками, говорит: “Ну, как же так можно… Не приведя ни одного доказательства… Он что, сам видел, как кто-то кому-то что-то платит?.. Это же настоящая клевета… Это же подсудное дело… Как же можно такое количество совершенно разных людей сразу вот так вот взять да оскорбить… Ну, это же такая подлость даже на фоне уже привычной их подлости…” Ну и так далее.

“Вы, разумеется, нормальный человек, – говорю я ему, – так же как, смею надеяться, и я. Но вы при этом, судя по всему, еще и наивный человек, если вы склонны задаваться подобными вопросами. С чего это вы вдруг решили, что эти люди обращаются к нормальным людям? В частности, к вам? Или, допустим, ко мне? Что они вообще обращаются к тем, увы, немногим, для кого важны какие-то доказательства? Зачем? Какие еще доказательства, какие еще причинно-следственные связи, какие еще самые общие представления о каких-то там приличиях, если существуют такие архиважные штуки, как интересы? Причем, не какие-нибудь там вообще, а исключительно государственные, или, пуще того, национальные!”

В одной из записных книжек Лидии Яковлевны Гинзбург можно прочитать: “Что касается подлости, то для нее псевдонимом во все времена служили общественные (государственные) интересы, так приятно совпадающие с частными”.

Ну как точнее обо всем этом скажешь?!

А еще возмущенный нормальный человек в отчаянии вопрошает: “Какое-нибудь дно там есть вообще? Не может же быть, чтобы совсем не было дна!”

Это почему же не может? Вот же, пожалуйста, любуйтесь!

Дна на сегодняшний день не предвидится, это правда. То есть, возможно, оно где-то и есть, но глубину наблюдаемого нами свободного падения определяет точно не сам телеведущий. И не его начальство. И не начальство его начальства. И даже не самое начальственное начальство.

В данном случае это самое дно может вдруг нащупать ногой, обутой в растоптанный домашний тапок, только лишь тот самый упомянутый мною адресат тех самых телевизионных посланий. Только он в какой-то момент, о сроках которого не знает никто, а меньше всего он сам, вдруг, движимый неведомой, но властной силой, встанет с дивана, выйдет во двор, подберет с земли первый же попавшийся увесистый обломок кирпича, вернется домой, подойдет вплотную к телевизору и со всего маху запустит в экран, прямо в приятное гладкое лицо пламенного пропагандиста. И – скажу попутно – это будет еще очень хорошо, если “адресатом” кирпичного полета окажется всего лишь телевизор.

Вот это лишь и будет означать, что дно все-таки где-то есть.

И когда это случится, никто не знает. И о том, что такого остросюжетного должно произойти, чтобы это случилось, тоже никто не знает, и лучше бы на эту тему даже и не фантазировать.

В одном из моих давних текстов есть такое место: “Здесь у каждого свое дно и свой потолок. Границы падений и воспарений у каждого свои. И это не только здесь”.

Этим можно было бы и закончить. Но напоследок я все же позволю себе – на правах автора – еще одну самоцитату, как бы возвращающую нас к тому, с чего мы, собственно, начали: “Я думаю, – написал я однажды, а именно в середине восьмидесятых годов, – что содержание и оправдание каждого жеста прямо пропорциональны той степени, в какой осознаны вся мера ответственности за него и весь диапазон его последствий”.

Я и теперь так думаю.