Текст книги "Военная тайна. Мирное время…"

Когда был подан кофе, Грейвуд сам завёл разговор на тему, больше всего интересовавшую Леонтьева.

– Я рад вам сообщить, уважаемый коллега, – сказал американец, – что в самые ближайшие дни надеюсь наконец вернуть вам сына. Однако, поскольку, как вы сами говорите, ещё неизвестно ваше будущее назначение, давайте решим, куда я должен доставить бедного мальчика?

– К полковнику Семёнову, – ответил Леонтьев. – Во-первых, это ближе к вам, а, во-вторых, полковник Семёнов обещал, как я уже вам говорил, помочь мне в этом деле.

– Совершенно верно, господин полковник, – произнёс Ларцев, – как только вы сможете это сделать, позвоните мне по телефону, я сам выеду на пограничный пункт и возьму сына полковника Леонтьева. А потом мы уж договоримся, куда его доставить.

– Что ж, это, пожалуй, самое разумное, – ответил Грейвуд. – О, мой бог, я представляю себе эту волнующую встречу!.. Конечно, мальчику нужно будет как следует отдохнуть, прийти в себя, а потом, по-видимому, возникнет вопрос о продолжении его образования, прерванного из-за этих ужасных обстоятельств… Не так ли, полковник Леонтьев?

– Да, да, – со вздохом ответил Леонтьев. – Я уже не раз думал об этом, мистер Грейвуд. Конечно, скорее всего я отправлю мальчика в Москву, чтобы он мог там продолжать учиться.

– В Москву? – чуть быстрее, чем следовало, произнёс Грейвуд. – Да, да, вы совершенно правы! Столица, что ни говори, – столица… Я понимаю вас…

И тут, как неожиданная молния в ночной тьме, блеснула в сознании полковника Ларцева долгожданная разгадка: вот, следовательно, ход, на который рассчитывал полковник Грейвуд и ради которого пошёл на такие сложные комбинации!.. Вот наконец долгожданное объяснение того, что ещё недавно казалось необъяснимым!..

* * *

После обеда Грейвуд предложил своим гостям покатать их по городу, и они вместе осмотрели полуразрушенный Нюрнберг, побывали в здании, где происходил суд над главными немецкими военными преступниками.

Поблагодарив Грейвуда за гостеприимство, Ларцев и Леонтьев простились с ним и двинулись в обратный путь.

Лишь теперь, окончательно убедившись во время визита к Грейвуду, что полковник Леонтьев никак с ним не связан, Ларцев решил открыть коменданту все карты.

Поэтому, как только они вернулись домой, Ларцев принял приглашение Леонтьева поужинать у него и, когда они остались вдвоём, подробно рассказал ему обо всех провокациях Грейвуда. Сергей Павлович слушал Ларцева, затаив дыхание, настолько всё это было для него неожиданным, негаданным, почти фантастическим.

– Как же вы, Григорий Ефремович, не сообщили об этом сразу? – вскипев, воскликнул Сергей Павлович. – Я в жизни бы не поехал к этому мерзавцу! А если поехал, то избил бы, его, как собаку!..

– Именно поэтому я не считал возможным рассказать вам об этом раньше, – усмехнулся Ларцев. – Кроме того, не забывайте, что от этого негодяя пока зависит судьба вашего сына. Набить морду – это не лучший выход из создавшегося положения, Сергей Павлович.

– Да, да, вы правы, – растерянно признал Леонтьев. – Но скажите, Григорий Ефремович, как же быть дальше?

– Я специально вам всё рассказал, чтобы вы правильно поняли то, к чему я сейчас перехожу, – в самом дружеском тоне ответил Ларцев. – Дело в том, что вам придётся на некоторое время исчезнуть. Необходимо, чтобы у Грейвуда создалось впечатление, будто его провокация удалась… Именно поэтому я просил вас сказать этому подлецу о моём назначении комендантом вместо вас и вашем отзыве в Берлин…

– Понимаю, – ответил Сергей Павлович. – Как же это будет оформлено?

– Я уже подумал об этом, – ответил Ларцев, – и привёз с собой приказ вашего начальства о том, что вы отзываетесь в Берлин, а полковник Семёнов – такова моя временная фамилия – назначается вместо вас. Завтра утром вы соберёте работников комендатуры, объявите приказ и я приступлю к своим обязанностям…

– А мне действительно нужно поехать в Берлин? – спросил Сергей Павлович.

– Да, на один день. Там вас ожидает путёвка в санаторий, и вы будете пока отдыхать или лечиться в Брамбахе. Само собой разумеется, Сергей Павлович, что всё это остаётся строго между нами и вам не следует решительно никому рассказывать обо всём, что произошло. Скажу больше: я и сам в нарушение правил всё вам рассказал лишь потому, что не хотел напрасно вас волновать…

– Ну, это понятно, – сказал Сергей Павлович. – Вот только как будет с Коленькой?

– Я подумал и об этом, – ответил Ларцев. – Я сам его приму, а потом созвонюсь с вашим двоюродным братом, Николаем Петровичем, и попрошу его взять пока племянника к себе…

– А когда же я увижу Коленьку? – с болью воскликнул Сергей Павлович.

– Как только мы закончим всю эту операцию, – ответил Ларцев. – Я понимаю ваше нетерпение, но согласитесь, Сергей Павлович, что, прождав сына почти пять лет, вы уж как-нибудь наберётесь сил ещё на один-полтора месяца. В конце концов всё, что делается, делается, в частности, и в интересах вашего сына. Вы должны это понять.

– Да, да, конечно, извините меня, – сказал Леонтьев, – но поймите и мою боль… И моё нетерпение…

Голос его дрогнул.

Ларцев подошёл к этому человеку, который с каждой минутой становился ему всё более симпатичен, и искренне, от всего сердца обнял его. Невольно он вспомнил при этом Ромина и его предложение арестовать полковника. “Да, – думал Ларцев, – хорошо бы мы все выглядели, если бы согласились с точкой зрения этого карьериста. Нет, нет, нельзя и на пушечный выстрел подпускать таких типов к нашим органам!”

Вошла фрау Лотта и пригласила офицеров к столу.

– Я надеюсь, что вы, фрау Лотта, и профессор не откажетесь с нами поужинать? – обратился к молодой женщине Сергей Павлович, дружески привязавшийся к этой немецкой семье.

– Я, право, не знаю, герр оберст, не злоупотребляем ли мы вашим гостеприимством, – смущённо ответила фрау Лотта, старавшаяся в последнее время реже встречаться с полковником.

– Ну что за пустяки! – ответил Леонтьев. – Мы будем очень рады вместе провести вечер. Я сейчас сам приглашу профессора.

Через несколько минут, ужиная вчетвером, советские офицеры оживлённо беседовали с профессором и фрау Лоттой.

Ещё при первой встрече с профессором Ларцев понял, что это честный и цельный человек, принадлежавший к той части немецкой интеллигенции, которая, питая отвращение к нацизму, уходила с головой в свою науку, сделав своим знаменем полную аполитичность.

А профессор Вайнберг с интересом беседовал с Ларцевым, который произвёл на него благоприятное впечатление своей деликатностью, спокойной манерой говорить и умением очень внимательно слушать собеседника.

Профессор уже давно оценил своего жильца, полковника Леонтьева, его душевную собранность и доброту, скромность в быту и преданность делу, которому он служит. Теперь Вайнберг познакомился со вторым полковником, который тоже оказался культурным и воспитанным человеком. Да, эти русские офицеры были совсем не такими, какими их изображали фашистские пропагандисты в течение многих лет. Беседуя с советскими людьми, профессор думал о том, что эти офицеры при всём различии их внешности, манеры разговаривать и, по-видимому, характеров были в то же время в чём-то сходны между собой. “В чём же?” – думал Вайнберг. И, отвечая самому себе на этот вопрос, приходил к выводу: скорее всего в том, что этих людей объединяет не только их национальность и военная профессия, но и одна система воспитания, при которой в них повседневно развивались любовь к родине, сознание общественного долга, принципы интернационализма и нетерпимость к какому бы то ни было зазнайству, обычно столь свойственному победителям. И невольно вспоминал профессор надменных гитлеровских офицеров с их бездушно жестокой агрессивностью, узостью интересов, с их утрированной выправкой, начальственными замашками и вычурными манерами, с такой характерной для прусской военщины привычкой иронически, со снисходительным превосходством относиться к штатским, любым штатским, в том числе и к людям науки и искусства. “Да, в этих советских офицерах нет ни малейшего признака представителей военной касты, – думал профессор, – они – дети нового строя, нового жизненного уклада, новой социальной системы”.

Беседа за столом коснулась и животрепещущей атомной темы. Заговорили о бомбах, сброшенных американцами на Хиросиму и Нагасаки.

– Скажу вам прямо, господа, – произнёс профессор, не пытаясь скрыть волнения, – если до того дня, когда были сброшены эти бомбы, у меня ещё мелькала мысль перебраться на запад, то после того, как это случилось, я окончательно решил оставаться здесь. Нет, нет, я не хочу, чтобы моя наука была в крови! В природе есть силы, с которыми не шутят. Я знаю, что атомную бомбу получили при помощи многих иностранных физиков, в том числе и моих немецких коллег. Я не хотел бы быть на их месте и от души жалею их!..

Старый профессор помолчал, глубоко задумавшись.

– И без того уже на совести моего народа слишком много крови, – снова заговорил он. – Я часто задаю себе мучительный вопрос: как могло случиться, что в самом центре Европы, в моей стране, подарившей миру столько великих людей, создавшей такую высокую культуру, в стране, прославленной трудолюбием и честностью её народа, победило кровавое безумие фашизма? Как сумели превратить десятки тысяч немцев в убийц, палачей и насильников и как я, старый немецкий профессор, и тысячи подобных мне учёных, писателей, инженеров, художников, педагогов и психиатров – как могли мы это допустить, этого не предвидеть! Как смели подчиниться этому кошмару? Вот чего никогда не простит нам история и за что нас осудят внуки!..

– Я во многом согласен с вами, профессор, – сказал Ларцев. – Но не кажется ли вам, что сейчас надо думать не о том, что уже произошло, а о том, чтобы это никогда не повторялось? И не только думать, профессор, но и действовать: бороться и убеждать!..

– Вы, разумеется, правы, – ответил профессор. – По позвольте быть с вами откровенным до конца. Я дожил до седых волос в уверенности, что наука может и должна быть над политикой, вне политики. Потом, уже после войны, когда мир снова оказался расколотым на два враждебных лагеря – да, да, не спорьте, ведь это так, на два лагеря, стоящие друг против друга, – я, может быть, даже подсознательно, решил остаться посредине… Да, посредине, потому что в каждом из этих лагерей что-то меня не устраивало. Вы, коммунисты, удивляете меня своей прямолинейностью, резкостью своих позиций. Иногда мне кажется, что вы рассматриваете весь мир по определённой схеме: друзья и враги, ангелы и черти. Но ведь жизнь сложнее подобных схем и её нельзя уложить в формулу определённой догмы…

– Мы тоже противники догмы, профессор, – возразил Ларцев.

– Может быть, но я ещё не убеждён в этом, – сказал профессор. – Позвольте мне продолжать, потому что не всякий будет с вами так откровенен, как я. А то, что я скажу, может быть, пригодится вам для понимания сомнений и дум, которые владеют теперь многими представителями немецкой интеллигенции и, может быть, не одной немецкой.

– Мы слушаем вас с большим интересом, профессор, – произнёс Ларцев, – и благодарны вам за прямоту.

– Да, да, я выскажу все, что думаю! – горячо воскликнул профессор. – Меня пугало в коммунизме и другое: мне казалось, что при этой системе все должны шагать, как солдаты, в одном строю, по одной команде, что человеческая индивидуальность будет стеснена в своём развитии. Потребовалось немало времени для того, чтобы я разобрался в некоторых сомнениях, пока сама жизнь не отмела часть из них… Но не всё, нет, ещё далеко не всё. И думаю, что я не одинок. Вот что я хотел сказать вам, господа…

– Благодарю вас за откровенность, профессор Вайнберг, – произнёс Ларцев. – По поводу всего, что вы нам сейчас сказали, я многое мог бы вам ответить и вначале даже хотел это сделать, но потом передумал: пусть за меня и за всех нас вам ответит жизнь. В её ответы вы скорее поверите, и она вас лучше убедит. Скажу лишь одно: я далёк от мысли, что каждый из советских людей, которых вы встречаете в Германии, абсолютно безупречен, но зато понимаю, что по каждому из них вы судите обо всех нас в целом. Поэтому будьте осторожны в своих обобщениях и не торопитесь с окончательными выводами.

Вайнберг не без удивления посмотрел на Ларцева. Меньше всего он ожидал услышать такой ответ. Напротив, он не сомневался, что сейчас офицеры обрушат на него поток аргументов, цитат, исторических экскурсов и всякого рода сопоставлений, одним словом, – всё то, что принято было в последние годы именовать загадочным и пугающим словом – “пропаганда”. Но этого не случилось, и по какой-то сложной психологической закономерности ответ Ларцева убедил профессора Вайнберга в правоте этих людей гораздо больше, нежели самые пылкие слова.

Именно на такую реакцию и рассчитывал Ларцев, очень хорошо понимая, что людям типа профессора Вайнберга надо дать возможность самостоятельно прийти к определённым выводам, требующим пересмотра всей системы взглядов и убеждений, сложившихся за целую жизнь. Эта самостоятельность суждения всё равно будет направляться реальной действительностью, хотя бы и подсознательно для самого профессора и таких, как он.

Беседа затянулась до поздней ночи, и в ходе её Ларцев выяснил интересовавший его вопрос о характере научного труда, который пытался похитить Вирт. Из слов профессора стало ясно, что этот труд представляет собой предварительный итог его работ в области атомной физики, связанных с проблемами использования атомной энергии в мирных целях.

* * *

На следующее утро офицерам военной комендатуры был сообщён приказ о назначении полковника Семёнова комендантом города и округа и отзыве полковника Леонтьева в Берлин. Представив нового коменданта офицерам, Сергей Павлович тепло простился с ними и поехал к себе собираться в путь.

В саду он встретил фрау Лотту, очень удивившуюся такому раннему появлению полковника, – обычно он возвращался со службы поздно вечером. Сергей Павлович объявил о своём отъезде.

– Как, вы уезжаете совсем? – воскликнула фрау Лотта, вспыхнув до корней волос. – Что случилось, господин полковник?

– Просто меня переводят в другой город, – ответил Сергей Павлович, – ещё и не знаю, в какой именно…

– Боже, как всё это неожиданно… – прошептала Лотта. – Как огорчится бедный Генрих… И профессор тоже…

– А вы не огорчаетесь? – спросил Сергей Павлович и тут же пожалел об этом – так печально и взволнованно посмотрела на него молодая женщина.

– Не надо шутить, господин полковник, – сказала она. – Если вы ни разу не заговорили на эту тему, живя здесь, жестоко касаться её в день отъезда… Да, да, жестоко и… бессмысленно…

Она резко повернулась и пошла в глубь сада. Сергей Павлович догнал её, взял за руку. Она попыталась выдернуть руку, но тут же, всхлипнув, бросилась к нему на грудь, крепко прижалась к нему, вздрагивая всем своим стройным, сильным телом…

…Синие сумерки уже окутали дымкой бетонные плиты автострады, по которой мчался в Берлин автомобиль Леонтьева. Сидя рядом с шофёром и жадно вдыхая свежий воздух, Сергей Павлович вдруг вспомнил о том, что приближается годовщина окончания войны и что вот уже вторую весну он будет встречать в Германии. Как быстро промчалось это время, полное напряжённой работы, тревог и волнений!.. Казалось, уже очень давно он познакомился с профессором и с Лоттой, поселившись в их доме, много времени прожил бок о бок с ними, проводя почти все вечера вместе…

И, словно наяву, увидел Сергей Павлович заплаканное, милое лицо молодой женщины, её нежные, округлые плечи, вспомнил жаркий взволнованный шёпот… Волна горячего чувства на мгновение захлестнула его сознание – была в нём и нежность, и боль расставания, и горькая тоска по счастью…

Сергей Павлович закурил и неожиданно для самого себя произнёс вслух:

– Да, вот и кончилось всё…

– Как вы сказали, товарищ полковник? – сразу отозвался водитель, обрадованный тем, что всё время молчавший начальник вдруг заговорил.

– Что я сказал? – удивился Сергей Павлович. – Я сказал, братец, что отличная стоит погода…

– Чего уж лучше, товарищ полковник, – согласился шофёр. – Э-эх, мил-лай!..

С этим лихим ямщицким восклицанием повеселевший шофёр резко прибавил газ…

Ларцев энергично приступил к обязанностям коменданта, стремясь не допустить ни малейшей оплошности в этой новой для него и непривычной деятельности. По мере того как Григорий Ефремович входил во все детали работы комендатуры, он всё более убеждался, что Леонтьев отлично справлялся с делом и многого добился в деле восстановления городского хозяйства, земельной реформы, налаживания контакта с местными органами самоуправления.

Через два дня после того, как Леонтьев уехал, Ларцеву позвонил из Берлина Малинин, сообщивший, что Сергей Павлович уже направлен на курорт.

А ещё через несколько дней из Нюрнберга позвонил по телефону Грейвуд.

– О, господин Семёнов, добрый день! – сказал он по-немецки. – Я вижу, вы уже приступили к своим обязанностям.

– Совершенно верно, мистер Грейвуд, – ответил Ларцев.

– А полковник Леонтьев уже выехал в Берлин? – спросил Грейвуд.

– Да, мистер Грейвуд, – сказал Ларцев.

– Он вам не звонил оттуда по телефону или, может быть, ещё будет звонить? – продолжал Грейвуд. – Дело в том, что я хотел бы кое-что ему передать.

– Нет, пока почему-то не звонил, – ответил Ларцев. – А что именно хотели вы передать полковнику Леонтьеву?

– Я хотел порадовать его сообщением, что в самые ближайшие дни его сын может быть доставлен в вашу зону, – сказал Грейвуд. – Накануне я вам, конечно, дополнительно позвоню.

Закончив разговор, Ларцев ухмыльнулся: полковник Грейвуд явно хотел удостовериться в том, что Леонтьев покинул город.

Прошло ещё несколько дней, и снова раздался телефонный звонок из Нюрнберга.

– Здравствуйте, коллега! – сказал Грейвуд. – Ну как, не звонил вам полковник Леонтьев?

– К сожалению, нет, – ответил Ларцев. – Опасаюсь, что он заболел. Видимо, простудился по дороге в Берлин. Иначе не могу объяснить его молчание.

– Очень возможно, – произнёс Грейвуд. – Все эти дни стоит удивительно мерзкая погода. Итак, мой дорогой коллега, сын полковника Леонтьева уже в Нюрнберге. Юноша жив и сравнительно здоров, хотя, разумеется, несколько… гм… истощён… Когда можно его к вам доставить? Мне было бы удобнее всего завтра.

– Ну что ж, – ответил Ларцев, – завтра так завтра. Я буду встречать его на пограничном пункте баварской автострады.

– Отлично, – сказал Грейвуд. – Я сам привезу его туда, чтобы иметь возможность пожать вам руку, коллега. Итак, до скорой встречи!..

На следующее утро, сразу после завтрака, Ларцев выехал на баварскую автостраду, к пограничному пункту. Как только он выехал за город, внезапно началась удивительная для этого времени года сильная метель. Машина медленно продвигалась вперёд, как бы пробивая себе путь сквозь облака снега. Стеклоочистители с трудом справлялись с влажными хлопьями, сплошь залеплявшими ветровое стекло. Резкие порывы ветра со свистом поднимали столбы снежной пыли, фантастически кружившиеся впереди и по бокам машины.

Только без пяти двенадцать Ларцев добрался до пограничного пункта и узнал от дежурного лейтенанта, что машина из западной зоны ещё не приходила. Полковник пошёл в маленький деревянный домик пограничного пункта и, закурив, в ожидании Грейвуда, беседовал с лейтенантом.

Через несколько минут настойчиво загудела сирена подъехавшей машины, и Ларцев, выйдя на автостраду, увидел полковника Грейвуда, рядом с которым стоял высокий, красивый парень в ушанке и довольно потрёпанном грубошёрстном пальто.

– Здравствуйте, коллега! – приветствовал Ларцева Грейвуд. – Рад вам представить сына полковника Леонтьева мистера Колю…

– Здравствуйте, мистер Грейвуд, – ответил Ларцев и поздоровался с американцем, а затем с Колей Леонтьевым, застенчиво протянувшим ему руку. – Мне кажется, что вы оба озябли в пути, может быть, хотите согреться в пограничном пункте?

– С большим удовольствием, – произнёс Грейвуд.

И они снова направились к домику.

Полковник Грейвуд достал из кармана плоский флакон в кожаном футляре и, обратившись к лейтенанту, спросил:

– Не найдётся ли у вас, господин лейтенант, несколько рюмок или, в крайнем случае, стаканов?

– Рюмок, разумеется, нет, – улыбнулся лейтенант, – а стаканы найдутся.

И он подал несколько стаканов, в которые Грейвуд налил из своего флакона виски.

– Согреваться так согреваться, – сказал он. – Кроме того, надо выпить за возвращение этого молодого человека на родину.

– Благодарю вас, мистер Грейвуд, но я не пью, – ответил Коля и отодвинул свой стакан.

– Я рассказал юноше о гибели его матери, – шепнул Грейвуд. – А вы уже сообщили полковнику Леонтьеву, что сегодня будете встречать его сына?

– Да нет, – ответил Ларцев, – всё почему-то никак не могу с ним связаться.

– Значит, я и сегодня не увижу отца? – с огорчением воскликнул Коля.

– Да, к сожалению, – ответил Ларцев, с интересом разглядывая его красивое лицо с прямым носом, светлыми волосами и большими, широко расставленными глазами. Он обратил внимание на то, что Коля действительно несколько бледноват и выглядит немного старше своих лет.

Через несколько минут, поблагодарив Грейвуда и простившись с ним, Ларцев и Коля уже ехали к себе. По дороге, сидя рядом с юношей, Ларцев стал расспрашивать его о том, как он прожил последние годы. Коля коротко сообщил, что до окончания войны работал на авиационном заводе, а затем, когда американцы заняли этот район, содержался в лагере для перемещённых лиц. Юноша рассказывал обо всём этом довольно связно, не входя в то же время в подробности, и Ларцев подумал, что ему, видимо, неприятно эти подробности вспоминать.

Фрау Лотта и профессор Вайнберг, которым Ларцев ещё утром сказал, что едет встречать сына Леонтьева, выбежали им навстречу, приветливо поздоровались с юношей и повели его в дом. В столовой уже был накрыт стол, но фрау Лотта предложила Коле до обеда принять ванну, которая была для него приготовлена. Коля всё с той же застенчивостью поблагодарил молодую женщину и воспользовался её предложением.

Обратив внимание на то, что Коля смущён своим явно потрёпанным костюмом, Ларцев после обеда повёз юношу в ателье, где заказал ему новый костюм и рубашки, а потом, поехав с ним в магазин, приобрёл для него обувь и бельё.

Затем он доставил Колю обратно на виллу и сказал:

– Ну, милый друг, вы теперь отдыхайте, а я поеду на работу.

– Я очень прошу вас сообщить папе о моём возвращении, – сказал Коля. – Может быть, он сумеет сразу приехать со мной повидаться.

– О вашем приезде отец будет знать, – ответил Ларцев, – но я должен предупредить вас, что по крайней мере в течение ближайшего месяца он не сможет с вами встретиться. Полковник Леонтьев сейчас выполняет особое задание и лишён возможности сюда приехать. Очевидно, вы встретитесь с ним уже в Москве, Коля.

– В Москве? – удивлённо спросил юноша.

– Да. Мы сговорились с вашим отцом, что пока вы переедете в Москву, где поселитесь в квартире своего дяди.

– Дяди Коли?

– Да, у Николая Петровича. Вы помните своего дядю?

– Ну как же! Хотя я уже давно не видел его, – ответил юноша. – Как жаль, однако, что моя встреча с отцом откладывается на целый месяц!..

– Ничего не поделаешь, – служба, – заметил Ларцев, – наберитесь терпения, Коля, вы увидите своего отца довольно скоро.

* * *

Приехав в комендатуру, Ларцев вызвал подполковника Бахметьева и надолго заперся с ним в своём кабинете.

Теперь Ларцев подробно проинформировал Бахметьева о результатах передопроса Вирта, о проверке эпизода с записной книжкой и обо всех своих окончательных выводах. Бахметьев вздохнул с облегчением, узнав наконец, что подозрения в отношении полковника Леонтьева полностью отпали и Ларцев вполне убедился в его невиновности.

– Теперь, товарищ Бахметьев, – продолжал Ларцев, – я хочу ввести вас в курс своих дальнейших планов. Прежде всего я полагаю, что пока не следует сообщать полковнику Леонтьеву о возвращении его сына. Леонтьев, узнав об этом, будет очень нервничать и мучительно переживать вынужденное пребывание в Брамбахе, которое пока ещё необходимо. С другой стороны, я не хочу ему об этом сообщать и потому, что не совсем убеждён в том, что возвращение сына – такая уж большая радость для его отца…

– Вы подозреваете, что этот юноша обработан Грейвудом? – прямо спросил Бахметьев.

– Во всяком случае, мы не можем это исключить, – ответил Ларцев. – Ведь теперь абсолютно ясно, что Грейвуд пошёл на возвращение сына Сергея Павловича лишь после того, как сделал всё возможное, чтобы устранить полковника.

– А какое впечатление произвёл на вас этот юноша, Григорий Ефремович?

Ларцев задумался.

– Как вам сказать? – после небольшой паузы медленно протянул он. – Ничего особенно подозрительного я пока не заметил. Это довольно красивый паренёк, имеющий несколько измождённый вид. И ведёт он себя немного застенчиво, что мне понравилось. Он связно ответил на все мои вопросы, хотя избегает подробностей, что, впрочем, тоже легко понять, если учесть, что ему достаточно много пришлось пережить. Однако я не тороплюсь с выводами…

– Я понимаю, – произнёс Бахметьев.

– Теперь пойдём дальше, – сказал Ларцев. – Хотя может показаться, что мои функции в этом городе уже исчерпаны, я считаю необходимым здесь задержаться на некоторый срок. Между тем этого юношу следует отправить в Москву, к его дяде Николаю Петровичу Леонтьеву, которого, как мне известно, вы отлично знаете.

– Да, – ответил Бахметьев, – я дружу с Николаем Петровичем, и даже в своё время мне пришлось, как вы знаете, присвоить себе его имя.

Ларцев засмеялся.

– Ну как же, как же, – сказал он. – Я часто вспоминаю о том, как в форме офицера гестапо принял на борт самолёта вас и господина Петронеску, уверенного, что он захватил конструктора Леонтьева. Забавная была операция! И любопытно, что теперь судьба нас снова столкнула в связи с тем же Леонтьевым. Так вот, я хочу командировать вас в Москву, где вам придётся меня заменять, пока я буду находиться в этом городе. Разумеется, вы захватите с собой этого юношу и отвезёте его Леонтьеву.

– Понимаю, – ответил Бахметьев. – А Николай Петрович уже знает о возвращении племянника?

– Нет, – сказал Ларцев, – но я сейчас свяжусь с ним по телефону и поставлю его в известность об этом. Уверен, что Николай Петрович обрадуется возможности снова вас повидать…

И Ларцев приказал соединить его с Москвой, назвав номер телефона Леонтьева. Через несколько минут разговор с Николаем Петровичем состоялся.

Когда междугородняя телефонная станция сообщила Николаю Петровичу Леонтьеву, что его вызывает абонент из Германии, в его кабинете случайно находился профессор Маневский, докладывавший своему шефу о положении дел в лаборатории.

Услыхав, что Николая Петровича вызывают из Германии, профессор Маневский, делая вид, что полностью погружён в свои бумаги, стал очень внимательно слушать.

Разговор, который вёл Леонтьев по телефону, и его заметное волнение в ходе переговоров показались профессору Маневскому заслуживающими серьёзного внимания.

– Да, да, здравствуйте, – кричал в трубку Леонтьев. – Ну как же, как же!.. Что? Вернулся Коленька?.. А где же брат? Как отсутствует?.. Почему надолго?.. Не понимаю… Что?.. Я плохо слышу, говорите громче!.. Да где же он в конце концов, скажите прямо!.. Почему не телефонный разговор? Вы скажите: что-нибудь случилось?.. Что за вопрос: конечно, ко мне!.. Когда же они вылетают? Но вы скажите всё-таки, что случилось с братом?.. Опять не слышно!

Этот разговор казался Маневскому всё более подозрительным. Профессор знал, что у Леонтьева есть двоюродный брат и что сын этого брата был вывезен в Германию и до сих пор не возвратился. Теперь, судя по отрывистым фразам Леонтьева и его нарастающему волнению, с его братом что-то случилось – случилось такое, о чём нельзя говорить по телефону…

Маневский крайне заинтересовался всем этим – в глубине души он очень не любил конструктора Леонтьева и мучительно завидовал ему.

Когда Николай Петрович закончил разговор, Маневский вкрадчиво спросил:

– Извините, Николай Петрович, мне кажется, что вы чем-то очень взволнованы… Может быть, отложить мой доклад на следующий раз?

– Да, да, – пробормотал Леонтьев. – Извините меня, но произошло что-то непонятное с двоюродным братом… Нашли наконец и привезли племянника Коленьку – я вам как-то рассказывал об этом, – а вот брат куда-то исчез… Не пойму, в чём дело!..

– То есть как – исчез? – спросил Маневский, сделав сочувственную мину. – Этого ещё не хватало!.. Может быть, он нездоров или выехал в командировку?

– Да нет, что-то непохоже, – как бы разговаривая с самим собой, продолжал Николай Петрович. – Говорят, что его долго не будет, а где он – по телефону не хотят сказать… Что там могло случиться, ума не приложу!..

– Зачем же так волноваться, не зная даже толком, в чём дело? – всё тем же сочувственным тоном утешал Маневский. – Ну, Николай Петрович, вам, право, сейчас не до моего доклада, я зайду к вам в другой раз. И очень прошу вас: не волнуйтесь, что бы там ни произошло.

Выйдя из кабинета Леонтьева, Маневский прямо направился в приёмную директора института и попросил секретаршу доложить, что у него срочное дело, всего на несколько минут.

Приглашённый в кабинет, Маневский плотно притворил за собой дверь, подошёл к директору, уже пожилому человеку, с худым тонким лицом и белыми как лунь волосами, и почтительно начал:

– Здравствуйте, Иван Терентьевич. Извините, что побеспокоил вас, но дело, как мне кажется, серьёзное… И вам о нём следует знать…

– Что случилось, профессор?

– Вы знаете, как я уважаю и ценю Николая Петровича, – ответил Маневский, – тем не менее, как говорится, дружба дружбой, а служба службой… Особенно, если учесть абсолютную секретность нашего института и работ, доверенных Николаю Петровичу…

– Ну-ну, что такое? – нетерпеливо спросил директор, которого Маневский всегда раздражал своим многословием.

– Я только просил бы, чтобы это осталось между нами, – продолжал Маневский. – Дело в том, что десять минут назад я невольно был свидетелем того, как из Германии позвонили Николаю Петровичу и сообщили весьма странные вести…

– Именно?

– Одним словом, загадочно исчез брат Николая Петровича, занимавший там довольно видный пост…

– Как исчез? Куда исчез?

– На вопрос – куда? – я могу ответить лишь предположительно, – развёл руками Маневский. – Либо он арестован, либо, что ещё хуже, бежал… Впрочем, подчёркиваю, – это всего лишь предположение. Замечу только, что Николай Петрович необыкновенно взволнован, я ещё никогда не видел его в таком состоянии… И это нетрудно понять, ещё бы!..