Текст книги "Военная тайна. Мирное время…"

– Как объясните вы, Мильх, что русские в 1933 году поделились открытием с учёными всего мира? – наконец спросил он.

Мильх с трудом удержался от улыбки. Ведь этим вопросом полковник Грейвуд невольно выдал тот факт, что он начал заниматься проблемами атомной физики лишь в самые последние годы.

– Я объясняю это тем, господин полковник, – осторожно начал Мильх, – что в 1933 году атомной проблеме ещё не придавалось то особое и специальное значение, которое было ей придано в годы войны. В тридцатых годах проблема атомного ядра носила вполне абстрактный и чисто научный характер, и, видимо, потому русские физики не считали нужным скрывать свои работы. Кому тогда могло прийти в голову, что атомная физика привлечёт к себе внимание военных кругов, разведчиков, политических деятелей?.. Кроме того, позволю себе заметить, что модель атомного ядра сама по себе ещё не решала проблемы получения атомной энергии, как не решала её и работа над тяжёлой водой. Это были лишь ступеньки крутой и трудной лестницы, по которой современная физика взбиралась и ещё долго будет взбираться к вершинам атомной проблемы…

Произнеся эту фразу, Мильх не без гордости взглянул на Грейвуда. Пусть видит этот розовый, чванливый верзила, что, хотя при данных обстоятельствах он является начальником Мильха, всё же его подчинённый разбирается в предмете куда лучше своего начальника!.. Как не хватает этим надутым заокеанским индюкам немецкой обстоятельности! Подумать только, старый разведчик, седой человек в звании полковника, а задаёт самые дурацкие вопросы по предмету, который он обязан знать, как таблицу умножения!..

– Хорошо, Мильх, – произнёс Грейвуд. – После того, что вы рассказали о своём знакомстве с Вайнбергом, я готов согласиться, что вам не следует снова встречаться с ним. Такая встреча не вызовет у него большого энтузиазма… Я подумаю, кого послать вместо вас, Мильх… Можете идти…

Довольный таким решением, Мильх почтительно откланялся. Грейвуд задумался над вопросом, кого лучше направить для связи с профессором Вайнбергом. Крашке? Нет, пожалуй, это опасно: Крашке уже известен советской контрразведке. Кроме того, эта кандидатура отпадала потому, что Крашке больше других подходил для работы с сыном полковника Леонтьева…

И Грейвуд решил искать другую кандидатуру…

* * *

Коля Леонтьев томился, как сотни других советских ребят, в одном из специальных лагерей для перемещённых лиц, созданных американскими властями.

Лагерь, в котором его содержали, был расположен между Мюнхеном и Нюрнбергом, вблизи маленького городка Ротенбург, в живописной местности. Сюда из разных городов и поместий американской зоны оккупации были свезены по особому секретному приказу советские подростки, юноши и девушки, ранее работавшие на военных заводах или у помещиков.

Среди этих подростков пятнадцати-семнадцати лет были русские и украинцы, белорусы и латыши, эстонцы и литовцы. Взрослых в лагере не было, за исключением трёх изменников Родины, которым американские власти поручили “руководство” лагерем, предварительно убедившись, что на этих субъектов можно положиться.

Старший из “руководителей” – и по возрасту и по положению – бандеровец Пивницкий был в прошлом связан с английской разведкой и выполнял ещё до войны шпионские задания во Львовской и Дрогобычской областях.

Это был уже немолодой человек с довольно пёстрой биографией. В молодости Георгий Павлович Пивницкий работал в парикмахерской, был смазлив, очень следил за своей внешностью и старался одеваться по последней моде. Может быть, отчасти благодаря таким данным ему и удалось пристроиться актёром в один маленький театр на третьестепенные роли.

Его слащавая, подобострастная и вместе с тем наглая физиономия, какой-то выдуманный, вкрадчивый, “вазелиновый” голос и такая же придуманная, пресыщенно-ленивая, расслабленная походка с покачиванием бёдер довольно быстро снискали ему в театре дружное презрение.

Жоржика презирали за скупость, жадность, за нахальство и откровенное стремление “пристроиться” к какой-нибудь богатой вдове или влиятельной в театре актрисе. При этом он любил разглагольствовать о “святом искусстве”, врождённом “призвании”, “мучительных поисках зерна роли” и “высокой принципиальности актёра”, хотя был до смешного бездарен и ему удавались только роли сутенёров и подлецов, в которых он, по существу, играл самого себя, или, как говорят актёры, “самовыражался”.

Этот “Актёр Актёрыч”, как его прозвали в театре, довольно быстро понял, что сделать сценическую карьеру ему не удастся. Не очень везло ему и с пожилыми вдовами, хотя на этом поприще он старался изо всех сил.

Тогда Пивницкий ринулся в общественную деятельность. Он неизменно выступал на всех собраниях, произносил пламенные речи, однажды даже был избран в местком, но вскоре выведен из его состава за жульнические комбинации с кассой взаимопомощи. Ему пришлось бросить театр. Став эстрадником, он пробовал выступать с какими-то “музыкальными фельетонами”, затем сошёлся с пожилой, довольно известной певицей, долго жил на её счёт, занимаясь картёжной игрой.

Однако, убедившись, что связь с пожилой певицей не сулит ему больших барышей, тем более что и сама певица стала гораздо меньше зарабатывать, Пивницкий внезапно бросил эту женщину, переехал из Дрогобыча во Львов и там случайно познакомился с одним бандеровцем, агентом английской разведки. Присмотревшись к Пивницкому, бандеровец понял, что имеет дело с законченным и ловким негодяем, способным решительно на всё. Он завербовал Пивницкого и даже познакомил его с приехавшим однажды во Львов под видом католического ксендза резидентом разведки. Новая “работа” пришлась по душе Пивницкому. Теперь он получал большие деньги, хорошо одевался, бывал в ресторанах, заводил широкие знакомства. Его эстрадные выступления были отличным прикрытием и давали возможность вполне легального существования.

Сойдясь с молоденькой чертёжницей, работавшей на военном заводе, Пивницкий добыл через неё кое-какие секретные чертежи и получил за это солидный куш.

Увы, недолго продолжалось это благополучие. В конце 1940 года и Пивницкий, и его чертёжница, и старый бандеровец, привлёкший его к шпионской деятельности, были арестованы.

Но через семь месяцев, когда следствие по делу Пивницкого уже было закончено и он ждал суда, началась война. Его уже перевезли из тюрьмы в арестантский вагон, стоявший на станции Львов-товарная в ожидании прицепки к поездному составу. Ночью при очередной бомбёжке Львова был разрушен вагон, в котором находились заключённые. Конвоиры и большая часть заключённых были убиты. Пивницкий отделался испугом и неожиданно оказался на свободе. Он побежал в город, к которому уже подходили гитлеровские войска.

Несколько дней Пивницкий прятался на окраинах города, ночуя в парке и в развалинах разрушенных бомбёжками домов, а когда советские войска оставили Львов и в него вошли гитлеровцы, явился в немецкую комендатуру и предложил свои услуги, разумеется, умолчав о своих связях с английской разведкой и выдав себя за убеждённого бандеровца.

Так началась его новая карьера.

Его назначили бургомистром в небольшом городке, а когда к этому городку подошли советские войска, Пивницкий ушёл с гитлеровцами. В конце концов он оказался в Германии. Одно время жил в Дрездене, затем перебрался на запад и стал сотрудником американской разведки. Присмотревшись к этому проходимцу, американцы назначили его начальником специального лагеря для советских подростков.

Помощником Пивницкому был прислан некий Мамалыга, маленький, сутулый, пожилой человек, бывший нотариус в Орле, где он в период оккупации служил в “русской полиции”, затем стал заместителем бургомистра. Перед освобождением города от гитлеровских оккупантов Мамалыга бежал с немцами и оказался вместе со своим сыном в Германии.

Начальником охраны лагеря американцы назначили власовца Воскресенского, поповского сынка, в прошлом судившегося за растление малолетних.

Таково было подобранное американскими властями “руководство” специального лагеря для подростков, пышно именуемое “воспитательно-педагогической частью”.

* * *

Около пяти часов дня, закончив обход лагеря, Пивницкий, Мамалыга и Воскресенский расположились в беседке, построенной в небольшой рощице, примыкавшей к лагерной ограде. Лагерь для подростков был размещён на территории одного из гитлеровских концлагерей, и теперь, в сущности, всё осталось таким же, каким было прежде. Высокий забор окружал территорию лагеря со всех сторон. По углам – четыре деревянные вышки для часовых. Внутри – одноэтажные серые бараки, построенные в два ряда, с маленькими, как в конюшнях, зарешечёнными оконцами. В бараках – сплошные нары в два этажа, на которых спали заключённые. Наконец, между бараками находилась хорошо утоптанная “линейка”, где по утрам и вечерам выстраивались для проверки несчастные обитатели этого мрачного “педагогического учреждения”.

Воздух здесь был насыщен испарениями уборных, расположенных между бараками, и трудно было поверить, что за оградой лагеря зеленеют деревья и травы, свободно живут люди.

До вечерней поверки оставалось четыре часа. Пивницкий предложил своим помощникам отдохнуть в беседке и за кружкой пива перекинуться в “очко”. Мамалыга и Воскресенский не очень обрадовались этому предложению – Пивницкому не нравилось проигрывать, и его партнёры для поддержания добрых отношений с начальством всегда были обязаны играть так, чтобы их шеф оставался в выигрыше. В сущности, это была завуалированная форма вымогательства, но Мамалыга и Воскресенский понимали, что, если они на это не пойдут, Пивницкий рано или поздно добьётся их увольнения.

Игра была в самом разгаре, и начальник, довольный “удачей”, весело посмеивался над своими партнёрами, становившимися всё более унылыми, когда в беседку вбежала молоденькая горничная Ядвига. Хорошенькая литовка, отобранная Пивницким из числа девушек, содержавшихся в лагере, доложила, что прибыл “сам господин майор Гревс”.

Американский майор был высшим начальством Пивницкого. Игра была немедленно прекращена к вящему удовольствию Мамалыги и Воскресенского, и Пивницкий опрометью бросился в небольшой флигель, где находились его квартира и “офис”, как он торжественно выражался.

В “офисе” его в самом деле ожидал майор Гревс, средних лет человек с надменным лицом, безупречным пробором и неподвижным, холодным взглядом глубоко сидящих глаз, таких синих, что они, казалось, были сделаны из эмали. Рядом с ним сидел незнакомый Пивницкому пожилой угрюмый немец.

– Здравствуйте, господин майор! – по-немецки приветствовал Пивницкий начальство, с любопытством поглядывая на незнакомца. – Я как раз проводил совещание со своими помощниками…

– Вот что, мистер Пивницкий, – бесцеремонно перебил его Гревс. – В вашем лагере содержится Николай Леонтьев?

– Одну минуту, господин майор, – поспешно ответил Пивницкий и достал из шкафа регистрационный журнал, в котором значились фамилии его подопечных. – Вы сказали, если не ошибаюсь, Леонтьев?

– Да, Николай Леонтьев, – нетерпеливо ответил Гревс. – Пора бы отвечать на такие вопросы без журнала…

– Ах, господин майор, их так много, что всех не запомнишь, – произнёс Пивницкий, перелистывая страницы журнала. – Вы себе не представляете, сколько хлопот причиняют эти мальчишки и девчонки.

– Насколько я осведомлён, Пивницкий, – криво улыбнулся Гревс, – вам доставляют хлопоты главным образом девчонки…

– Всегда найдутся люди, способные оклеветать честного человека, – с пафосом возразил Пивницкий, поняв, что американец намекает на его похождения, из-за которых в лагере две недели тому назад повесилась пятнадцатилетняя Шура Колосова. – Есть Николай Леонтьев! – добавил он, найдя в журнале эту фамилию.

– Очень хорошо. Что вы можете сказать о нём?

– Сейчас я вызову своего помощника Мамалыгу, – заторопился начальник лагеря, – и он даст подробную характеристику… Пока же я прочту вам те данные, которые занесены в журнал…

Послав за Мамалыгой, Пивницкий прочёл Гревсу:

– “Леонтьев, Николай Сергеевич, – читал он, – родился в январе 1929 года, привезён из Ровенской области. В Германии работал на авиационном заводе в сборочном цехе. Состояние здоровья удовлетворительное. В 1944 году состоял под следствием в отделении гестапо по подозрению в причастности к подпольной молодёжной организации, возникшей среди русских подростков. Трижды за нарушение дисциплины подвергался телесным наказаниям. Занесён в список особо подозрительных лиц, нуждающихся в строгом надзоре…” Всё, господин майор…

– Гм… Данные не столь уж утешительны, – произнёс Гревс, обращаясь к сидящему рядом с ним пожилому человеку, внимательно слушавшему оглашаемые сведения. – Что вы скажете, Крашке?

– Пока это данные гестапо, господин майор, – уклончиво ответил Крашке. – Любопытно, как этот юноша ведёт себя теперь. Как-никак, трижды подвергался телесным наказаниям… Это способно исправить самый упорный характер…

Однако характеристика, данная Леонтьеву Мамалыгой, отнюдь не свидетельствовала в пользу предположения Крашке.

– Это, позвольте доложить, весьма дерзкий, дурно воспитанный и упрямый молодой человек, – почтительно доложил явившийся Мамалыга. – Все мои попытки как воспитателя установить с ним взаимопонимание и душевный контакт, господин майор, успехом не увенчались… Считаю важным заметить, что, по моим наблюдениям, а также по сообщениям внутренней агентуры, которой мы располагаем в лагере, Николай Леонтьев имеет весьма вредное влияние на многих подростков и является одним из наиболее активных сторонников возвращения в Советский Союз…

Гревс и Крашке переглянулись. Выполнение полученного ими задания, судя по всему, было связано с немалыми трудностями…

– Что ж, доставьте его сюда, – сказал, подумав, Гревс, – я хочу лично поглядеть на этого парня, а потом поговорим с одним из ваших осведомителей. Кого из них вы считаете наиболее надёжным?

– Не поймите, что во мне говорит чувство отца, – скромно потупился Мамалыга, – но самым надёжным является мой сын…

– Ваш сын? – искренне удивился Гревс.

– Да, господин майор. В интересах дела, по совету господина Пивницкого, мне пришлось поместить в лагерь своего единственного сына… Разумеется, никто не знает о нашем родстве… Более того, он, чтобы войти в доверие к остальным, является активным участником группы Леонтьева, хе-хе…

Гревс весело засмеялся и, подойдя к Мамалыге, благосклонно похлопал его по плечу.

– Весьма, весьма похвально, господин Мамалыга, – произнёс Гревс. – Это отличный ход. Не сомневаюсь, что ваша находчивость будет отмечена и поощрена… Пивницкий, представьте господина Мамалыгу к денежной награде.

– Слушаю, господин майор, – поспешно ответил Пивницкий, многозначительно добавив: – Мы совместно с господином Мамалыгой придумали эту комбинацию…

Но майор Гревс не обратил внимания на этот намёк и приказал доставить Николая Леонтьева.

Пока Мамалыга ходил за Леонтьевым, Гревс расспрашивал Пивницкого о том, как идёт “перевоспитание” подростков.

– Мы точно выполняем полученные инструкции, господин майор, – докладывал Пивницкий. – Три раза в неделю читаем лекции по утверждённой программе. Цикл лекций “Советский Союз – страна без демократических свобод” читаю я. Господин Мамалыга, как юрист в прошлом, прочёл две лекции на тему “Что ожидает по советским законам людей, вернувшихся в СССР”. Лекции на тему “Америка – страна свобод и изобилия” читает мистер Свиридов, рекомендованный вами…

– О, Майкл Свиридов – отличный лектор, – сказал Гревс. – Прожив в Америке последние тридцать лет, он превосходно знает предмет… Надеюсь, он сопровождает свои лекции демонстрацией диапозитивов?

– Да, всякий раз, господин майор. В двух случаях он даже привёз кинопередвижку и демонстрировал нашим воспитанникам американские фильмы… Наконец, помимо лекций, мы ведём индивидуальную обработку…

И Пивницкий начал подробно рассказывать о том, как он и его помощники выполняют инструкцию мистера Гревса. Крашке с интересом слушал этот рассказ, дающий примерное представление о методах обработки советских людей, оказавшихся в американской зоне. Эта “работа” шла по трём основным направлениям. Во-первых, людей, оторванных в силу различных обстоятельств от родины, запугивали тем, что в случае возвращения в СССР их неизбежно ожидают арест и осуждение на длительный срок заключения. Во-вторых, лекциями и демонстрацией специальных фильмов этих несчастных стремились убедить в том, что в свободной и демократической Америке их ожидают все блага жизни, там они обретут подлинное счастье и вторую родину. Наконец, “лекторы” утверждали, что в Советском Союзе в результате войны царит разруха, население голодает, нет жилищ и все без исключения объявлены мобилизованными в какие-то особые “трудармии”. Для того чтобы “перемещённые лица” поверили этому, им давали ловко подобранные вырезки и статьи из советских газет, в которых приводились данные о разрушенных гитлеровцами городах и деревнях, о громадном материальном ущербе, причинённом народному хозяйству войной, о трудностях в колхозах.

Человеку, долгое время оторванному от родины и получающему такую однобокую и специально подтасованную информацию, могло показаться, что положение является катастрофическим и что его родина, победившая в войне, находится в отчаянном, безвыходном положении.

* * *

Когда Мамалыга привёл Колю Леонтьева, Гревс и Крашке стали пристально и бесцеремонно рассматривать юношу, так заинтересовавшего американскую разведку. Паренёк, ещё не достигший семнадцати лет, благодаря высокому росту, широким плечам и выпуклой груди выглядел старше своего возраста. При крепком сложении, унаследованном от отца, Николай был сильно истощён. Ещё много детского было в его открытом, ясном взгляде, но бледное, осунувшееся лицо с синими кругами под глазами, с не по годам подчёркнутыми углами рта красноречиво рассказывало обо всём, что пришлось пережить этому юноше за последние годы, искалечившие его детство и заставившие преждевременно повзрослеть…

– Я имею удовольствие видеть господина Николая Леонтьева? – с приветливой улыбкой обратился Гревс по-немецки к юноше, едва тот вошёл в комнату.

Коля, вскинув глаза на майора в американской форме, тихо ответил:

– Да, я, – Николай Леонтьев… а вот господином зваться не привык…

– Извините меня, – продолжал улыбаться Гревс, – мне казалось, что за годы, проведённые в Германии, вы уже привыкли к европейской форме обращения… Если вам угодно, я могу называть вас камрадом… Как-никак, наши народы в этой войне были союзниками…

– Тем более странно, господин майор, – угрюмо ответил Коля, – что нас, советских ребят, почему-то держат под замком и не разрешают нам вернуться на родину.

– О, камрад Коля, это чистое недоразумение, смею вас заверить. Просто необходимо соблюсти формальности, уточнить списки, наконец, выяснить, кто из вас не хочет возвращаться в Советский Союз… Америка – страна свобод, мы обязаны считаться с желанием каждого человека… Вы хотите вернуться на родину – вы и вернётесь… Другие – их, кажется, большинство – не хотят возвращаться в Советский Союз – их никто туда не заставит возвращаться… Для нас демократия, индивидуальная свобода – понятия священные, камрад Коля… Вы меня понимаете?

– Я понимаю одно, – ответил Коля. – Ещё больше месяца назад к нам приезжал американский офицер и говорил те же слова. Несмотря на это, нас не пускают домой… Вы сказали, что большинство будто бы не хочет возвращаться – это неправда!.. Слышите, неправда!.. Или вы хотите обмануть меня, или вас обманывают Пивницкий и его помощники.

– Леонтьев, не забывайтесь! – злобно крикнул Пивницкий.

– Господин Пивницкий, извольте не орать! – строго произнёс Гревс. – Камрад вправе говорить всё, что думает. Не забывайте о принципах американской демократии!..

– Извините, господин майор, – покорно произнёс Пивницкий. – Мне просто стало обидно…

– Я говорю не только от своего имени, – продолжал Коля. – Я и другие ребята хотим говорить с представителем Советской власти… Это наше право.

– Пожалуйста, – ответил Гревс. – Боже мой, конечно! Сегодня же я позвоню в советскую зону оккупации и попрошу приехать к нам представителя Советской Армии… Это вас устроит?

– Да. Мы хотим говорить с нашими офицерами, – ответил Коля.

– Ваше желание вполне законно, и оно будет исполнено. Камрад Коля, я даю вам слово… Слово американского офицера…

Лицо юноши просветлело. Чем моложе человек, тем легче верит он в счастье…

– Спасибо, большое спасибо, господин майор!.. Данке шейн!.. – горячо воскликнул Коля, путая в волнении русские слова с немецкими, – это было одним из последствий вынужденного отрыва от родины. Многие ребята незаметно для себя иногда начинали говорить на каком-то странном, смешанном диалекте, и не кто иной, как Коля на одном из тайных собраний молодёжной группы завёл об этом разговор. Было принято решение: строго следить за чистотой своей речи, поправлять друг друга, не коверкать родного языка.

– Меня не за что благодарить – это мой долг офицера союзной армии, – с чувством произнёс Гревс. – Идите к себе, камрад Коля, соберите ваших друзей и выберите комитет, ну, скажем, из пяти наиболее активных и пользующихся авторитетом юношей… Комитет поедет с нами, чтобы совместно провести все подготовительные мероприятия… Надеюсь, вам достаточно двух часов для выборов этого комитета?

– Конечно, господин майор, мы отлично знаем друг друга! – так же горячо произнёс Коля, окончательно поверив в добрые намерения американского майора.

– Хорошо. Господин Мамалыга, отведите Леонтьева в лагерь, чтобы зря не терять времени. Камрад Коля, я не прощаюсь, мы ещё не раз увидимся…

Колю увели. Едва он скрылся за дверью, как Гревс, самодовольно улыбаясь, обратился к Пивницкому:

– Ну, господин Пивницкий, – сказал он. – Теперь видите, что все ваши фокусы с организацией, как вы любите выражаться, внутреннего осведомления ничего не стоят по сравнению с хорошим комбинированным приёмом. Через два часа они сами принесут мне список своих вожаков, и мы увезём их отсюда, оставив ваших баранов без зачинщиков…

– Да, господин майор, – с наигранным восхищением ответил Пивницкий. – Признаться, мне не приходила в голову такая остроумная идея… Хотя, с другой стороны, господин майор, они не поверили бы моим словам… Это тоже надо учитывать…

– Я думаю сейчас о другом, – перебил Пивницкого Гревс. – Изберут ли они в этот комитет сына Мамалыги… Под какой фамилией он с ними живёт?

– Он представился им и внесён в лагерные списки как Игорь Крюков, господин майор, – ответил Пивницкий. – Мне кажется, что ему удалось завоевать их доверие…

– Если они его изберут, будет прекрасно, – задумчиво произнёс Гревс. – Как вы полагаете, господин Крашке? – внезапно обратился он к сидящему в стороне и всё время молчавшему старому гестаповцу. – Или вам это безразлично?

– Господин майор, я просто изучаю вашу методику, – ответил Крашке. – Нам предстоит нелёгкая работа с этим мальчишкой, верьте мне. С ним будет много возни, господин майор… И сын господина Мамалыги, разумеется, был бы нам очень полезен…

– Да, да, вы правы, – рассеянно, думая о чём-то другом, бросил Гревс. – Однако, господа, было бы недурно поесть… Что вы думаете на этот счёт, господин Пивницкий?

– Стол уже накрыт, господин майор, – быстро ответил руководитель лагеря. – В беседке вас ждут обед, прохлада и ваш любимый сорт виски, господин майор, – “Белая лошадь”…

– Похвально. Что ж, господа, пойдём, немного покатаемся на этой славной лошадке, – произнёс Гревс и пошёл в беседку. За ним гуськом потянулись его подчинённые.

В беседке у накрытого стола тоненькая хорошенькая Ядвига с почтительной улыбкой встретила господина майора. Гревс бросил на неё внимательный взгляд, сел за стол, заправил за лацкан френча накрахмаленную салфетку и тихо шепнул Пивницкому:

– Ах, разбойник!.. Где вы только выкапываете таких хорошеньких горничных?.. Надеюсь, эта не полезет в петлю?

– Она это сделает лишь в том случае, если я её откомандирую обратно в лагерь, господин майор, – ответил Пивницкий.

– Насколько я помню, та девушка повесилась как раз после того, как вы её взяли из лагеря к себе, – язвительно заметил Гревс.

– Она просто была глупа, господин майор. Позвольте вам налить?

И Пивницкий приступил к обязанностям хозяина.

Через час прибежал Мамалыга, не принимавший участия в обеде, и с радостной ухмылкой доложил, что поручение майора Гревса выполнено: избран комитет во главе с Леонтьевым…

– А ваш сын? – быстро спросил Гревс.

– Тоже избран членом комитета, мистер Гревс!

– Превосходно!.. Господа, я поднимаю тост за мистера Мамалыгу и его талантливого сына! – весело произнёс Гревс. – Ваш парень далеко пойдёт, Мамалыга, можете мне поверить… Итак, вернитесь в лагерь и подготовьте к отъезду всех членов комитета…

– К отъезду? – запинаясь, спросил Мамалыга, который ещё не знал плана Гревса. – К какому отъезду?

– Все члены комитета поедут со мной в Нюрнберг, – ответил Гревс. – С ними будет работать господин Крашке…

И он указал на Крашке, который молча сидел за столом.

– Как, и мой сын тоже поедет в Нюрнберг? – всё более мрачнея, спросил Мамалыга.

– Разумеется, ведь он член комитета… Это его общественный долг, – с иронией ответил Гревс. – Вы должны этим гордиться как отец…

Пивницкий и другие подобострастно засмеялись, а Мамалыга, махнув рукой, вышел из беседки. Бывший нотариус давно потерял родину, близких, друзей. От прошлого у него оставался только сын, которого он сумел вывезти с собой в Германию. Нельзя сказать, что Мамалыга был уж очень нежным отцом, но всё-таки это был его сын, его плоть и кровь… Этот кровопийца Пивницкий, будь он трижды проклят, в своё время заставил поместить Игоря (это было подлинное имя сына) в лагерь в качестве осведомителя… Учитывая характер Пивницкого, пришлось на это пойти. Но, как-никак, находясь в лагере, Игорь был на глазах отца, его удавалось тайком подкармливать, наконец, была надежда на то, что его вскоре отпустят… А теперь Игоря увезут в Нюрнберг, и кто знает, чем всё это может кончиться… Достаточно поглядеть на физиономию старого немца, приехавшего с Гревсом, чтобы испугаться… Сразу видно, что это сущий дьявол… Ах, Игорёк, Игорёк, хорошую долю тебе приготовил твой отец!..

И вспомнились Мамалыге родной Орёл, деревянный домик с садиком на окраине города, в котором он прожил столько лет, покойная жена, умершая в 1942 году от разрыва сердца, когда он объявил ей, что был вызван в немецкую комендатуру и дал согласие стать начальником “русской полиции”. Тщётно пытался он тогда объяснить рыдающей жене, что не мог не согласиться, иначе его самого забрали бы в полицию, что немцы говорили с ним очень любезно и вежливо, что, будучи начальником “русской полиции”, он постарается никому не делать зла, что ему обещано хорошее жалованье и даже особый паёк. Жена и слушать его не хотела, всю ночь проплакала и укоряла мужа за слабость характера и жадность.

– Нет, нет, не говори, – лепетала она сквозь слёзы. – Ославил ты нас на весь город!.. Теперь и на рынке стыдно будет показаться – никто руки не подаст… Что ты наделал на старости лет!..

Утром ей стало плохо – у неё было больное сердце. Помчался тогда Мамалыга за врачом – доктором Захаровым, которого знал много лет и с которым частенько в счастливые довоенные годы играл в преферанс. Но мать доктора Захарова, суровая старушка, открывшая ему дверь, не ответила на его поклон, не подала руки и, выслушав, зачем он приехал, проворчала:

– Вам теперь больше к лицу лечиться у немецких врачей, господин Мамалыга… В газете уже объявлено, что вы сделали блестящую карьеру… Нет, не пойдёт к вам мой сын, не пойдёт…

И захлопнула дверь перед самым носом оторопевшего Мамалыги.

“Коготок увяз – всей птичке пропасть” – гласит мудрая поговорка. Сколько раз приходила она ему на память!.. Умерла жена, начал он работать в полиции – и пошло, и пошло… Каждый день приходили новые задания – одно другого страшней: облавы и обыски, отправка девушек и юношей в Германию, вербовка молодых женщин для офицерского публичного дома, кампания “зимней помощи” (так пышно именовался широко организованный грабёж населения, у которого насильно отнимались меховые вещи, валенки, рукавицы, шерстяные носки). Потом ему предложили участвовать в расстрелах и казнях коммунистов, евреев и партизан…

Этого не выдержал бывший нотариус. Явился он к немецкому военному коменданту, принёс с собой оставшееся от жены бриллиантовое кольцо, подаренное ей родителями в день свадьбы, и бросился на колени:

– Ради бога, господин майор, умоляю вас, – освободите от работы в полиции: больше не могу, нервы не выдерживают!.. Войдите в положение, пожалейте старика!..

Майор повертел в руках кольцо, подумал, а потом сказал:

– О, я не думал, что вы такой слабонервный, господин Мамалыга… Немецкое командование оказало вам большое доверие, назначив на этот пост. Мы умеем ценить образованных людей. Но, если вы так просите, я готов пойти вам навстречу: мы назначим вас помощником бургомистра…

И действительно – назначил.

Но хрен редьки не слаще. И на новой службе приходилось Мамалыге выполнять такие задания, после которых пропадал сон и становилось страшно за своё будущее: положение на фронте явно изменилось, немцы потеряли свой надменный, уверенный вид, всё активнее и смелее действовали партизаны. Приближался час расплаты.

И, когда немцы стали эвакуироваться из Орла, Мамалыга ушёл с ними. Так в конце концов он очутился с сыном в Германии, часто переезжал из города в город, с каждым днём всё больше опускаясь. Страх возмездия за всё, что им было содеяно, неумолимо гнал его всё дальше и дальше, пока не очутился бывший нотариус в Западной Германии и не попал в лапы этого кровопийцы Пивницкого и майора Гревса, один холодный взгляд которого приводил Мамалыгу в дрожь…

Теперь уже Мамалыге не верилось, что была иная жизнь, тихая нотариальная контора, куда он аккуратно приходил по утрам, спокойно регистрировал и заверял доверенности и завещания, копии старых метрик и судебных решений, а ровно в два часа устраивал обеденный перерыв и затем, по окончании занятий в конторе, спокойно шёл к себе домой со своим чёрным, солидным портфелем и тяжёлой кизиловой палкой с инкрустациями, приобретённой в Кисловодске, куда он ежегодно ездил на курорт… Неужели всё это действительно было – и нотариальная контора, и знакомые, приветливо здоровавшиеся со старым нотариусом, и подраставший сын, уже посещавший школу, и отметки, которые он приносил “по четвертям”, и инструкции наркомюста, и журнал “Советская юстиция”, подписчиком которого был Мамалыга и в котором однажды даже поместил статейку под названием “Из нотариальной практики”? За эту статейку, помнится, пришёл по почте гонорар 280 рублей, и он тогда купил Игорю двухколёсный велосипед в комиссионном магазине. Катаясь на нём, мальчик однажды упал и поцарапал себе щёку… Боже, как взволновались тогда он и жена, услышав рёв Игоря, вбежавшего с окровавленной щекой!.. Радоваться надо было, а не волноваться, наслаждаться этой тихой, спокойной, счастливой жизнью!.. Ведь теперь и не верится, что такая жизнь в самом деле была…