Текст книги "Военная тайна. Мирное время…"

Активный баланс

Ларцев всё ещё находился в Берлине. Однажды вечером, когда он работал в кабинете Малинина, раздался звонок внутреннего телефона.

Малинин поднял трубку.

– Да, товарищ дежурный, – сказал он. – Господин Бринкель? Очень хорошо, дайте ему пропуск… Да, можно без сопровождающего… – Малинин положил трубку и обратился к Ларцеву: – Благополучно прибыл наш коммерсант. Сейчас придёт.

– Прекрасно, – улыбнулся Ларцев. – Давно его жду.

Через несколько минут дверь отворилась и в кабинет вошёл, как всегда, румяный, весело улыбающийся Бринкель в своём неизменном котелке, элегантном габардиновом плаще, с роскошным толстым портфелем в руке.

– Разрешите войти, уважаемый господин полковник, – произнёс он по-немецки, улыбаясь самым непринуждённым образом.

– Входи, входи, капиталист, – ответил по-русски, поднимаясь навстречу пришедшему, Малинин. И, обращаясь к Ларцеву, сказал: – Позволь, Григорий Ефремович, представить тебе майора Максима Ивановича Громова, а в миру – господина Бринкеля.

– Очень рад, – приветливо улыбнулся Ларцев, крепко пожимая руку Громову и с интересом его разглядывая.

– Здравствуйте, товарищ полковник, – щёлкнул каблуками Громов. – Разрешите докладывать?

– Давай, давай, Максим Иванович, – произнёс Малинин. – С нетерпением ждали твоего возвращения. Всё благополучно?

– Кое-что удалось сделать, – ответил Громов. – Прежде всего удалось всё-таки получить списки нашей молодёжи, которая содержится в лагере и работает на заводе Винкеля. Вот эти списки…

– О, это важно, – заметил Ларцев, перелистывая списки.

– Затем удалось установить фамилии пяти членов комитета, избранного по предложению майора Гревса. Всех их майор увёз в Нюрнберг, где они теперь и содержатся. Вот их фамилии. Председателем комитета был избран Коля Леонтьев. Игорь Крюков, о котором я вам прислал донесение, тоже был избран в комитет. Но самое любопытное: удалось выведать у некоего Пивницкого, абсолютного прохвоста, являющегося начальником лагеря, что этот Крюков в действительности сын заместителя Пивницкого – Мамалыги.

– Странная фамилия, – заметил Ларцев.

– Да, товарищ полковник, его фамиля Мамалыга. Это бывший орловский нотариус, работавший при немцах сначала в “русской полиции”, а потом заместителем бургомистра… Опасаясь ответственности за сотрудничество с гитлеровцами, Мамалыга ушёл из Орла вместе с ними и в конечном счёте оказался в Западной Германии…

– Так, так, всё это существенные данные, товарищ Громов, – сказал Ларцев, всё ласковее поглядывая на румяного “коммерсанта”. – Известно ли, где содержатся члены этого комитета в Нюрнберге и что с ними?

– По словам Пивницкого, они содержатся под охраной на конспиративной квартире американской разведки в Нюрнберге, вблизи дворца “карандашного короля” Фабера. Конспиративная квартира существует под “крышей” пивной, называющейся “Золотой гусь”. К этой пивной пристроена целая квартира, специально оборудованная.

– Откуда это известно Пивницкому? И можно ли ему верить?

– Один из охранников, работавших в лагере, власовец Воскресенский, на некоторое время был прикомандирован к этой квартире, где использовался Гревсом для охраны членов комитета. Потом его заменили другим охранником, а Воскресенский вернулся в лагерь. Он и теперь находится там и иногда доставляет заключённых на работу в наш завод. Я лично с Воскресенским не говорил – из осторожности. Однако мой компаньон, господин Винкель, постоянно угощает конвоиров шнапсом, чтобы они не очень придирались, когда рабочих приходится задержать на лишний часок. На одной из таких пирушек с Винкелем Воскресенский проболтался, и это сразу стало известно мне.

– И хорошо сделал, что сам не говорил, Максим Иванович, – произнёс Малинин. – Одно дело, когда коммерсант Бринкель беседует с начальником лагеря, другое – с каким-то охранником… А в общем – ты молодец!.. Ну что ж, возьми мою машину и отправляйся прямо ко мне на квартиру, отдыхай. Завтра опять увидимся. В буфете найдёшь что закусить и, главное, что закусывать… Ферштеен зи, майн либер герр Бринкель?

– Яволь, герр оберст! – засмеялся Громов. – Их данке!.. О, русска вотка зер гут, герр оберст!..

Малинин и Ларцев расхохотались. Уж очень уморительно произносил Громов “русска вотка”.

– Артист! – всё ещё продолжая смеяться, сказал Малинин. – Вжился в образ, как говорят в театре…

– Да, только с той незначительной разницей, что актёр в театре рискует, максимум, провалить роль, – серьёзно добавил Ларцев. – Но головой при этом не рискует… Устал, Максим Иванович, по совести говоря?..

– Устал, – тихо ответил Громов. – Неделю прожил в этом Ротенбурге, и знаете, что было труднее всего?

– Догадываюсь, – в тон ему ответил Ларцев. – Ночью боялись проговориться во сне? Как штабс-капитан Рыбников? Читали этот рассказ Куприна?

– Знаю его наизусть, – сказал Громов. – Но Рыбников был разведчик, а я поехал в Ротенбург и превратился в Бринкеля не для разведки. Я поехал выручать наших ребят, товарищ полковник. Мне поручили святое дело!.. И страшнее всего было не справиться с таким поручением! Не за себя было страшно – за них!.. Ну, хватит, поеду отдыхать… Да, кстати, Пётр Васильевич, положите, пожалуйста, этот портфель в свой сейф. В нём, как-никак, больше ста тысяч западных марок…

– Каких марок? – удивился Малинин. – Откуда?

– Я и мой компаньон подвели баланс за последние три месяца, – улыбнулся Громов. – И это моя доля прибылей. Прикажите бухгалтерии оприходовать…

И опять засмеялись Малинин и Ларцев.

– Лихо!.. – произнёс Малинин. – Начальника финчасти сейчас нет. Ладно, давай твои прибыли, положу их в сейф, а завтра оприходуем. В общем, Максим, как говорят бухгалтеры, у тебя активный баланс… Я имею в виду не марки…

– Служу советскому народу! – коротко ответил Громов.

* * *

Отпустив Громова, Ларцев и Малинин принялись за обсуждение дальнейших оперативных действий. Теперь, в свете данных, полученных Громовым, открывались новые перспективы для освобождения советских ребят, томящихся в лагере под Ротенбургом.

– Понимаешь, Пстро, – говорил Ларцев, расхаживая по своей привычке из угла в угол кабинета, – теперь, когда мы знаем адрес конспиративной квартиры, где содержатся члены комитета, было бы сравнительно просто перебросить в Нюрнберг нескольких боевых парней, поручив им пробраться ночью в этот “Золотой гусь”, связать часового, освободить наших ребят из этого лагеря и перевезти в нашу зону. И по справедливости, так сказать, по всем законам божеским и человеческим так и следовало бы поступить… Однако, помимо законов божеских и человеческих, существуют, как тебе известно, всякого рода дипломатические правила и нормы. И приходится с этим считаться…

– Что ты хочешь сказать? – спросил Малинин, хотя догадывался, о чём идёт речь.

– Нюрнберг находится в американской зоне оккупации, и с этим нельзя не считаться. В отличие от американцев, довольно бесцеремонных в таких вопросах, мы всегда очень щепетильны в своих отношениях с союзниками, хотя они не всегда этого стоят. Вот почему, Петро, надо действовать иначе…

– В таком случае, Григорий, – вздохнул Малинин, – я просто не представляю себе, как освободить несчастных ребят, тем более что речь идёт не только о членах комитета, находящихся в Нюрнберге, но и о тех, кто содержится в лагере…

– А я знаю, – весело улыбнулся Ларцев. – Слушай меня внимательно. Благодаря расторопности твоего Громова нам теперь известно, что Игорь Крюков – родной сын заместителя начальника лагеря Мамалыги. Так?

– Ну и что?

– Не торопись. Судя по данным Громова, этот Мамалыга – я имею в виду отца – одинок и, кроме сына, не имеет близких. Так?

– Так, – подтвердил Малинин с интересом.

– Мы не знаем этого Мамалыгу, но я убеждён, что на старости лет, не имея никого, кроме единственного сына, он не может не волноваться за его судьбу. Ведь и шакал защищает своего детёныша. Я не знаю, как и почему этот орловский нотариус стал изменником – это вопрос особый, – но уверен, что теперь он раскаивается в том, что наделал, хотя бы из чисто шкурных мотивов. Вряд ли он доволен своей нынешней судьбой – не так уж она заманчива.

– Рано или поздно всякий предатель жалеет о том, что сделал, – произнёс Малинин. – Так и надо этой сволочи!..

– Верно, хотя огульный подход неприемлем и тут. Среди так называемых перемещённых лиц немало людей, совершивших те или иные преступления против Родины. Но это – разные люди, они разное совершили и по разным мотивам. Тебе известно, что многие из них в конце концов будут амнистированы и получат возможность вернуться на Родину и загладить свою вину перед ней честным трудом. Такова наша политика в этом вопросе – разумная, гуманная и мудрая политика. Теперь я тебя спрашиваю: почему бы нам не попытаться вступить в контакт со стариком Мамалыгой и не предоставить ему возможность хотя бы частично загладить свою вину?

– О, в этой идее есть зерно! – оживился Малинин. – А ты думаешь, что можно на него положиться, что он нас не подведёт?

– Маловероятно, чтобы Мамалыга захотел нас обмануть, – задумчиво протянул Ларцев. – Однако этого нельзя вовсе исключить. Всё может быть. Возьмём худший вариант: Мамалыга – закоренелый враг и потому захочет нас подвести, пренебрегая даже судьбою сына, находящегося в Москве. Чем же, позволительно спросить, он может нас так уж подвести? Чем?

– Он может подвести того человека, который вступит с ним в контакт. Кстати, кому, по-твоему, это можно поручить?

– Кому как не Громову, – ответил Ларцев. – Это настоящий разведчик, а, кроме того, ему проще всего проехать в Ротенбург и там связаться с Мамалыгой. На то он и господин Бринкель.

– А если Мамалыга выдаст его Гревсу или Пивницкому?

– Прежде всего Громов должен разговаривать с Мамалыгой, продолжая играть роль немецкого коммерсанта, действующего, однако, по нашему поручению. По реакции Мамалыги на разговор с ним Громов должен определить, можно ему верить или нет. Если появятся хотя бы малейшие сомнения, следует срочно уехать из Ротенбурга. Более того, разговор должен состояться перед самым отъездом Громова и при таких условиях, когда Мамалыга не будет иметь возможности сразу связаться с Пивницким или Грейвудом.

– А поверит ли Мамалыга Бринкелю, если тот будет говорить с ним от нашего имени?

– Я думал и об этом. Если Бринкель, разговаривая с Мамалыгой, покажет ему фотографию его сына, снятого в Москве, скажем на фоне Кремля или Большого театра, то Мамалыга убедится, что Бринкель действительно выполняет наше поручение. Кроме того, Бринкель ведь скажет Мамалыге, что мы уже знаем, под каким видом и с какой целью его сын заслан в Москву.

– Да, это логично, – сказал Малинин, всё ещё, однако, колеблясь. – Понимаешь, Григорий, надо всё тщательно, до самых ничтожных мелочей, обдумать. Громов – замечательный парень и превосходный работник. Рисковать им, скажу по совести, очень не хочется… Теперь у меня возникает вопрос, связанный с той стороной дела, с которой ты начал. Как всё это будет выглядеть с дипломатической точки зрения?

– Законный вопрос, – ответил Ларцев. – Но для того, чтобы на него ответить, надо прежде всего выяснить, кто будет освобождать членов комитета, потому что начинать надо именно с них. Вообразим на минуту, что Мамалыга сам поедет в Нюрнберг, проберётся в “Золотой гусь” – это для него не составит никакого труда, учитывая его положение в лагере, – и там вместе с членами комитета обезоружит часового и освободит ребят. Ни один дипломат на свете не сможет при всём желании даже пискнуть: советские люди, противозаконно задержанные, сами сумели вырваться из узилища, в которое были заключены вопреки элементарным нормам международного права! Скажу тебе больше: Грейвуд и Гревс при этом предстают в таком невыгодном свете, что они и не подумают поднять шум. Это ведь всё равно, что расписаться в очень мерзких делишках…

– Да, превосходная комбинация! – воскликнул наконец Малинин, оценив логичность всех рассуждений Ларцева. – Только давай ещё посоветуемся с Громовым…

– Безусловно, – сказал Ларцев. – Без его мнения я и не собирался окончательно решать.

На следующее утро хорошо отдохнувший Громов был посвящён в план. Внимательно выслушав Малинина и Ларцева, Громов сразу сказал:

– Подходит. Разрешите выполнять?

– Одну минуту, – улыбнулся Ларцев, которому понравилось, что Громов так быстро реагировал на предложение. – Скажите, вы ведь познакомились с этим Мамалыгой?

– Ну как же, я с ним несколько раз разговаривал. Разумеется, я не заводил с ним разговора о его сыне, но у меня ещё в Ротенбурге создалось впечатление, что Мамалыга удручён и очень озабочен. Думаю, что это вызвано тревогой о сыне.

– Как он выглядит? – спросил Ларцев.

– Невысокий, чуть сутулый, вид какой-то, я бы сказал, растерянный. Со здоровьем у него тоже, по-моему, дела обстоят неважно. Под глазами мешки. Ему немного за пятьдесят, но на вид можно дать больше. Настроение у него подавленное, однажды даже в разговоре со мной он прослезился…

– Как вы думаете, удастся вступить с ним в контакт?

– Пожалуй, удастся, – ответил Громов. – Тем более что Мамалыга, как я заметил, ненавидит Пивницкого и, по-видимому, будет рад от него освободиться. Этот Пивницкий действительно законченный негодяй.

– Понятно, – сказал Ларцев. – Теперь давайте подробно обсудим, каким путём Мамалыга, если удастся привлечь его к делу, сможет освободить членов комитета.

И три чекиста стали разрабатывать во всех деталях план операции. Прежде всего они подробно обсудили, как именно Громов-Бринкель должен начать откровенный разговор с Мамалыгой. При этом Ларцев, как всегда, старался предусмотреть все возможные осложнения и препятствия, начиная с позиции, которую может занять в разговоре сам Мамалыга, и кончая всякими непредвиденными и уже от Мамалыги не зависящими осложнениями и неожиданностями.

Затем обсуждена была вторая часть операции, в частности роль Мамалыги (если с ним удастся договориться) в освобождении членов комитета. Надо было заранее решить, как вооружить Мамалыгу для того, чтобы он при помощи членов комитета мог вывести из строя часового и, в случае необходимости, его связать.

И эта часть плана была разработана со всеми подробностями, причём Ларцев сообщил Громову, что он должен будет реализовать задание в то время, когда в Москве будет проведена другая операция, связанная с сыном Мамалыги.

Ларцев не считал нужным вводить Громова в курс всей операции, готовящейся в Москве, но в той части, в которой она касалась Игоря Мамалыги, информировать Громова было необходимо.

«Племянник»

В Москве стояли жаркие дни. Случалось, что в полдень температура достигала 30–35 градусов, у киосков с минеральной водой стояли очереди, пригородные поезда и автобусы были переполнены людьми, стремившимися провести свободные часы в окрестностях столицы, в лесной тени, на речных пляжах.

В один из этих жарких дней Николай Петрович Леонтьев собирался в командировку – надо было поехать на завод, где выполнялся один из заказов института.

Накануне отъезда Леонтьева пригласил директор института, почему-то тщательно закрыл дверь кабинета и спросил:

– Завтра собираетесь выехать, Николай Петрович?

– Да, рано утром.

– Так вот, есть к вам не совсем обычная просьба: я хочу вам дать портфель с чертежами и расчётами и просить, чтобы вы перед отъездом положили этот портфель в свой сейф, который у вас на квартире.

– В мой сейф, на квартире? – удивился Леонтьев. – Не мне вам говорить, Иван Терентьевич, что это строжайше воспрещено. Вы сами не один раз говорили об этом…

– Совершенно верно, вы абсолютно правы, – улыбнулся директор. – Но жизнь – сложная штука, Николай Петрович, иногда возможны ситуации, при которых в интересах дела следует нарушить это золотое правило…

– Решительно ничего не могу понять, – развёл руками Николай Петрович. – Объясните мне, какой в этом смысл? Я уезжаю в командировку и не могу даже отвечать за сохранность секретных документов. Мало ли что может быть…

– А вам не приходит в голову мысль, что, может быть, именно поэтому я обращаюсь к вам с подобной просьбой? – как-то странно улыбаясь, сказал директор. – И уж позвольте в таком случае сказать вам прямо: это не моё личное предложение, мне приказано так поступить… Чтобы у вас не было сомнений, я дам вам письменное предписание.

– Что я могу сказать? Приказ есть приказ, – сказал Леонтьев. – В квартире моей остаются племянник и домашняя работница. Я надеюсь, что речь идёт не о недоверии к ним?

– Конечно, конечно, – согласился директор. – Но в конце концов это не наше с вами дело, и те, кому следует, знают лучше, как поступить. Вот, возьмите этот портфель, Николай Петрович, – и он протянул конструктору объёмистый кожаный портфель, туго набитый какими-то документами. – А предписание прочтёте в спецотделе и распишетесь в том, что ознакомлены с ним.

Взяв портфель, Леонтьев отнёс его в рабочий кабинет и положил в служебный сейф. До позднего вечера в связи с предстоящим отъездом Николай Петрович занимался своими делами. Уже в одиннадцатом часу он поехал домой, захватив с собою портфель.

Приехав домой, Николай Петрович хотел было посмотреть документы, лежавшие в портфеле, но в кабинет вошёл племянник, только что вернувшийся из театра, и стал оживлённо рассказывать о понравившемся спектакле.

Николай Петрович, очень внимательно относившийся к племяннику, разговорился с ним. Портфель был положен в домашний сейф конструктора. Потом неожиданно приехал Бахметьев, нередко навещавший Николая Петровича, сели пить чай, и завязался общий весёлый разговор.

Было уже за полночь, когда Бахметьев, зная, что Николаю Петровичу надо выехать рано утром на аэродром, простился с ним и Колей, сказав, что хозяину следует перед отъездом отдохнуть.

Коля, как всегда, пошёл спать в кабинет, а Николай Петрович, приняв ванну, тоже лёг в постель. Вспомнив о том, что хотел посмотреть документы, лежащие в портфеле, он решил не тревожить сейчас племянника и проглядеть документы утром, перед отъездом.

В половине шестого утра звонок будильника разбудил Николая Петровича. Вскоре, уже в дорожном костюме, он вошёл в столовую, где тётя Паша приготовила завтрак.

– А Коленька ещё спит, тётя Паша? – спросил Николай Петрович.

– Да ещё как, вовсю похрапывает, – ответила старушка. – Хотела я его разбудить, чтобы он с вами простился, да, признаться, пожалела… И так он целыми днями всё учится да над книжками сидит… Пусть хоть выспится как следует, совсем парень извёлся…

– Да, да, не надо его будить, – согласился Николай Петрович. – Нелегко ему наверстать потерянные годы, бедняге…

И он решил, что, собственно, никакой нужды знакомиться с документами, рискуя разбудить племянника, у него нет – ведь они были переданы ему лишь для хранения в связи с какими-то странными обстоятельствами.

Позвонил шофёр, приехавший за Леонтьевым, и он, простившись с тётей Пашей, поехал на аэродром.

По дороге Николай Петрович задумался о племяннике. За эти месяцы Коля, уже привыкший к новой обстановке, по-видимому, чувствовал себя в квартире своего дяди как дома; Николай Петрович очень внимательно и заботливо к нему относился.

Юноша вёл себя скромно, старательно учился и, по-видимому, всячески стремился расположить к себе дядю. Николай Петрович это замечал и, в сущности, не имел никаких оснований быть недовольным поведением племянника.

Но – странное дело – в то же время Николай Петрович ловил себя на том, что этот красивый, светлоглазый юноша с аккуратным пробором, тихим голосом и примерным поведением как-то не совсем понятен ему. Коля был немногословен, очень неохотно говорил о прошлом и, как заметил Николай Петрович, не так уж тосковал по отцу. Что было особенно удивительно, почти никогда юноша не вспоминал о матери, и это тоже неприятно поражало Николая Петровича.

Иногда Леонтьеву казалось, что, несмотря на свою молодость, племянник был довольно расчётлив и холодноват, и трудно было понять, что он думает, о чём мечтает, чем живёт. Странно было и то, что Коля ни с кем не подружился, хотя Николай Петрович нарочно познакомил его с одногодками – сыновьями некоторых своих друзей по институту.

Даже такая благодушная старушка, как тётя Паша, приветливо и с большим теплом принявшая Колю, месяца через два после его приезда как-то сказала Николаю Петровичу:

– А племянничек-то ваш, я погляжу, не так прост…

– А в чём дело, тетя Паша? – спросил Николай Петрович.

– Сама не пойму, – развела руками старушка, – вроде и послушный, и тихий, и ласковый, а сердце к нему не лежит, Николай Петрович… Почему, сама не знаю…

Николай Петрович тогда задумался над словами тёти Паши и с огорчением подумал, что в чём-то согласен с ней. Но, вспомнив о том, что пришлось пережить племяннику, Николай Петрович устыдился собственных мыслей и решил, что несправедлив в своём отношении к Коле: по-видимому, парень до сих пор по-настоящему не оправился от тяжких впечатлений искалеченного детства.