Текст книги "Счастливчик (сборник)"

Глава XVII

В первом младшем классе, у «мелочи», идет урок географии. Географию преподает классный наставник, болезненный, раздражительный, худенький человечек с козлиной бородкой. Зовут его Петр Петрович Пыль-мин; гимназистики прозвали его Петухом. Петух терпеть не может лености и щедро сыплет на своем уроке единицы и двойки. Учиться у него претрудно: все наизусть, все наизусть. Реки наизусть, горы наизусть, моря наизусть, страны наизусть – словом, весь мир наизусть, буквально точно «Отче наш» или «Богородицу». А чуть переврал что-нибудь – пара. Еще переврал – кол. Еще – картошка. Так называют двойки, единицы и нули на языке гимназистов.

Сегодня Петух сердится больше обыкновенного. Голова ли у него болит, или зубы, – бог знает, но он поминутно хватается то за щеку, то за лоб.

– Сегодня Петух злой, – шепчет Калмыку его сосед Подгурин.

– Подгурин, молчать! – услыша этот шепот, замечает строго классный наставник. – А впрочем, ступай сюда. Назови реки Южной Америки. Они заданы к сегодняшнему дню? Дежурный!

Рыженький Костя Гарцев, близорукий, с золотушными подслеповатыми глазками, только что разбиравший на коленях под партой старые марки и коночные билетики, встает со своего места.

– Да, Петр Петрович, сегодня реки, – раздается его ответ, причем и марки, и билетики сыплются на пол дождем.

– Подгурин, отвечай! – не замечая беспорядка, приказывает классный наставник.

Верста нехотя поднимается со скамейки, таращит глаза, делает глупое лицо и молчит. Урока он не выучил, а что знал, то успел позабыть с прошлого года.

Петр Петрович сердится.

– Ну, что ж ты нем как рыба! Отвечай!

Верста молчит.

– Что ж ты молчишь?

По лицу Подгурина проползает лукавая улыбка.

– Как же мне отвечать, когда вы молчать велели, Петр Петрович! – тянет он плаксиво, как будто собираясь реветь.

– Ты глуп! – сердито замечает учитель. – Какая главная река Южной Америки?

Подгурин хмурится, собирает свой и без того маленький лоб в морщины, причем делается ужасно похожим на плачущую обезьяну, и… молчит, стараясь припомнить всеми силами, какая главная река Южной Америки.

– Амазонка! Амазонка! – усердно подсказывает с первой скамейки Малинин.

– Амазонка! – шипит и Янко с последней парты.

Другие мальчики тоже усиленно подсказывают Подгурин у.

Но Подгурин туг на оба уха. Он стал плохо слышать после скарлатины в прошлом году.

«Онка… Онка… Гонка… Конка»… – едва-едва разбирает он… и вдруг широко улыбается. Услышал!

– Картонка! – уверенно сообщает учителю Подгурин. – Главная река Южной Америки – Картонка.

Класс фыркает и заливается смехом.

Учитель краснеет, сердится.

– Сам ты картонка! – бросает он гневно. – Второй год в классе сидишь, а Америки не знаешь. Стыдись!

И он ставит Подгурину единицу.

– С колышком вашу милость поздравить извольте! – смеется Янко, который не терпит Подгурина.

Верста показывает Янко исподтишка кулак и с угрюмым видом садится на место.

– Раев! Назови мне реки Южной Америки, – слышит Счастливчик голос учителя.

Кира встает, берет линейку и выходит на середину класса к географической карте, которая висит на доске.

Счастливчик знает урок, отвечает бойко. Вчера он все реки Америки прошел с Мик-Миком.

Лицо Пыльмина проясняется.

– Хорошо! – говорит он с довольной улыбкой, отпуская Киру на место. – Бурьянов! – вызывает он Калмыка.

Калмык, посвятивший все утро на устройство «фокусов и чревовещания», не успел повторить урока. Реки выскочили у него из головы, и он начинает бормотать себе что-то под нос.

Учитель сердится снова.

– Лентяй!.. Лентяй!.. – ворчит он с кафедры.

С последней скамейки приподнимается кто-то и протягивает руку, не особенно чистую, в чернильных пятнах. Это Янко. Он тоже не знает из заданного урока ни полслова и, боясь, что его сейчас вызовут, решается на хитрость:

– Господин классный наставник! У Янко живот болит. Можно ему пойти в приемный покой к доктору? – говорит сам Янко, пряча за головами товарищей свое смеющееся лицо и стараясь подражать голосом и произношением Подгурину.

Но Петра Петровича обмануть трудно. Он отлично понимает и кричит:

– Янко! В угол к печке ступай. А за неуменье держать себя в классе ставлю тебе единицу по поведению.

Пристыженный Янко шествует со сконфуженным видом к печке.

Чья-то предательская нога выставляется в проходе между партами. Янко не видит ноги, не чувствует хитрого умысла сделать ему подножку, цепляется за ногу и стремительно летит на пол.

– А чтоб вас, – красный от неожиданности бормочет Янко, – и дойти-то как следует парубку до печки не дадут. Эх-ма!

Это выходит так неожиданно смешно и забавно, что все хохочут. Даже строгий учитель не может удержаться от улыбки. У Ивася Янко, маленького хохла, есть драгоценная способность привлекать к себе все сердца добродушием и заразительной веселостью.

– Ну-с, ступай на место и не шали больше, – уже милостиво говорит учитель.

– Вот спасибо! – радуется Янко. – И живот прошел, не болит нисколько, – тихонько добавляет он, оборачиваясь лицом к товарищам и строя уморительную гримас у.

Звонок. Урок окончен. Классный наста вник расписывается в журнале, сходит с кафедры и читает отметки. У Подгурина единица, у Янко единица, у Малинина три, у Раева пять.

– Берите пример с него, – заканчивает Петр Петрович, закрывая журнал. – Самый маленький среди вас, но учится лучше всех.

– Пять! Пять! – радуется Счастливчик. – Бабушка-то обрадуется. Ах, хорошо!

За каждую пятерку Кира получает от бабушки рубль. За каждую четверку – полтинник. Такой обычай бабушка завела с первого дня поступления Счастливчика в гимназию, не обращая внимания на слова Мик-Мика, который старался доказать, что выдавать деньги за хорошие отметки неуместно.

Рублей и полтинников уже много набралось в копилке Киры. Когда их будет еще больше, он купит себе часы, настоящие, золотые, закрытые часы, как у взрослого. Это уже решено давным-давно у них с Мик-Миком. И больше никто, ни одна душа не знает об этом.

Глава XVIII

Большая перемена.

Мальчики завтракают. Обычных шуток и шалостей не слышно. Челюсти, зубы и губы ушли в работу.

Кира стоит у окна. С ним Помидор Иванович. Немного поодаль Аля Голубин.

Аля не завтракает. У него грустное личико и печальный вид. Он усиленно занят оттачиванием карандаша и весь, как кажется, ушел в свою работу. Но это только кажется, а на самом деле не то. Голубые глазенки Али то и дело скользят по окружающим его мальчикам, которые с таким усердием уничтожают свои бутерброды. Под ложечкой у Али сосет. Он голоден. Ему хочется кушать. Ах, если бы хоть кусочек булки с колбасой! Но увы – у него нет ничего.

Мать Али бедная, очень бедная вдова. Она бывшая учительница музыки. Но сейчас у нее совсем нет заработка. Она отморозила ка к-то себе руки, бегая по урокам, и с тех пор ее пальцы потеряли необходимую для игры гибкость и быстроту. С тех пор она живет с сыном исключительно на пятнадцать рублей пенсии. Это очень-очень трудно. Тут и комната, и обед, и чай, и стирка. Одним словом, все. Разумеется, давать на завтраки сыну не из чего, и бедная мать со стесненным сердцем отпускает своего Алюшку впроголодь в гимназию. О, как болит и томится ее душа при этом! Ведь он такой худенький, слабенький, ее Аля, такой малокровный. Легко ли ему пробыть натощак с самого утра до трех часов дня, пока он не возвратится из гимназии к их скромному обеду? Но что будешь делать: из пятнадцати рублей восемь идут на уплату за комнату, семь – на все остальное. Едва-едва возможно жить впроголодь на эту сумму… До завтраков ли тут еще!

Маленький Голубин отлично понимает это. И все-таки ему страшно хочется есть. И зависть берет глядеть на мальчиков, которые с таким аппетитом уничтожают свои бутерброды.

Счастливчик тоже завтракает с большим удовольствием. Мик-Мику удалось наконец убедить бабушку не снаряжать, как в дальний путь, для мальчика целую корзину с провизией. Ему дают вместо нее французскую булку, разрезанную вдоль, намазанную маслом, с начинкой из ветчины, или рябчика, или куска телятины, или отбивной котлеты.

И от пилюль Мик-Мик избавил Счастливчика.

– Помилуйте, – говорил он бабушке, – да его с вашими пилюлями засмеют мальчики.

И пилюли отменили. Но зато…

Зато вместо пилюль в ранец Счастливчика няня каждое утро умудряется всовывать тщательно закупоренную и обвязанную в вату бутылку с горячим какао и маленький эмалированный стакан. С этим еще туда-сюда можно примириться, тем более что к какао прилагаются всегда и очень вкусные сладкие бисквиты.

Каждый раз из боязни, что Счастливчик не выпьет какао, няня перед отъездом в гимназию спрашивает:

– Кирушка, мой батюшка, а ты сам ли пьешь-то какао?

– Сам, нянечка, сам!

– Мальчикам не даешь ли?

– Не даю, няня.

– То-то, мой батюшка, кушай на здоровье, мальчишкам не раздавай. Им што? Они рады у маленького отнять – обидеть ребенка.

– Да никто не обижает меня, няня, что ты! – уверяет няню Счастливчик.

Итак, Счастливчик, стоя у окна, с большим аппетитом уписывает свой завтрак и запивает его какао. Дома Счастливчик так не ест. Дома его насилу уговаривают съесть за обедом котлетку или крылышко цыпленка, а здесь, при виде завтракающих с таким удовольствием мальчуганов, Кира и сам чувствует особенный аппетит и желание основательно покушать.

Около него стоит Помидор Иванович. У Вани Курнышова в руках вместо бутерброда огромная краюха черного хлеба, густо посыпанная солью. Ваня, красный, довольный, с полным удовольствием уписывает за обе щеки. Его родители приучили своего мальчика с самого раннего детства к таким простым завтракам, и они кажутся ему, Ване, лучше всяких разносолов.

– Не хочешь ли половину моей булки? – предлагает Счастливчик товарищу, с которым он успел очень сойтись за последнее время.

– А там что у тебя за птица? – осведомляется Ваня. – Небось, котлетка – маленькая, точно конфетка, соус труляля, готовил повар, а есть нечего, потому что воздух один, мальчик-с-пальчик, а не котлетка, с мизинец ростом.

– Ха-ха-ха! – заливается на замечание Вани Счастливчик.

– Кушайте сами, а мы своей краюхой премного сыты и довольны, – дурачится Помидор Иванович и так хрустит белыми, как миндалины, зубами, разжевывая поджаренную корку хлеба, что любо и слушать, и смотреть.

Однако не доесть Ване своей краюшки, как и Счастливчику не доесть своей булки. Оба положили оставшиеся куски на подоконник и отошли от окошка.

Аля Голубин видел, как отошли Счастливчик и Ваня, видел и лежавшие на окне куски. Под ложечкой у Али засосало сильнее. Глаза невольно так и косятся на злополучное окошечко, на бутерброд.

«Господи! Господи! Хоть бы один кусочек! Хоть бы крошечку попробовать только, – томится Аля. – Только бы попробовать, только бы заморить немножко червячка».

Желание есть, голод сильнее мальчика…

Попросить товарищей? О нет, он не попросит никогда! Он, Аля, не нищий, и милостыни ему не надо. Его мама говорит так часто своему мальчику: «Бедняк должен быть горд, Аля: бедняка обидеть легче всего».

О, он отлично понимает это! О, он гордый! Он никогда ничего ни у кого не просит, как и его мама. Никто и не знает, как он бывает голоден ежедневно. Никто и не подозревает, что он приходит каждый день без завтрака в гимназию. Когда все мальчики закусывают в классе, он уходит. Уходит в коридор, на лестницу, в залу.

А сейчас он остался. Голод сильнее, чем когда-либо, мучит его сегодня. Его так и тянет посмотреть, только посмотреть, как кушают другие…

И вот этот кусочек хлеба на окне и четвертушка французской булки с маслом и котлеткой!.. Ах, господи, да разве это дурно – взять их себе?.. Ведь никому больше не принадлежит это. Все равно сторож выкинет эти остатки завтрака в грязное ведро…

Аля живо окидывает глазами класс. Никто не смотрит, никто не видит. Один Раев, Кира, Лилипутик, стоит поблизости, но и он не видит его, задумался и смотрит в окно своими черными глазами. Аля делает шаг… другой… третий. Протягивает рук у… Хватает куски хлеба и булки, подносит их ко рт у… и ест… Ест быстро и жадно, как маленький проголодавшийся зверек.

Бедный Аля! Бедный Голубин!

Когда злополучные куски съедены и от них остались одни только крошки, Аля, как вор, бочком, пробирается на свое место. Там на скамейке уже сидит его сосед, Счастливчик. Лицо у Счастливчика грустное, расстроенное. Глаза смотрят печально и смущенно.

Он вскидывает на Алю взглядом, полным такой жалости и ласки, что у маленького Голубина сердце екает в груди.

«Видел! Он все видел!» – трепещет напуганная душа Али, и он бросает, в свою очередь, молящий взгляд на Счастливчика.

– Не выдавай меня! Не выдавай меня, ради бога, Счастливчик! – малиновый от стыда, испуганно шепчет несчастный Аля.

Сердце Счастливчика буквально рвется от жалости и любви… Он хочет произнести слово и не может. Слезы щекочут ему горло. Они готовы брызнуть из глаз.

А Аля все шепчет, шепчет:

– Молчи, молчи, Счастливчик… ради бога… Никому не говори. Мне хотелось кушать… Я не мог сдержаться… У меня мамочка бедная… Денег нет… Завтраков нет… Мы и то кушаем только раз в сутки…

Счастливчик молчит. Только горло его сжимается от желания заплакать, зарыдать громко, неудержимо… Так жаль этого милого бледненького, голодного Алю, так мучительно жаль!..

Но надо успокоить Алю, надо во что бы то ни стало… В ушах Счастливчика вдруг раздается знакомая фраза Мик-Мика: «Старайтесь быть маленьким мужчиной, Кира!»

Да-да, он им будет! Он должен быть маленьким мужчиной.

И, делая невероятное усилие над собой, Счастливчик берет за руку Алю и говорит тихо, но твердо, голосом, не допускающим возражений:

– Мы с тобой товарищи и соседи. И со мной ты не должен стесняться… Я был гадкий, потому что не замечал того, что делается у меня под самым носом. Не замечал того, что ты никогда не приносишь завтраков с собою… Прости, милый, и если ты простил и не сердишься на меня, то мы… мы… мы с тобой будем каждый день кушать мой завтрак. Понял? Мне одному дают слишком много, не съесть даже, а ты… а ты…

Тут Счастливчик замолк, заерзал по скамейке и заморгал своими огромными черными глазами. Лицо у него получилось самое смущенное, самое просительное, точно не он делал одолжение другому, а сам просил о милости и одолжении. И, взглянув на это милое, смущенное личико, Аля схватил Счастливчика за рук у, мотнул головою и, проглотив скатившуюся по щеке слезинку, шепнул чуть слышно:

– Спасибо тебе, спасибо, ты добрый, о, какой ты добрый, Лилипутик!

И мальчики обнялись, как братья.

Глава XIX

– Дай мне это старое перышко, тебе не надо?

– Ах, сколько у тебя грязных марок, поделись со мной!

– Слушай, эта ломаная ручка – твоя? Подари мне ее! И трамвайные билеты заодно подари. Зачем тебе сохранять трамвайные билеты?

Костя Гарцев кочует, как цыган, по классу и выклянчивает всякую ненужную дрянь у того или другого товарища.

У него оба кармана набиты доверху самыми разнообразными вещами: тут и старые поломанные перья, и испорченный ножик, и грязные марки, и засаленные картинки, и огрызки карандашей…

Костя, как скупец, прячет и бережет свои сокровища. Если открыть ящик его стола, там можно с успехом увидеть всякую ненужную ветошь, начиная с целой коллекции старых вставочек и кончая всевозможными коробочками и даже… стоптанным каблуком.

Товарищи не любят за это Костю и называют его Скопидомом. Но Косте мало дела до этого. Лишь бы не отказывались давать все то, что может получить от них он – Костя. И он озабоченно протискивается между партами, рыженький, сгорбленный, подслеповатый, и лепечет тихонько:

– Дай то, подари другое, пожалуйста, подари.

– Цыган! Скопидом! Попрошайка! – ворчат мальчики. – И не стыдно тебе канючить!

– Не стыдно, – отвечает Костя и усиленно моргает своими подслеповатыми глазами. – Когда я наберу целый воз всякого старья, то отошлю в Китай, и мне пришлют оттуда живого мальчика-китайца! Да, живого маленького китайца!

Эффект вышел неожиданный на этот раз. Поразительный эффект! Маленький живой китаец! С этим как-никак, а надо считаться!

А Костя продолжает, заметив произведенное его словами впечатление:

– И он будет носить каждый день мой ранец и провожать меня в гимназию! – говорит Костя и тут же вдохновенно прибавляет с разгоревшимися глазами: – Он будет одет в длинный шелковый костюм, и у него будет коса до пяток, длиннейшая. Интересно – страсть! Все смотреть будут.

Действительно интересно! Живой китаец! Вот так штука!

И, живо заинтересованный «штукой», весь класс теперь решает помогать Косте копить его сокровища. Каждому лестно иметь в своем кругу товарища, у которого есть настоящий, живой маленький китаец, с косою до пят, да еще в шелковом платье.

И все тащат в ящик Гарцева кто что может: перья, карандаши, коробки, марки, трамвайные билеты, бумагу, камни, картинки, мелкие обломки всяких вещей и игрушек.

Ивась Янко превзошел всех, решительно всех. Придя как-то утром первым в гимназию, он притащил с собою коробку от сардинок, не вполне вымытую вдобавок, и целый остов съеденного жареного гуся и положил то и другое в ящик Косте.

И от гуся, и от коробки получился такой аромат, что Дедушка, Корнил Демьянович, вошедший в класс за мальчиками, чтобы вести их на молитву, повел носом и с гримасой отвращения на лице спросил:

– Что это, крыса, что ли, мертвая гниет под полом, что так пахнет?

И тут же пошел наводить справки, что бы это могло быть.

У парты Кости Гарцева резкий запах точно по носу ударил воспитателя.

– Какой ужас! – произнес Корнил Демьянович и приподнял крышку.

Остатки гуся, начавшие уже портиться (гуся жарили в доме Янко дней пять тому назад), и жестянка из-под сардинок издавали самый ужасный запах.

Сконфуженный, красный до корней волос, Костя смущенно заявляет Дедушке, что все это – и гусь, и жестянка, и сам запах – ничего особенного из себя не представляет. Надо только потерпеть их немножко, потому что иначе ни за что не получить живого мальчика из Китая.

– Что такое? Какой живой мальчик? Что за глупости! – окончательно выходит из себя Дедушка после слов Кости. – Что за чушь? Какой там китаец? Не китаец, а шалости у тебя на уме.

Тогда выступают Янко и Калмык, чтобы поддержать смущенного Костю. Янко заявляет, что гуся или, вернее, скелет гуся и жестянку подарил Косте он сам и что виноват поэтому он один, только один Янко. А Калмык прибавляет в свою очередь, что, вероятно, Корнил Демьянович не знает, что делается на свете, если он никогда не слышал, как китайцы рассылают за подобные собранные для них редкие штучки своих собственных детей.

Калмык говорит дерзко, как не подобает говорить маленькому гимназисту с его воспитателем. Калмык никак не может забыть, как неделю тому назад он шествовал в виде церемониймейстера, благодаря Корнилу Демьянович у, на молитву впереди класса, и всячески старается досадить за это старику.

Но Дедушка сегодня какой-то особенно рассеянный и бледный… Он точно не замечает выходки Калмыка и усталым голосом приказывает выбросить в помойное ведро и гуся, и коробку. Потом в трех словах наскоро поясняет детям, что никаких китайских детей не меняют их родители на всякий мусор и не высылают их в Россию как товар, и спешит с мальчиками в зал на молитву.

Глава XX

– Франтик не придет. Истории не будет.

– Дал инспектору телеграмму: «Упал, мол, в ров – лежу нездоров».

– Нет, просто улетел в небо на воздушном шаре и оттуда прислал записку с посыльным: «Мысленно ставлю Янко, Подгурину и Бурьянову по картошке, ибо чувствую из своего прекрасного да лека, что названные оболтусы ни в зуб толкнуть сегодняшнего урока».

Самые отъявленные шалуны, Янко, Подгурин и Калмык, знают, чем рассмешить класс, острят немилосердно. Мальчики хохочут, прыгают, бесятся, шалят кто во что горазд, как говорится. Последняя фраза Ян-ко заставляет всех хохотать до упаду.

Сегодня весело. Сегодня счастливый день. Во-первых, учитель истории, строгий и требовательный с учениками, прозванный Франтиком за свой новешенький костюм, пестрые галстуки и белый жилет, не пришел на у рок. Во-вторых, Корнил Демьянович, озабоченный чем-то, сидит на кафедре в глубокой задумчивости, низко опустив голову к стол у, и либо дремлет, либо задумался так глубоко, что точно не видит и не слышит всего того, что делается кругом.

Что с ним сегодня? Он такой сонный, усталый на вид, точно не спал всю ночь напролет или болен. Да что с ним?

Калмык, усевшийся на первой скамейке на месте Счастливчика, который играет в перышки с Янко «в раю», то есть на последней парте в углу, не сводит глаз с Дедушки.

«Вот бы проделать с ним штучку, разыграть бы на славу нашего Корнюшу», – мечтает Калмык, и его без того маленькие монгольские глазки суживаются еще больше и превращаются в едва видимые щелочки, которые так и блестят лукавством и задором.

С минуту Калмык подробно разглядывает Дедушку. Старик, как кажется, борется с дремотой. Его седая голова склоняется к столу все ниже и ниже, длинный тонкий нос со съехавшими на кончик его очками почти касается клеенчатой доски стола…

Еще минута, и Дедушка уснет на виду у всего класса. Быстрая, как молния, шаловливая мысль мелькает в изобретательной голове Миши Бурьянова. Миша встает, машет классу руками, чтобы мальчики стихли, и, когда желанная тишина воцаряется в комнате, отчаянно шепчет:

– Глядите, братцы, в оба. То-то будет потеха!

Глаза Калмыка, маленькие, быстрые, горят как два уголька в своих щелках. Скуластое лицо пляшет от смеха. Он быстро хватает бутылку с чернилами, находящуюся на чьем-то столе, и крадется бесшумно и ловко к кафедре.

Дедушка теперь уже не дремлет, а спит. Длинный нос со съехавшими очками и седая голова его склоняются все ниже и ниже…

В классе тишина. Все мальчики до единого впиваются глазами в Мишу.

Калмык на цыпочках подкрадывается к кафедре, вынимает пробку из бутылки и… бесшумно, но быстро и ловко выливает из нее все содержимое на обитый клеенкой стол кафедры, как раз на то место, куда направлен кончик носа уснувшего воспитателя. Потом с тою же бесшумной поспешностью возвращается на место и, подавив в себе приступ бешеного смеха, ждет, что будет.

Мальчики фыркают сдержанно и тихо то в этом, то в том конце класса. Хотя Дедушка и добрый, и милый старик, но кто же откажется от удовольствия посмотреть такую забавную проделку?

А проделка презабавная – в этом и усомниться даже нельзя. Голова Дедушки все ниже и ниже склоняется к столу, к злополучной чернильной луже. И вот кончик длинного тонкого воспитательского носа безмятежно купается в ней… Получается такое впечатление, точно нос Дедушки пьет чернила.

Это так нелепо и смешно, что мальчики не выдерживают и прыскают на весь класс.

– Ха-ха-ха! – несется по классу бешеный хохот.

– А, что? Где я? А? – как встрепанный вскакивает со стула воспитатель, сразу пришедший в себя от этого смеха.

Но прежде, нежели вскочить спросонок, он еще раз попадает носом и подбородком в чернильную лужу и…

Боже, что за лицо!

Клякса на носу, клякса на бороде, две кляксы на щеках и одна над глазами. Вид самый необычайный и, нужно правду сказать, пресмешной.

Калмык визжит от восторга и валится на скамейку. Янко не смеется, а просто-напросто ржет, как молодой разыгравшийся жеребенок. Подгурин рыдает от смеха. Даже Ваня Курнышов, благоразумный Помидор Иванович, и тот сдержанно смеется. У Счастливчика глаза так и прыгают, а губы пляшут. По бледному кроткому личику Голубина и то проскальзывает застенчивая улыбка. Всем смешно.

Корнил Демьянович не может никак понять в первую минут у, почему смеются мальчики, почему так шумно в классе. Его высоко приподнятые брови и удивленный вид в соединении со всеми этими кляксами на лице вызывают новый исступленный взрыв смеха.

Тогда старый воспитатель бросает взгляд на кафедру и замечает лужу. Теперь ему все понятно, все!

Лицо его багровеет, жилы вздуваются на лбу, губы трясутся.

– Это нечестно – смеяться над старостью, – говорит он голосом, заставляющим сразу смолкнуть весь этот хохот, – нечестно и грешно! Я виноват, что уснул, задремал в классе. Но если бы вы знали, что пять ночей я, не смыкая глаз, дежурил у больного внука, вам бы и в голову не пришла эта нелепая мысль так подшутить над уставшим, измученным стариком. У меня нет прислуги, нет никого, кто бы мне помог ухаживать за ребенком! И вот день я маюсь здесь с вами, чтобы по возвращении из гимназии весь вечер и всю ночь до утра ходить за больным мальчиком. Стыдитесь! Я знаю, кто сделал это…

Корнил Демьянович хотел прибавить что-то, но тут взгляд его упал внезапно на растворившуюся дверь класса, и он смущенно замолк на полуслове.

На пороге класса стоял инспектор.