Текст книги "Счастливчик (сборник)"

Глава XXI

– Что такое, что с вами?

Голос инспектора, Павла Дмитриевича Огнева, тревожен и неспокоен. Он с испугом и недоумением вглядывается в это, все в красных и черных пятнах, взволнованное старческое лицо Корнила Демьяновича.

– Ничего… ничего… Это случайность… Внук болен… в тиф у… пять ночей не спал у его постельки и вот вздремнул сейчас… забылся настолько, что толкнул чернильниц у, разлил и вот… – смущенно лепечет Дедушка, стараясь наугад стереть черные пятна с лица носовым платком, вынутым из кармана.

Мальчики, бледные, перепуганные насмерть, облегченно вздыхают…

Не выдал! Не наябедничал! О милый, добрый, великодушный Дедушка! О чуткий, сердечный, чудный Корнил Демьянович!

Жгучий стыд охватывает мгновенно все эти смущенные, взволнованные маленькие сердца… Ах, зачем они были все такие злые! У него болен внук! Он не спал ночи, а они смеялись!.. Смеялись над его несчастьем!..

Инспектор тоже смущен не меньше. Ему бесконечно жаль этого доброго старика, который, ка к солдат на своем посту, не оставляет долга службы даже в такие трудные минуты жизни… И в запятнанном чернилами лице Корнила Демьяновича инспектор не находит ничего смешного.

– Ступайте домой, друг мой, ступайте к больному внуку скорее, – говорит он, с тем же озабоченным видом пожимая руку воспитателя, – а мы здесь, я и классный наставник, как-нибудь справимся без вас!

Корнил Демьянович колеблется с минуту, потом решительно встряхивает своей седой как лунь головою и смущенно лепечет:

– Да, да… благодарю вас… Мой Коля один… один на руках квартирной хозяйки… Как она за ним смотрит – бог знает… Уж я, значит, пойду… Спасибо… Спасибо…

И, крепко пожав руку инспектора, Дедушка вышел из класса, не удостоив растерянных и смущенных мальчиков ни единым взглядом.

* * *

– Господи ты боже мой, какие мы поросята!

– Нет, хуже поросят! Мы злые, гадкие, скверные людишки!

– Бессовестные мы!

– Конечно, бессовестные! Смеялись над бедным Дедушкой, у которого лежит в тифу любимый внучек-сирота!

– И за которым вдобавок целые ночи напролет приходится ухаживать ему самому.

– А все Калмык! Все он и его штучки!

– Неправда! Все мы хороши тоже! Ржали на весь класс, и никому в голову не пришло остановить Бурьянова! – послышался голос Янко, и маленький сокол пулей взлетел на кафедру. – Братцы! Слушайте! – закричал он громко. – Мы действительно изрядные поросята. Сделали непростительную гадость Дедушке, а он… он чем нам отплатил? Что он – пошел ябедничать, что ли? Что он – инспектору сказал? Слышали? Нет, это не та кой человек! Он ангел, а не человек, и с этого дня я предлагаю вести себя у него так, чтобы ни одного замечания, ни-ни… И слушаться Дедушку по первому слову, вот что я предлагаю, господа!

Горячие синие глаза Янко сверкали как звезды, а милое личико мальчика пылало жарким румянцем.

– Да, да! – подхватили все остальные, окружая кафедру и во все глаза глядя на красавчика Янко. – Ивась прав… Мы должны искупить нашу вину перед Дедушкой во что бы то ни стало! Искупить! Конечно!

– А я еще предложу вам кое-что, братцы!

И с этими словами сильная, коренастая фигура маленького богатыря, Вани Курнышова, не без усилий протискивается сквозь толпу и водворяется на кафедре.

– Я вам еще кое-что предложу, братцы… – слышится его громкий, звучный голосок.

Если у Янко красные щеки в эту минуту, то у Помидора Ивановича они багровые от волнения, а глаза так и искрятся, так и горят на его малиновом лице.

– Я предлагаю следующее, – вопит Помидор Иванович, обводя весь класс своими сверкающими глазами. – Урока пения не будет. Наш Соловей, – так прозвали гимназисты учителя пения, – сегодня не придет. Я это узнал случайно от старшеклассников. Стало быть, уроки кончатся часом раньше. Времени терять нечего – катим, братцы, к Дедушке на дом в пустой урок. Принесем наше чистосердечное раскаяние: «Так, мол, и так, простите великодушно, Корнил Демьянович; чем мы виноваты, что уродились такие поросята». Это всем классом! Гуртом ведь дешевле… А потом… потом желающие могут остаться у Дедушки и помогать ему ухаживать за его Колей. Пускай сменяются, как на дежурстве, а Дедушка в это время выспится и отдохнет… Ну, а теперь пусть тот, кто находит, что я сказал чушь и глупость, пусть попотчует меня «без права дать сдачу»! – неожиданно заключил свою речь веселой шуткой милый мальчик.

Но ни у кого не поднялась рука даже и шутя «попотчевать» находчивого Ваню. Напротив – двадцать девять пар глаз смотрели теперь с нескрываемым восторгом прямо в рот общему любимцу. Двадцать девять пар ушей жадно ловили каждое его слово.

Но едва он кончил, как веселый гомон пронесся по классу:

– Браво! Ловко придумал! – кричали мальчики и хлопали в ладоши. – Молодчинище, Курнышов, башковитый парень! Ай да Ванюша! Ай да Помидор Иванович! Ура! Ура!

И десятки рук потянулись к нему.

Глава XXII

Внизу у швейцара, в гимназической раздевальне, записаны адреса гимназистов, воспитателей, классных наставников и учителей.

Дедушка, Корнил Демьянович Вершиков, живет очень далеко – в Галерной Гавани. От Невского до Галерной Гавани далеко и пешком едва ли дойти. Туда ходит трамвай. Но на трамвай у них, мальчуганов, нет денег. Нельзя же тридцати мальчикам ехать на двадцать копеек, которые нашлись в кармане Счастливчика, да и то случайно. От Невского до Гавани надо за каждого по гривеннику[11]11
  Гри́венник – монета в десять копеек.


[Закрыть]заплатить… Сумма немалая, а всего со всех вместе приходится, значит, три рубля, ни больше ни меньше. А три рубля – это целое богатство. Три рубля на полу не поднимаешь, и вот почему после долгого рассуждения Янко предлагает отправиться «по образу пешего хождения» в Галерную Гавань на «собственных рысаках». Помидор Иванович с неунывающим видом поддерживает его.

– Валяй, братцы, каждый на своей паре! – кричит он весело. – Надежные кони, что и говорить!..

– Стройся, братцы, в пары и марш маршем вперед, как солдаты, раз, два, раз, два! – перекрикивает его Подгурин. – Итак, решено… И к чему трамвай, когда собственные ноги служат отлично.

С шумом и смехом мальчики выстраиваются в пары. Теперь уже окончательно решено идти в Галерную Гавань пешком.

– Час туда, час обратно да час для извинения, всего три часа! Засветло успеем вернуться, кроме тех, кого оставит себе на помощь Корнил Демьянович, – соображает Ося Подгурин с озабоченным деловитым лицом.

– Я останусь, – решительно заявляет Калмык, – я споросятничал, я и расхлебывать стану, всю ноченьку продежурю у больного. Всю до утра. Это уж решено.

– И я! – И я! – И я!

– И я! – отзываются взволнованные голоса его товарищей.

Сердце Счастливчика екает. Мальчик смущен. Через час приедет за ним в гимназию monsieur Диро и не найдет там своего Киру. Час пройдет – его нет, два – тоже нет. Только через три часа явится домой Счастливчик. Что подумают бабушка, Ляля, няня, Ами, все в доме? Поднимется переполох… Но не идти нельзя. Отстать от товарищей – разве можно! И потом, разве он, Счастливчик, не чувствует себя виновным перед Дедушкой, как и другие? Разве он не смеялся со всеми над его вымазанным в чернилах лицом? Ну конечно, смеялся. Значит, на до идти. К тому же это так весело – идти всем классом, выстроившись в две шеренги, растянувшись лентой по тротуару.

Помидор Иванович идет впереди и командует за старшего:

– Левой, правой! Марш! Раз, два, раз, два!

Едет какая-то дама с дочерью в санках, Янко выбегает из пар, становится сбоку и, скосив на даму с девочкой глаза, кричит задорно, поблескивая веселым взглядом:

– Гляди налево! Равняйся! Смирно! – и, сделав пауз у, вытягивается во фронт, выпучивает глаза и, взяв под козырек, выпаливает как из пушки: – Здравия желаю, ваше благородие!

Это очень забавно и смешно. Дама с девочкой на извозчике смеются. Хохочут и мальчики. Уж этот Янко!

Какая-то маленькая сгорбленная старушка при виде веселых гимназистов останавливается, смотрит на них и спрашивает с любопытством:

– Куда это вас, маленьких, бог несет? Музей, что ли, осматривать идете?

– На край света, бабушка! На край света! – в тон старушке отвечает Верста.

– Туда, где небо сходится с землею! – вторит ему Янко.

– В страну, где молочные реки и кисельные берега! – заканчивает Калмык.

Старушка тоже смеется.

– Ишь, какие проказники! – говорит она.

– Ваша правда, сударыня! – самым искренним тоном соглашается Янко и расшаркивается перед старушкой, точно заправский кавалер на паркете.

Незаметно между шутками и смехом проходит длинный путь. Но чем ближе к Гавани, тем тише, смущеннее становятся дети… Шуток не слышится больше, смех смолкает.

«Что-то скажет Дедушка! А вдруг выгонит, не захочет слушать!» – тревожно выстукивает каждое детское сердечко…

Глава XXIII

– Кривая улица, дом номер четыре. Здесь. Стоп, ребята. Полегонечку входи в калитку.

Помидор Иванович старается говорить твердо, но лицо у него неспокойное, встревоженное – одним словом, смущенное лицо.

За ним и у всех двадцати девяти мальчиков лица вытягиваются на четверть аршина[12]12
  Арши́н – старая русская мера длины, равная 0,7 метра.


[Закрыть]. Глаза испуганно бегают по сторонам.

Перед гимназистами маленький ветхий домик, окруженный садом, похожий на избушку, и покосившееся крылечко. Дверь чуть приоткрыта в сени. В окно, на половину за мерзшее, глядит чье-то незнакомое женское лицо в платочке. Глядит с минуту очень удивленно, потом скрывается, и на пороге показывается пожилая женщина в теплом платке.

– Вам кого? И что это вас так много? – спрашивает женщина, подозрительно поглядывая на гимназистов.

– Нам Корнила Демьяновича. На минутку. Будьте любезны вызвать его к нам, – самым умильным тоном произносит Янко, выступая вперед.

Этот умильный тон, васильковые глаза и все красивое личико Ивася делают свое дело. Старушка в платке кивает.

– Да вы не больного ли Коленьку навестить пришли? – смягчившись, спрашивает она.

Тридцать голосов хором подтверждают ее предположение.

– Коленьке лучше сегодня! В первый раз лучше за всю неделю. Я сейчас Корнила Демьяновича кликну, – поспешно говорит она и исчезает за дверью.

Шестьдесят глаз впиваются по направлению сеней. Тридцать сердечек колотятся в груди шибко, шибко… А что, если…

Но размышлять о том, что может случиться, поздно. На пороге сеней стоит Корнил Демьянович.

– Войдите в сени, войдите, холодно на дворе. В комнату не зову. У Коли брюшной тиф. Хоть не заразительно, как уверял доктор, а все же… Здесь в сенях печка, обогреетесь, по крайней мере, – говорит Корнил Демьянович, ласково похлопывая стоявших ближе к нему мальчиков по плечу.

Что-то щекочет в горлах маленьких гимназистиков. Что-то – непрошеное, влажное – набегает на глаза.

«Господи! Как он может говорить так с нами, злыми, негодными! Как он мог забыть так скоро!» – тревожно то бьется, то замирает каждое взволнованное сердечко…

Вдруг чье-то громкое рыдание прорывается нару-ж у. Маленький, бледный, взволнованный Голубин бросается к Дедушке и лепечет, всхлипывая и прижимаясь к его груди:

– Простите нас всех… всех простите… Мы пришли… пожалуйста… все пришли… просить… простить… забыть… Глупые мы все… дурные… смеялись… а вы добрый… добрый…

– Ангел вы! – высокими нотками помимо его собственной воли вырывается из груди Калмыка, и Миша Бурьянов, в свою очередь, бросается к старик у. – Вы ангел, – кричит он нервно, с рвущимися в голосе слезами, – а я поросенок! Да, поросенок, потому что это ведь я! Нарочно… я… Прибить меня мало за это! Ах, прибейте меня!

И, неожиданно выпалив эту фразу, Бурьянов с залитым краской смущения лицом приникает губами к руке Дедушки.

Старый воспитатель смущен, потрясен, взволнован не меньше мальчиков.

«О эти мальчики! Золотые у них сердца! Взбалмошные, шаловливые, проказливые головки, а сердечки – чистые росы в сердцевинках цветов», – невольно думает старый воспитатель и кладет на кудлатую головку Калмыка свою старчески сморщенную руку.

Мальчики притихли. В сенях – тишина. Только дрова весело потрескивают в печке.

И вот выступает Помидор Иванович и, срываясь от волнения на каждом слове, говорит:

– Мы пришли, во-первых, за прощеньем, а потом… с просьбою: оставьте двух-трех из нас, хоть меня, Янко и Калмыка… мы самые здоровые и крепкие… Оставьте нас у Коленьки вашего… дежурить на ночь… и сейчас вечером… А вы отоспитесь… отдохните… и, ей-богу же, мы рады послужить вам, Корнил Демьянович…

Мальчик высказался и умолк. Молчали и другие. И старый воспитатель молчал. По лицу его текли слезы. Слезы радости, счастья, гордости за детей.

Так вот они зачем пришли, эти милые взбалмошные мальчуганы!

Сердце Корнила Демьяновича залила какая-то волна, теплая, нежная, мягкая, как бархат.

Глаза, полные слез, обегали все эти милые взволнованные личики, обращенные к нему с таким светлым выражением раскаяния, преданности, ласки… И сердце Дедушки таяло от нежности и любви.

– О, – шепчет Дедушка, протягивая вперед руки, – милые вы мои, хорошие вы мои!.. Славные мальчуганы!..

Но услуг «славных мальчуганов» Корнил Демьянович все же не может принять. Коле теперь лучше: дело идет на поправку. Опасность прошла. К тому же инспектор позволил Корнилу Демьяновичу не являться на службу, пока болен мальчик. Значит, днем, пока у маленького больного сидит хозяйка (женщина в платке, которой и принадлежит крошечный домик), он может выспаться и отдохнуть на славу.

Теперь Корнил Демьянович говорит бодро, весело. Старый воспитатель счастлив. Его мальчики – его милые дети – обрадовали его, утешили. Он их понял, понял их золотые сердца.

И он прощается трогательно, ласково с детьми. Ему надо к Коле, который шевелится там, в их единственной комнатке, за плотно запертой дверью.

Мальчики высказывают тысячу горячих пожеланий дедушке и внуку. А затем притихшая ватага осторожно, стараясь не стучать и не беспокоить больного Колю, трогается в обратный путь.

По дороге – непредвиденный случай с маленьким Голубиным. Аля Голубин так устал, что буквально едва волочит ноги. Решено посадить Алю на трамвай, благо Счастливчик великодушно предлагает свои двадцать копеек.

Аля, бледный, несмотря на мороз, измученный, слабенький, после долгих отнекиваний соглашается, садится на трамвай и уезжает.

А все остальные двадцать девять мальчиков, уже далеко не с прежней веселостью, но с удвоенной энергией, шагают по пустынным улицам…

Глава XXIV

– Дзинь! Дзинь! Дзинь! Дзинь!

И еще раз, но уже безостановочно одним сплошным звуком поет колокольчик:

– Дзззззньньнь! Дззззззыннннь!

– Батюшки мои! Да это наш маленький барин!

– Господи! Царица Небесная! Кирушка вернулся!

– Счастливчик! Милый! Родной! Ненаглядный! Счастливчик!

– Где он! Где он! Дайте мне его сюда! Сюда!

Целый град возгласов испуга, радости, восторга, недоумения. Целый град упреков и поцелуев сыплется на Киру: где он был, Счастливчик, отчего так поздно? Ездили в гимназию – там нет, бегали, искали по всему городу – тоже нет. Даже в полицию заявлять хотели. Право, даже в полицию. Где он был? Где он был до сих пор?

Бабушка, няня, monsieur Диро, Ляля, Симочка, Аврора Васильевна, Франц – все толпятся вокруг Счастливчика, глядят на него огромными от радости и испуга глаза ми, ощупывают его, точно сомневаясь, он ли это, и желая убедиться, что это он сам, собственной персоной, сам маленький Кира Раев, Счастливчик.

Да, это, вне всякого сомнения, он сам!

У бабушки и Ляли лица – белее мела, а веки красные и слезы на глазах. Они, должно быть, плакали. И сейчас вот-вот заплачут обе.

В дверь из гостиной в столовую виден накрытый к обеду стол. Чистые тарелки, нетронутые салфетки. Ка к?! Неужели еще не обедали? Но ведь уже скоро шесть.

Сердце Счастливчика тревожно бьется. Ему жаль бабушку и Лялю, жаль, что они плакали, жаль, что все голодные из-за нег о. И он тревожно и сбивчиво начинает пояснять причину своего отсутствия: как они «разыграли» Дедушку, как отправились в Галерную Гавань, в домик, где больной Коля в тифу, и прочее, и прочее – словом, все как было.

На лицах окружающих ужас. Слово «тиф» производит неописуемое действие.

– Ребенок в тифу!.. Он был там, где лежит больной тифозный ребенок! – вскрикивает бабушка. – Боже мой! Он заразился! Он, на верное, заразился! Дитя мое! Как это неосторожно, милое дитя!.. Обтереть его всего одеколоном, дать ему хины, вина, валериановых капель, уложить в постель, укутать хорошенько! Проветрить все платье маленького барина! И доктора надо, непременно доктора надо позвать! – трепещущим голосом приказывает бабушка.

Несколько секунд длится пауза, точно тиф уже здесь налицо, точно Счастливчик приговорен уже к смерти, точно сейчас решается вопрос – жить ему или умереть.

И вдруг нежный голосок Ляли звенит:

– Но как он попал домой из Галерной Гавани! Ведь это где-то чуть ли не на краю света, а денег у него не было с собой! – тревожно вслух рассуждает девочка.

– Да, да! Как ты попал домой? – подхватывают испуганно бабушка, няня, Аврора Васильевна, Симочка и monsieur Диро.

Счастливчик точно мгновенно вырастает на целую голов у. Он начинает чувствовать себя в положении маленького героя. Его хорошенькая головка приподнимается с заметной гордостью, и он, тоном настоящего маленького мужчины, заявляет во всеуслышанье:

– Пешком! Я шел туда и обратно пешком!

– Ах! – не то вздох, не то вопль отчаяния срывается с уст присутствующих.

Возможно ли! Он, крошка, маленький Счастливчик, человек-куколка, чуть ли не десять верст[13]13
  Верста́ – старая русская мера длины, равная 1,06 километра.


[Закрыть]сделал пешком!

Бабушке положительно едва не делается дурно, голова кружится, в ушах звенит.

– И один! Он пришел один оттуда! – лепечет бабушка, и слезы градом льются из ее глаз.

Счастливчик сам готов разрыдаться, так ему жалко бабушку. Он бросается к ней, хватает ее руки, целует их и шепчет:

– Нет-нет, бабушка, не один, милая, не плачь, не плачь!.. Я со всем классом шел туда и обратно, а потом… потом до дому меня довел вот он, Помидор Иванович, – и он указывает рукой на дальний угол прихожей.

В углу стоит мальчик, плотный, неуклюжий, с румяными толстыми щеками и открытым, смелым лицом.

– Это вы привели нашего Киру? – бросается к нему, насколько ей только позволяют быстро ее костыли, Ляля.

– Да нешто он слепенький, чтобы его водить? Скажете тоже! Сам пришел! – отвечает Ваня Курнышов, который по усиленным просьбам Счастливчика зашел к нему в гости.

– Вы, вы привели! Знаю! Знаю! О, какой вы славный, хороший мальчик! – шепчет Ляля и, внезапно на клонившись к Помидору Ивановичу, звонко чмокает его в щеку.

Ваня Курнышов смущается едва ли не в первый раз в жизни. Он терпеть не может «лизаться», да еще вдобавок с девчонкой. Девчонки, по мнению Вани, нечто среднее между куклой и магазином модных вещей. Терпеть он, Ваня, не может девчонок. Что от них можно ожидать хорошего?.. Ни побороться с ними, ни в лапту, ни в городки поиграть…

А между тем печальные темные глаза, умное, задумчивое личико и костыли (главное – костыли) имеют свое неожиданное действие на Ваню.

«Бедная девочка! Она калека!» – выстукивает с болью сожаления его доброе сердечко.

И он не обтирает свою щеку, как это проделывается им обыкновенно после поцелуев его сестер, и бормочет смущенно:

– Что ж такого! Ну, пришли… Ну, десять верст отмахали… Ну, и на собственных рысаках… Что ж тут худого, скажите?!

Мик-Мик, неожиданно появившийся в эту минуту из соседней комнаты, откуда он наблюдал все происходившее в прихожей, весело хохочет:

– Экая прелесть мальчуган! – говорит он тихонько бабушке. – Оставьте его у себя обедать!

– Но… – заикается бабушка таким же шепотом, – я не знаю, какой он семьи…

– О, уверяю вас, что он не самоед[14]14
  Самое́ды – старое название народов, проживающих на севере России (ненцев, энцев и др.).


[Закрыть]и не скушает всех нас вместо жаркого, – замечает, смеясь, Мик-Мик. – И притом он ведь спас нашего Киру!

– Да-да, он спас нашего Киру, – торопливо соглашается бабушка, и Помидора Ивановича решено оставить обедать.

Глава XXV

Ровно в половине седьмого садятся за стол. Ваню Курнышова устраивают между Счастливчиком и Мик-Миком.

За столом Помидора Ивановича приводит в неожиданное удивление всё, решительно всё: серебряные ножи и вилки, красиво расписанные тарелки из саксонского фарфора, золотые крошечные ложечки для соли, положенные в каждую солонку.

– Вот так убранство! – говорит Ваня, обращаясь к Счастливчику.

На первое подали суп потафю[15]15
  Потафю́, или потофё – здесь: картофельный суп на говяжьем бульоне (от фр. pot-au-feu).


[Закрыть]и пирожки с мозгами. Щеголеватый Франц подставляет блюдо с пирожками Ване. На блюде лежит серебряный совок, чтобы при его помощи брать пирожки с блюда. Совок так и поблескивает при свете электрической лампы.

Ваня берет совок в руки, любуется им несколько секунд.

– Вот так штука! – шепчет он восхищенно, потом кладет его обратно, протягивает руку к блюду и, взяв пальцами несколько пирожков, кладет их на тарелку. – Пирожки больно жирные, – предупредительно поясняет он, как бы извиняясь перед всеми сидящими за столом, – мне жаль пачкать такую красивую штучку, – и он бросает снова восхищенный взгляд на серебряный совочек.

По лицам всех проползает снисходительная улыбка. Только Мик-Мик смотрит на Ваню так, точно он невесть какую умную вещь сказал. Симочка фыркает. Ее смеющееся личико старается всеми силами скрыться за графином с красным вином, загораживающим девочку от всевидящего ока Авроры Васильевны.

Пирожки Помидор Иванович ест, посыпая солью и закусывая их хлебом. Суп он не ест, а «хлебает» так громко, как будто в столовой собран целый оркестр музыки, дающий в честь обедающих концерт. Морковь, брюссельскую капусту, стручки и прочую зелень, которую обыкновенно Счастливчик старательно выуживает из супа и раскидывает по краям тарелки, Ваня Курнышов уничтожает с завидным аппетитом. Его тарелка чиста. На дне не осталось ни капельки супа. Судомойке на кухне не будет слишком много забот с его тарелкой.

На второе подана дичь. Ваня берет рябчика в руки и с громким присвистыванием и причмокиванием обсасывает каждую косточку, причем также не забывает обильно посыпать каждый кусок рябчика солью и заедать несколькими кусками хлеба.

– Наш папа говорит, что соленый огурец дольше держится, чем пресный, – поясняет он, смеясь и весело поблескивая глазами. – «Ешь, – говорит он, – Ваня, хлеб с солью: без соли, без хлеба худая беседа».

– На здоровье! На здоровье! Кушай, голубчик! – говорит Мик-Мик и смотрит восхищенными глазами на маленького гостя.

Франц фыркает у буфета. Глаза Симочки и все лицо ее пляшут от через силу сдерживаемого смеха. У бабушки, Авроры Васильевны и monsieur Диро лица испуганные насмерть, у Счастливчика – смущенное. Только лицо Ляли всегда одинаково печально и сочувственно-кротко ко всему миру.

Однако Помидору Иванович у, по-видимом у, нет никакого дела до того впечатления, которое он производит сейчас на своих новых знакомых. Он занят серьезным делом. Он озабочен. На его тарелке остается еще целая лужица соуса. Соус из сметаны с маслом кажется таким вкусным Ване… Неужто оставлять такую прелесть?

И Помидор Иванович без стеснения берет кусок хлеба, макает его в соус и добросовестно отправляет себе в рот. Еще кусок – и опять в рот. Затем он куском хлеба «вытирает» остатки соуса до тех пор, пока тарелка от жаркого не принимает такой же чистый вид, как тарелка после супа.

– Ух! Вкусно! – заявляет весело Ваня и сияет глазами.

С Францем, почтительно стоящим у буфета в ожидании приказаний, едва-едва не делается дурно от смеха. Симочкино лицо собирается в такую гримасу, точно Си-мочка и не девочка вовсе, а маленькая обезьяна.

У Счастливчика, напротив того, грустное лицо. Ему очень неприятно, что его любимый товарищ в таком смешном виде!

Но вот на стол подано новое кушанье – спаржа.

Бабушка, Аврора Васильевна и Ляля осторожно берут в пальцы белые круглые стебли, макают их в сладком соусе и сосут. Ваня во все глаза смотрит и на странное, еще никогда не виданное им блюдо, и на способ его еды. Его рот широко раскрыт, глаза тоже.

– Ха-ха-ха-ха! Белые червяки! Ну как есть черви! – внезапно разражается он веселым смехом.

Бабушка делает строгое лицо.

– Не хотите ли попробовать, дитя мое? – стараясь быть любезной с маленьким гостем, спрашивает бабушка.

– Да што вы! Нешто я гусь, что червяков есть буду! – испуганным голосом кричит Ваня, да так громко, точно он не в доме богатой и важной барыни, а где-нибудь в огороде или на плацу.

Новое смущение, новые взгляды, новый испуг. Только лицо Мик-Мика с минуты на минуту делается все веселее и веселее, да глаза его, обращенные к Ване, горят восторгом.

– Славный мальчуган! – тихонько шепчет он бабушке, и взгляд его смеется.

На третье подали бланманже[16]16
  Бланманже́ – сладкое желе из коровьего или миндального молока.


[Закрыть]. Едва только блюдо с ним очутилось перед Ваней, как он спрашивает тревожно:

– А это не крахмал? Больно на крахмал похоже! У нас мама каждую стирку много наводит крахмал у. Такой же белый и густой.

– Нет-нет, это не крахмал, а сладкое бланманже, кушайте без страху! – торопится успокоить Ваню с улыбкой Ляля.

– Как? Блан-ман… Блан-ман… – тянет Помидор Иванович со смехом. – Вот-то чудное слово!

– Бланманже! Это по-французски! А вы умеете говорить по-французски? – неожиданно вступает в разговор Симочка.

– Маленечко, – лукаво сощурившись, отвечает Ваня и, смеясь, добавляет быстро-быстро: – Вот, например: мадмазель-фрикадель де бараньи ножки, труляля тон бонжур, де маркиз, абрикос, фу, фу, фу, ну, ну, ну, нон мерси погоди, пардон, ля гронде фортепьяно!

Все смеются. Даже бабушка на этот раз улыбается.

Только monsieur Диро не до смеху: его язык, его родной язык! Как можно так коверкать!

А Ваня как ни в чем не бывало с аппетитом продолжает уписывать бланманже и его тоже заедает хлебом.

– Вы сыты? – спрашивает бабушка Ваню перед тем как встать из-за стола.

– Спасибо! Маленечко сыт! – неожиданно откровенно отвечает мальчик.

Брови бабушки поднимаются высоко.

– То есть как же это? – изумленно протягивает она.

– Очень просто. Я к таким воздушным кушаньям не привык дома. У нас щи да каша каждый день. И хлеба сколько влезет… А вон у вас хлеб-то ровно краденый: не понять – ломоть это либо бумажка. Уж больно нарезан тонко!

– Франц, – с обиженным видом обращается бабушка к лакею, который продолжает корчиться от смеха, – принеси нашему гостю щи, кашу и ломоть хлеба с солью.

– Нет! Нет! Пока не надо, спасибо. Пускай на ужин останется… А пока я заморил червячка. До вечера сыт буду, – откровенно сознается Ваня и первый встает из-за стола.

Все крестятся на образ, мимоходом, незаметно, точно хотят скрыть это друг от друга. Помидор Иванович – не то: Помидор Иванович выходит на середину столовой, становится перед самым образом, размашисто крестится широким крестом и кланяется в пояс. Потом отыскивает глазами бабушку, кланяется, протягивает ей руку и громко говорит:

– Спасибо за угощенье! Премного вами доволен.

Симочка неистово взвизгивает и, давясь от смеха, пулей вылетает из столовой.