Текст книги "Счастливчик (сборник)"

Глава XXXVI

Веселое, свежее мартовское утро… Канун зарождающейся весны… Снег еще лежит на улицах, но небо синее, как огромный чистый сапфир, улыбается и блещет своим огненным солнцем…

В теплом салопе[20]20
  Сало́п – женская верхняя одежда в виде накидки или пальто с пелериной.


[Закрыть]и ка поре Симочки спешно шагает по тротуару Счастливчик. Из-под салопа выглядывают ноги в черных брюках и в сапогах.

Ах, как трудно было уйти ему сегодня из дому!.. Пришлось высидеть целый час в гардеробной, пока Си-мочка не уехала с Ами, потом через черный ход и кухню прокрасться мимо повара и судомойки, спуститься по лестнице, в сени, а затем на улицу. Но вот наконец-то он на свободе.

Счастливчик вздыхает облегченно и прибавляет шагу. Скоро, теперь скоро. Он знает адрес Али, знает дорогу. Сначала прямо, прямо, потом направо и налево через широкую улиц у, затем через узенький переулок…

Ах, как жалко, что в кошельке не осталось ни одной монетки! Можно было бы нанять на нее извозчика. А то так трудно идти, и к тому же надо скорей, скорей…

Счастливчик все прибавляет и прибавляет шагу.

Вот он наконец – грязный узкий переулок. Вот и серый, неприветливый трехэтажный дом. Здесь сдаются дешевые квартиры и комнаты для бедного люда.

– Динь! Динь! Динь! – звонит Счастливчик у обитой клеенкой двери в верхнем этаже. – Здесь комната госпожи Голубиной?

– Пожалуйте, маленькая барышня, здесь, – и скромно одетая служанка его впускает.

Она принимает его за девочку… Гм!.. Не все ли равно!

Салоп прочь! Капор тоже!

У служанки глаза делаются круглыми от изумления. Вот так превращение: девочка стала вдруг мальчиком! Как это так?

Но Счастливчику нет времени объяснять суть дела.

– Что, маленький Аля Голубин здоров? – тревожно спрашивает он.

– Очень больны! – отвечает служанка.

– Очень болен! – помимо собственной воли вторит ей убитым голосом Счастливчик, и что-то, как камень, больно и мучительно давит ему грудь. – Можно к нему пройти? – спрашивает тихо мальчик.

– Что ж, пойдите, – отвечает служанка.

Тихо, осторожно, на цыпочках, идет Счастливчик за девушкой по темному коридору и входит в какую-то дверь.

Маленькая-маленькая комнатка… Убогая обстановка… Кривой диван… Покосившийся стол… Кровать в углу. На кровати Аля… Или нет, не Аля даже, а какое-то беспокойно мечущееся, стонущее, худенькое, как кумач красное маленькое существо.

– Аля! Аля! Дорогой, милый! – стоном срывается с губ Счастливчика, и, не помня себя, он бросается к больном у, хватает его крошечную, горячую, как огонь, ручку и подносит ее к губам. – Бедный Аля! Милый Аля! – шепчет он исступленно, вглядываясь в багровое от жара лицо своего маленького друга.

Худенькая, бледная как тень женщина с большими голубыми, точь-в-точь как у Али, глазами подходит к Счастливчику.

– Вы его товарищ? – говорит она тихим музыкальным и как будто надтреснутым голосом. – Вы, верно, Кира Раев? Счастливчик? Да? Он звал вас всю ночь в жару и бреду.

Счастливчик молча мотает головой. Он не может произнести ни слова в ответ. Что-то огромное и тяжелое растет в груди и душит его, душит…

Он, этот добрый, кроткий Голубин, вспоминал его – его, дурного, злого, который так гадко, так жестоко с ним поступил!

Худенькая женщина стоит рядом. Она взяла маленькую ручку Али, держит ее в своих руках и смотрит в багровое, горячечное лицо сына.

– Что говорит доктор? – шепчет тревожный вопрос Счастливчик, не смея поднять на нее глаз.

– Доктор? Да разве я могла позвать доктора? – говорит глухо Алина мама. – У меня нет ни копейки за душой… Какой тут может быть доктор! – убито заключает она и роняет на грудь усталую голову. Слезы градом катятся по ее лицу.

Точно молот ударяет по сердцу Счастливчика.

– Без доктора! Без лекарств! О господи!.. Он умрет! Умрет Аля! – исступленно шепчет с отчаянием в груди Счастливчик.

«Ах, зачем у меня нет денег?..» – с тоскою мысленно прибавляет он.

Тихое-тихое тиканье доносится до его ушей.

«Что это? – удивляется Счастливчик. – Ах, да это мои часы!»

Как плохо, что он уже купил их, истратил на них все деньги, они бы так пригодились сейчас на лечение Али, на доктора, на лекарство больному, на все, на все!

Душа точно замирает в Кире…

И вдруг воскресает быстра я-быстрая мысль: «Да разве часы не деньги? Разве нельзя в деньги обратить часы? Ну конечно можно! Можно! Можно! Можно!»

Не раздумывая ни минуты больше, он запускает руку в карман, вынимает часы с цепочкой и передает Алиной маме.

– Вот, пожалуйста, – лепечет он, отводя в сторону от нее измученные глаза, – пусть девушка ваша съездит, продаст. Мне они не нужны… Совсем не нужны!.. А на вырученные деньги позовите скорее доктора, купите лекарства, только бы выздоровел Аля…

– Вы великодушный, добрый ребенок, – отвечает растерянна я, до глубины души потрясенная худенькая женщина, – вы Божий ангел, посланный с неба для спасения Али! О, благодарю, благодарю вас! Ваши часы я не продам, нет-нет, я возьму их на время, зало-ж у… Потом выкуплю, верну вам… Это, может быть, дурно, что я принимаю от вас, маленького мальчика, такое одолжение без ведома ваших родных, но… но… вы видите сами, как плох мой Аля! А часы при первой же возможности к вам вернутся снова…

И, рыдая навзрыд, Раиса Даниловна Голубина скрылась в коридоре.

Глава XXXVII

Ах, какое утро! Какое ужасное утро!..

Аля не приходит в себя… Аля стонет, мечется и кричит временами в своей постели… А то лежит безмолвный и затихший, точно мертвец…

Скорее бы, скорее приехал доктор! Раиса Даниловна и Кира, тесно прижавшись друг к друг у, охваченные одним общим волнением, с замиранием сердца ждут с минуты на минуту его приезда…

Как измучилась, как исстрадалась маленькая душа Счастливчика за это недолгое время. Сколько отчаяния и горя узнал он за эти короткие часы! Что-то не перестает сжимать его сердце… Что-то теснит голову и грудь… Страшный, настойчиво-властный голос твердит ему из глубины сердца: «Если маленький Аля умрет, ты довел его до этого своим безрассудным поступком и ты виновник его смерти».

Как это ужасно! Как тяжело! Невыносимо тяжело!

На лицо Алиной мамы страшно смотреть. Глаза горят, как у безумной, щеки белы как бумага… Боже мой! Что будет с нею, если умрет ее сокровище, ее бедный, маленький, всегда тихий, как мышка, кроткий голубок…

А Аля не багровый уже теперь, а бледный-бледный, как известь. Его трясет лихорадка. У него озноб. Его впалые щеки сини. Зубы стучат. Глаза полуоткрыты, но он ими ничего не видит, решительно ничего. Он в забытьи.

Звонок в передней.

– Это доктор! – точно проснувшись, глухо говорит Раиса Даниловна.

Она не ошиблась – это был он.

Входит доктор, высокий, худой, в очках, кивает головой, внимательно оглядывает комнату. Потом подходит к постели, берет ручку больного, слушает пульс. Долго-долго выслушивает и выстукивает Алю…

О, как бесконечно долго длится его осмотр!

Наконец он оставляет маленького больного, подходит к Раисе Даниловне и говорит:

– У мальчика очень тяжелая болезнь, но не надо отчаиваться… Заразного у него ничего нет… Надеюсь, поправится. На до только сейчас принять меры, и если ему не станет легче, я не уеду отсюда… Будьте покойны, сударыня! Я приложу все силы, чтобы спасти его.

Он написал что-то быстро на клочке бумажки и велел подошедшей служанке нести в аптек у. Потом потребовал теплых одеял, теплого верхнего платья, подушек – словом, всего такого, чем можно было бы хорошенько укутать и согреть больного.

– Надо как можно скорее и лучше вызвать у больного испарин у, – пояснил доктор, – и, если это удастся, мальчик спасен. А теперь горячего чаю сюда, хорошо бы с лимоном или коньяком.

Когда все требуемое было передано врачу вместе с чаем и лекарством, доставленным из аптеки, доктор собственноручно влил несколько ложек горячего чая в посиневший ротик Али. Вслед за этим он стал каждые четверть часа поить его микстурой, предварительно укутав мальчика всеми теплыми вещами, которые нашлись в убогом жилище.

В промежутке между подачею лекарства врач обратился к Алиной маме:

– Отчего вы раньше не позвали меня? Надо было возможно скорее захватить болезнь!

– А разве уже поздно? – с ужасом в обезумевших от горя глазах спросила Голубина.

– Все в руках Божьих! – ответил доктор.

В ответ на его слова громкое судорожное рыдание огласило комнату.

– Уведите ее, она потревожит больного, – тихо произнес, обращаясь к Счастливчику, доктор.

И Счастливчик, у которого маленькое сердце разрывалось от тоски и горя, как взрослый увел Алину маму в коридор, плотно затворив дверь за собою.

На пороге комнаты они успели услышать голос доктора:

– Не отчаивайтесь раньше времени. Если, повторяю, удастся вызвать испарину, – ваш мальчик спасен.

Глава XXXVIII

В маленькой, почти крошечной комнатке служанки, общей горничной для всех снимающих скромные комнатки бедных жильцов, Алина мама опускается на стул и горько-горько плачет.

– О, вы великодушный, добрый, чудный мальчик, – шепчет она, прижимая к своей худенькой груди голову Киры, – если бы не вы, не ваша помощь… – И она вздрагивает всем телом при одной мысли о том, что могло бы тогда случиться.

Град горячих, благодарных поцелуев сыплется на Счастливчика.

Но еще теснее, еще болезненнее сжимается от них его сердце. Точно невидимые когти раздирают его на тысячу кусков.

О, эта бедная худенькая Алина мама не знает, очевидно, кто виновник болезни ее милого мальчика…

Какая мука! Какой ужас!

Счастливчик не в силах выносить этого ужаса, этой муки.

Вне себя, падает он на колени перед доброй, ласковой, несчастной рыдающей женщиной и рассказывает ей все как было, все-все…

Это целая исповедь… Ни капли в ней лжи, ни утайки… Все как было – и про войну, и про плен, и про сарай для дров рассказывает Счастливчик, смешивая слезы со словами, слова – с рыданиями.

Когда все рассказано, все до капли, он скрывает лицо, приткнувшись к коленям Раисы Даниловны своей маленькой головой, и лепечет, всхлипывая и дрожа всем телом:

– Ну вот… вот видите, видите, что я вовсе не великодушный!.. Я виноват, очень виноват перед Алей!.. Ведь это я причина его болезни!.. Да! Да! И вы не должны называть меня великодушным… И не должны меня любить… Я не сто́ю ни вашей ласки, ни любви бедного Али! Не стою, не стою! Нет! Нет!

И, замирая всем существом своим, он ждет, что вот-вот его оттолкнут, выгонят отсюда и что град заслуженных упреков и обвинений посыплется на него…

Ах, уж скорее бы, скорее!

Но что это?

Две нежные руки обнимают его голову, прижимают к себе… А добрые голубые глаза Алиной мамы смотрят ему прямо в душу.

И добрый, кроткий, ласковый голос говорит так нежно и задушевно ему:

– Не мучь себя, мой мальчик… Не мучь себя… Господь с тобою!.. Не по злобе все это вышло, нечаянно, сгоряча… Я все знаю, все – и про завтраки твои знаю… Аля мой рассказывал мне все-все…

И дрожащие, трепещущие губы крепко и нежно целуют склоненную голову.

Глава XXXIX

Как тянется время!

Как бесконечно тянется оно!

Раиса Даниловна и Счастливчик не могут понять даже, сколько его прошло с той минуты, как доктор выслал их из комнаты больного. Может быть – полчаса, а может быть – и четыре часа.

В Алиной комнате так тихо-тихо, как в могиле. Ничего не слышно. Ни звука не доносится оттуда. Как страшно! Как страшно! Что-то происходит там?..

Часы тикают на стене в коридоре. Потом бьют раз, два, три…

Три часа!

В соседней комнате шорох… Кто-то отодвинул стул… Кто-то вздохнул тяжко и глубоко.

– Это он? Ему худо! Он умирает!

Слова рвутся с трепещущих губ Алиной мамы… Она вскакивает с места и вся дрожит с головы до ног.

И Счастливчик дрожит.

Словно в вихре мчатся его мысли: «Сейчас, сейчас… вот, наверное, умер Голубин… Или… или…»

В комнату горничной входит доктор. Лицо сосредоточенное, угрюмое, но глаза спокойны.

Два взгляда впиваются в эти глаза с немым вопросом: «Умер?»

– Жив, – говорит доктор и улыбается широко. – Жив, ступайте к нему, теперь он вне всякой опасности, ваш мальчик!

Счастливчику кажется вдруг, что солнце упало с неба и разом заполнило собою всю крошечную комнатку прислуги. Так хорошо, так легко, так светло становится у него на душе!

И, потрясенный, счастливый, сияющий, он спешит за Алиной мамой туда, к дорогому маленькому больном у.

Аля лежит, обложенный подушками, укрытый до подбородка разным теплым хламом, мокрый, как утенок, только что вышедший из воды, и слабо улыбается исхудавшим за сутки до неузнаваемости личиком.

– Мамочка! Счастливчик! Счастливчик у меня! – лепечет его нежный слабенький голос. – Ах, как я рад тебе, Счастливчик!

Рад?.. Аля рад?..

Что это? Или он ослышался, Счастливчик? Это за все причиненное ему зло он ему рад, он – Аля ему – Кире рад?

Теплая волна заливает сердце Счастливчика. Что-то сжимает горло, приливает волной к глазам. Горячее, сладкое и мучительное счастье охватывает все его существо.

Аля жив!.. Аля простил!.. Аля его любит! Рад ему! О, милый, добрый маленький Аля!

Два прыжка, и Счастливчик уже около его постели, около Раисы Даниловны, покрывающей безумными поцелуями худенькое, все в поту, личико сына.

Он обвивает рукой мокрую, укутанную теплым платком головку больного и, наклонившись к его уху, шепчет:

– Прости меня! Прости, Аля! Пожалуйста, прости, я не нарочно!

Голубые глазки поднимаются на Киру с неизъяснимым чувством любви и ласки. О, как хороши эти детские глазки! Какое ангельское выражение запечатлено сейчас на детском личике Али!

– Я люблю тебя, Счастливчик! Я так люблю тебя! Как брата люблю! У меня нет ни брата, ни сестры, хочешь, мы будем братьями с тобою? – чуть слышно шепчут ссохшиеся от недавнего жара губки.

Хочет ли он?

И Аля еще может спрашивать его об этом? Конечно, он хочет, хочет!

Кроме Ляли и Симочки, у него, у Счастливчика, еще будет брат! Милый, добрый брат, милый, славненький Аля!

О, он счастлив! Счастлив!

– Спать! Сейчас же спать! – шутливо приказывает больному доктор и, сделав знак Алиной маме и Счастливчику выйти, снова один остается в комнате больного.

* * *

– Счастливчик!

Кира как сквозь сон слышит голос бабушки, видит ее лицо… Лицо Али тоже… Ловит чей-то тихий шепот… и не может раскрыть глаз от охватившей его дремоты.

Бессонная ночь, страх за жизнь Али, пережитые за день волнения теперь дают себя знать. Он лежит на жесткой постели все в той же убогой комнатке в чужом доме и никак не может прийти в себя.

А крошечная комнатка полна народу: тут и бабушка, и Раиса Даниловна, и Ами, и Франц.

Зачем Франц – этого Счастливчик понять не может. Не может разобрать и того, что говорит бабушке Раиса Даниловна, говорит горячо, пылко, то и дело обращая восхищенный взгляд на него, Киру.

– Это такой чудный, такой добрый, такой великодушный мальчик! – слышится Кире точно сквозь сон.

Потом его поднимают и несут куда-то…

Надевают на него что-то тяжелое, теплое и опять несут.

Он приходит в себя только в карете. Тревожные лица бабушки и monsieur Диро вглядываются в нег о… И ни тени неудовольствия на обоих… А он-то еще вчера провинился перед ними!.. И сегодня ушел потихоньку! О, как гадко, гадко все это! И, сознавая вполне свою вину перед ними, Счастливчик тихонько берет руку бабушки и целует, целует без конца. Потом внезапно, точно вспомнив, говорит как в дремоте:

– Бабушка, милая, прости, я не хотел никого обидеть… Спроси Симочку, она все знает, до капельки все… И еще, бабушка, помоги Алиной маме… Пригласи ее давать уроки нам – мне, Ляле, Симочке – вместе с Авророй Васильевной. Ведь они такие бедные!.. Им кушать нечего иногда бывает, бабушка… И… и… я не могу больше жить отдельно от Али… Ведь мы братья теперь, понимаешь, бабушка, братья… Родные братья! Ты понимаешь?

– Понимаю-понимаю, все будет сделано, как ты хочешь, Счастливчик. Успокойся, мой голубчик! – спешит ответить Валентина Павловна внук у, и ее встревоженное лицо озаряется любящей улыбкой.

Глава XXXX

Май. Сирень цветет за окном. Ее пряный душистый аромат врывается в гимназическую залу. Солнце заливает ее стены, веселыми блестками ложась на них и на паркете, блестящем и гладком, как стекло.

В гимназической зале торжество: раздача наград в последний день учебного года.

Учителя, начальство, родственники гимназистов – все явились в гимназию посмотреть торжественное событие.

Посреди залы стол, покрытый алым сукном, вокруг стола поместилось гимназическое начальство. Вдоль стен шпалерами[21]21
  Шпале́ры – здесь: ряды, шеренги.


[Закрыть] стоят ученики. Родственники и близкие размещены там, дальше, на стульях.

Пропели певчие торжественный гимн, и инспектор начинает вызывать отличившихся учеников.

Начинает с младшего класса.

– Иван Курнышов, за отличное прилежание – первая награда! – слышится отчеканивающий на всю огромную комнату каждое слово голос инспектора.

Помидор Иванович, краснее, чем когда-либо, смущенный и счастливый, идет к столу.

Ему вручают красивую большую книгу в роскошном переплете с золотым обрезом.

– Молодец! Довольны тобою! Можешь сказать родителям, – говорит инспектор, кладя руку на круглую, как шар, стриженую головку мальчугана.

Чье-то сдержанное всхлипывание слышится в углу. Худенькая, иссохшая в труде мать Вани со скромно повязанною темной косынкой головою плачет от счастья.

– Голубчик ты мой! Господь пошли тебе счастья, сыночек! – и целует, целует своего красного как маков цвет сынишку.

– Иван Янко! – снова звучит начальнический голос. Маленький хохол, успевший уже подраться позади других с Верстою и ущипнуть мимоходом Калмыка, как встрепанный вылетает на середину залы.

Ах, эти шельмоватые синие глаза, эта лукаво улыбающаяся красивая рожица, эти спутанные непокорные кудри – сколько во всем этом жизни и огня!

– Шалун, – говорит ему инспектор и сердито грозит пальцем, – если бы так же, как учишься, и вел себя!

Ивась тоже получает награду: нарядную, прекрасную книгу с золотым обрезом.

– Ух, важно! – говорит он шепотом товарищам и за их спинами выделывает незаметно для глаз начальства первое залихватское па родного гопака.

– Кирилл Раев!

Глаза бабушки, Ляли, Симочки, А ми, Мик-Мика, Авроры Васильевны, Раисы Даниловны (Алина мама уже два месяца как вошла в семью Раевых и живет у них в качестве друга и учительницы музыки, а с ней вместе живет ее ненаглядный Аля) – все прикованы сейчас к Счастливчику.

Без тени смущения, спокойный и уверенный в себе, как всегда, Кира подходит к покрытому алым сукном стол у. Вся зала смотрит на хорошенького белокурого мальчика с такими огромными, умными и серьезными глазами.

– Третья награда! – говорит инспектор и не удерживается, чтобы не погладить по плечу представшего перед ним серьезного маленького человечка.

Кира краснеет и, взволнованный, держа в дрожащих руках красивую книгу в красном переплете, направляется к первому ряду стульев, где сидят его близкие.

– Поздравляем, поздравляем! – шепчут радостно бабушка, Голубина, Аврора Васильевна и Ами.

– О, если бы мама с папой были живы и видели это, – тихо, чуть слышно, лепечет Ляля, покрывая бесконечными поцелуями лицо своего маленького брата. – Вот-то они обрадовались бы, узнав, как хорошо учится Кирочка!

– Что ж тут хорошего? – притворно сердится Мик-Мик. – Я думал, он первую получит, и Кира мог ее легко получить, а между тем он… Эх-ма, подвели вы меня, Счастливчик! – делая отчаянную гримасу, с безнадежным видом заключает он.

– А вот мой Аля и ничего не получил! – с легким вздохом, словно утешая огорченного студента, говорит Раиса Даниловна.

– Ваш Аля – маленький ангел… Он сам собой представляет высшую награду, которую послал вам Господь, Раиса Даниловна.

И, говоря это, бабушка в то же время ласкает отросшие за год кудри Киры.

Раиса Даниловна, в свою очередь, прижимает к груди Алю.

Все довольны, только Мик-Мик никак не может успокоиться.

– Как хотите, Счастливчик, – говорит он ворчливо, скашивая как-то странно и смешно глаза, отчего Си-мочка в забывчивости едва не фыркает на всю залу, – как хотите, а в будущем году не являться без первой награды, а то съем! Съем без сахара и без масла!

И он при этом лязгает зубами, желая показать, как он, большой и высокий Мик-Мик, съест маленького хрупкого Счастливчика.

Все смеются. Смеется и Счастливчик, и, разумеется, веселее всех.

– В будущем году! – говорит он, оживленно поблескивая своими красивыми глазенками. – О! В будущем году я постараюсь, и у меня не будет ни одного кола, ни одной пары. Ни троицы даже – все четверки и пятерки. Вот увидите! О, вы будете довольны! Увидите, милый Мик-Мик!

Щелчок

Часть первая

Глава I

На утренней заре, за долго до восхода солнышка, из леса выехало несколько крытых грязным полотном телег.

Лишь только телеги остановились на лесной опушке, из-под навесов их выскочили смуглые, черноглазые, курчавые люди с вороватыми лицами и грубыми голосами.

Взрослые мужчины, одетые в рваные куртки, со старыми мятыми шляпами на головах, с порыжевшими запыленными сапогами, принялись отпрягать лошадей, в то время как пестро и ярко наряженные в цветные лохмотья женщины и грязные, до черноты загорелые ребятишки в одних холщовых грубых рубашонках вместе с подростками стали собирать сухие ветви и сучья для костра.

Вскоре костер этот был готов и запылал среди лужайки у леса.

Одна из женщин поставила на огонь большой черный таганец с крупою, другая, старая, с седыми лохмами, выбившимися из-под платка, взяла в руки огромный каравай хлеба и большой кухонный нож.

– Эй вы, дармоеды, подходи за едою! – закричала резким голосом старуха и, нарезав хлеб ломтями, стала оделять им толпившихся вокруг нее ребят.

Последние с жадностью хватали куски, причем старшие из ребятишек вырывали хлеб у младших. Поднялись невообразимый шум, гам, писк и плач.

Старуха с крючковатым носом издали погрозила костлявым пальцем расшумевшейся детворе, но те и не подумали утихнуть. Напротив, еще отчаяннее закипела, еще более усилилась возня.

– Эй, Иванка, уйми ребят, что ли! Сладу с ними нет! – крикнула кому-то старуха.

Из-под навеса ближайшей из телег вылез высокий широкоплечий мужчина, одетый чище и лучше остальных, с серебряной серьгой в ухе, с длинною ременною плетью в руке.

– Эге, мелюзга не в меру расшумелась! – свирепо взглянув на дравшихся ребятишек, крикнул он что было сил и, взмахнув своей страшной плетью, опустил ее на спины дерущихся ребят.

Дружный отчаянный визг огласил опушку, и малыши, как стая испуганных воробьев, разлетелись все в разные стороны от сурового дяди Иванки и его страшной плети.

– Еда поспела. Ступайте похлебку есть, – проговорила молодая женщина, хлопотавшая над таганцом у костра.

На это приглашение со всех сторон потянулись прибывшие на опушку леса люди, стали рассаживаться у огня. Старуха нарезала хлеба, молодая сняла котелок с огня и поставила его перед усевшимися в кружок мужчинами. Каждый вынул из кармана деревянную ложку и стал с жадностью черпать ею похлебку, находившуюся в котле.

Только подростки и малыши остались без завтрака. Они жевали черствые корки хлеба и с завистью поглядывали издали на евших у костра людей.

* * *

Смуглые люди были цыгане. Как и все цыгане, они вели бродячую жизнь, переезжали с места на место в своих крытых телегах, останавливаясь всем табором лишь на короткое время то здесь, то там, где-нибудь на краю деревни или вдали от города. И тут у них начиналась «торговля»: мужчины обменивали лошадей на рынках (по большей части дурных на хороших) или продавали неопытным людям своих никуда не годных лошадей; женщины же и дети бродили по окрестностям своих стоянок, гадали на картах или предсказывали судьбу по линиям рук, получая за это по нескольку копеек; чаще же всего, без всякого гадания, они выпрашивали милостыню.

Но ходили небезосновательные слухи, что цыгане не прочь и воровать при случае, и где бы они ни побывали – везде как-то загадочно пропадали разные вещи.

За это цыган повсюду презирали и преследовали, и они, никогда не останавливаясь подолгу на одном месте, старались укрываться вдали от селений.

Таковы были люди, расположившиеся рано утром на опушке леса.