Текст книги "Марина Цветаева. Воздух трагедии"

«Посвящаю эту книгу Марине Цветаевой», – сказано на первой странице. Там же – эпиграф:

 
Дети – это мира нежные загадки,
Только в них спасенье, только в них ответ!
 

Марина Цветаева. «Вечерний альбом»

Я прочла тогда взахлеб всю книгу, где и другие главы по-своему симпатичны, хоть их уровень и не сопоставим с последней. Обаятельны образы двух маленьких братьев, их забавные и психологически любопытные, с живым юмором поданные беседы на самые разные темы (эта атмосфера ощутима и в начале «Волшебницы»), их нежная привязанность друг к другу, их отношения со старшими сестрами, считающими себя взрослыми барышнями и пытающимися строго воспитывать мальчиков, чему те, не соглашаясь признать авторитет сестер равным родительскому, не поддаются. Вообще атмосфера московского интеллигентного дома начала XX века, мира большой многодетной семьи – все это воссоздано талантливо. Сказочным духом веет от названий многих глав: «Почему мы не сделались ангелами», «Сюрприз», «Дама с медальоном», наконец, «Волшебница». В ней сказочность и волшебство уже совсем открыто обозначены. Весь рассказ ведется от лица мальчика, который легко верит разным фантазиям, охотно их подхватывает и развивает.

Я тогда целый день переписывала в свою тетрадку эту главу и отрывки из других (тетрадка сохранилась), а потом читала друзьям в Перми и в других городах. Некоторые строки (думаю, читатель этой книги тоже почувствует, какие именно) читались и слушались с особым волнением, с чувством приобщения к сокровенному. Эта книга была дорога молодой Марине как память об их счастливом начале… И представление о том их времени не может быть полным без этой повести, где звучит голос того Сергея Эфрона, которого нежно и горячо любила молодая Марина Цветаева. И хотя бы отрывки из нее здесь необходимо привести.

В доме ожидается гостья – подруга старшей сестры мальчиков.

«…весь дом уже знал, что завтра, с вечерним поездом, приезжает из Петербурга ее бывшая гимназическая подруга Мара.

Каждый отнесся к этому известию по-разному: мама – спокойно, Люся – радостно, Андрей – насмешливо („какая такая Мара?“), мы – с любопытством, папа – довольно недоброжелательно.

– Она какая-то сумасшедшая, твоя Мара, – сказал он в ответ на Ленино известие. – Ни в одной гимназии не ужилась, из последнего класса вышла. Что она теперь делает?

– В предпоследнем письме она писала, что выходит замуж, но теперь все расстроилось.

Оказалось, что жених выдавал ей чужие стихи за свои.

– Она увлекается стихами?

– Она сама пишет! – гордо ответила Лена.

– А сколько ей лет?

– Семнадцать.

‹…› Взволнованные предстоящей встречей и собственными догадками, мы так и прилипли к стеклу ‹…›. В передней Ленин голос:

– Раздевайся скорей, ты, наверное, совсем замерзла.

– Совсем не замерзла, мне всегда жарко!

Она! Сумасшедшим всегда жарко.

Мы беремся за руки. Я как старший, делаю шаг вперед ‹…›.

Большая девочка в синей матроске. Короткие светлые волосы, круглое лицо, зеленые глаза, прямо смотрящие в мои…

‹…› В столовой сидели папа, сестры, Андрей и Мара. Последняя, впрочем, не сидела, а стояла, прислонившись к печке. Люся разливала чай.

– Вам, Мара, какого? Крепкого, среднего или слабого?

– Черного, как кофе.

– Ведь это очень вредно…

– Страшно действует на нервы, отравляет весь организм, лишает сна, – скороговоркой продолжила Мара.

– Зачем же вы его пьете?

– Мне необходим подъем, только в волнении я настоящая.

– Вы слишком дорого оплачиваете это волнение. Подумайте, что с вами будет через два-три года, – сказала Люся.

Мара нетерпеливо замотала головой.

– Через три года мне будет двадцать лет, – это пока ясно и несомненно. И еще ясно, что я не хочу и не могу жить долго.

Мы с интересом следили за ее ответами. Не хочет и не может жить долго? Наверное, она боится, что еще больше сойдет с ума и ее запрут в клетку. Бедная!

Папа предложил ей сесть.

– Благодарю вас, я никогда не сижу, я терпеть не могу сидеть.

– Неужели вечное стояние вас не утомляет?

– Я ведь не целый день стою – хожу или, когда устану, лежу.

– Вы, кажется, горячий противник гигиены?

– Люди, слишком занятые своим здоровьем, мне противны.

Слишком здоровое тело всегда в ущерб духу. Изречение „в здоровом теле – здоровая душа“ вполне верно, – потому я и не хочу здорового тела.

Папа отодвинул чашку.

– Так здоровая душа, по-вашему…

– Груба, глуха и слепа. Возьмите одного и того же человека здоровым и больным. Какие миры открыты ему, больному! Впрочем, все это давно известно!

Она вздохнула.

– Вы, наверное, много читаете?

– Можно мне докончить вашу мысль?

– Пожалуйста.

– Вы сейчас смотрите на меня и думаете: „Тебе семнадцать лет, ты еще ничего не видела от жизни и считаешь себя умной, потому что много читала для своих семнадцати лет“. – Так ведь?

Я действительно считаю себя умной. Умной – да, по сравнению с другими. Но главное, что я ценю в себе, – не ум.

Она внезапно опустила глаза.

– А что же, можно спросить? – сказал папа.

– Вам, наверное, странно, что я так говорю с вами, – как равная с равным. Не беспокойтесь, никто больше меня не уважает старости.

Тут папа улыбнулся.

– Я хочу дать вам верное понятие о себе. Если бы я сейчас замолчала, вы бы сочли меня за рисующуюся, самовлюбленную девчонку. Но я не такова, потому продолжаю. Мы говорили о главном, что я ценю в себе. Это главное, пожалуй, можно назвать воображением. Мне многого не дано: я не умею доказывать, не умею жить, но воображение никогда мне не изменяло и не изменит.

– Мара, ты, наверное, устала с дороги, пойдем спать, – сказала Лена, вставая.

– Пойдем, но не спать! Я тебе ужасно много должна рассказать! – весело воскликнула Мара.

Напряженное выражение на ее лице сменилось новым, детски-лукавым и нежным. Простившись со всеми взрослыми – с папой особенно вежливо, – она подошла к нам:

– Вам скучно было все это слушать?

– Совсем нет! – в один голос ответили мы.

– Ну-с скажи, Женя, что ты понял из моих слов? Я между прочим, уверена, что ты все великолепно понял.

– Что вы не хотите долго жить, что вы умная…

– Браво! Еще?

– Что вы боитесь… – Женя замялся.

– Чего боюсь?

– Что вас посадят в клетку.

Лена сильно дернула его сзади за рукав.

– Идем. Мара, детям спать пора. Видишь, Женя уже бредит!

– Нет, это интересно!

– Идем, – повторила Лена, делая в нашу сторону большие глаза.

– Завтра вечером ты мне это объяснишь, Женя, хорошо? Желаю вам чудных снов, мальчики.

Странные сны нам снились в эту ночь ‹…›

– Мальчики вы спите?

– Нет, не спим.

– Я пришла поговорить с вами.

Пахнуло дымом. На пороге темная, тонкая фигура Мары…

‹…› Твоя девочка (в сказке, сочиненной мальчиком. – Л.К.) очень похожа на меня – я тоже никого не слушаюсь и тоже не сплю по ночам.

– Что же ты делаешь?

– Читаю, пишу, курю, хожу по комнате.

– А тебе не страшно ночью?

– Иногда страшно – когда я забываю о своем сердечке. Это мой талисман. Мне его подарил один человек, когда мне было одиннадцать лет. С тех пор я с ним не расстаюсь.

– Что это – талисман?

– Вещь, которая бережет от несчастья. Пока на тебе талисман, ты не утонешь, не наделаешь глупостей ‹…›.

– … Интересно на корабле. Ты когда-нибудь ездила на корабле?

– На воздушном.

– Разве есть воздушные корабли?

– Конечно, есть. Мы еще с вами поедем!

– Правда? Когда?

– Как-нибудь вечером. Послезавтра, кажется, будет новолуние – это лучшее время для такой поездки.

– Ты нарочно это говоришь?

Сердце мое забилось.

– Я говорю вполне серьезно. Царь луны, мальчик-месяц, мой большой друг. У него много воздушных кораблей, и он с удовольствием даст мне один.

– Он добрый?

– Очень добрый. Послезавтра вы о нем узнаете.

Комната мало-помалу наполнялась дымом. Мара курила не переставая. То и дело трещал, открываясь и закрываясь, металлический портсигар, то и дело чиркала спичка.

Окруженная облаком дыма и сиянием коротких пышных кудрей, это была уже не Ленина подруга Мара, которая утром краснела и за обедом спорила с папой…».

…Мальчик и его младший брат – одни в целом свете! – догадались о тайне этой «большой девочки в синей матроске»: «Ты – волшебница… Ты так легко ходишь… У тебя такие глаза и такие волосы… Ты такая чудная!»

Волшебница… А вышедший в этом же году второй сборник стихов Марины Цветаевой назывался «Волшебный фонарь»…

И разве эти детские слова в повести Сергея Эфрона – не о любви?

Писалось все это влюбленным юношей накануне венчания. Но почему 18-летний Сергей Эфрон перенес в свое детство взрослую (во всяком случае, уже расставшуюся с детством) Марину, а сам на страницах своей повести живет в образе маленького мальчика, с детским восхищением любующегося «волшебницей»? В этом, думается, открывается тонкое своеобразие их отношений.

Старшая сестра Сергея (Анна Сергеевна, по-домашнему – Нютя) вспоминала, что когда она, испуганная решением брата так рано жениться, стала расспрашивать его о невесте, он ответил:

«Это – самая великая поэтесса в мире, зовут ее Марина Цветаева».

Разве не слышится в этих словах взрослого юноши что-то пронзительно детское – та самая догадка «о тайне Марины», о которой еще почти никто на свете не знает?

В повести мальчик очень внимательно и доверчиво слушает странную (особенно с точки зрения разумных взрослых, чьи реакции остроумно и талантливо запечатлены юным автором) девушку, тонко понимает и сочувственно откликается на самые необычные ее чувства и рассуждения.

С первой встречи потрясенно ощутив незаурядность личности Марины, Сергей радостно принял ее духовное старшинство – на долгие годы вперед. Он увлеченно и самозабвенно погрузился в ее мир, вместе с ней любя ее детство, многие эпизоды которого запомнил и воспроизвел явно с ее голоса, чутко уловив оттенки и интонации. Марина и Ася любили подробно вспоминать свое детство, и, радуясь такой полноте эмоционального отклика, Марина не раз рассказывала Сергею и о «вечно плачущей» маленькой Асе, и о своих ранних мучениях за роялем, и о забавной истории со своим выступлением на концерте, когда она от волнения начала громко вслух отсчитывать такты. Об этом случае вспоминает в своей книге и Анастасия Цветаева. Марина рассказала Сергею о своем первом слове – «гамма», так обрадовавшем мать, мечтавшую увидеть дочь музыкантшей. Годы спустя в своей прозе («Мать и музыка») Марина Цветаева более углубленно и драматично осмыслит эту коллизию, в повести Сергея Эфрона поданную веселее и легкомысленнее. Рассказывала Марина Сергею и о шутках директора гимназии, и о старшекласснице Жене Брусовой (позднее «расшифрованной» в ее прозе как сестра поэта Валерия Брюсова). Эта Женя пыталась однажды спасти маленькую Марину от гнева матери (любопытно, что в «Моем Пушкине» этот эпизод происходит после потрясения шестилетней Марины Онегиным и Татьяной в сцене объяснения, а не после ее выступления в концерте). Конечно, говорила Марина и о своем увлечении Наполеоном. Обо всем этом в повести Сергея Эфрона семнадцатилетняя «волшебница» Мара рассказывает мальчикам.

Но не следует, разумеется, искать в повести документальной точности и буквальных соответствий всех эпизодов реальным ситуациям жизни. Так, история возмущенного разрыва Мары с женихом, выдававшим талантливые стихи друга за свои, – остроумный вымысел Сергея Эфрона, обнаруживший глубокое и тонкое проникновение в самую суть характера прототипа. Возможная реакция Марины Цветаевой в подобной ситуации очень правдоподобна. Да и сами эти фантастические беседы семнадцатилетней героини с «маленькими волшебными мальчиками», благодарно слушающими и понимающими ее, – тоже вымысел, но очень близкий к сути характеров. Пройдет совсем немного лет, и что-то похожее будет звучать в беседах Марины с Алей, их с Сергеем «сказочной» дочкой.

Сергею стало бесконечно важно и дорого все в ее жизни: и память ее о детстве, и ее размышления и фантазии, многие из которых – о молодости и старости, о «вреде физического здоровья» для творческого человека, о «глупостях умных людей» – он воспроизвел в повести с обаятельным нежным юмором. Очень естественно вошли в повесть Сергея Эфрона горячо любимые им стихи молодой Марины, позднее так же органично войдут в его «Записки добровольца» ее стихи из «Лебединого Стана».

Ее интонации он схватывал с внимательностью любящего и глубоко понимающего человека, чувствующего самое главное и сокровенное в ней. Так, ответ Мары на вопрос «Ты ее и теперь любишь?» (о старшекласснице Жене Брусовой) – «Да, как все прошлое!» – явно был списан с натуры неравнодушной рукой…

И об этом его отношении – не просто о влюбленности в нее, но о бережной любви к ее миру, ко всему, что ей дорого на свете, – Марина Цветаева будет вспоминать в тяжелые 1918–1921 годы, во время их долгой разлуки, как о редком подарке судьбы, давшем праздничный отдых ее душе, так часто страдавшей от непонимания, от душевной вялости и скупости окружающих.

«У меня только одно СЕРЬЕЗНОЕ отношение: к своей душе. И этого мне люди не прощают, не видя, что это „к своей душе“ опять-таки – к их душам. (Ибо что моя душа – без любви?)», – запишет она в дневнике. И – после этой горечи – внезапный свет:

«Я все это знала очень давно, но 10 лет счастливой жизни (успеха своей души!) научили меня улыбаться и смеяться…» (Из записных книжек).

И еще: «чувство невинности – почти детства! доверия – успокоения в чужой душе» (Е. Ланну. 1921, 22 января).

Речь идет о десяти годах жизни с Сергеем Эфроном, о котором давно нет известий.

Атмосфера именно таких отношений очень живет в его повести «Детство». И может быть, в полной мере – так, как сказано об этом в приведенных словах дневниковой записи и письма – сама Марина Цветаева оценила эту уникальную особенность их отношений позднее, именно через годы разлуки, после других встреч и отношений, более взрослых и менее сокровенных…

Очень важное в психологическом плане свидетельство оставила в своих воспоминаниях Наталья Резникова (беллетрист, переводчик, литературовед – в девичестве Чернова, дочь подруги Марины Цветаевой, журналистки Ольги Елисеевны Колбасиной-Черновой). Они подружилась в Чехии, а после отъезда Ольги Елисеевны в Париж интенсивно переписывалась и какое-то время после своего переезда в Париж Марина Цветаева со своей семьей жила в их доме.

«Марина Ивановна и Сергей Яковлевич были удивительными рассказчиками. Говорили о ее молодости и детстве, о ее замечательной семье. Сама она много помнила из своего детства. Прочитанные в детстве книги жили с нею» (Наталья Резникова. «Все в ней было непомерно, как ее талант»).

Значит, и годы спустя, уже за границей, они вместе интересно рассказывали о ее детстве, что подтверждает степень посвященности Сергея Эфрона в эти сюжеты.

Огромной частью его внутреннего мира станет все, что связано с Мариной, это будет для него в роковые времена революции и Гражданской войны нравственным ориентиром.

«…Последние годы мои, которые прошли на твоих глазах, я жил, м. б., более всего Мариной. Я так сильно, и прямолинейно, и незыблемо любил ее, что боялся лишь ее смерти. Марина сделалась такой неотъемлемой частью меня…».

Эти слова Сергей Эфрон напишет в 1923 году одному из самых близких людей – Максу Волошину, на глазах которого начинался их роман.

Тот факт, что Марина действительно долгие годы была его «неотъемлемой частью», скажется на многих страницах прозы Сергея Эфрона, последовавшей за его первой юношеской повестью: в очерках из цикла «Записки добровольца», особенно в рассказе «Тиф», на тех страницах, где речь как раз идет о его мучительном страхе за ее жизнь.

Но это тоже случится позднее. Их счастливая юная семья с самого начала была «счастлива по-своему», и именно тонкое своеобразие их отношений правдиво отразилось в еще по-детски откровенной повести Сергея Эфрона.

Анастасия Цветаева вспоминает атмосферу дома Марины и Сергея в их первые годы.

Он входил в комнату, «все исправляя, освещая, точно в сумерках зажженная лампа с порога – Сережа! Высокий, узколицый, родной, добрый, радостный ‹…› – Мариночка!»

Но звучат на страницах этих воспоминаний и тревожащие резким контрастом слова:

«И была наша молодость, заменив детство, – радость и мощь нам принадлежащего будущего! Так казалось нам. Кто же умеет видеть будущее? Он (Сергей Эфрон. – Л.К.) уже входил с черного хода, высокий, веселый, все знающий, радостный, – в нем она могла утопить каждый свой вздох. Кто поверил бы тогда в грядущие катастрофы сознанья (курсив мой. – Л.К.), способные – разлучить?»

«Катастрофой сознанья» назвала сестра Марины кардинальную перемену взглядов Сергея Эфрона в 1930-е годы, когда он до фанатизма поверил в Советскую Россию.

Холодное дуновение из будущего времени… Но пока Сергей Эфрон – поистине романтический герой лирики Марины Цветаевой. В одном из стихов, правда, прозвучали уже тогда странные и, если вдуматься, тоже тревожащие ноты.

Сергею Эфрон-Дурново

 
Есть такие голоса,
Что смолкаешь, им не вторя,
Что предвидишь чудеса.
Есть огромные глаза
Цвета моря.
 
 
Вот он встал перед тобой:
Посмотри на лоб и брови
И сравни его с собой!
То усталость голубой,
Ветхой крови.
 
 
Торжествует синева
Каждой благородной веной.
Жест царевича и льва
Повторяют кружева
Белой пеной.
 
 
Вашего полка – драгун,
Декабристы и версальцы!
И не знаешь – так он юн —
Кисти, шпаги или струн
Просят пальцы.
 

Коктебель, 19 июля 1913

Ноты трагического предвестия, тогда, скорее всего, не осознанного ею (да и сейчас, если не знать будущего, читатель вполне может не обратить на них внимания), – поражают в этом романтическом портрете, если читать, уже зная, что было дальше.

«Декабристы и версальцы»… Декабристы, выступившие против царя, и версальцы, защищавшие своего короля от мятежников, – люди противостоящих полюсов: на Сенатской площади Петербурга версальцы выстроились бы напротив – против! – декабристов. Как один и тот же человек может быть верным «драгуном полка» и тех, и других? Знала ли Марина Цветаева тогда то, что позднее утверждала как непреложную истину, – что «в стихах все сбывается»?

По мысли (русские классики называли такое «чувствуемыми мыслями»), по страстно чувствуемой мысли Марины Цветаевой «декабристов и версальцев» объединяет то, что для нее всегда было важнее политических убеждений – благородство, верность слову, честь, душевная чистота, самоотверженность. Все это она продолжала видеть и воспевать в своем молодом муже и в начале Первой мировой войны, когда он был медбратом в санитарном поезде, и во время войны Гражданской, когда он сражался в рядах Добровольческой армии на Дону.

«Лицо единственное и незабвенное…», – писала в дневнике Марина Цветаева, пытаясь вообразить будущие воспоминания их маленькой дочки о молодых родителях:

«Отцу 21 год (говорю о будущей зиме, когда уже Аля сможет кое-что помнить, – ей пойдет третий год).

Красавец. Громадный рост; стройная, хрупкая фигура; руки со старинной гравюры; длинное, узкое, ярко-бледное лицо, на котором горят и сияют огромные глаза – не то зеленые, не то серые, не то синие, – и зеленые, и серые, и синие. Крупный изогнутый рот.

Лицо единственное и незабвенное под волной темных, с темно-золотым отливом, пышных, густых волос. Я не сказала о крутом, высоком, ослепительно-белом лбе, в котором сосредоточились весь ум и все благородство мира, как в глазах – вся грусть.

А этот голос – глубокий, мягкий, нежный, этот голос, сразу покоряющий всех. А смех его – такой светлый, детский, неотразимый! А эти ослепительные зубы меж полосок изогнутых губ!

А жесты принца!»

Как любуется она его красотой (это любование очень ощутимо и в стихах), как переполнена восхищением! Оно чувствовалось в те годы и в каждом слове Сергея о ней. Сколько раз воспевала она его в прозе (в основном эпистолярной) и в стихах («Всем говорить, что у меня есть муж,/Что он прекрасен!»). Но здесь необходимо задуматься.

«Случай» Марины Цветаевой и Сергея Эфрона в определенном смысле резко выбивается из многовековой мировой поэтической традиции. Прежде, как известно, все было наоборот: полагалось поэтам-мужчинам воспевать женскую красоту. Некоторые исследователи жизни и творчества Марины Цветаевой усмотрели в этой ситуации неожиданную аналогию (на поверхностный взгляд, не лишенную некоторых оснований, но на глубокий – грубо искажающую самую суть их отношений). Особенно обидно, что невольный повод к этому подала своим будущим исследователям сама Марина Цветаева, категорично сформулировав свое видение причин тяги Пушкина к Наталье Гончаровой: «Было в ней одно: красавица. Только – красавица, просто – красавица, без корректива ума, души, сердца, дара» (очерк-эссе «Наталья Гончарова»).

(Правда, за прошедшие с тех пор десятилетия пушкинисты обнаружили прежде не известные письма Натальи Гончаровой брату и рассказы о ней в письмах современников – Вяземского, Карамзиных, Нащокина. И там она предстает далеко не столь однолинейной натурой. Но об этом Марина Цветаева так никогда и не узнала и была убеждена в точности своего видения).

«Тяга Пушкина к Гончаровой ‹…› – тяга гения – переполненности – к пустому месту. ‹…› Он хотел – нуль, ибо сам был – все» (Там же).

И вот, явно и резко не симпатизируя Сергею Эфрону (на что, естественно, каждый человек – и исследователь, и просто читатель имеет право, но эта нелюбовь не дает права на элементарное незнание), некоторые исследователи позволили себе бестактно прочесть эти слова как чуть ли не косвенное признание самой Марины Цветаевой, якобы «бессознательно проговорившейся» о ее тяге к красавцу Эфрону, чья красота будто бы тоже «без корректива ума, сердца, дара». Невозможно представить себе более чуждое Марине Цветаевой прочтение главного сюжета ее жизни! Такая вопиющая нравственная и эстетическая глухота, на мой взгляд, безусловно, оскорбила бы ее и за себя, и за мужа.

С не меньшей внимательностью, чем Сергей Эфрон слушал Марину (а у него в юности был этот особый талант – умение слушать и слышать), слушала и Марина его в те их первые годы. В отличие от одного из героев ее «Повести о Сонечке» – «холодного красавца» Юры З., которому часто просто нечего сказать, Сергею Эфрону всегда было что сказать ей. И Марине интересны и дороги необычные повороты его мыслей, порой наивные, порой полные неожиданных прозрений. С уважением прислушиваясь к его словам, Марина записывала их, иногда сразу, иногда какое-то время спустя, после того, как его неожиданные прозрения подтверждались.

И такие записи (как все цветаевские записные книжки в целом), по моему глубокому убеждению, требуют внимательного чтения. Они приоткрывают те скрытые «семь восьмых айсберга», что обычно остаются в тайне, под водой. Для Марины Цветаевой понимание всегда было «важнее любви» (как сама она уточняла, для нее «это и было любовью»). Понимания она страстно хотела и от своих корреспондентов, и от читателей. Она сама просила будущих читателей:

«Вы – через сто лет! – любите и моего Сережу, и мою Асю, и мою Алю, и мою Сонечку!»

Это сказано Мариной Цветаевой задолго до создания «Повести о Сонечке» и подтверждает другие очень важные ее слова. Однажды она призналась (в письме В. Розанову), что не делает «никакой разницы между книгой и человеком» и «все, что любит – любит одной любовью».

Дневниковые записи, относящиеся к первым годам жизни семьи, буквально вводят читателя в их дом, в их жизнь и свидетельствуют, что был у них тогда свой общий мир, в котором обоим было не только душевно тепло, уютно и надежно, не только влюбленно-радостно, но и интересно друг с другом! Это всегда как-то недооценивалось или преуменьшалось в книгах о них. Думается, что справедливо оценить значимость этого факта мешала «аксиома» о несоизмеримости масштабов личностей гения и «просто человека», из которой на самом деле вовсе не вытекает, что гениальному человеку не может быть интересно общение с не гением (скорее даже наоборот).

Процитирую запись Марины Цветаевой – краткий диалог с Сергеем о гении.

«(Начало теоремы: допустим, что Брюсов – Сальери…)

Сергей Эфрон:

– Знаете, кто настоящий Моцарт – Брюсова?

Я:

– Бальмонт?

Сергей Эфрон:

– Пушкин».

Думается, надо иметь некий навык постановки таких отвлеченных вопросов, иметь привычку размышлять о таких вещах, чтобы в 18–20 лет понять, кто есть кто. Эта глубокая мысль Сергея – не случайно Марине так захотелось не забыть ее – подтверждает их жизнь в общем мире в те годы.

Естественно, не все мысли юного Сергея Эфрона так мудры и тонки – есть и поверхностные, и весьма спорные:

«Мне сейчас вспоминается одно слово Сережи о Наташе Ростовой: „Наташа Ростова, выростя (так! – Л.К.), это Настасья Филипповна“» (героиня романа Достоевского «Идиот»).

Случались, вероятно, между ними и горячие споры, но и не соглашаться можно, говоря на одном языке, хорошо понимая, о чем в прямом тексте или в подтексте говорит каждый и чего, может быть, недоговаривает. И общий язык у них тогда был: понимание с полуслова, свои «пароли», свои, только им двоим понятные шутки, строки любимых поэтов, любимые книги, близкие круги размышлений, общая любовь к Москве, общая грусть и роднящее веселье. Это очень ощущается и в первом после войны и разлуки, после долгой мучительной неизвестности друг о друге письме Сергея Эфрона. Письмо будет еще цитироваться далее (с небольшими сокращениями), но здесь хочется обратить внимание на сравнительно мимолетную реплику:

«Перечитайте Пьера Лоти. В последнее время он стал мне особенно понятен. Вы поймете – почему». (Речь о «Книге милосердия и смерти» французского писателя Пьера Лоти (1850–1923)).

Марине Цветаевой важно было сберечь его слова. Самые разные, в том числе и такие пронзительные, из глубины души вырывающиеся:

«Еще две строки С., тоже обо мне. „На руке ее кольца – много колец. Они будут, а ее уже не будет. Боже, как страшно!“».

Эти строки Марина, видимо, случайно прочитала в его записях. Поразительно! Нельзя забывать, что это пишет мальчик, так страшно потерявший мать и любимого брата, мучительно остро чувствующий хрупкость всего живого и дорогого. Даже в первые годы счастья с Мариной Сергей во многом продолжал оставаться болезненно впечатлительным осиротевшим мальчиком.

«Лиленька, если бы ты знала, какая здесь есть девочка. Ей семь лет. Родители: скушные (так. – Л.К.), жалкие, больные – чиновник с женой. А она, наверное, обречена на смерть. Ручки и ножки – одни кости. Всего боится. Некрасивая. Никто с ней не играет.

А глаза, как у Глеба (Глеб – рано умерший брат Сергея. – Л.К.).

‹…› Она абсолютно одна. А в ней ужас, который только во сне может привидеться ‹…› Я пробую с ней заговаривать. Меня теперь она встречает улыбкой, но такой жалкой ‹…›. М. б. она самое печальное, что я видел в жизни. ‹…› Главное, что ее все пугает. Она шарахается от прохожих, собак, даже от шумящих деревьев. От всех она ждет злого умысла ‹…›. Каждый раз, как я ее встречаю, я чувствую сильнейшую боль. Она как предостережение мне. И эта ‹…› испуганная улыбка, если бы ты ее только видела…», – так писал Сергей старшей сестре Лиле из Коктебеля в Москву (Е. Эфрон. 1916, июнь).

Читать это мучительно тяжело – как самые страшные страницы романов Достоевского (их напоминает и сам сюжет письма). И здесь очень ощутима душевная незаурядность Сергея Эфрона – многие ли молодые люди ТАК обратят внимание на несчастного ребенка?

Искусствовед и писатель Николай Еленев, познакомившийся с Сергеем Эфроном еще до революции (в Чехии их знакомство продолжилось), оставил потрясающее воспоминание о своем первом впечатлении от него. Они встретились на вечере в честь балетмейстера Мариуса Петипа в Камерном музыкальном театре в Москве.

«Меня поразило лицо одного из спутников Марины – высокого брюнета со скорбно сдвинутыми бровями, серыми глазами ‹…›. Это был С.Я. Эфрон, муж Цветаевой. Привычным движением, которое позже я наблюдал неоднократно, в беседе он часто заслонял кистью руки глаза, как бы защищаясь от чего-то ‹…›. За тридцать лет до своего расстрела Эфрон подсознательно искал защиты. В жизни он чувствовал себя пасынком. Гетто своего „я“ Эфрон никогда и ни в каком окружении не изжил» (Николай Еленев. «Кем была Марина Цветаева?»)

Много страшного ждало Сергея Эфрона впереди, но и пережито к этому времени было уже немало, и при всей спасительности «чуда встречи» с Мариной он продолжал жить с тяжело раненной душой и оставался человеком обостренной впечатлительности.

«…в поношенной шинели, грязной офицерской фуражке, с печально-тревожными глазами в ожидании какой-нибудь беды», – таким увидел и запомнил его Николай Еленев в 1921 году, когда они оба долго ехали в холодном вагоне из Константинополя в Чехию.

«Меня, очевидно, могут любить только мальчики без матери, безумно любившие мать – и потерянные в мире», – напишет Марина Цветаева в дневнике и в одном из писем поэту Евгению Ланну в том же 1921 году, еще не получив известия о том, что Сергей жив…

Без множества этих записей, и веселых, и грустных, трудно представить атмосферу живого общения юных Марины и Сергея.

Если знать, как это и было до опубликования в 2001 году записных книжек Марины Цветаевой, – только романтические описания молодого мужа в ее стихах и дневниковой прозе и несколько их писем друг другу после долгой разлуки и неизвестности, – сложится далеко не полное, даже превратное представление об их земной повседневности. Без этих «земных примет» действительно искажалось читательское восприятие их отношений, очень живых и естественных, порой с горячими, часто еще детски наивными спорами.

«Феодосия, 11 марта 1914 года.

…Сережа глубоко и горячо возмущен моим частым сниманием Али.

„Меня бы совершенно удовлетворила Алина карточка с пальчиком, все остальные я свободно мог бы выбросить“.

„Ну хорошо, и оставайтесь с этой одной, а я останусь с целым альбомом“, – полусерьезно ответила я».

Любопытна мимолетная реплика в одном из цветаевских писем из пригорода Праги в Париж. Радостно поражает естественность и даже гармоничность описываемых отношений и главное, восприятие их Мариной – с юмором, без нагнетания.

«Сережа неровен, очень устает от Праги, когда умилителен – умиляюсь, когда взыскателен – гневаюсь» (О. Колбасиной-Черновой. 1924, 2 ноября).

И еще: «Сережа трогателен, подарил мне на свой редакторский гонорар чудную неопрокидывающуюся стеклянную чернильницу (Ваша поганая сова (прежняя чернильница. – Л.К.) загаживала весь стол!), записную книжку, дегтярное мыло, сушеных винных ягод и 1 коробку баррана (марка папиросных гильз. – Л.К.). И вот уже 10 дней содержит табаком» (Ей же. 1924, 3 декабря).

«Сережа неровен…» Когда Сергей Эфрон бывал, при всей мягкости его характера, «взыскателен» (капризен?), он умел искренне раскаиваться: в одной из цветаевских тетрадок московских лет сохранилась его полушутливая записка: «Все, что Вы делаете, – прекрасно. Правда. А я, когда я… я нехороший. Простите!»