Текст книги "Изобретение прав человека: история"

Агония пытки

Смена взглядов элит на боль и наказание происходила постепенно с начала 1760-х до конца 1780-х годов. В 1760-х годах многие адвокаты, например, выпустили меморандумы, осуждавшие несправедливость приговора, вынесенного тому же Каласу, но, так же как и Вольтер, ни один из них не выступил против судебных пыток и колесования. Они тоже сосредоточились на религиозном фанатизме, которым, по их убеждению, объяснялось поведение и решения как обычных людей, так и судей Тулузы. Меморандумы подробно рассматривали пытки и смерть Жана Каласа, но не пытались опротестовать их легитимность.

Фактически меморандумы в защиту Каласа лишь подтвердили допущения, стоявшие за пытками и суровыми наказаниями. Защитники Каласа исходили из того, что тело, испытывающее боль, скажет правду; Калас доказал свою невиновность тем, что заявлял о ней даже претерпевая боль и страдания (ил. 10). На языке, типичном для сторонников Каласа, Александр-Жером Луазо де Молеон утверждал: «Калас выдержал допрос [пытки] с героическим смирением, присущим только невинности». В то время как ему одну за другой дробили кости, Калас произнес «эти трогающие до слез слова»: «Я умираю невиновным; Иисус Христос, сама невинность, был готов умереть еще более жестокой смертью. Бог наказывает меня за грехи этого несчастного [сына Каласа], который сам… Господь справедлив, и я с радостью принимаю его наказания». Более того, Луазо утверждал, что «величественная стойкость» старика Каласа ознаменовала поворотный момент в настроениях простого народа. Видя, как во время нестерпимых мучений он продолжает настаивать на своей невиновности, жители Тулузы прониклись состраданием и пожалели о том, что безосновательно подозревали кальвиниста. Каждый удар железного прута «откликался в глубине души» наблюдавших за казнью, и «потоки слез хлынули слишком поздно из глаз всех присутствовавших». «Потоки слез» всегда будут приходить «слишком поздно», покуда никто не воспротивится допущениям, которые обосновывают пытки и суровые наказания[101]101
  Важным источником не только о деле Каласа, но и о применении пыток в целом является эта книга: Silverman L. Tortured Subjects: Pain, Truth, and the Body in Early Modern France. Chicago: University of Chicago Press, 2001. См. также: Loyseau de Mauléon A.-J. Mémoire pour Donat, Pierre et Louis Calas. Paris: Le Breton, 1762. P. 38–39. По версии Эли де Бомона, из уст Каласа прозвучали именно эти слова. Их также приводит Вольтер. Elie de Beaumont J.‐B.-J. Mémoire pour Dame Anne-Rose Cabibel, veuve Calas, et pour ses enfans sur le renvoi aux Requêtes de l ’Hôtel au Souverain, ordonné par arrêt du Conseil du 4 juin 1764. Paris: L. Cellot, 1765. Эли де Бомон представлял семью Каласа перед Королевским советом. О публикации подобного рода юридических заключений см.: Maza S. Private Lives and Public Affairs: The Causes Célèbres of Prerevolutionary France. Berkeley: University of California Press, 1993. P. 19–38.


[Закрыть].

Главным из этих допущений было то, что пытка могла подстегнуть тело сказать правду, даже когда ум сопротивлялся. Согласно давней физиогномической традиции, существовавшей в Европе, о характере человека можно было узнать из особых следов или примет на теле человека. В конце XVI–XVII веке было опубликовано множество работ по «метопоскопии», обещающей научить читателей тому, как определить характер человека или его судьбу по линиям, морщинам, прыщикам и шрамам на лице. Одним из типичных заголовков того времени можно считать название книги Ричарда Сондерса «Физиогномика и хиромантия, метопоскопия, симметричные пропорции и сигнальные родинки на теле, полностью и точно объясненные; с их естественными предсказательными значениями для мужчин и женщин», напечатанной в 1653 году. Даже не разделяя более радикальные варианты этой традиции, многие европейцы тем не менее верили, что тела могут непроизвольно раскрыть внутреннюю суть человека. Несмотря на то что подобные представления встречались еще в конце XVIII – начале XIX века, например в виде френологии, после 1750 года большинство ученых и врачей подвергли их серьезной критике. Они доказывали, что внешний вид тела не имеет никакого отношения к душе или характеру человека. Таким образом, преступник мог скрыть, а невиновный человек, напротив, признаться в преступлении, которого он или она не совершали. Как писал Беккариа, выступая против пыток: «Такой подход – верное средство оправдать физически крепких злоумышленников и осудить слабых невиновных». По мнению Беккариа, нельзя, чтобы «истина добывалась с помощь физической боли, как будто она коренится в мускулах и жилах несчастного». Боль – это лишь ощущение, никак не связанное с моральными чувствами[102]102
  Corbin A., Courtine J.-J., Vigarello G. (Eds) Histoire du corps, 3 vols. Paris: Editions du Seuil, 2005–2006. Vol. 1: De la Renaissance aux Lumières. 2005. P. 306–309. Цит. по: История тела: в 3 т. / Под ред. Алена Курбена, Жан-Жака Куртина и Жоржа Вигарелло. Т. 1: От Ренессанса до эпохи Просвещения. М.: Новое литературное обозрение, 2012. C. 231–234. Beccaria C. An Essay on Crimes and Punishments, Translated from the Italian, with a Commentary Attributed to Mons. De Voltaire, Translated from the French, 4th edn. London: F. Newberry, 1775. P. 58, 60. Цит. по: Беккариа Ч. О преступлениях и наказаниях. М.: Международные отношения, 2000. С. 83.


[Закрыть].

Ил. 10. Поэтизация дела Каласа. Самым распространенным офортом, посвященным делу Каласа, была эта крупноформатная работа [в первоначальном виде 34×45 см] немецкого художника и гравера Даниеля Ходовецкого; он создал его по мотивам собственной картины маслом, изображавшей эту сцену. Офорт упрочил его репутацию и в то же время способствовал сохранению широкого общественного резонанса, порожденного казнью Каласа. За три года до создания офорта Ходовецкий женился на женщине из семьи французских протестантов, бежавших в Берлин

Что касается реакции самого Каласа на пытки, в рассказах юристов об этом говорится относительно мало, потому что «допрос» проводился не публично, вдали от посторонних глаз. По мнению Беккариа, пытки без свидетелей были особенно чудовищны, поскольку подсудимый лишался «защиты общественности» еще до того, как был признан виновным, а наказание теряло свойство удерживать других от совершения преступления. Очевидно, у французских судей также стали закрадываться сомнения, особенно по поводу применения пыток для получения признательных показаний. После 1750 года французские парламенты (региональные апелляционные суды) начали вмешиваться и запрещали использовать пытки до вынесения судебного решения («подготовительные пытки») – так поступил и парламент Тулузы в деле Каласа. Кроме того, теперь они реже приговаривали к смертной казни и зачастую предписывали удушить осужденного до сожжения на костре или колесования[103]103
  Парламент Бургундии перестал приговаривать к question préparatoire («подготовительный допрос» – пытки с целью получения признательных показаний до вынесения судебного решения) после 1766 года, а число смертных казней снизилось с 13–14,5 процента от всех приговоров по уголовным делам в первой половине XVIII века до менее, чем 5 процентов, с 1770 по 1789 год. Тем не менее применение question préalable («предварительный допрос» – пытки с целью получения имен сообщников непосредственно перед исполнением приговора суда), по всей видимости, не прекращалось. Jacobson D. Y. The Politics of Criminal Law Reform in Pre-Revolutionary France. PhD diss., Brown University, 1976. P. 36–47.


[Закрыть].

Однако судьи не отказались от пыток полностью и точно бы не согласились с пренебрежительным отношением Беккариа к религиозному пониманию пытки. Итальянский реформатор без лишних церемоний разгромил «другое нелепое основание для пытки» – «очищение от бесчестья». Эти «нелепые традиции» можно было объяснить только тем, что «в основе такого обряда очищения лежат религиозные и духовные идеи». Поскольку пытка сама по себе накладывала на жертву печать бесчестья, то она вряд ли могла смыть этот позор. Мюйяр де Вуглан оспаривал доводы Беккариа и выступал за применение пыток. Пример одной ошибочно осужденной жертвы тирании терялся на фоне «миллиона других», которых не признали бы виновными, не будь использованы пытки. По мнению Мюйяра, часто упоминаемые исключения лишний раз подтверждали правило, вытекающее из истории самой Франции и Священной Римской империи. На его взгляд, система Беккариа противоречила каноническому праву, гражданскому праву, международному праву и «многовековому опыту»[104]104
  Beccaria C. An Essay on Crimes and Punishments, Translated from the Italian, with a Commentary Attributed to Mons. De Voltaire, Translated from the French, 4th ed. London: F. Newberry, 1775. P. 60–61 (курсив в оригинале). Цит. по: Беккариа Ч. О преступлениях и наказаниях. М.: Международные отношения, 2000. С. 84. Muyart de Vouglans P.-F. Réfutation du Traité des délits et peines, etc. // Les Loix criminelles de France, dans leur ordre naturel. Paris: Benoît Morin, 1780. P. 824–826.


[Закрыть].

Сам Беккариа не акцентировал связь между своими взглядами на пытку и зарождающимся языком прав. Однако другие были готовы сделать это за него. Французский переводчик итальянского юриста аббат Андре Морелле перенес единственную отсылку Беккариа к намерению защищать «права людей» (i diritti degli uomini) с конца одиннадцатой главы в оригинальном итальянском издании 1764 года в предисловие трактата на французском, вышедшего в 1766 году. Таким образом, стало казаться, что защита прав человека была главной целью Беккариа, и эти права провозглашались надежным оплотом против страданий каждого. Привнесенное Морелле изменение перешло во многие последующие переводы и даже в итальянские издания[105]105
  См.: Venturi F. (Ed.) Cesare Beccaria, Dei Delitti e delle pene, con une raccolta di lettere e documenti relativi alia nascita dell’opera e alla sua fortuna nell’Europa del Settecento. Turin: Giulio Einaudi, 1970. P. 30–31. Это каноническое итальянское издание 1766 года (последнее, за выходом которого следил сам Беккариа). В первом английском переводе этот абзац находится на том же месте – в главе 11. Что касается более поздних изданий, отражающих изменения во французском переводе, см., например: Dei delitti e delle pene. Edizione rivista, coretta, e disposta secondo l’ordine della traduzione francese approvato dall’autore. London: Presso la Société dei Filosofi, 1774. P. 4. Как отмечает Луиджи Фирпо, эта книга была в действительности напечатана Колтеллини в Ливорно. Firpo L. Contributo alia bibliografia del Beccaria (Le edizioni italiane settecentesche del Dei delitti e delle pene) // Atti del convegno internazionale su Cesare Beccaria. P. 329–453, особ. р. 378–379.


[Закрыть].

Несмотря на все усилия Мюйяра, в 1760-х годах в восприятии пыток произошел кардинальный перелом. Конечно, критические выступления появлялись в печати и раньше, но теперь маленький ручеек превратился в полноводный поток. Главным образом его наполняли многочисленные переводы, повторные тиражи и переиздания трактата Чезаре Беккариа. До 1800 года увидели свет порядка двадцати восьми итальянских изданий, многие из них – с неправильными выходными данными, – а также девять французских, несмотря на то что в 1766 году книгу занесли в папский Индекс запрещенных книг. В 1767 году в Лондоне опубликовали английский перевод, после этого книга вышла в Глазго, Дублине, Эдинбурге, Чарлстоне и Филадельфии. Переводы на немецкий, голландский, польский и испанский также не заставили себя ждать. Лондонский переводчик Беккариа уловил меняющееся веяние времени: «уголовные законы… по-прежнему столь несовершенны, и во всех странах их исполнение сопряжено со столь великим множеством жестокостей, что в попытке сократить их число до разумных пределов должно быть заинтересовано все человечество»[106]106
  Первая французская работа, открыто критикующая судебные пытки, появилась в 1682 году. Она принадлежит ведущему магистрату парламента Дижона Огюстену Николя, который выступал против предписаний судом пыток в делах о колдовстве. Silverman L. Tortured Subjects: Pain, Truth, and the Body in Early Modern France. Chicago: University of Chicago Press, 2001. P. 161. С фундаментальным исследованием различных итальянских изданий Беккариа можно познакомиться здесь: Firpo. Contributo alia bibliografia del Beccaria. P. 329–453. Об английских и других переводах см.: Maestro M. Cesare Beccaria and the Origins of Penal Reform. Philadelphia: Temple University Press, 1973. P. 43. Я дополнила его подсчеты англоязычных изданий данными из каталога English Short Title Catalogue. Crimes and Punishments. P. III.


[Закрыть].

Растущее влияние Беккариа было настолько значительным, что противники Просвещения усматривали в нем действие заговора. Совпадение ли, что сразу после дела Каласа появился судьбоносный трактат об уголовной реформе, к тому же написанный неизвестным ранее итальянцем с поверхностным знанием права? В 1779 году прославившийся своими провокационными выпадами журналист Симон Николя Анри Ленге писал, что у него есть источник, сообщивший ему, как в действительности обстояли дела:

Вскоре после дела Каласа энциклопедисты, взяв на вооружение его мучения и пользуясь благоприятно сложившимися обстоятельствами, но, как водится, не компрометируя себя напрямую, написали в Милан преподобному отцу из ордена варнавитов, своему итальянскому банкиру и известному математику. Они сказали ему, что пришло время обрушить все свое красноречие на суровые наказания и нетерпимость; что итальянская философия должна собрать артиллерию, а они тайно пустят ее в бой в Париже.

Ленге сетовал на то, что трактат Беккариа служил, по общему мнению, косвенным аргументом в поддержку Каласа и других недавно пострадавших от несправедливости[107]107
  Venturi F. (Ed.) Cesare Beccaria, Dei Delitti e delle pene, con une raccolta di lettere e documenti relativi alia nascita dell’opera e alla sua fortuna nell’Europa del Settecento. Turin: Giulio Einaudi, 1970. P. 496. Текст появился в издаваемом Ленге журнале: Annales politiques et littéraires. 1779. P. 5.


[Закрыть].

Влияние Беккариа помогло вдохнуть жизнь в кампанию против пыток, но вначале она шла очень медленно. Две статьи о пытках в «Энциклопедии» Дидро, вышедшие в 1765 году, отражают эту двусмысленность. В первой статье, посвященной правовой стороне вопроса, Антуан Гаспар Буше д’Аржи, не вдаваясь в нюансы, упоминает о «жестоких истязаниях», которым подвергается осужденный, но не дает никакой оценки по существу вопроса. Однако в следующей статье, рассматривавшей пытки как часть уголовного судопроизводства, шевалье де Жокур продолжает обсуждать их применение, используя все доступные аргументы от «голоса человечества» до негодности пыток для получения доказательств вины или невиновности. В течение второй половины 1760-х годов появились пять новых книг, призывающих к реформе уголовного законодательства. В 1780-х годах было опубликовано уже тридцать девять таких книг[108]108
  Encylopédie ou dictionnaire raisonné des sciences, des arts et des métiers, 17 vols. Paris, 1751–1780. Vol. 13 (1765). P. 702–704. Jacobson D. Y. The Politics of Criminal Law Reform in Pre-Revolutionary France. PhD diss., Brown University, 1976. P. 295–296.


[Закрыть].

В течение 1770–1780-х годов кампания за отмену пыток и смягчение наказания приобрела еще больший размах, когда научные общества итальянских государств, швейцарские кантоны и Франция объявили о премиях за лучшее сочинение о реформе в области уголовного права. Французское правительство настолько обеспокоилось усилением критических настроений, что приказало Академии в Шалон-сюр-Марне приостановить печать эссе победителя 1780 года Жака-Пьера Бриссо де Варвилля. В первую очередь тревогу вызвала обличительная риторика Бриссо, а не какие-то новые предложения:

Священные права, которыми человек обладает от природы и которые общество так часто нарушает своим судебным аппаратом, по-прежнему требуют отмены некоторых наших калечащих наказаний и смягчения тех из них, которые мы должны сохранить. Непостижимо, чтобы добрый [douce] народ, живущий в умеренном климате при проводящем умеренный курс правительстве, совмещал бы беззлобный нрав и мирные обычаи с неистовством каннибалов. Ибо наши судебные наказания сулят лишь кровь и смерть, порождая в сердцах обвиняемых только ярость и отчаяние.

Французскому правительству не понравилось, что его сравнивают с каннибалами, но к 1780-м годам варварство судебных пыток и жестоких наказаний стало реформаторской мантрой. В 1781 году Жозеф Мишель Антуан Серван, давний сторонник реформы уголовного права, восторженно отозвался о решении Людовика XVI отменить пытку для получения признательных показаний: «эту позорную пытку, которая на протяжении многих столетий узурпировала храм правосудия, обратив его в школу терзаний, где палачи упражняются в причинении боли». Пытка в судопроизводстве была для него «своего рода сфинксом… нелепым монстром, едва ли достойным найти убежище среди диких народов»[109]109
  Jacobson D. Y. The Politics of Criminal Law Reform in Pre-Revolutionary France. PhD diss., Brown University, 1976. P. 316. Venturi F. (Ed.) Cesare Beccaria, Dei Delitti e delle pene, con une raccolta di lettere e documenti relativi alia nascita dell’opera e alla sua fortuna nell’Europa del Settecento. Turin: Giulio Einaudi, 1970. P. 517; Servan J.-M.-A. Discours sur le progrès des connoissances humaines en général, de la morale, et de la législation en particulier (n. p., 1781). P. 99.


[Закрыть].

Несмотря на свою молодость и отсутствие опыта, при поддержке других реформаторов Бриссо затем занялся изданием десятитомной «Философской библиотеки законодателя, политика, юриста» (1782–1785), которую должны были печатать в Швейцарии и контрабандой провозить во Францию. В ней были собраны сочинения самого Бриссо и его единомышленников, посвященные реформе. Хотя Бриссо всего-навсего обобщал идеи других мыслителей, ему удалось четко связать пытку с правами человека: «Только ли дело в молодости, когда дело касается защиты поруганных прав человечества?» Термин «человечество» (например, в словосочетании «зрелище страдающего человечества») снова и снова появляется на страницах его издания. В 1788 году Бриссо основал Общество друзей чернокожих, первое французское общество, выступавшее за отмену рабства. Кампания, направленная на проведение уголовной реформы, таким образом стала еще больше ассоциироваться с общей защитой прав человека[110]110
  Я придерживаюсь лучшего мнения о сочинениях Бриссо, посвященных уголовному праву, чем Роберт Дарнтон. См., например: George Washington’s False Teeth: An Unconventional Guide to the Eighteenth Century. New York: W. W. Norton, 2003, особ. р. 165. Бриссо цит. по: Théorie des lois criminelles, 2 vols. Paris: J. P. Aillaud, 1836. Vol. I. P. 6–7.


[Закрыть].

Бриссо использовал такие же риторические стратегии, что и юристы, готовившие меморандумы для разных французских causes célèbres 1780-х годов; они не только защищали своих несправедливо обвиненных клиентов, но и все чаще сами выдвигали обвинения против судебной системы в целом. Авторы меморандумов обычно излагали дело от первого лица своих клиентов, чтобы придать им характер мелодраматического романного повествования для пущей убедительности. Эта риторическая стратегия достигла апогея в двух меморандумах, написанных одним из корреспондентов Бриссо – Шарлем-Маргеритом Дюпати, проживавшим в Париже магистратом из Бордо, который вступился за трех мужчин, приговоренных к колесованию за кражу с применением насилия. В первом меморандуме, написанном в 1786 году, объемом в 251 страницу, юрист не только раскритиковал каждый просчет судебного процесса, но и подробно рассказал о своей встрече с тремя заключенными в тюрьме. Дюпати ловко переключается с собственного рассказа от первого лица на прямую речь заключенных: «А у меня, – затем продолжил Брадье [один из осужденных], – на полгода распухла половина тела». «А я, – добавил Лардуаз [другой осужденный], – слава богу, ею не заразился [эпидемия в тюрьме], но кандалы давят так сильно (я [то есть Дюпати] охотно верю; подумать только, тридцать месяцев в кандалах!) и так поранили ногу, что началась гангрена, они мне чуть было ее не отрезали». В конце встречи с заключенными Дюпати плачет, максимально полно выражая свое сочувствие заключенным[111]111
  Риторические стратегии подробно рассмотрены в: Maza S. Private Lives and Public Affairs. Когда Брисо опубликовал свою «Теорию уголовного права» (1781), изначально написанную для конкурса эссе в Берне, Дюпати отправил ему письмо, воздавая должное их общему делу: «чтобы истина восторжествовала, а вместе с ней и человечество». Письмо было перепечатано в издании «Теории уголовного права» 1836 года: Théorie des lois criminelles. Vol. I. P. VI. [Dupaty C.-M.] Mémoire justificatif pour trois hommes condamnés à la roue. Paris: Philippe-Denys Pierres, 1786. P. 221.


[Закрыть].

Затем Дюпати вновь меняет ракурс, на этот раз обращаясь напрямую к судьям: «Судьи Шомона, магистраты, криминалисты, вы это слышите? … Вот он вопль разума, правды, справедливости и Закона». В конце концов Дюпати прямо просит о вмешательстве короля. Он умоляет монарха снизойти до внимания к мукам невиновных, от Каласа до трех его подзащитных воров: «Соблаговолите с высоты вашего Трона, соблаговолите взглянуть на все кровавые ошибки ваших уголовных законов, из-за которых погибли мы и каждый день гибнут невинные люди!» В конце меморандума Дюпати на нескольких страницах умоляет Людовика XVI реформировать уголовное законодательство, сообразуясь со здравым смыслом и человеколюбием[112]112
  Dupaty. Mémoire justificatif. P. 226, 240. Слово l’Humanité (человечество) много раз появляется в тексте меморандума, а на его последних страницах практически в каждом абзаце.


[Закрыть].

Меморандум Дюпати настолько взволновал общественность, которая встала на сторону обвиняемых и возмутилась действиями судей, что парижский парламент проголосовал за публичное сожжение этого сочинения. Представитель суда подверг критике художественный стиль меморандума: Дюпати «видит рядом с собой дрожащее и взывающее к нему человечество; растерзанную отчизну, которая показывает ему свои зияющие раны; весь народ, приказывающий ему говорить от своего имени». Однако суд оказался бессилен перед напором общественного мнения. Жан Карита, маркиз де Кондорсе, который во времена Французской революции станет самым последовательным и дальновидным защитником прав человека, в конце 1786 года опубликовал два памфлета в поддержку Дюпати. Не будучи юристом, Кондорсе тем не менее критиковал «презрение [суда] к человеку» и «явное нарушение естественного права», продемонстрированное в деле Каласа и последующих несправедливых решениях[113]113
  Maza S. Private Lives and Public Affairs. P. 253; Jacobson D. Y. The Politics of Criminal Law Reform in Pre-Revolutionary France. PhD diss., Brown University, 1976. P. 360–361.


[Закрыть].

К 1788 году французская монархия солидаризировалась со многими новыми взглядами. В указе правительства Людовика XVI, временно отменявшем пытку перед казнью для получения имен сообщников, речь шла о стремлении «успокоить невиновных… сделать наказания менее суровыми… [и] наказывать преступников, сообразуясь с чувством меры, которого требует человеколюбие». В своем трактате 1780 года о французском уголовном праве Мюйар признавал, что, защищая правомерность признаний, полученных с использованием пыток, «я не могу не помнить о том, что должен бороться с системой, которая в последнее время завоевала небывало большое доверие». Однако он отказался вступать в дискуссию под тем предлогом, что его оппоненты были всего-навсего полемистами, в то время как в его пользу говорил опыт прошлого. Кампания за реформу уголовного права во Франции была столь успешной, что в 1789 году исправление злоупотреблений в уголовном кодексе стало одним из самых часто упоминаемых вопросов в наказах для будущих Генеральных штатов[114]114
  Jourdan (Ed.) Recueil général des anciennes lois françaises. Vol. 28. P. 528; Muyart de Vouglans P.-F. Réfutation du Traité des délits et peines, etc. // Les Loix criminelles de France, dans leur ordre naturel. Paris: Benoît Morin, 1780. P. 796. В результате ранжирования частоты упоминания в документах тех или иных тем и вопросов, где 1 – самая высокая, а 1125 – самая низкая, уголовный кодекс набрал 70,5 пункта у третьего сословия, 27,5 – у дворянства и 337 – у духовенства; судопроизводство получило 34 пункта у третьего сословия, 77,5 – у дворянства и 15 – у духовенства; уголовное преследование и наказания: 60,5 – у третьего сословия, 76 – у дворянства и 171 – у духовенства; и, наконец, уголовные наказания набрали 41,5 пункта у третьего сословия, 213,5 – у дворянства и 340 – у духовенства. Обе формы санкционированных судом пыток высоко не поднялись, поскольку «подготовительный допрос» был к тому времени окончательно упразднен, а «предварительный допрос» временно отменен. Ранжирование по темам приведено в этой работе: Shapiro G., Markoff J., Revolutionary Demands: A Content Analysis of the Cahiers de Doléances of 1789. Stanford: Stanford University Press, 1998. P. 438–474.


[Закрыть].

Страсти и человек

В ходе этих все чаще односторонних прений с все большей очевидностью стали проявляться новые значения, приписываемые телу. Искалеченное тело Каласа или даже съедаемая гангреной нога вора Лардуаза, подзащитного Дюпати, вновь обрели достоинство. В словесных баталиях по поводу пыток и жестоких наказаний это достоинство сперва проявилось в отрицательной реакции на насилие со стороны суда. Со временем, как видно из меморандумов Дюпати, оно стало предметом выражения позитивных чувств эмпатии. И только к концу XVIII века новая модель сформировалась окончательно. В 1787 году в своем коротком, но красноречивом восемнадцатистраничном памфлете доктор Бенджамин Раш связал пороки публичных наказаний с новым понятием автономного, но сострадающего индивида. Как врач Раш соглашался, что телесная боль при наказаниях была в некоторой степени целесообразна, хотя и считал наиболее предпочтительным «труд, бдительность, одиночество и тишину», признание индивидуальности и потенциальной пользы преступника. По его мнению, публичное наказание не оправдало себя в силу своего свойства разрушать способность сочувствовать – «наместника божьей милости в нашем мире». Это были главные слова: сочувствие – или то, что мы сегодня называем эмпатией, – заложило основу нравственности, стало искрой божественного в человеческой жизни, «в нашем мире».

«Чувствительность – это страж моральной способности», – утверждал Раш. Он сравнивал чувствительность с «внезапным чувством справедливости», условным рефлексом на нравственное благо. Публичные наказания губили сочувствие: «поскольку боль и страдание, которые испытывают преступники, являются следствием закона государства, которому нельзя противиться, зрительское сочувствие не находит выхода и возвращается ни с чем в лоно, где оно пробудилось». Публичное наказание, таким образом, подорвало социальные чувства, превратив зрителей в людей черствых; они потеряли чувство «всеобщей любви» и понимание того, что у преступников есть такие же тела и души, как и их собственные[115]115
  Rush B. An Enquiry into the Effects of Public Punishments upon Criminals, and Upon Society. Read in the Society for Promoting Political Enquiries, Convened at the House of His Excellency Benjamin Franklin, Esquire, in Philadelphia, March 9th, 1787 (Philadelphia: Joseph James, 1787) // Reform of Criminal Law in Pennsylvania: Selected Enquiries, 1787–1810. New York: Arno Press, 1972. P. 13, 6–7.


[Закрыть].

Безусловно, Раш считал себя хорошим христианином. Несмотря на это, его концепция человека практически не имела ничего общего с той, которую выдвинул Мюйар в защиту пыток и традиционных телесных наказаний. Для Мюйара первородный грех объяснял неспособность людей контролировать свои страсти. Конечно, они были движущей силой жизни, однако присущую им кипучесть, даже мятежность, необходимо было сдерживать с помощью разума, давления общества, церкви, а если и это не помогало, как, например, в случае преступления, то и с помощью государства. По мнению Мюйара, источниками преступления (порока) были сильные чувства желания и страха – «желание владеть вещами, которых нет, и страх потерять те, что есть». Эти страсти душили чувства чести и справедливости, вписанные естественным правом в сердце человека. Божественное провидение дало монархам высшую власть над людскими жизнями, которую они делегировали судьям, оставив себе право миловать. Следовательно, главная цель уголовного права заключалась в том, чтобы помешать победе порока над добродетелью. Сдерживание присущих человечеству пороков – вот главный принцип теории справедливости по Мюйару[116]116
  Muyart de Vouglans P.-F. Réfutation du Traité des délits et peines, etc. // Les Loix criminelles de France, dans leur ordre naturel. Paris: Benoît Morin, 1780, особ. р. 37–38.


[Закрыть].

В конечном итоге реформаторы полностью отказались от философских и политических положений этой теории и вместо этого начали восхвалять самосовершенствование путем образования и развитие заложенных в человеке от природы хороших качеств. К середине XVIII века некоторые философы-просветители стали относиться к бурному проявлению эмоций так же, как и невролог Антонио Дамасио, незадолго до этого предположивший, что эмоции очень важны для рационального рассуждения и осознания, а никак не противоречат им. Несмотря на то что Дамасио в интеллектуальном плане считал себя последователем Спинозы, голландского философа XVII века, в общем и целом европейские элиты стали оценивать эмоции – страсти, как они их называли, – в более положительном ключе только в XVIII веке. «Спинозизм» пользовался плохой репутацией, поскольку вел к материализму (душа – это всего лишь материя, следовательно, никакой души нет) и атеизму (Бог – это природа, следовательно, никакого Бога нет). К середине XVIII века некоторые образованные люди тем не менее признавали разновидность неявного или умеренного материализма без каких-либо теологических допущений относительно души, однако утверждали, что материя все-таки может мыслить и чувствовать. Из такой версии материализма логически вытекала эгалитарная позиция, подразумевавшая одну и ту же физическую и психическую организацию у всех людей, и, таким образом, различия между ними объяснялись скорее опытом и образованием и вовсе не были врожденными[117]117
  Damasio A. The Feeling of What Happens: Body and Emotion in the Making of Consciousness. San Diego: Harcourt, 1999; Idem. Looking for Spinoza: Joy, Sorrow, and the Feeling Brain. San Diego: Harcourt, 2003; Thomson A. Materialistic Theories of Mind and Brain // Lefèvre W. (Ed.) Between Leibniz, Newton, and Kant: Philosophy and Science in the Eighteenth Century. Dordrecht: Kluwer Academic Publishers, 2001. P. 149–173.


[Закрыть].

Неважно, соглашались ли они с откровенно материалистическим учением или нет – а большинство людей его не принимали, – многие представители образованной элиты стали совершенно по-другому, по сравнению с Мюйаром, смотреть на страсти. Теперь считалось, что эмоция и разум идут рука об руку. Согласно швейцарскому физиологу Шарлю Бонне, страсти были «уникальным Мотором Чувствующего Существа и разумных Существ». Страсти были полезны и могли с помощью образования быть направлены на исправление человечества, которое теперь считали способным к совершенствованию, а не порочным от природы. Согласно такому подходу, преступники делали ошибки, но поддавались перевоспитанию. Более того, страсти, обусловленные биологией, способствовали моральной чувствительности. Чувство было эмоциональной реакцией на физическое ощущение, а нравственность была воспитанием этого чувства с целью реализации его социального компонента (чувствительность). Лоренс Стерн, любимый писатель Томаса Джефферсона, вложил это новое кредо эпохи в уста Йорика, главного героя своего романа с говорящим названием «Сентиментальное путешествие»:

– Милая Чувствительность!.. вечный родник наших чувств! – Я теперь иду по следам твоим – ты и есть то «божество, что движется во мне»… я чувствую благородные радости и благородные тревоги за пределами моей личности – все это исходит от тебя, великий-великий Сенсориум мира!

Стерн видел чувствительность даже в «грубом крестьянине»[118]118
  Riskin J. Science in the Age of Sensibility: The Sentimental Empiricists of the French Enlightenment. Chicago: University of Chicago Press, 2002, слова Бонне см. на р. 51. Sterne. A Sentimental Journey. Р. 117. Цит. по: Стерн Л. Сентиментальное путешествие // Сентиментальное путешествие: Роман; Воспоминания; Письма; Дневник для Элизы. СПб.; М.: Российская государственная библиотека: Летний сад: Наталис, 2000. С. 102.


[Закрыть].

Тот факт, что использование носового платка, наслаждение музыкой, чтение романа или заказ портрета связаны с отменой пыток и смягчением жестоких наказаний, может показаться кому-то большим преувеличением. Тем не менее разрешенные законом пытки не перестали применять только потому, что так решили сами судьи или потому что писатели эпохи Просвещения в один прекрасный момент им воспротивились. Пытки прекратились, потому что традиционное понимание боли и индивидуальности распалось и на смену ему мало-помалу пришла новая концепция, согласно которой люди владели своими телами, имели право на их автономность и неприкосновенность, а также признавали, что другие люди испытывают те же страсти, чувства и сострадание, что и они сами. «У мужчин и, может статься, женщин, – вернемся напоследок к доброму доктору Рашу, – вызывающих у нас неприязнь [осужденных преступников], есть души и тела, созданные из той же материи, что и у наших друзей и родственников. Если мы будем судить об их несчастьях „без эмоций или сочувствия“, то „принцип сочувствия“ как таковой совсем перестанет действовать; и… вскоре потеряет свое место в человеческом сердце»[119]119
  Rush B. An Enquiry into the Effects of Public Punishments upon Criminals, and Upon Society. Read in the Society for Promoting Political Enquiries, Convened at the House of His Excellency Benjamin Franklin, Esquire, in Philadelphia, March 9th, 1787 (Philadelphia: Joseph James, 1787) // Reform of Criminal Law in Pennsylvania: Selected Enquiries, 1787–1810. New York: Arno Press, 1972. P. 7.


[Закрыть].