Текст книги "Физиологическая фантазия"

Тогда, забыв о предназначенной ему роли зверолова, Марк оторвал ногу от земли и шагнул туда – туда-а. Белесое марево небытия притягивало его к себе с такой невероятной силой, обещало такое облегчение, столько чудес, что Марк без сожаления бросился навстречу этому призыву. Но облако, на первый взгляд казавшееся разреженным и рыхлым, было очень тугим, упругим и мгновенно выбросило его назад, на площадку.

Туманное Ничто не хотело принимать Марка. Чистым он был не нужен.

«Зачем же тогда они показали мне это? – с обидой подумал он. – Зачем позвали, поманили?»

Он потупил голову и с тоской в сердце опять увидел следы когтистых лап. Следы и не думали никуда пропадать: тварь, видимо, остановилась у края обрыва, на том самом месте, где сейчас стоял Марк, а потом повернула и пошла вдоль пропасти дальше. Пыталась ли тварь тоже кинуться в туман, как Марк?

«Если и пыталась, то вряд ли ей это удалось, – с неожиданным злорадством подумал он. – Зверь обречен вечно блуждать в этом мире, живом, грязном и пахучем. Его органы ушли в землю, проросли в пещере, и, сколько бы он ни высасывал душ из растерзанных им тел, ему не дано обрести собственную душу. Только кровь, грязь, вонь, пожирание. Новые и новые преступления. И никогда – к чистым. Никогда – туда, туда-а… и в этом – самое страшное наказание Зверя».

Марк словно читал эти мысли в следах, по которым шел. Отпечатки гордых лап стали менее четкими: вялыми, безвольными. Кое-где на земле виднелись засохшие капельки крови, которые стекли с когтей. Была ли это кровь жертв, пожранных чудовищем? Или тварь сама ободрала себе лапы о скалы, пытаясь броситься с обрыва в выталкивающий ее туман?

Но странное дело: Марк чувствовал все большее и большее равнодушие к тому, что творилось со Зверем. Азарт охотника исчезал, сменяясь тягостным и надсадным чувством долга. Марк знал, что ему надлежит пройти по следам до конца. Но если бы в тот момент у него был выбор, он бы не стал завершать этот путь, кружащий в смешении пространства и времени.

Но выбора у него не было, и он двинулся дальше, разгребая метафизические пласты, нагроможденные друг на друга в пространственно-временном хаосе, где башня сливалась с рекой, Чертаново – с Жеводаном, а двадцать первый век – с восемнадцатым. Он даже подумал, что эти пласты напоминают ему слои омертвевшей кожи на лице, которые Фауста счищала вращающимися щеточками во время косметической процедуры «броссаж». Доктор называла их «слои кератогиа лина».

Но разница между кератогиалином и историей состоит в том, что пространственно-временные слои нельзя убрать никаким броссажем.

Глава шестая
ХВОСТИК КОМЕДОНА

Прямо за смотровой площадкой для «восхищения», висящей над туманной бездной, стояла скромная маленькая часовня без окон. Часовня была, наверное, очень старой: вокруг нее наросли целые горы земли и, чтобы попасть ко входу, приходилось спускаться в ров, заботливо выкопанный по периметру церковки.

Марк сошел по деревянной лесенке в ров и толкнул входную дверь.

Дверь заскрипела, поворачиваясь на тяжелых кольцах, и медленно отворилась. Марк зашел в часовню, слабо освещенную светом, источник которого оставался непонятен, и едва не вскрикнул от радости.

В часовне был человек.

Судя по одежде, это был паломник. Костюм его, заношенный до лохмотьев, представлял собой своеобразную смесь одежды средневекового нищенствующего монаха со шмотками европейского хиппи 1970-х годов: грубая полотняная ряса, подпоясанная веревкой, добела вытертые джинсы с размахрившимися понизу нитками и нелепая джинсовая шляпа, скроенная на манер старинного фетра. К тулье шляпы была приколота морская ракушка.

Паломник стоял на коленях перед алтарем, спиной к Марку. Первым, что тот увидел при входе в часовню, были грязные подошвы его босых ног. Ступни были покрыты огромными волдырями и разбиты в кровь: наверно, пройденный путь был долог. Свою обувь – что-то вроде сношенных лаптей – паломник аккуратно снял и оставил у входа в церковь.

Марк обошел вокруг молящегося и попробовал заглянуть ему в лицо. Паломник оказался пожилым благообразным мужчиной с окладистой седой бородой. Между его дородными румяными щеками и растертыми босыми ногами, высовывающимися из-под драных джинсов, существовало какое-то странное несоответствие.

Не смея нарушить его молитву, Марк все же кашлянул тихонько, чтобы привлечь его внимание. Паломник и правда заметил его, улыбнулся и сказал:

– Здравствуй, добрый человек.

– Здра-асте, – пробормотал Марк, опешивший от столь былинного приветствия. Удивило его и то, что паломник больше ничего не прибавил к сказанному, а снова погрузился в молитвы, которые бормотал тихим речитативом.

– Извините, – сказал тогда Марк, испытывая страшную неловкость, – я хотел бы у вас спросить кое о чем…

– Пожалуйста, – охотно откликнулся псалмопевец, как ни в чем не бывало, опять прерывая свое бормотание.

– Как вас зовут? – неожиданно для самого себя поинтересовался Марк.

Но его собеседник мягко улыбнулся и развел руками, как будто именно на этот простой вопрос у него и не было ответа.

– Где я? – спросил тогда Марк после паузы. Он волновался все больше и больше. – Я не понимаю, где я очутился.

– Ты в пункте восхищения, – ответил паломник.

– И… что?

– Пункт восхищения находится на вершине одной из гор, за которыми располагается хаос Старого Монпелье.

– Как-как? Монпелье? Но это же во Франции!

– Да? – переспросил паломник с неподдельным удивлением. – Во Франции? Надо же! А хотя, что ж, может быть, может быть…

– Я вышел сегодня утром из своего дома в Москве, в Северном Чертанове, – сказал Марк. – Потом я зашел в Битцевский лес и оказался во Франции. Как это возможно?

– А что такого? – по-прежнему удивлялся его собеседник. – Я знаю Северное Чертаново. Там есть пристанище для паломников. Это предыдущая остановка перед Старым Монпелье. Я имею в виду по карте, по паломническому маршруту.

Тут он вытащил из кармана вчетверо сложенный лист бумаги и, развернув его, стал показывать Марку, словно это была настоящая карта. Но Марк увидел только чистый лист белой бумаги.

– Неужели не видишь? Ну на, возьми, посмотри.

Но, сколько бы Марк ни протягивал руку за картой, пальцы его натыкались на невидимую упругую преграду, которая мгновенно отбрасывала их назад, как туман, заполнявший пропасть.

– Не можешь? – спросил паломник с сочувствием. – Ладно, ничего. Просто ты еще не тронулся в путь.

Тогда сбитый с толку Марк опять задал все то же вопрос:

– Но ведь Монпелье – это французский город?

– Это другое, – ответил паломник. – Это старое Монпелье, хаос из камней. Эти скалы, похожие на развалины древнего города гигантов, всегда наводили ужас на пастухов, кочевавших со своими стадами в окрестностях города Монпелье. Вот они и окрестили его «старое Монпелье», наивно полагая, что тот, древний город назывался так же, как нынешний. Бедняжки!

– Почему бедняжки? – спросил по-прежнему ничего не понимающий Марк.

– Они всегда боялись даже подойти к этим жутким руинам, выступавшим из дикого леса… Впрочем – может быть, оно и правильно. Старое Монпелье существует не для прогулок. Это этап пути.

– Я совсем ничего не понимаю, – признался Марк.

– Смотри сюда! – сказал тогда паломник все тем же благодушным тоном и ткнул пальцем в скульптурный фриз, опоясывающий алтарь, перед которым он стоял на коленях. Фриз состоял из двух лент, на которых были высечены раскрытые морские раковины. Только на верхней полосе раковины были обращены отверстием вверх, а на нижней – вниз.

– Раковины, – торжественно молвил седобородый.

Отчаявшийся разобраться хоть в чем-либо Марк не ответил.

– Ты немногое имеешь, – сказал тогда ему паломник, – но не отрекся от имени моего и сохранил слово терпения. Поэтому охраню тебя от годины искушения, которая придет на всю вселенную, чтобы испытать живущих на земле.

– От какой годины искушения?

– Придет день Господень, как тать ночью, – не слушая вопроса, продолжал пожилой хиппи, – и тогда небеса с шумом прейдут. Но не хочу оставить тебя, брат, дабы ты не скорбел, как прочие, не имеющие надежды. Сие говорю тебе словом Господним, что восхищены будем на облаках во сретение на воздухе. Утешим же друг друга этими словами. Так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия.

С этими словами паломник протянул руку, словно хотел погладить Марка по плечу, но его ладонь прошла сквозь плечо, окутавшись облачком белого тумана.

– Спасибо, конечно, – ответил Марк, – но я все равно ничего не понимаю.

– Эх, возлюбленный, – вздохнул его странный собеседник, – знаю твои дела; ты не холоден, не горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но ты тепл. Так смотри же за собою, чтобы сердце твое не отягчалось объядением и пьянством и заботами житейскими, и чтобы день восхищения не постиг тебя внезапно, ибо он, как сеть, найдет на всех живущих по лицу земному. Как и встарь, когда пришел Господин и рассек надвое каменных нечестивцев.

– Это тех, которые превратились в горы вокруг старого Монпелье? – спросил Марк. – А что, если один из них выжил и до сих пор бродит по свету?

Паломник не ответил, но по его глазам Марк понял, что так и есть.

– Значит, человек-зверь живет на свете уже много тысяч лет? Наверно, он бессмертен? Или что, он меняет тела? Сбрасывает их по мере обветшания, как старые листья? Находит себе жертву и забирает ее тело, а душу ее хоронит вместе со своим прежним телом?

Но босоногий по-прежнему не отвечал ни на один из вопросов. Сказал только:

– Что до многих тысяч лет, так одно то не должно быть скрыто от тебя, возлюбленный, что у Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день. А все остальное – пустое. Тлен, суета. Смотри лучше сюда. Смотри, говорю тебе истинно, – и он опять ткнул пальцем в ряды ракушек, раскрытых кверху и книзу. – Видишь раковины? Те, что глядят наверх, – это девы разумные, которые обратились к небу. А те, что глядят вниз, – девы неразумные.

Марк смотрел на ракушечные створки и силился постигнуть их высокую символику, но напрасно. Раковины напоминали ему только вульву – наружный женский половой орган – хоть кверху ее раскрой, хоть книзу. Каменная вульва, в пандан к тем пещерным органам пищеварения, которые он видел накануне, – источник липкого физиологического хаоса. А если чутьчуть романтичнее – боттичелевская Венера, рождающаяся в море из раковины, символа похоти и соития.

– О чем ты думаешь, дорогой, когда смотришь на них? – спросил паломник.

– Я… ну… – пробормотал Марк. – Я не в состоянии избавиться от языческих ассоциаций с плодородием и сексом. Я знаю, что христианская традиция и знать об этом ничего не желала. Раковина там образ могилы, в которой человек покоится после смерти, пока не получает возможность воскреснуть. Но, что я ни делай, я вижу женские половые губы, и все. Ни тебе дев разумных, ни дев неразумных.

– Раз так, я расскажу тебе притчу о десяти девах, – сказал учитель.

Подобно Царство Небесное десяти девам, которые, взяв светильники свои, вышли навстречу жениху.

Из них пять было мудрых и пять неразумных.

Неразумные, взяв светильники свои, не взяли с собою масла.

Мудрые же, вместе со светильниками своими, взяли масла в сосудах своих.

И как жених замедлил, то задремали все и уснули.

Но в полночь раздался крик: вот жених идет, выходите навстречу ему.

Тогда встали все девы те и поправили светильники свои.

Неразумные же сказали мудрым: дайте нам вашего масла, потому что светильники наши гаснут.

А мудрые отвечали: чтобы не случилось недостатка и у нас, и у вас, пойдите лучше к продающим и купите себе.

Когда же пошли они покупать, пришел жених, и готовые вошли с ним на брачный пир, и двери затворились;

После приходят и прочие девы, и говорят: Господи! Господи! отвори нам.

Он же сказал им в ответ: истинно говорю вам: не знаю вас.

Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который придет Сын Человеческий.

Марк слушал, глядя на ракушки, которые налились мерцающим светом, а паломник все говорил:

– Да будут чресла твои препоясаны и светильник горящ. Готовь себе влагалище неветшающее, сокровище неоскудевающее, куда вор не приближается и где моль не съедает. Ибо где сокровище твое, там и сердце твое будет.

Договорив, он снова указал Марку на алтарь. Но не на ракушечные фризы, а выше, где в мандорле славы был изображен Иисус Христос. Лицо Христа было не похоже на то, каким привык видеть его Марк: это был юноша, почти ребенок, с маленьким симпатичным нимбиком над головой. Безбородый, безусый, с пухлыми щеками, с ясной улыбкой на мягких губах. Это была очень древняя традиция изображения Спасителя, идущая от египетских коптов; ни в России, ни в Западной Европе она не прижилась, уступив место суровому образу мужа-мстителя. А это был богжених, тот, что придет и закричит посреди ночи. И навстречу ему хотелось идти.

Вокруг Христа располагались символы четырех евангелистов: ангел, лев, бык и орел. Марк с грустью смотрел на святого Марка, изображенного в виде льва, и думал, что вот и он, наверное, мог бы быть львом, стоять на венецианской мраморной колонне с гербом в поднятой лапе, а он зачем-то погрузился в темную физиологию, хлюпанье, чавканье и скрежет зубовный.

– Не отчаивайся, дорогой, – проговорил напоследок седобородый. – Близок миг восхищения к облакам во сретение на воздухе. Иди и готовь сокровище неоскудевающее. И не думай о звере, который есть лишь прах и тлен.

Сказав это, хиппи вновь погрузился в молитву и забормотал свой речитатив – то ли псалмы, то ли мантры – и казалось, что раковины на фризе колышутся в такт этим звукам, словно это был голос первого существа, заунывно тянущий «о-о-ом» или дыхание Бога, от которого вибрирует вселенная. И раковины становились похожими не на раскрытую вульву, а на древний слуховой аппарат, по которому в уши течет слово Господа, символ Доброго Предзнаменования.

Марк вздохнул и пошел к выходу из часовни.

– Готовь себе влагалище неветшающее, – слышал он, открывая дверь. – Скоро, скоро раздастся крик жениха в ночи.

Марк без труда нашел цепочку звериных следов, поворачивающих от часовни к спуску в лес. Сколько ни разговаривай о вечности, а все равно приходилось возвращаться назад, в реальную жизнь, которая одинаково опостылела Марку и в Чертанове, и в Жеводане. И даже переходы из XVIII в XXI век его больше не занимали: повсюду бегал мерзкий бессмертный Зверь, и избавления от него не было.

То есть, было, конечно, то, о чем рассказывал паломник, но как переключиться только на это, отбросив физиологическое существование, если перед тобой снова и снова возникает цепочка звериных следов? Следы торчали из земли, как заноза в глазу, даже после духовной беседы в часовне, и Марк, за три года жизни с Фаустой до изжоги наслушавшийся разговоров о прыщах, подумал об этом в косметологических терминах.

– Знаешь, – объясняла как-то доктор одной из клиенток, – совсем нетрудно удалить то, что называется комедоном, или, в просторечии, прыщом. Любой грамотный косметолог в состоянии вскрыть этот твердый белый шарик из окисленного сала, скопившегося под кожей. Другое дело – то, что остается в сальной протоке после того, как выдавлен прыщ. Это хвостик комедона. Вот его удалить очень сложно. Некоторые даже говорят, что невозможно.

Гнусные следы торчали в Марковой жизни, как хвостик комедона. И, вместо того чтобы готовить себе влагалище неветшающее, он опять пошел по ним, спустился с горы восхищения и проделал в обратном направлении весь свой утренний путь до Северного Чертанова. Видимо, тварь после полуночного моциона и неудачного броска в туман возвратилась той же дорогой назад.

Марк даже не очень удивился, когда следы привели его к дому и оборвались возле входа в стеклянный пентхаус.

Глава седьмая
ИХТИОЛОВАЯ МАЗЬ

Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было.

А, может быть, нас было не четыре, а пять?

М. Кузьмин

Марк вошел в квартиру, опасливо озираясь по сторонам, словно боялся увидеть у порога труп следователя. Но нет, никакого трупа; сумерки, пустота, настороженная тишина.

Марк даже не переобулся у порога в тапочки – привычка, к которой Фауста, дрожавшая за свои ковры, приучала его годами. Боком, как будто не к себе домой, он зашел в полутемную гостиную и сел на диван.

В углах дивана, лицом к стене стояли две тряпочные куклы, повернутые друг к другу и ко всему миру спиной. Пухлый мальчик в матроске и девочка с распущенной копной кудрявых волос. Марк взял их в руки, взглянул: у кукол не было лиц. Они изначально были задуманы для того, чтобы показывать друг другу только спину. Настоящая аллегория Марковой семейной жизни с Фаустой.

Марк сморщился и вдруг подумал о Тане. Не о той, наглой, уверенной, с которой он жил и которую называл Таней, а о прежней, о девочке – Красной Шапочке, о своей невесте. В какой момент одна женщина заменила другую? Происходило ли это постепенно? Или случилось в один миг? В день своей помолвки Марк расстался с утра с упрямой маленькой девственницей, расстался навсегда, не подозревая об этом, а, вернувшись, встретил сластолюбивую жадную волчицу в красном платье. И ни о чем даже не догадался. А ведь была какая-то подсказка, была… Марк вспомнил о странном телефонном разговоре, который состоялся у него в тот день. Он позвонил от профессора в пентхаус, и надтреснутый, обезьяний голос сообщил ему: «В том гробу твоя невеста». Но кто же ответил ему тогда?

И еще Марк подумал, какой прекрасной могла бы быть его семейная жизнь, если бы все сложилось иначе. Если бы он правда женился на Тане, а не на оборотне-волчице. Если бы каменное чудовище не выбрало себе в жертву именно его невесту. Все же могло быть совершенно по-другому… Хотя могло ли? Ведь когда зверь выбирает себе погибальца, он ищет в нем что-то особенное, неуловимое для остальных, но четко вычленяемое звериным нюхом: что-то, живущее на дне глаз жертвы, темное и непонятное. То ли черта, то ли черту. Какой бы прелестной и невинной ни была назначенная жертва, между нею и зверем обязательно будет существовать глубокое внутреннее сходство, как корень «бенз», объединяющий слова «бензол» и «бензоат».

В конце коридора, за дверью спальни, послышались шаги.

– Таня? – автоматически подумал Марк.

Потом вспомнил обо всем, что произошло, начиная с сегодняшнего утра. Мышцы на его лице напряглись и стали словно деревянными; сердцебиение участилось. Преодолев себя, он встал с дивана и вышел в коридор.

Шаги за дверью продолжались. Но они были какими-то грузными, шаркающими, как будто ходила не молодая женщина, а древняя старуха.

Закусив от напряжения губу, Марк через силу заставил себя войти в спальню. И сразу увидел ее.

Старуха стояла перед зеркалом и прихорашивалась. В зеркале отражалось длинное звериное лицо, грубостью черт напоминавшее не то клинического дебила, не то горбатого карлика. На голове красовался рогатый готический чепец из гобеленной ткани, к которому старуха заботливо подкалывала белую свадебную фату с оборкой. Из туго зашнурованного корсажа расплывчатыми кругами выпирали большие дряблые груди.

Увидев в трюмо Марка, входящего в спальню, старуха кокетливо улыбнулась и спросила:

– Хто там?

Голос был обезьяний, надтреснутый.

Марк оцепенел на пороге.

Старуха развернулась к нему. Оборка от фаты радостно колыхалась на ее оттопыренных, хрящеватых ушах, подпиравших чепец.

 
– Там за речкой тихоструйной
Есть высо-окая гора,
Вн ей глубо-окая нора, —
 

завело чудище свою любимую песню, которую Марк уже слышал однажды по телефону.

– Глубо-окая нора, – с удовольствием повторила старуха, потыкала пальцем себе между ног и с громким воплем: «Ракушка! Ракушка!» принялась мерзко хихикать.

С большим трудом придя в себя, Марк махнул на нее рукой:

– Отойди… отродье, мерзость!

Тут старуха извлекла неизвестно откуда – то ли из небытия, то ли у себя из-под юбок – сумочку, которую Марк потерял уже несколько лет назад. Помахала сумочкой в воздухе, осклабилась и пошла на Марка, брыкая страшными подагрическими ногами. Он попытался закрываться от нее руками, но она только хихикала, тянула к нему заскорузлые пальцы в кольцах, пыталась пощекотать. А потом непристойно заржала и швырнула Марку сумку в лицо. В полете сумочка раскрылась, и из нее вывалился огромный негритянский член, зверски оторванный от тела.

И в эту секунду Марк, наконец, закричал.

С воплем он метнулся в сторону от хохочущей старухи и от ее страшного подарка. Потерял очки. Сослепу наскочил на хрупкую этажерку, на которой была расставлена коллекция кукол, споткнулся о ковер и упал. Зазвенело разбитое стекло, и куклы с грохотом посыпались на распростертого на полу Марка.

Падали все подряд: старорежимные фарфоровые виконты в пудреных париках, лощеные мальчики в смокингах, целлулоидные голыши, Пьеро, спортсмен и грузин с залихватски закрученными усами. Падая, куклы издавали тонкий, еле слышный стон, словно наружу рвалась душа, замурованная в игрушечном теле.

Последним на кучу кукольных трупиков упал толстый мускулистый негритенок, новый экспонат этой оригинальной коллекции.

Возле разбитой этажерки остался лежать только Гарри Поттер в круглых очках – старая кукла, несколько лет провалявшаяся на подоконнике, а теперь очищенная от пыли и подготовленная для переезда на полку.

– Господи, что здесь происходит? – раздался из коридора раздраженный голос, и Фауста появилась на пороге спальни.

Увидев кучу кукольных тел, она охнула – почемуто басом.

– Идиот! – закричала она мужу, выбиравшемуся из игрушечного завала. – Что ты наделал?

Поцарапанный, слепой, Марк шарил руками по полу в поисках очков.

– Кретин! – продолжала стонать Фауста, выхватывая из свалки то один, то другой из экспонатов.

Марк ощупью нашел очки. Надел их и трясущимися руками поправил дужку на переносице. Потом посмотрел на Фаусту и с отвращением увидел, что та со слезами на глазах поцеловала игрушечного негрика.

В сторону Марка доктор даже не поворачивалась. Он решил воспользоваться ситуацией и потихоньку улизнуть из квартиры. Куда бежать, он не знал, но было ясно одно: здесь оставаться он больше не может.

Марк долго пятился и наконец выскользнул в коридор. Благодаря Бога за то, что он не переобулся в тапочки, рванул ко входной двери, но не тут-то было.

У двери на страже сидел Зверечек. Увидев Марка, он издал длинный угрожающий шип, и шерсть встала дыбом на кошачьей голове.

Фауста тотчас же выскочила в переднюю.

– Ну-ка пойдем, – сказала она мужу беспрекословным тоном.

Доктор завела его в лабораторию.

Перед приходом мужа она работала: составляла свою любимую ихтиоловую мазь на основе черного дегтя. Эта мазь, жирная, противная и вонючая, как сто чертей, обладала на редкость целебными свойствами. Те красавицы, которые наносили ее по вечерам на лицо толстым слоем, получали в награду гладкую, бархатистую кожу. Ну и что, что деготь делал их черными, как убиенный негрик! Ну и что, что они смердели солдатскими сапогами! Зато кожа становилась безупречной.

Фауста просто обожала ихтиоловую мазь и изготавливала ее в количествах несоразмерно огромных, даже по сравнению с изрядным числом клиенток. Что она делала с ней потом, неизвестно. Но что попишешь, любила доктор ихтиоловую мазь, любила.

Фауста завела Марка в лабораторию, где по столу были расставлены открытые банки с готовой ихтиоловой мазью, вонявшей на всю квартиру, и села в кресло. Кот, следовавший за Марком по пятам, как охранник, злобно фыркнул в его сторону и прыгнул к доктору на колени.

Марк встал напротив них, как осужденный на допросе. После того как он снова одел очки, мир внезапно показался кристально ясным, прозрачным и как будто другим, словно недолгая потеря зрения изменила для него всю картину бытия. Марк смотрел на молодую красивую женщину, сидящую в кресле с уютным котом на коленях – узкая холеная рука в кольцах неторопливо скользила по полосатой плюшевой спинке – и видел чудовище.

Фауста взглянула на него пристально. Потом еще раз и еще.

– Догадался, проклятый. Всегда был умен, – сказал устами красавицы нутряной, нездешний бас.

И туловище доктора стало разрастаться сразу в три стороны. По бокам от изящного Таниного торса образовались два отростка. С одного из них Марка сверлила глазами старая, недобрая Фауста Петровна. А с другого похабно лыбилась старуха в чепце.

Трехголовый монстр протянул когтистую, перепачканную в крови и земле лапу к банке с мазью и зачерпнул полную горсть дегтярной вони. А потом мазнул ей по носу трясущегося от нетерпения кота.

Морда животного заострилась и вытянулась, уши встали торчком. Кот увеличивался и увеличивался в размере, а его задние лапы вросли в безразмерный каменный живот доктора. Из трехголового чудовище превращалось в четырехголовое, и все эти четыре головы вместе образовывали новое, пятое существо, имя которому было Зверь. Страшные глаза Фаусты Петровны неотрывно смотрели на Марка с каменного лика.

– Старуха, – прошептал он. Отшатнулся и бросил последний, безнадежный взгляд в окно: сейчас бы туда, в туман, Господи будь милостив, восхити меня. А Фауста рыкнула басом:

– Больше не люблю тебя, поэтому забираю твое тело, и дух, и душу, – и гиеной пошла на него.

Морда чудовища очутилась перед самым лицом Марка, и из оскаленной пасти на него пахнуло несвежим мясом, как пахнет из посудомоечной машины, куда уже несколько дней складывают грязные тарелки.

Но в тот момент, когда когти чудовища впились в его тело, что-то жалобно, тоненько пискнуло, и на макушке головы сверкнул фиолетовый огонек. Душа Марка вырвалась из тюрьмы и помчалась через окно, раскрытое в летнюю ночь, – далеко, к чистым. Туда.

Туда-а.