Текст книги "Физиологическая фантазия"

– А так быва-ает… – уже в голос ревела Таня. – Я чита-ала… Это называется «железная девственность». Вот королева Англии, Елизавета Первая, такая была-а… И у нее так никогда и не было ни любовников, ни детей.

– Да говорю тебе, это чушь полная.

– Ничего и не чушь. Таким даже операцию делают, чтобы их девственности лишить. А я не хочу опера-ацию…

– Еще не родилась та женщина, которую бы я не мог лишить девственности, – нахально заявил Марк. При этом он нахмурился и поправил очки на переносице. – Вот только открой дверь, и я все сделаю как нужно. И не будет никакой операции.

– Ни за что, – рыдала Таня.

Их реплики равномерно падали по обе стороны двери, как монотонные массажные постукивания по лицу, которым Фауста Петровна обучала Таню. Доктор называла эти движения «пиление» и «рубление» – в зависимости от того, совершались ли они подушечками пальцев или ребром ладони.

Дверь стояла между ними, как плотина, разгораживающая цивилизованный мир и путаный физиологический хаос. Только вот пойди разбери, кто из них находился с какой стороны от этой подсознательной двери, кто пилил-поглаживал подушечками пальцев, а кто рубил ребром ладони, кто затаскивал кого в мутную пучину хаоса. Ведь это только в сказке Перро все просто и понятно, когда плохой Волк просит хорошую Красную Шапочку:

– Танечка, ну не будь дурой, пусти меня в квартиру… Ляг рядом со мной, моя девочка, ляг рядом со мной.

– Но, бабушка, у вас такие большие руки!

– Это чтобы лучше обнимать тебя, моя девочка, это чтобы лучше тебя обнимать.

– Но, бабушка, у вас такие большие уши!

– Это чтобы лучше слышать тебя, моя девочка, это чтобы лучше тебя слышать.

– Но, бабушка, у вас такие большие зубы!

– Это чтобы лучше съесть тебя, моя девочка, это чтобы лучше тебя съесть.

«А знаешь, моя девочка, что было после этого в старой сказке? Жаннетта так испугалась зубов дьявола, что ей от страху захотелось писать, и она сказала:

– Ах, бабушка, мне очень хочется писать.

– Пописай в кровать, моя девочка, пописай в кровать.

– Но это очень гадко, бабушка.

– А я боюсь, что ты убежишь, моя девочка. Я боюсь, что ты убежишь.

– Если вы боитесь, бабушка, привяжите к моей ноге нитку, и, если вы испугаетесь, что я убежала, пока я буду писать на улице, дерните за нитку и увидите, что я здесь. Это вас успокоит, бабушка, это вас успокоит.

– Ты права, моя девочка, ты права.

И чудовище привязало шерстяную нитку к ноге Жаннетты, а кончик от этой нитки зажало в руке…»

Конечно, Марк говорил Тане не эти слова из-за двери, но звучали они именно так, недвусмысленно и окончательно: «Открой мне дверь, моя девочка, и я тебя съем».

– Я совсем не хочу сделать тебе больно, поверь мне, – говорил он.

– Неправда, – всхлипывала она. – Вы все хотите сделать мне больно, все.

На миг испытанная боль притупила голос того, темного, которое требовало открыть дверь и впустить Марка. Даже стало слышно опять, как подвывает ветер, как жалуется на это кошмарное несоответствие между интеллигентными разговорами под лампой Фаусты и этой неудачной попыткой заняться любовью на подоконнике в подъезде! Как, объясните, как может сочетаться открытое, милое лицо в круглых очках с этими нелепыми половыми органами, вываливающимися из джинсов? И свиная колбаска торчит из банки с мазью от чесотки…

«И они все такие, все! – словно слышала Таня. – Ездят в метро, держатся за поручень, говорят: „Извините, пожалуйста“, притворяются, что ничего этого нет, а сами только и думают о том, как раздеться, превратиться в чудовище, сожрать тебя, насадить на эту жуткую колбасу, которая раздерет тебе все внутренности…»

Нет, она никогда не сможет пережить боль, которую вызывает это пиление-рубление, никогда, не стоит даже и пытаться.

А еще говорят «любовь», улыбаются белыми зубами, пристраивают нимбик над головой… Чудовища, животные.

– Ну хорошо, подумай, – сказал Марк. – Я сяду вот здесь под дверью и буду ждать.

– Ну и сиди, – ответила Таня, не переставая рыдать: ей казалось, что живот болит все сильнее и сильнее, как будто его пытались проткнуть иглой. – Сиди хоть до утра, я не собираюсь тебе открывать.

Марк и правда посидел полчасика на коврике у двери. Потом взглянул на часы: половина первого, скоро метро закроется. Практичный молодой человек тяжело вздохнул и ушел.

Через час Таня устала обзывать Марка чудовищем и лить слезы над своей железной девственностью. Как только она успокоилась, аморфное чудище немедленно проснулось внутри нее и стало мучить любопытством. Таня приотворила дверь на площадку и выглянула в щелку.

На лестнице давно было пусто.

Глава седьмая
ПАРАФИНОВАЯ ТЕРАПИЯ

– Сколько раз я говорила, – слышался из приемной бесстрастный голос Фаусты Петровны, – что копчености нельзя, жареное нельзя, кофе нельзя…

– Но как же, Фауста Петровна, – робко возражала клиентка, – ни одной чашечки нельзя? Даже когда высыпаний нет?

– Причем тут высыпания! Если хочешь иметь хорошую кожу, никогда нельзя, – доктор в тот день была не склонна к попустительству. – И вообще, посмотри на себя: кожа дряблая, тургор отвратительный. Сейчас будем делать парафиновую терапию.

– Это парафин? – ужасалась клиентка. – Но он же горячий!

– Горячий, – с мрачным удовольствием подтверждала Фауста Петровна. – Учти, чем горячее первый слой, тем меньше в целом возможность ожога. Так что тихо у меня.

Клиентка вздыхала и соглашалась. В любом случае, выбора у нее не было: забота о лице становилась у клиенток Фаусты разновидностью наркомании. Стоило пропустить неделю-две приемов, как им начинало казаться, что кожа висит, лоб прорезан морщинами, а под глазами – мешки, и они бежали к доктору, согласные терпеть любые мучения для восстановления своей красоты. А что уж говорить о тех, которые однажды пришли к Фаусте с доброй сотней угрей на щеках, а через несколько месяцев проснулись с гладкими личиками! У тех вообще начинался такой синдром возвращения в прежнее угреватое состояние, что они были готовы на все что угодно, включая преступление, лишь бы этого не случилось. И маниакально высматривали на лице любую точку, часами сидя перед зеркалом.

Фауста Петровна принесла ковшик с горячим парафином и взяла в руки плоскую кисточку.

– Господи, – сказала клиентка, закрыла глаза и прикусила губу.

– Губу на место, – скомандовала доктор. – Лицо расслабить, не улыбаться, не хмуриться, а то сейчас как заложатся под парафином глубокие морщины!

Угроза была страшной. Клиентка немедленно превратилась в мумию, и Фауста, не обращая ни малейшего внимания на утробные попискивания, стала мазать ей лицо мгновенно затвердевающим в пленку парафином.

Таня стояла рядом с доктором и смотрела, как та водит кисточкой: легко и уверенно, мелкими пришлепывающими мазками.

– Смотри, – говорила доктор, – парафин всегда кладется вдоль носогубной складки вверх, чтобы приподнять мышцу и разгладить морщину. Упаси тебя боже когда-нибудь сделать это наоборот. Поняла?

Таня кивала, а сама думала о том, как же Фаусте Петровне удается так легко погрузиться в работу и забыть обо всем остальном. А Таня никак не может сосредоточиться на парафине, все вспоминает вчерашний вечер…

Фауста закончила наложение парафина, запечатав клиентке маской даже веки и губы, отчего та приобрела окончательное сходство с бледно-желтой, обмазанной воском мумией. Доктор удовлетворенно оглядела результат своей работы и повернулась к Тане:

– Вот. Усвоила, как это надо делать? А не то что эти глупости, которые пишут в дурацких учебниках, – и она с презрением потрясла в воздухе толстой книжкой по косметологии, которую в свободное время читала Таня. – Нет, это надо! Написать, что парафин кладется на марлю! Что же, мы морщины на марле собираемся разглаживать?

Лишенная речи и зрения клиентка что-то промычала, но Фауста на это даже не отреагировала, потому что из спальни в этот момент донесся зловещий вой зверечка, а из передней – телефонный звонок.

– Иду, мой живоглотик, бегу, – защебетала доктор.

– Уже несу кушать маленькому чудовищу… Ты мой тигрик полосатый…

Таня побежала к телефону.

– Здравствуйте. Можно Фаусту Петровну? – сказал молодой мужской голос.

Тане показалось, что это Марк, но она только ответила: «Сейчас» и позвала доктора.

– Ну кто там еще? – спросила Фауста с раздражением: она не любила, когда ее отвлекали от кормления зверечка. – Алло! Ну, привет…

Из отрывочных фраз, которые произносила доктор, Таня не могла понять, Марк это или нет. Сердце у нее учащенно билось: если это он, то зачем звонит? Чего хочет?

– Это наш друг-эксперт, – сообщила доктор, положив трубку. – Говорит, вчера свою камеру у нас забыл.

«И правда, – подумала Таня, – при вчерашней сцене в подъезде у него в руках ничего не было», – и покраснела.

Фауста посмотрела на нее мельком и хмыкнула.

– Он придет за ней сегодня вечером, – объявила она. – Хочешь с ним еще раз встретиться?

– Я не знаю, – пробормотала Таня.

– Ну, подумай до вечера, – с неожиданным благодушием разрешила доктор и пошла к восковой мумии.

А Таня вернулась на свое обычное место, в лабораторию и, как всегда, встала у окна. По косогору опять тащились паломники, тяжело втыкая в землю посохи с морскими ракушками, уныло сопротивлялись шквальному ветру. И хотя стоял август – пусть дождливый и ветреный, но все же август, лето – Тане вдруг показалось, что она видит перед собой пустынное каменистое плато, только раз в году покрывающееся ковром лимонных нарциссов, а все остальное время скованное ледяной коркой. Несет белая поземка, заметает землю снегом, на котором отпечатываются следы усталых паломников. А где-то там, на берегу озера, под деревьями рыщет неведомое чудовище: шлюмф-шлюмф, шлюмф-шлюмф…

– Ой, забыла спросить у него, не слышно ли чего нового из милиции, – сказала Фауста, заходя в лабораторию. – Ладно, вечером спросим. Ты почему опять застыла? Что с тобой вообще творится?

Таня молчала.

– Ну-ну, – заметила доктор. – Работай давай, хватит стоять.

А около ноги Фаусты – удивительное дело! – отпивался толстый полосатый зверечек, чудом сползший с хозяйской кровати. Он точно повторял все движения доктора: Фауста налево, и он налево, Фауста направо, и он направо. Когда доктор пошла к выходу из лаборатории, он не спеша затрусил за ней, но у самой двери обернул к Тане хищную вытянутую морду и гневно фыркнул.

Часам к восьми, как обычно, раздался звонок в дверь.

– Скоро это войдет у него в привычку, – заметила доктор, направляясь в переднюю.

Марк стоял на пороге с букетом роз. С улыбкой он протянул его Фаусте.

– Спасибо, конечно, – сказала она. – С чего это вдруг?

– Я приношу вам столько хлопот, доктор. Все хожу и хожу каждый день.

– Да ладно, – ответила подобревшая Фауста. – Заходи, расскажи нам, какие новости.

Таня в нерешительности стояла у порога в гостиную. Мялась.

– Привет, – сказал Марк как ни в чем не бывало, проходя в гостиную.

– Привет, – ответила она, не поднимая глаз. Зачем только он пришел? А уж этот букет – словно железом по стеклу царапнули…

Марк уселся на кремовый диван и получил дежурную порцию виски.

– Ну, что слышно из милиции? – спросила Фауста.

– Да ничего. Дело в полном тупике. Улик никаких, следов тоже. Растерзанный труп налицо, а все остальное в тумане.

– И что же, твои истории про Жеводанского зверя ничем им не помогли?

– Не-а, – сказал Марк. – Сначала думали, может, какой тигр из цирка сбежал. Или гиена из зоопарка. Проверяли. Вроде все звери на месте.

– Это же был оборотень, – вмешалась вдруг Таня. – Ты сам позавчера говорил.

– Я не знаю, – ответил Марк, – и никто не знает. Может, оборотень, может, маньяк, который устраивает себе такой веселенький камуфляж. А может, вообще какой-нибудь международный заговор… В XVI– II веке поговаривали даже о том, что это протестанты так мстят католикам за то, что их изгнали из Франции. Мало ли кто это мог быть… Чем больше в этом деле копаются, тем запутаннее оно становится.

– И что же теперь? – спросила Фауста.

– Да как всегда. Ничего, наверное. Если, конечно, не будет еще одного трупа.

Таня невольно вздрогнула:

– Что ты такое говоришь, Марк?

Где-то в каньоне, в дыре, у воды прячется, таится чудовище. Крадется, ползет, прижимаясь брюхом к земле, высматривает новую жертву.

– Значит, больше ты в милицию не ходил? – настаивала Фауста.

Вот ведь, далась ей эта милиция! Что-то она сама не проявила никакого желания общаться со следственной бригадой, когда та объявилась у нее под дверью.

– Да нет, – ответил Марк. – Мне сегодня не до этого было. Я работал весь день.

«Интересно, – внутренне возмутилась Таня. – Значит, вчера он чуть не изнасиловал меня на лестнице, а сегодня и из головы вон? Работал он весь день, посмотрите на него!»

– И много наработал? – спросила Фауста с усмешкой.

– Я решил проанализировать все имеющиеся данные о Звере на компьютере, – вполне серьезно сказал Марк. – Собрал все, что известно о жертвах. Насчитал их сто тридцать штук. Поместил в таблицу и распределил по нескольким признакам: пол, возраст, место и характер нападения Зверя, тип ран. Получились довольно интересные наблюдения.

– Например?

– Ну, например, все убитые, и мужчины, и женщины, были очень молодыми. Не старше двадцати пяти лет. А у пятнадцати из ста была полностью оторвана голова. Между тем известно, что волки никогда не отгрызают у своих жертв голову.

– Очень мило, ничего не скажешь, – заметила Фауста.

– Нет, серьезно, – продолжал Марк, словно не слыша ее ироничного тона. – А еще нападения четко делятся на несколько периодов, и по характеру убийств некоторые периоды типологически совпадают друг с другом, а некоторые сильно отличаются. Иногда убивают женщин, иногда – мужчин; иногда Зверя больше интересует голова, иногда – живот.

– Ну да, – вспомнила доктор, – ты ведь нам уже говорил, что зверей, возможно, было двое: самец и самка.

– Может быть, так, – ответил Марк, – а может быть, и совсем иначе. Я тут нашел в библиотеке исторический труд XIX века, принадлежащий перу некоей мадам Арибо-Фаррер. Мадам утверждает, что по крайней мере в начале истории в облике Зверя действовал маньяк, местный сеньор из благородных. Он скрывался в аббатстве Меркуар, откуда и осуществлял свои устрашающие рейды. Кличка у него была Мессир; интересовался он, разумеется, женщинами. С отъездом Мессира в Париж совпадает четко выделяющийся конец первого периода убийств. К сожалению, деликатная мадам не сообщает фамилию Мессира, поскольку он относится к тому же знатному роду, что и один очень крупный политический деятель…

– Ну ладно, допустим, что это Мессир, – сказала Фауста. – Вот он уезжает из Жеводана, а дальше что? Убийства ведь продолжаются.

– Да, убийства несколько меняют свой характер, но продолжаются, – согласился Марк. – Здесь предположений может быть сколько угодно. И дикий саблезубый кот, и Антуан Шастель, про которого я вам уже рассказывал. Помните, тот, который жил в уединенной хижине в лесу, среди волчьих шкур, черепов и хищных зверей? Беглый пленник корсаров, кастрат? Может, это был и он. Правда, одно время его держали в тюрьме – этот момент соответствует периоду номер пять, который я выделил в таблице. Но, по-моему, этот факт только подтверждает его виновность: пока он был в тюрьме, характер нападений опять поменялся. Например, ни одной оторванной головы.

– Но кто же продолжал совершать нападения, если Шастель сидел в тюрьме?

– Шастель-то сидел, а прирученные им людоеды гуляли на свободе. Надо же им было чем-то питаться. В смысле – кем-то. Да и потом, – задумался Марк, – на Зверя любят списывать все убийства, происходившие в те годы в Жеводане. Но при этом забывают, что существовали и обычные разбойники, которые могли просто маскироваться под зверя. Я проверял: в соседних областях среднестатистическое количество убийств в год равняется примерно одной трети Жеводанских.

– Что же выходит? – спросила вдруг Таня. – Получается, что чудовищ было много? И они были совсем разные?

– Видишь ли, малыш, – с философской ухмылкой ответил Марк, – выходит, что практически каждый человек – чудовище.

– Но ведь были и жертвы, а не чудовища…

– Возможно, возможно…

И в комнате повисла тяжелая тишина. Только ветер, как всегда в вечерний час, бился за стеклянной стеной и хрипло умолял скорее лететь к чистым, туда, туда-а – пока не поздно…

– Опять рассказал ужастиков, – почти нежно сказала наконец Фауста. Ей нравился этот вечер: он обволакивал ее сердце тонкой ласкающей пленкой, словно теплый парафин, разглаживающий морщины.

Марк улыбнулся ей в ответ, и на ее лице отразился проблеск, словно последняя надежда. Таню эта улыбка хлестнула как будто бичом; девушка закусила губу и от обиды решила идти напролом.

– Поздно уже, – сказала она, вставая с кресла. – Я, пожалуй, пойду.

Расчет был один: сейчас Марк заторопится, начнет прощаться и увяжется вслед за ней. А дальше… ну, дальше посмотрим. Таня пришла в решительное настроение.

Но Марк даже и не подумал сдвинуться с места.

– Пока, Танюша, – сказал он нахально.

И Фауста тоже, в тон ему:

– Пока. До завтра.

Не чувствуя под собой ног, Таня вышла из подъезда. Остановилась у косогора, не зная, что делать дальше. На глаза от злости навернулись слезы; внутри все дрожало от ревности.

«А вот не пойду домой, – подумала она с детским упрямством. – Останусь здесь и посмотрю, когда он выйдет».

И медленно побрела к страшному озеру, в густую тень прибрежных деревьев. Про чудовище она в этот момент забыла. А может быть, то, что медленно, но неуклонно возрастало в ней, было страшнее любого чудовища, – кто знает?

– Ну что? – спросила Фауста, когда они с Марком остались одни. – Голова больше не болит?

– Нет, голова как раз не болит.

– А что болит?

– Да вот, – сказал он, прямо и безо всякого стеснения взглядывая на нее, – похоже, что я влюбился.

– Неужели?

– Точно влюбился.

Но говорил он как-то странно, совсем не как человек, объясняющийся в любви. Фауста посмотрела на него с недоумением, но его глаз было не видно из-за бликов света, игравших на очках. На его светлом открытом лице решительно не за что было зацепиться.

– Тогда уж скажи, в кого, – проговорила Фауста.

– В Таню, – только и ответил он. После букета роз и целого вечера иезуитского ухаживания за Фаустой, после слез ревности, которые он вызвал у Тани, это был единственно возможный ход: так он показывал Тане свое превосходство, но одновременно не попадал в зависимость от Фаусты. И Марк сделал этот ход.

Фауста стойко выдержала удар: не покраснела, не побледнела. Лишь слегка тронула пальцами щеку, которую словно обожгло пощечиной, и спросила:

– Ты остался, чтобы мне это сказать?

Он кивнул.

– Своеобразно, – она сцепила на колене пальцы и хрустнула костяшками. – Ну и что тебе от меня нужно?

– Ничего. Я просто подумал, что должен вам это сказать.

– Спасибо, – усмехнулась она. – Хочешь показать, что ты честный человек?

– А я и есть честный человек.

– Ну что ж, будем считать, что повезло девке.

Фауста отвернулась и бросила взгляд в окно, где далеко внизу под ветром качались большие темные деревья. Нет бы давно улететь, исчезнуть, а теперь – опять, опять, все сначала, какая скука. И так-то было скучно, и вот, придумала себе любовь, а оказывается, и любви уже быть не может, и мне скучно, скучно…

– В сущности, – сказала доктор, – я даже ей завидую. Хотела бы я быть на ее месте. Я прекрасно представляю, как бы я была на ее месте.

Марк улыбнулся.

– Ну что ты улыбаешься, как будто понимаешь, о чем я говорю?

– Мне кажется, я понимаю, о чем вы говорите.

– Что ты можешь понимать! – ответила Фауста, вздохнув. – Ладно, иди домой. Камеру свою можешь оставить. Завтра за ней приходи.

– Спасибо, – обрадовался Марк. – Правда, большое спасибо. Я даже и не думал…

– Не думал он! Иди давай, иди.

– Спокойной ночи, доктор, – весело сказал Марк и вышел из квартиры.

Он спускался в лифте довольный собой. Обе женщины у его ног: весь вечер обе только на него и смотрели. Радовались, переживали и ревновали только из-за него. А он поставил обеих на место.

Погруженный в эти приятные размышления, он пошел к метро мимо косогора, даже не взглянув в сторону опасной тропинки к озеру. И не заметил, как из тени деревьев выскочила ловкая тень и быстро двинулась к нему.

Зато он сильно вздрогнул от испуга, когда чьи-то хваткие руки вцепились ему в плечи из-за спины.

Глава восьмая
ПАЛЬЦЕВЫЙ ДУШ

– Xa-xa, – неестественно рассмеялась Таня, но в глазах у нее была злость.

– Ничего себе маленькое чудовище, – сказал Марк, еле оправившись от страха: настолько неожиданно Таня на него наскочила. – Что это ты тут делаешь?

– Я… ну… гуляю, – она словно и не думала, что придется отвечать на этот вопрос.

– Хорошее место для прогулок по ночам, – Марк взглянул в сторону темной бесформенной массы, которой казались большие деревья, колыхавшиеся под ветром на берегу озера. – С тобой ничего не случилось?

– А что со мной может случиться? – задиристо спросила Таня и пошла вперед, в сторону метро.

Марк поплелся за ней.

– Сама знаешь, что место нехорошее. Убийство это…

– Думаешь, на меня твой зверь напал? – Таня дернула плечом. – Так я из другой сказки. Я же Красная Шапочка, меня только волк может съесть.

– Да, волк может, – подтвердил Марк, но уверенности в его голосе поубавилось. – Мне тебя проводить?

– Проводи.

Они шли по мосту под загробные завывания ветра, который, как часто бывало, безумствовал в этот час; рвался, хотел туда, вслед за паломниками. Марк обнял Таню за плечи, прикрывая от ветра. Вид у него был совсем не кровожадный, и девушка подумала:

«А ведь правду говорят, что настоящие волки не соответствуют своему агрессивному, жестокому образу. Они никогда специально не охотятся на человека, предпочитают овец пастуху и откровенно боятся людей. Человеческий голос, походка вызывают у них страх. Волки очень чувствительны к малейшей грубости в интонации и в движении. Малейший окрик, резкий жест – и подошедшие близко волки разбегутся».

– О чем ты так задумалась? – спросил Марк.

– О волках, конечно. О чем еще можно думать рядом с тобой? Я читала в учебнике по биологии, что волки вообще-то очень боятся людей. Любая пастушка криком может отогнать их от стада.

– Да, правильно, – согласился Марк. – По сути, чтобы подозвать к себе волка, необходимо проявлять большое терпение и ласку. Даже если они давно знают человека, они не подойдут к нему, если он стоит. Ему придется сесть, и только тогда они приблизятся. А если он хочет до них дотронуться, он должен лечь. Только если человек лежит, они перестают испытывать по отношению к нему неконтролируемый страх и идут на контакт.

– А, теперь я понимаю, почему волк так уговаривал Красную Шапочку лечь с ним в постель, – хмыкнула Таня.

– Любую вещь можно рассматривать под разными углами зрения, и от этого она может представать в совсем новом свете. Но одно точно: волк всегда предпочтет бегство открытой конфронтации. В реальности практически невозможно увидеть волка с оскаленными клыками и с пеной у рта. Нет, ты увидишь животное, одеревеневшее от испуга, с опущенной мордой, с хвостом, спрятанным между ног. Не надо путать волка с собаками агрессивных пород.

– Ты так о них говоришь, как будто они тебе родные, – заметила Таня.

Марк пожал плечами и не ответил.

Они уже проехали те несколько остановок, которые отделяли Северное Чертаново от Таниного дома, и потихоньку приближались к месту назначения.

– Ну что, сегодня опять не позовешь меня в гости? – спросил он.

– Может быть, я бы тебя и вчера позвала. Ты же сказал, что будешь всю ночь сидеть на коврике под дверью, сторожить. А я потом открыла, но тебя уже не было.

– Надо же, – удивился Марк. – Значит, все-таки открыла?

– Представь себе.

– А я подумал, метро закроется. И пошел.

– Тоже мне волк, – хихикнула Таня. – В метро боялся опоздать. Ладно, заходи, – и, отперев квартиру, пропустила его внутрь.

От вчерашней агрессивности Марка, казалось, не осталось и следа. Он неловко сел на маленький диван у окна и попросил:

– Чаю дай, а? И вообще, есть так хочется.

– Это называется «есть так хочется, что переночевать негде», – сказала Таня. Она словно провоцировала его: подошла совсем близко к сидящему в углу Марку и остановилась, не говоря ни слова. Ему не оставалось ничего другого, как поднять руки, обнять ее за талию и прижаться лицом к животу.

Таня по-прежнему молчала, пока он покрывал поцелуями полоску голой кожи между короткой черной маечкой и низким поясом джинсов. Потом она присела на корточки и подставила ему губы. Потом потянула его за собой и легла на ковер.

Когда Марк протянул руку, чтобы расстегнуть на ней джинсы, она сказала:

– Ты же, кажется, есть хотел. Пойдем я тебя накормлю.

– Нет, не хочу больше есть. Хочу тебя.

– Нет уж, попросил есть, так давай ешь.

Она вскочила на ноги и убежала в кухню. Он тоже медленно поднялся, ошарашенный. Кое-как пригладил растрепавшиеся волосы и пошел вслед за Таней.

Она уже вытащила из холодильника хлеб, сыр и колбасу и нарезала бутерброды.

– Больше ничего нет, – сказала она. – Я обедаю не здесь, а у Фаусты Петровны.

– Неважно. И так хорошо.

Таня заварила чай и разлила его по чашкам. Марк отхлебнул из своей, обжегся, закашлялся. Откусил от бутерброда с сыром, снова закашлялся.

– Что с тобой? – спросила Таня.

– Не знаю. Что-то я слишком тороплюсь. Нервничаю.

– А из-за чего тебе, собственно, нервничать?

– Я не понимаю, чего ты хочешь, Таня.

– Чего я хочу? Ну… Расскажи мне еще про волков. Мне нравится слушать, когда ты рассказываешь.

– Ну до волков ли нам сейчас?

– Нет, я хочу, – уперлась Таня. – Хочу слушать про волков. Или про оборотней. Рассказывай мне, как ты рассказываешь Фаусте Петровне.

– Таня, не будь дурой, не ревнуй меня к Фаусте.

Не слушая его, она только повторила:

– Рассказывай.

– Ну что ж… – сказал он неохотно: было видно, что у него нет ни малейшего желания заводить очередную историю. – Оборотнем в Жеводане считался такой колдун, который заворачивался в волчью шкуру при наступлении темноты и прятался в оврагах или под деревьями, недалеко от дороги. Когда на ней появлялись путники, он на них нападал.

– И какой он был? Очень страшный? – Таня специально широко раскрывала глаза, воссоздавая атмосферу разговора в доме Фаусты.

– Кому как. Если хватало смелости взглянуть оборотню в лицо, прохожий мог приказать ему сбросить шкуру и вступить в бой. Если оборотень оказывался сильнее, путник был вынужден сам надеть его шкуру и тоже превращался в оборотня сроком на три года.

– А если прохожий побеждал?

– Оборотень снова надевал шкуру и возобновлял блуждание по ночам. Прохожий все равно не мог его убить: оборотни бессмертны. Они кричат, как звери, карабкаются по деревьям и истощают себя до крайности этими безумными затеями, но умереть не могут в любом случае.

– А ранить их можно?

– В Жеводане считалось, что да. Если оборотня пырнуть ножом и из раны брызнет кровь, оборотень излечится – опять-таки на три года. Между прочим, если в деревнях наутро обнаруживался раненный ножом человек, это свидетельствовало о том, что ночью он был вервольфом, оборотнем. Таким было очень трудно вступить в брак: их боялись. Впрочем, и без ножевых ран обычно в каждой деревне знали своего вервольфа по имени.

– Вот страх-то, – сказала Таня, уже по-настоящему втягиваясь в игру. – И что же, они живут до сих пор, если они бессмертны?

– В каком-то смысле, да. Просто сущность оборотня может переселяться в тела других людей, которые, на свое горе, вступили с ним в контакт. По ночам, например, оборотень мог разложить шкуру на бревне, и тот, кто случайно садился на это бревно, попадал во власть оборотня. А некоторые сами искали с ним связи. Это легко: достаточно в полночь расстелить белую простыню на перекрестке, и наутро на ней уже лежит колдовская шкура.

– Прямо сами искали с ними связи? – переспросила Таня.

– Ну да, – сказал Марк и, воспользовавшись тем, что девушка задумалась, пододвинулся к Тане. – Давай, ну их уже, этих оборотней. Надоели они. Я тебе завтра доскажу.

– Ты в метро не опоздаешь? – съехидничала Таня, жестом Фаусты откидывая назад пепельные волосы.

– А я здесь останусь, – сказал он и, не переводя дыхания, поцеловал ее в губы. – Да? Ты мне разрешаешь? – добавил он после паузы.

– Хорошо, – сказала она после небольшого раздумья, – тогда подожди.

Она сняла с себя его руки и вышла из кухни. Марк слышал, как щелкнула задвижка на двери ванную. Он улыбнулся, прислонился головой к стене и закрыл глаза.

Улыбаться, однако, было рано. Произошло то, что раньше Марку и в голову бы не могло прийти: получив наконец желанное тело, молодой человек решительно ничего не мог с ним сделать. Девушка Таня упорно не хотела становиться женщиной. Несмотря на то, что она разделась без малейшего принуждения и улеглась рядом с Марком по доброй воле, при любой попытке овладеть ею она начинала сжиматься, выворачиваться, отбиваться и орала так, что соседи сверху, в конце концов, застучали в потолок.

– Ну пожалуйста, потерпи чуть-чуть, – пыхтел он, выбиваясь из сил, но она только отталкивала его с рыданиями:

– Нет, мне больно. Больно…

К середине ночи, ничего не добившись, он довел себя до весьма бесславного финала и с сожалением отстранился от нее. Девушка всхлипывала, уткнувшись в подушку.

– Говорила тебе, не надо, – слышалось оттуда, из намокшего от слез пуха. – Говорила ведь, ничего не получится.

Он погладил ее по волосам и утешил:

– Ничего, неважно. Сегодня не получилось, завтра получится.

– И завтра не получится. Никогда не получится.

– Такого не может быть, – сказал он, правда без прежней уверенности.

– Может, еще как! Вот мучение…

Марк приподнялся на локте, пытаясь расправить сбитое одеяло, и вдруг увидел на простыне большое пятно крови.

– Так вот же, значит, получилось, – обрадовался было он, но радость оказалась недолгой. Он взглянул на себя и заметил, что с его полового органа начисто содрано несколько кусков кожи. Рана кровоточила. Темная кровь, запачкавшая постель, принадлежала ему самому, а не Тане.

Видимо, он невольно охнул от увиденного, потому что девушка приподняла носик из подушки и спросила:

– Что там такое?

А поняв, что случилось, зарыдала еще пуще и с прежними причитаниями: «Говорила ведь, не надо. Говорила же» побежала голышом на кухню за какими-то примочками. Вернулась, держа большой флакон в руках, и пальцами стала мазать Марковы раны чем-то жгучим. На этот раз орал уже Марк, а обезумевшие соседи опять стучали в потолок шваброй.

– Тихо. Терпи, – говорила Таня так же, как и он ей полчаса назад.

В итоге этих злоключений они окончательно помирились, развеселились и опять пошли на кухню пить чай. Таня надела махровый халат, а Марковы боевые увечья завернула в пушистое полотенце.