Текст книги "Компаньонка"

Глава 11

Вчера мистер Алан Карлайл из Уичиты и мисс Кора Кауфман из Макферсона были соединены брачным союзом под сенью белых роз и гвоздик у лодочной станции парка «Риверсайд» пастором Первой пресвитерианской церкви Джоном Харсеном. Церемония продолжилась пышным праздником в отеле «Итон», где собралось более сотни гостей. Были поданы щедрые порции ростбифа, крокеты из батата, различные сорта сыров, фруктов и овощей и многоярусный свадебный торт. Небольшой оркестр аккомпанировал грациозному свадебному вальсу счастливой четы, к которому вскоре присоединились члены семьи и друзья.

Невеста была прелестна в белом батистовом платье с высоким воротником и клиновидной вставкой из узорного кружева и жатой ткани. Волосы ее были уложены в высокий помпадур, украшенный свежими цветами апельсина – подарок мисс Хэрриэт Карлайл, ее новой золовки и свидетельницы на свадьбе. Высокий, элегантный жених был в приличествующем случаю черном костюме, в полосатом аскотском галстуке с серебряной булавкой.

Мистер Карлайл, процветающий адвокат, пользуется заслуженной доброй славой в Уичите, и незамужние леди нашего города давно обсуждали, кому же он наконец отдаст предпочтение. По всеобщему признанию, мистер Карлайл влюблен в свою молодую невесту, весьма достойную молодую леди приятного нрава, недавно осиротевшую в результате трагического случая на ферме. Новобрачная миссис Карлайл уже завела много друзей в своем новом кругу.

«Светские новости», «Орел Уичиты», 7 июня 1903 г.

Кора была весьма признательна репортеру за то, что он умолчал о самом неприятном моменте торжества. Реймонд Уокер, батрак, ставший адвокатом, иногда перекидывался с Аланом в карты. На помолвку он не явился, зато на свадебном пиру, позабыв, что уже пьян, или наплевав на это, встал и попытался произнести первый тост. Уокер был ниже Коры, но широк в плечах, с огненно-рыжей шевелюрой и драматическим баритоном; заметный мужчина. Когда он встал и заговорил о дружбе и любви, к нему обернулись даже официанты.

– Алан! – проревел он, поднимая стакан лимонада. – Какой ты хороший, добрый человек!

Это заявление вызвало общие аплодисменты. Гости подняли бокалы с лимонадом и одобрительно закричали, а Кора рассмеялась и кивнула. Но тут Реймонд Уокер, не садясь, поставил лимонад на стол, нахально вытащил из внутреннего кармана серебряную флягу и громко, с наслаждением из нее отхлебнул. Кора глянула на Алана: тот в отчаянии смотрел на Реймонда Уокера и мелко, почти незаметно тряс головой.

– Некоторые женятся по любви, – продолжал Реймонд, озирая стол затуманенными глазами. – Но ты, Алан, показал нам, что подлинная пристойность и настоящая благотворительность начинаются дома.

Алан встал. Но два его дяди и двоюродный брат уже свирепо бросились к Реймонду. Кто-то поинтересовался, не стоит ли отобрать флягу; кто-то другой ответил: «Да нет, просто уведите его». Реймонд Уокер оттолкнул их и заявил, что уйдет сам. Шатаясь, он вышел из залы, расправив могучие плечи, провожаемый общими неодобрительными взглядами. Ошеломленная Кора смотрела в тарелку. Цветок апельсина свалился с прически прямо на ростбиф.

Он просто пьяница, сказала себе она. И он не прав. Это не благотворительность – Алан любит ее, он ее любит так же сильно, как и она его. Он столько раз это говорил, и так искренне, с такой надеждой и добротой в глазах. Он говорил: это мне повезло. Я искал тебя всю жизнь.

Как только дверь за Реймондом Уокером закрылась, встал отец Алана, поднял свой лимонад и объявил Алану, который так и не сел, что он и мать счастливы принять в свою семью такую прелестную женщину, они гордятся Аланом и желают новобрачным кучу детей и много счастливых лет совместной жизни. Отец подошел к Алану и пожал ему руку, под громкие аплодисменты обнял, и все стало так, будто жуткой выходки Реймонда и не было. Алан снова сел, взял Кору за руку, и она с удивлением заметила на его глазах слезы. Унижение испарилось. Она была растрогана: как много значат для Алана слова отца.

Единственный совет по части секса Кора получила от миссис Линдквист. За несколько недель до свадьбы та сообщила: не хочу тебя пугать, миленькая, но мужчина – раб своего тела. Да. И это тело хочет женщину так сильно, что может получиться слишком много детей. Чтоб жизнь в семье была счастливая, продолжала миссис Линдквист, надо и утолять его жажду, и укрощать ее, потому что уж очень она могучая, и муж, будь он трижды джентльменом, не всегда думает головой.

– Вот если ты собаку кормишь или лошадь, – добавила она, разбивая яйцо о край миски, – ты же их досыта кормишь, но не перекармливаешь, ясно?

Кора не испугалась. Ее даже обрадовало, что хоть в этом она получит власть над Аланом. Нет, она не будет его обделять, не будет, как выразилась миссис Линдквист, морить своего красивого мужа голодом. И тем не менее… Он ведь старше, и образованнее, и привычнее к обществу, и богаче, и городской; речь Коры, спасибо Тарбеллу и семье Алана, стала правильней, но все же Кора чувствовала себя неровней мужу, особенно на публике. Однако, если миссис Линдквист права, когда дойдет до интимной стороны брака, хоть Кора и неопытна, Алан будет у ее ног.

И действительно: в первые брачные ночи ее изысканный, воспитанный Алан превращался в одержимого. На ней он переставал быть ласковым и нежным, руки стискивали подушку над ее плечами, словно для того, чтобы не причинить боль жене. Если бы не мятный запах его лосьона, она не узнала бы того, кто днем со смехом жаловался на ленивых судейских клерков, учил ее играть в шахматы и гулял с ней под руку по Даглас-авеню. Здесь, в своей комнате, она его не видела. Он приходил, когда темнело, и не приносил лампы – спасибо ему за это. При свете было бы видно ее лицо, а каким оно должно быть: терпеливым? решительным? Кора не знала. Она видела, как спариваются животные на ферме, и механика секса была ей знакома, но как она – женщина и человек – должна себя вести, было неизвестно. Вряд ли Алан девственник, ведь он был не юн, и Кора беспокоилась, что в своем невежестве сделает что-нибудь неслыханное, стыдное. Даже в темноте она сомневалась: надо ли лежать смирно или можно поддаться желанию и обхватить его руками и ногами? Коре не хотелось показаться слишком развратной. Но она не могла притвориться равнодушной, ибо и тело ее, и душа взывали о продолжении, и ей чего-то не хватало, когда он с тихим криком обрушивался на нее и все кончалось. Неизвестно, что он подумает, если ему сказать.

А потом Алан тянулся через постель и брал Кору за руку, и спрашивал: как ты? – будто он ей навредил, и Кора этого не понимала: ведь она его жена. Еще до свадьбы она сказала ему, как она хочет ребенка и совсем не хочет ждать и что ей очень нужен кто-то родной, кровный, пусть совсем маленький. Нет, она не чувствовала, что Алан навредил ей, наоборот, даже теперь, когда он держал ее руку в своей, когда он уже влил в нее свое семя, ей хотелось подлезть поближе, погладить ладонью его тело, прижаться щекой к его теплой груди.

Но вдруг Алан подумает, что это странно или неприлично.

– Кора, милая? Ты как?

– Все хорошо, – и она сжимала его руку, потому что не могла сказать больше.

Роды двойни Кору чуть не убили. До срока оставалось три недели, когда она проснулась с дикой болью в животе, будто кто-то воткнул кирку, а рот и горло так пересохли, что она не сразу смогла закричать. А когда смогла, кирка сдвинулась и чуть не разрубила ее надвое, но на пороге появился Алан, еще в пижаме, и рот у него раскрылся при виде ее. Позже он рассказал, что она была совсем белая, даже губы, бледная как смерть, и корчилась, словно в агонии.

К счастью, у них был телефон. У большинства не было. Им он спас жизнь, и врач сказал, что эти минуты решили дело: Кора могла истечь кровью. Алан позвонил и снова прибежал к ней с водой и мокрой тряпкой, в которую она вцепилась зубами. В глазах все меркло и расплывалось, но Кора слышала, как Алан кричит: не уходи! – и это пугало ее. Алан поцеловал ее в лоб, царапнув щеку утренней щетиной, и шепнул: прости. Он все твердил: прости меня, прости. Кора разозлилась, несмотря на кирку в животе. Он ничего плохого не сделал. Он исполнял супружеский долг. Не его вина, что тело ей изменило. Что-то у нее внутри устроено неправильно, скорее всего, с рождения. Рожать детей в муках – проклятие Евы, участь всех женщин, которую им по силам вынести, но с ней происходило что-то похуже.

Приехал доктор и спросил Кору, не страдала ли ее мать от токсемии. А сестра, тетя? Детей трудно рожали? Бывали тромбы?

Кора сжала руку Алана, впилась ногтями ему в ладонь.

– Она не знает, – пояснил Алан доктору и добавил суровее: – Не мучайте ее лишними вопросами.

Кора так и не поняла, как ей удалось выжить. Она еле дышала, но все же тужилась, доктор и акушерка заставляли, хотя она сказала им про кирку, и визжала, и умоляла их прекратить боль. Отслойка плаценты, сказал доктор, надо скорей вытащить ребенка. Усыпить вас хлороформом нельзя. Вы должны родить сами, только это спасет и ребенка, и вас.

Алану запретили входить. Кора не помнит, когда он ушел и сколько времени отсутствовал. Позже он сказал Коре, что услышал первый громкий крик Говарда из гостиной, стоя на коленях, прижавшись лбом к подлокотнику дивана. Кора тоже слышала, как закричал Говард. А вот как Эрл – уже нет: она была так обескровлена, что поминутно впадала в забытье. И даже когда что-то слышала, не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Зато кирка исчезла, стало покойно. Сильно хотелось пить, но еще больше – спать, несмотря на то что она услышала крик своего ребенка, – она смертельно устала и боялась, что опять вонзится кирка. «Уходит», – тихо сказал доктор, и Кора услышала, но ей все равно хотелось только покоя, не бороться, покориться природе, положить голову на зерно. Но чьи-то руки трясли ее, будили. Это мама Кауфман: «Не вдыхай, здесь яд. Кора, доченька! Ты его не видишь, не чуешь, и он тебя убивает». Оба стояли рядом и трясли, и будили, незримые, и толкали ее к лестнице – вон из зернохранилища, вверх. «Поднимайся! – бесцеремонно пихает ее мистер Кауфман. – Сейчас же поднимайся». Она не могла обернуться и поневоле все смотрела и смотрела в синее небо над колодцем зернохранилища, ей так хотелось туда, но они незримо стояли у нее за спиной и приказывали лезть вверх сквозь эту толщу по скользким ступеням, и жить, и стать счастливой женщиной, хорошей мамой, которой она обязательно будет, – они всегда знали.

К ним и раньше приходила стирать старая шведка, но когда родились близнецы, Алан попросил Хельгу заниматься домом и стряпать каждый день. Первые месяцы Кора по настоянию доктора провела в постели; справа и слева по люльке, чтоб кормить по первому требованию. Кора была слаба, но свекровь настояла: никаких кормилиц, они все иммигрантки, нагулявшие брюхо невесть от кого, – так она выразилась, – а вдруг младенцы всосут вместе с молоком их пороки. Когда миссис Карлайл-старшая говорила подобные вещи, Кора думала: она что, забыла, что я и сама невесть от кого? Свекровь всегда была к ней добра и никогда не поминала, что Кора могла быть незаконнорожденной. Но она помнила, и Кора это знала.

Итак, хотя Кора еще не могла спуститься по лестнице, она принялась усердно доказывать, что вполне способна кормить и нянчить двух прожорливых мальчиков; похоже, они злились, что им пришлось вылезти из утробы раньше времени, были худенькие и все время требовали молока. Она пела им: «Черноволосая любовь моя», удивляясь, как Говард крепко вцепляется в грудь и какие у него русые волосы и как сильно Эрл своими серьезными глазами похож на Алана. Двойня. Несмотря на усталость, она смеялась этой неожиданности. В семье Алана никогда не рождались двойни. Наверно, ее наследство.

Алан делал покупки. Почти каждый день по дороге с работы он заходил в бакалейную лавку, и в пекарню, и к зеленщику, и покупал все, что требовалось Хельге, чтобы приготовить то, чего хотелось Коре. Часто приносил богатую железом и полезную для крови говяжью печень, хоть Кора ее и не любила. Давал ей романы и даже соорудил подставку для книг, чтоб она могла читать во время кормлений. Притащил фонограф и покупал Коре и малышам пластинки. Носил Коре обед и сидел за столиком в углу с мальчиками на руках, чтобы она могла поесть. Отцовство ему шло. Он сиял от счастья, улыбался детям, а если кто-нибудь плакал, носил малыша по комнате и бархатным голосом терпеливо уговаривал: будь хорошим мальчиком, маме нелегко пришлось, дай ей отдохнуть.

Наконец Кора смогла спускаться с лестницы без головокружения, и они с Аланом снова начали обедать в столовой, а близнецов оставляли спать наверху. Алан предложил поплотнее закрывать дверь спальни, чтобы Кора не срывалась к детям по первому писку. Коре понравилось, что он так настойчиво стремился побыть с ней вдвоем; что старался развлекать ее рассказами о склоках секретарей или вечно враждующих судьях. Но диалог не клеился: ее день состоял из повторяющегося цикла – сон, еда, кормление, смена пеленок, – из этого особо не вынесешь анекдотов и забавных наблюдений. Она могла спросить его о том, что прочитала в газете: ты слышал, сгорел завод по производству льда? И что, на новый правда нужно двадцать пять тысяч долларов? А ты слышал, Генри Форд изобрел автомобиль, который сможет ездить со скоростью девяносто миль в час? Она заранее обдумывала темы разговора, не желая наскучить мужу, но когда Алан принимался их обсуждать, усталый мозг отключался от разговора. Даже сквозь закрытую дверь ей было слышно, если один или оба младенца начинали хныкать; молоко капало, платье намокало, она уже не слышала, что говорит Алан.

Ей было жаль его. Почти до конца беременности они вместе выезжали на вечера и танцы. Теперь она казалась себе уродкой: тело все еще не влезало в корсет, грудь набухла молоком. Да и не хотелось надолго уходить от малышей. Но и к себе на обед приглашать страшновато: и устала, и молоко все время течет. Ей было спокойно только с родней Алана – ей казалось, только им с ней не скучно.

Алан убеждал, что извиняться смешно, да просто не за что. Тебе нужно время, чтобы восстановиться.

– Ты чуть не умерла, – напомнил он, поедая глазированный блинчик – любимый десерт Хельги. – Как я могу быть недоволен? Мы женаты только год, а у нас уже двое здоровых мальчуганов. И ты такая прекрасная мать. – Он улыбнулся: – Мне абсолютно не на что жаловаться.

Она отрезала кусок блина и глянула на мужа. Алан был в судейском пиджаке, но галстук снял и расстегнул воротник рубашки. Полоска кожи – бледная тень при свечах. Кора перевела взгляд на его руки.

– Спасибо. Но я хочу, чтобы ты знал… – Она проглотила блинчик и посмотрела в тарелку. – Хочу, чтобы ты знал: мне не терпится совсем выздороветь и снова быть тебе настоящей женой.

Вот. Она это сказала, яснее некуда. Что еще можно сделать, она не знала. Он не приходил к ней с тех пор, как она забеременела. Она решила: наверное, так поступают все, наверное, быть вместе во время беременности вредно для ребенка, а доктор постеснялся ей сказать. Алан ведь такой заботливый – думает, наверное, что она еще слишком хрупка. Но сейчас она смотрела на него в отблесках свечей, и, хотя в кухне возилась Хельга, Коре хотелось сесть к нему на колени, обвить руками широкие плечи, уткнуться носом в ямочку на шее, вдохнуть запах мятного лосьона и теплой кожи. Она не хотела, чтобы он всегда оставался таким заботливым.

Она услышала, как он отложил ложку. Когда она подняла глаза, Алан уже не улыбался. Повернулся к ней, задев под столом коленом.

– Кора, – сказал он и взял ее за руку. – Боюсь, я должен тебе кое-что сказать.

Она ждала не дыша. Рука у него была теплей, чем у нее.

– Мы не можем больше иметь детей. Точнее, не должны. Я не хотел говорить, ты была слишком слаба. Но доктор сказал четко, – Алан посмотрел на Кору. – Вторые роды могут пойти так же, и неизвестно, повезет ли тебе, как в этот раз.

Кора посмотрела в пламя свечи. Она и сама что-то такое подозревала, но старалась не думать: ей всегда хотелось большую семью, родить от Алана много детей, вознаградить себя за годы одиночества. Ей хотелось стать многодетной мамочкой, у которой все дети любимые, все ходят хвостиком, мамкают и ни в чем не нуждаются. Так хотелось, что казалось – это ее миссия. Но теперь ее поставили перед фактом, и страх пересилил. Алан прав. Она любит своих близнецов больше, чем этих покуда не сбывшихся детей. Она не рискнет оставить их без мамы. Да и не в этом даже дело. Она ясно помнила, как жизнь утекала из нее. Она не хотела больше умирать, не хотела кирку в живот. Лучше жить долго с чудесным мужем и мальчиками, в этом прекрасном доме с башенкой, где солнечные лучи полосками ложатся на паркет. Даже не для двойняшек, а для себя – она хотела жить, а не истекать кровью. Она была благодарна Алану за то, что он не поставил ее перед выбором, не намекнул на других детей. Потому что она хотела жить сильней, чем рожать, но говорить такое вслух было бы не женственно, трусливо, эгоистично.

Кора наклонилась и поцеловала руку Алана.

– А ты выдержишь? – спросила она, взглянув на него.

Он погладил ее по волосам и кивнул:

– Я не выдержу, если что-нибудь случится с тобой. Лишь бы ты жила.

Алан больше не приходил к ней в постель. Целовал руку и в щечку, порой гладил по волосам, но даже когда близнецы переехали в свою комнату за дверью в дальнем конце коридора, даже когда Кора снова влезла в корсет, стала носить красивые платья и танцевать с Аланом, по ночам он оставался у себя. Кора понимала, что он благородно защищает ее от своего желания. Но порой спрашивала себя: не слишком ли он благороден?

Ведь не каждый же раз ребенок. Многие женщины родили по десять с лишним детей, но некоторые только трех или четырех; трудно поверить, что если женщина в браке не рожает каждый год, то она каждую ночь, как Кора, спит одна. А распутные женщины? Не могут же они каждый раз рисковать забеременеть. Наверняка есть какой-то секрет, который знают другие женщины, а Кора не знает. Что, если, например, не доводить дело до конца? Останавливаться прежде, чем он успеет излить семя? Все-таки лучше, чем ничего. Но кого спросить? Доктора? Нет. Виолу, Хэрриэт? Они, наверное, оскорбятся, ужаснутся, подумают, что она порочная. Она, конечно, может сказать, что спрашивает ради Алана, ради счастливого брака, но все-таки это ужасно стыдно – такое спрашивать.

Она гадала, ходит ли он к проституткам. Если ходит, тогда правильно делает, что не спит с ней. В газете была заметка, в которой автор призывал мужчин не ходить к таким женщинам, если не хотят заразить жену сифилисом или еще чем-нибудь и оставить бесплодными. Кора знала прелестную женщину, замужем пять лет и без детей – она бесплодна, сказала Виола Хэммонд, из-за того, что муж ходил к проститутке и заразил жену. Обычное дело, пояснила Виола, и пристально посмотрела на Кору. Неужели намекала, что в Кориных трудных родах виноват Алан? Может, ей доктор что-то выдал? Кора не знала. Она много чего не знала; да и как узнаешь.

Но не могла же она прямо рассказать ему о своих подозрениях. Слишком они были беспочвенные. И потом, он так любил ее и детей. Когда Говард и Эрл научились ходить, Алан частенько играл с ними на полу, даже после долгого рабочего дня; мальчишки забирались к нему на спину, ползали по нему, он смеялся и дул им в животики, и они тоже хохотали. Алан вечно покупал Коре всякие сюрпризы: то новую шляпку из «Иннез», то что-нибудь для дома. Если она говорила, что сегодня ведь не день рождения и не Рождество, он отвечал: я знаю, но ты моя любимая жена, и ты чудесная мама, и не моя вина, что тебе все шляпки к лицу.

Когда близнецам исполнилось четыре, Кора решила сводить их в Парк Чудес – неподалеку, через мост по Даглас-авеню, парк аттракционов с каруселью, детской железной дорогой и даже русскими горками под названием «Жуть захватывающая». Ей самой не терпелось, так что она чересчур поторопилась и сказала детям заранее. Они были в восторге, и Кора пообещала, что они пойдут в ближайшую субботу, если будет хорошая погода. Алан работал целыми днями, но сказал, что ему и самому любопытно посмотреть на Парк Чудес и к субботе он, может быть, разгребет дела. Хэрриэт со своим недавно обретенным мужем Милтом тоже сказали, что пойдут, – они вскоре переедут в Лоуренс и будут там очень скучать по племянникам, не говоря уж о Коре и Алане, ведь это целых три часа езды. Но вот пришла суббота, наступило безоблачное утро, предвещавшее погожий день, и Алан сказал, что неважно себя чувствует. Голова болит, сказал он, и потуже затянул пояс халата, а может, и с желудком что-то. Нет, врача вызывать не надо, надо просто отдохнуть. Идите без меня.

– Ты уверен? – спросила Кора и пощупала ему лоб. Они были в его комнате с зелеными бархатными занавесками и таким же покрывалом на кровати. Они уже пять лет женаты, но она там почти не бывала. И уж точно не садилась на кровать. – Пойдем в другой раз.

Алан снял ее руку со лба и поцеловал. Даже сейчас муж притягивал ее. Он отрастил усы, как у Тедди Рузвельта, и это удивительно сильно нравилось Коре.

– Очень не хочется портить мальчикам день, – сказал Алан. – Они так ждали. Мне просто надо немножко отдохнуть. Ничего страшного.

Впрочем, перед выходом у Коры тоже начала побаливать голова. Сначала она не обращала внимания – дети и так огорчились, что папа не пошел, и Кора решила, что уж ей-то надо быть на высоте. Но когда они встретились с Хэрриэт и Милтом на трамвайной остановке у самого парка, голова разболелась сильней, и детский гомон стал раздражать. Кору знобило, хотя сияло солнце, и все говорили, что ветер теплый. Не заболей Алан, Кора, наверное, осталась бы с детьми. Но все симптомы сходились, так что, кажется, она тоже заболевала. Коре очень хотелось посмотреть, как дети будут веселиться, но она поняла, что не вынесет день в парке развлечений с двумя визжащими от восторга мальчишками.

Они с Хэрриэт пару минут шепотом посовещались и решили, что Кора должна поехать домой.

– Голубчики, – сказала Хэрриэт мальчикам. – Мамочка заболевает, похоже, той же болезнью, что и папа. Ей нужно поехать домой и отдохнуть. Вы можете вернуться домой с ней, но тогда придется играть очень тихо, и вам весь день никто не сможет приготовить поесть. А можете пойти со мной и дядей Милтом в Парк Чудес, покататься на каруселях и паровозиках, мы вас будем угощать конфетами и привезем домой усталых и довольных.

Кора удивилась и растрогалась: близнецы не сразу решили, что выбрать. Мы хотим, заявили они, чтобы мама пошла с нами. Эрл захныкал, и Кора пообещала им, что к следующей субботе поправится и снова сходит с ними в Парк Чудес, чтобы они там ей все показали; лишь тогда дети согласились остаться с дядей и тетей. Прощаясь, Кора была слегка подавлена, но виду не подала, махала им рукой, улыбалась и просила быть смелыми мальчиками. Если они с Аланом оба в лежку, детям дома не место.

Кора вошла тихо и за дверью сразу сняла туфли. Она думала, Алан спит, и не хотела его будить. Но с площадки услышала вздох или зевок и решила дать знать, что она дома, спросить, не нужно ли чего. Кора подошла к двери мужниной спальни и собралась уже постучаться, но дверь оказалась распахнута, а за ней – залитая солнцем комната и постель, на которой лежал ее голый муж – лежал на Реймонде Уокере, тоже голом, оба под одеялом лишь по пояс, одна рука Алана зарылась в огненно-рыжие волосы, другая скользит по веснушчатому плечу. Глаза у Реймонда были закрыты, а Алан с таким упоением его созерцал, что Кору не заметил.

Она застыла. Однажды в коровнике у мистера Кауфмана ее лягнул теленок. Она помнит первый миг после удара: голова мотнулась назад, в глазах искры, но боли еще нет – только уверенность в том, что сейчас она придет.

– О боже, – сказала она, прижав одну ладонь ко рту, а другую – к животу.

Алан сел и увидел ее. Кора не могла отвести взгляда. Она никогда не видела его обнаженной груди. Вокруг сосков – темные волосы.

– Закрой дверь!

Голос Алана прозвучал так властно и громко, что Кора послушалась – попыталась послушаться и потянулась к дверной ручке. Но корсет туго стискивал ребра, никак не вдохнуть. Она схватилась за косяк, думая – надеясь, – что сейчас упадет в обморок, только бы спрятаться от того, что она увидела, впасть в беспамятство, как при родах. Но что-то внутри не давало ей отключиться. Кора оставалась в сознании, она стояла, ужас понимания длился. Тяжело дыша, она дошла до лестницы, хотела броситься вон из дома, но в глазах потемнело, а вдохнуть она не могла. Она повернула назад, зажмурившись вновь прошла мимо двери Алана, постыдно и судорожно хватая ртом воздух, и у себя в комнате повалилась на кровать, стаскивая перчатки, чтобы расстегнуть пуговицы воротничка. Одна оторвалась, Кора ее отбросила, пуговица отскочила от стены. Кора расстегнула ремень юбки, ослабила тесемку на корсете. Ошеломленное сознание все не отключалось, увиденное не отпускало ее.

Жизнь закончена, это ясно. Ее муж, отец ее детей – порочный извращенец. Все перевернулось в ее голове.

Дыхание стало ровней; она услышала тихие голоса, звяканье ременной пряжки, щелчок запонки, быстрые шаги вниз по лестнице. Дверь открылась и захлопнулась снова. Ушли вместе? С открытыми и закрытыми глазами она видела одно: пальцы Алана на веснушчатом плече. С такой любовью… Ее чуть не вырвало.

Она услышала, как полилась вода. Потом медленные, тяжелые шаги вверх по лестнице. Кора хотела было встать и закрыть дверь, но не успела: Алан в зеленом халате и черных пижамных штанах уже стоял на пороге со стаканом воды. Взгляд у него был скорбный и больной.

– Попей, – сказал он.

Она замотала головой и отвернулась. Окно было открыто. Чирикала птичка, ветерок холодил лицо. Алан сел в углу у столика. Поставил стакан; оперся локтями на колени, опустил голову, сплел пальцы. Кора пошевелилась; он посмотрел на нее и спросил:

– Где мальчики?

Несколько ужасных секунд она не могла вспомнить. Потом сообразила:

– С Милтом и Хэрриэт. Мне стало нехорошо, и я приехала.

Они смотрели друг на друга. Все было кончено. Он чудовище. Этот мужчина, ее муж – развратное чудовище. Извращенец.

– Кора, прости меня. Мне ужасно жаль.

– Ты гадок. Это мерзко, подло, отвратительно.

Он расправил плечи, глядя в сторону.

– Это грех. Библию читал?

– Да. Знаю.

– И ты привел эту гадину сюда. Прямо к нам в дом.

– Мне не следовало так поступать. – Он понизил голос. – Он не гадина.

– Что?

– Он не гадина.

Кора нашарила маленькую хрустальную вазу на тумбочке у кровати, бросила в Алана, но не попала. Вазочка разбилась об пол. Алан, теребя ус, задумчиво смотрел на осколки.

– Та самая пьянь, которая чуть не испортила нам свадьбу? – Голос Коры не слушался, срывался на истерический визг. – Которая меня оскорбила?

– Обычно он не пьет. – Алан взглянул ей в лицо. – Он до сих пор раскаивается. Для него это был тяжелый день.

Она выставила ладонь: хватит, молчи. Ее по-прежнему тряс озноб, голова болела, в трамвае ей было плохо, но это пустяк, ничто по сравнению с теперешним кошмаром. И кошмар сгущался, потому что муж ведь даже не раскаивался, не раскаивался ни капли. Ему не было стыдно, он не ползал перед ней на коленях.

– Что ты такое говоришь?

Он молчал.

– Почему это для него был тяжелый день? – Она чуть не расхохоталась. – Он что, ревновал? Хотел сам за тебя выйти? – Глумливая улыбка пропала, когда она прочла му́ку в его лице. Она посмотрела в сторону, держась за край кровати. Руки, его руки, перебирали рыжие волосы, гладили веснушчатое плечо.

Дура она, дура. И в тот счастливый день была дура в белом платье, с цветками апельсина в волосах.

– Уже тогда? Еще до нашей свадьбы?

Алан кивнул. Наклонился, подобрал осколок и положил на столик, глядя на зазубренный край.

– Вы и тогда этим занимались? Даже тогда?

– Нет. Тогда мы решили прекратить.

– Пре… прекратить?! – Стены рушились, словно картонные декорации в финале водевиля. – А… начали вы когда?

– Мы познакомились на юридическом факультете.

Кора потрясла головой. Говорить она не могла. Вот. Вот почему он к ней не прикасался.

– Я не хотел причинять тебе боль, Кора. Я хотел тебе помочь.

Она сузила глаза:

– Ты меня использовал.

– Нет. Нет. Не использовал. Я думал, мы сможем остановиться. Я старался. Ты не представляешь, как я старался.

Она глянула на зазубренный осколок. Взять бы его и перерезать горло – себе или ему. Но дети. Они в Парке Чудес, катаются на каруселях. Придут домой к обеду, устанут, полезут обниматься. А если бы они вернулись домой с ней? Если бы Кора с Хэрриэт не уговорили детей пойти в парк без мамы? Если бы один из них взбежал по лестнице и увидел то, что увидела она, – это извращение, прямо в нашем доме?

– Подлец.

– Кора. Не говори так. Это неправда, и ты сама это знаешь. – Он не отводил от нее блестящих глаз. – Ты же знаешь меня.

– Ничего я не знаю. Ты говорил мне, что любишь. Так искренне.

– Говорил. Люблю. – Он сглотнул. По щеке скатилась слеза, другая. Повисли на усах. Коре ни капли не было его жалко, она вообще ничего не чувствовала. – Я люблю тебя, Кора.

– И при этом занимаешься этой мерзостью. С мужиком. А к жене не притрагиваешься.

– Мы же договорились, что ты больше не будешь рожать.

Она покачала головой. Нет, она не потерпит этот отеческий тон, снисходительное воззвание к логике. То, что он говорит, нелогично. И он ее не запутает.

– От мужчин дети не рождаются, правда, Алан? Но это тебя не останавливает.

– С мужчинами все иначе.

Она скривилась. Безумие какое-то. Бессмыслица.

– Это с тобой все иначе, Алан. Другие мужчины этим не занимаются. Другие мужья этим не занимаются. Только ты, Алан. Ты один! Не пытайся представить дело так, будто ты как все мужчины! Ты не такой! У тебя связь с другим мужиком!

Алан, поколебавшись, кивнул.

– И при этом тебе нужна жена, чтобы никто не узнал. Чтоб не догадывались даже.

Он снова кивнул.

– Ты мог выбрать любую женщину в Уичите, красивее, богаче, из хорошей семьи, а выбрал меня, потому что я молодая дурочка и сирота и ничего не смыслю!

– Я выбрал тебя, потому что ты мне понравилась. – Глаза у него до сих пор блестели, и белки были красные, но он улыбнулся. Да, он улыбнулся и вытер слезы тылом ладони. – Я восхищался тобой, Кора. С самого знакомства. И я подумал, что смогу помочь тебе. – Он прикрыл глаза рукой. – Я знал, что не смогу любить женщину, как обычно мужья любят жен, но я знал, что могу тебе помочь, украсить твою жизнь. Я думал, что этим заглажу…

Она расхохоталась, и хохот превратился во всхлип.

– Что загладишь? Мерзости, которые ты творишь за моей спиной? Это, знаешь ли, невозможно загладить, спасибо большое! Я бы лучше осталась девушкой, жила бы одна!