Текст книги "Компаньонка"

Глава 17

Он спросил, откуда отпечатки у нее на талии и плечах.

– Это от того, тшего ты носишь? – Он провел шершавыми пальцами по ее коже, из-под груди к пупку. – Туго? Больно, наверное.

Кора смутилась. Он так и не выключил настольную лампу. Небольшая лампа, для чтения, но тусклый свет достигал и постели. И как Кора ни старалась расслабиться и думать только о том, что чувствует и видит сама, свет ее смущал. С Аланом они были в темноте. А Йозеф видел ее. И теперь, когда все закончилось, Коре показалось, что она боялась не зря: на ее голом теле, оказывается, было кое-что странное. А у других женщин остаются отпечатки от корсета? Похоже, у его жены не было – иммигрантки не всегда носят корсеты, особенно если работают. А такие женщины, как Кора, – у них есть? Как узнаешь? Даже когда она рожала близнецов, на ней была простыня до колен. Никто не видел ее голого живота с тех пор, как ее перестала мыть мама Кауфман.

– Я привыкла, – ответила Кора.

Он нахмурился и снова лег. Но теплая ладонь осталась лежать на ее бедре; смущение таяло, таяло и наконец испарилось. Вот, подумала она. Это ощущение она запомнит, к нему не привыкнуть и не забыть: его нога под ее согнутой ногой, их разделяет только капелька пота, щекотно, но Кора лежит неподвижно. Пусть будет не просто щекотно, пусть чешется, зудит и огнем горит – она не уберет ногу, пусть кожа впитает это ощущение, не хочется тратить его сейчас, когда оно в избытке; ведь оно так скоро исчезнет и больше никогда не повторится.

И он, подумать только, извинился. Прости, сказал, что так быстро. Надеюсь, ты мне дашь еще один шанс. И улыбнулся, и она улыбнулась, хоть и не поняла, о чем это он: по сравнению с теми несколькими эпизодами с Аланом впотьмах – вовсе даже не быстро. А еще Йозеф обнимал ее, целовал, любовался. Кора сердилась на себя: по сравнению с ним она тряпичная кукла, робкая, неуверенная, только и может, что положить ему ладони на плечи да посмотреть в глаза, – да и это стоит огромного труда.

Ей тоже нужен еще один шанс.

Комната у него была маленькая, опрятная и строгая. С кровати можно достать до чистой белой раковины с водяным насосом. По другую сторону раковины на ночном столике маленький ледник. Некрашеные стены пусты, лишь четыре гвоздя – для двух фартуков и двух белых рубах. Чулан переделан в туалет, объяснил он, – поставил сам, научился, когда помогал сантехнику оборудовать туалеты для монахинь и девочек. Сантехник помощь оценил и рассказал, где можно найти не слишком изношенные трубы и стульчак.

– Снатшала я ошибся, – рассказал он. – Маловато положил изолятции. Просто опыта не было. Труба снаружи, а в январе мороз, вот она и взорвалась. Все втребезги. Пришлось перетелывать, ну, на тругой раз получилось лутше.

Кора вошла к нему в таком состоянии, будто собралась прыгнуть с огромной высоты. Он усадил ее на один из двух стульев за маленьким столиком у окна. Предложил арахиса, извинился, что больше ничего нет. Она успокоила: я не голодна, довольно и стакана воды. На полке над раковиной два разнокалиберных стакана, две тарелки и единственный острый нож. По воскресеньям, объяснил он, приходит дочка, а мы любим бутерброды. Покупаю в бакалейной лавке сыр и ветчину. А на неделе монахини меня кормят тем, что девочки не доели. Не так уж плохо получается. На завтрак овсянка. Арахис. Хлеб. Получают пожертвования от «Гудзонской гильдии». Иногда фрукты, овощи. Лавочники тут по соседству в основном католики, они к монашкам щедры.

Он спросил, получила ли она письмо из Массачусетса и удалось ли ей узнать еще что-нибудь о матери. Кора кратко поведала о встрече на вокзале и о семье в Хейверилле, с которой она никогда не познакомится. Он стал расспрашивать подробней, но она рассеянно отмалчивалась. Только вчера ей так хотелось рассказать ему про Мэри О’Делл, довериться, но теперь, здесь, она думала только о том, как он на нее смотрит и что у него в правом глазу лучик солнца. И о том, что она с ним наедине в маленькой комнате. На стене над столом висела книжная полка – длинная доска на кронштейнах, по краям вместо подпорок кирпичи. Кора пила воду и читала названия на незапыленных корешках: «Устройство беспроводного телеграфа», «Электрические колебания и волны», «Краткий курс английского языка», «Справочник автоинженера, III том», «Письма Рузвельта к детям». И другие книги – с немецкими названиями.

Она спросила: ты скучаешь по Германии, по людям, которые похожи на тебя? Наверное, было бы проще жить там, где говорят на твоем языке.

– Иногда скутшаю. – Он поставил стакан с водой на стол.

– А по семье? У тебя есть братья и сестры? А родители живы?

Он почесал затылок.

– Мне не отшень хорошо былось в семье. Старший брат тяжелый на характер, в отца. А мать умерла. – Он пожал плечами. – Моя семья – Грета.

Кора кивнула:

– Хорошо, что она у тебя есть.

Он грустно рассмеялся:

– Етше бы.

– А тебе не кажется иногда… – Кора попыталась ухватить то, что давно ее занимало. – Ты не думаешь, что твое настоящее место в Германии? Ты ведь там родился. Я понимаю, что семья была сложная, но они родные тебе по крови. Да, с тобой дочь, но ведь все остальные остались там.

Он покачал головой.

Кора решила, что он не понял вопроса из-за канзасского акцента, что она говорит слишком быстро или растягивает слова. И спросила по-другому:

– Тебе в этой стране не повезло. Тебе никогда не казалось, что ты здесь по ошибке? Что твоя настоящая судьба – оставаться там, со своими родными, со своей историей?

Он снова покачал головой, еще убежденнее:

– В Германии я родился. И фсе. А судьпа там, кута иту.

Вскоре после этого они лежали на его узкой постели, и она помогала ему расстегивать пуговицы ее блузки. Ей и сейчас страшно было выговорить необходимые слова. Но она собралась с духом, закрыла глаза и выдохнула:

– Я не могу беременеть.

Да, это был смелый шаг, смелее даже, чем прийти сюда.

– То есть… я могу… но мне нельзя беременеть, так доктор сказал. И, кроме того, я не хочу.

Она открыла глаза. Он с тревогой приподнялся, очки набекрень. Вдали прогудел пароход.

– Ясно. Извиняйт. – Он скатился с нее и лег рядом, глядя в потолок и положив руки за голову. Кора села. Он не так понял, а времени на непонимание нет.

– Я не хочу именно беременеть, понимаешь?

Он удивленно поднял на нее глаза, и ей стало страшно стыдно: что он сейчас подумает? Вот почему речи Маргарет Сэнгер о контроле рождаемости считались непристойными. То, что имела в виду Кора, все меняло, и это касалось их обоих: получается, она легла с ним не потому, что обезумела, поддавшись соблазнителю, не в минуту слабости. А в здравом уме, потому что ей так захотелось, она могла остановиться и подумать над тем, что происходит и чего она хочет и не хочет.

Теперь он подумает, что она ненормальная, неженственная. Так называют женщин, которые прямо высказывают свои желания, как она сейчас. Кора положила руку на расстегнутые пуговицы блузки на груди.

Но в его глазах не было ни осуждения, ни подозрения. Он тоже сильно сконфузился.

– У меня нет этих штук, – он развел руками. – Извиняйт. Я дафно один.

Кора ждала. Она не могла больше ничего сказать. И так уже слишком много наговорила. Йозеф прокашлялся.

– Ну, я могу… хотшешь, чтобы я купил?

Кора кивнула – это далось ей непросто. Йозеф рассмеялся. Она, как ни поразительно, тоже.

– Подождешь здесь?

Она кивнула. А как же. С ним, что ли, идти? Нет уж. На него никто не обратит внимания, куда бы он ни пошел и что бы ни купил. А на нее посмотрят совсем иначе.

– Пятнатцать минут. Латно? – Он встал, заправил рубашку в штаны, и она поняла, что он не звал ее с собой, а просто спрашивал – готова ли она подождать.

Когда он ушел, Кора решилась подробней рассмотреть фотографию в рамке, что стояла на леднике. Она заметила ее сразу, как вошла, но решила, что лучше не интересоваться и даже не смотреть слишком пристально – сегодня это было бы нечестно по отношению к Йозефу. Он же не знал, что Кора придет. А жил тут один. Теперь, когда он вышел, Кора посмотрела на фото вблизи и увидела именно то самое: Йозеф, с густыми волосами, в приличном костюме, приобнимает сидящую женщину, а у той на коленях ребенок в крестильной рубашечке. Портрет официальный, взрослые серьезны, но дитя правил не знает и, кажется, вот-вот рассмеется.

А Кора чуть не заплакала. Грета! Счастливая девочка, которая еще не ведает, что ее ждет. Скоро мать умрет от инфлюэнцы. Отца надолго отправят в Джорджию. Одиночество. Скорее всего – голод. Дом призрения для одиноких девочек – даже после папиного возвращения. Им всем предстояли тяжкие испытания. Кора не решилась взять фото в руки, но наклонилась, чтоб лучше разглядеть молодое, еще без морщин, лицо Йозефа и его жену, мать Греты: пухленькая блондинка, даже симпатичнее, чем Кора ее представляла. Но Кора не почувствовала ревности или завистливой обиды, ей не захотелось повернуть фотографию лицом к стене. Ей только стало безумно жалко эту несчастную маму с серьезными глазами. Если уж на то пошло, красота и молодость умершей не потому кажутся упреком, что Кора пришла к Йозефу и стала первой женщиной в этой комнатке, а потому, что она так долго сюда не приходила. Огромный кусок жизни прожит глупо, в бессмысленном повиновении ненужным правилам. Как будто у него, или у нее, или у кого угодно на этом свете есть время их соблюдать.

Уходить пришлось задолго до рассвета; пока монашки не проснулись, сказал Йозеф. Он решил проводить ее до дому. Кора предложила позавтракать. Когда он замялся, она испугалась. Так, значит, правду говорят про мужчин, что они скоро устают от того, что слишком легко дается? Может, это только ей, наивной, кажется, что надо так спешить? Но ведь она уедет через несколько дней.

– Позавтракать бы не мешало, – ответил он как-то озабоченно, и только тут до нее дошло, что у него нет денег. Ну конечно! Какая же она балда, как можно быть такой бесчувственной? Он же питается одной овсянкой, арахисом да фруктами из пожертвований. А они с Луизой как приехали в Нью-Йорк, так и ходят каждый день по ресторанам и даже в счет не очень-то заглядывают. Коре дали денег и Леонард Брукс, и Алан. Она легко могла бы заплатить за завтрак для двоих, но знала, что заговаривать об этом не следует.

– У меня на кухне есть тосты, джем и апельсины, – предложила она.

В метро они держались за руки. И даже когда вышли на ее станции, фонари еще не потухли. Только небо на востоке слегка порозовело, а на улицах было так тихо, что слышны были птичьи голоса. Кора и Йозеф миновали разносчика с кипой газет и хромоножку в слишком ярком платье. Но порой вокруг никого не было, и тротуар в этот час казался роскошным и нетронутым, словно его только что расстелили специально для них.

Он ушел еще до полудня. Надо поглядеть, не нужно ли чего монахиням, да и работа на сегодня имелась. Но если поработать допоздна, можно сделать часть завтрашних дел и освободить утро для Коры. Нет, он потрепал ее по щеке, не бойся, не устану.

Значит, завтра. Кора кивнула и погладила его руку в светлых волосках. Она уже представляла себе, какой завтрак приготовит или купит ему – что-нибудь самое обыкновенное, как будто случайно оказалось под рукой. Он придет в десять тридцать. Луиза будет в танцклассе.

Когда он ушел, Кора взялась за работу. Наскоро приняла ванну, спустила воду и снова набрала, чтобы постирать простыни; подержала кусок мыла под струей, пока он не вспенился. Изо всех сил выжала простыни и повесила их в спальне на карниз, к занавескам. Прибрала всю квартиру, вымыла тарелки и чашки, взбила подушки, чтобы не были примяты. И все равно, когда пришло время идти за Луизой в студию, Кора была уверена, что Луиза догадается с первого взгляда: лицо и шея исколоты его щетиной, сама возбужденная и все время улыбается. Кора шла ошалевшая, вся в воспоминаниях. На Бродвее ярко светило солнце, а она чуть не наткнулась на фонарный столб. «Осторожно!» – бессмысленно предостерег ее прохожий, а два маленьких мальчика осторожно обошли ее с разных сторон, будто она была опасна или пьяна.

Кора пришла, когда Луиза уже переоделась. Удивительно, но она казалась полной сил, хотя только что приехала на автобусе из Пенсильвании, а потом пять часов пропрыгала в танцклассе. На Кору она едва глянула и, похоже, забыла, какое непростое утро было перед отъездом.

– Господи, как хорошо дома, – сообщила она, поднимаясь по лестнице на улицу. – Конечно, в Филадельфии здорово, по сравнению с Уичитой это шаг вперед. Неплохой такой шаг, бог свидетель. Аудитория замечательная, очень изысканная. Сразу ясно, что мы им очень понравились. Но – так странно! – я была абсолютно потеряна, я скучала по Нью-Йорку, хотя уехала всего на одну ночь. Просто здесь я настолько дома! – Они вышли на тротуар, и она глубоко вздохнула, вбирая темными глазами Бродвей и все его башни с тысячами окон. – Это необычно, правда, что я так полюбила незнакомый город? Ведь я даже не родом отсюда.

Кажется, она не слишком интересовалась Кориным ответом, потому что не дала ей и слова вставить. Только и слышно было, какой Тед Шон чудесный партнер, и что танцоры красятся в телесный цвет, чтобы, говоря формально, не выходило, будто они танцуют полуголыми, и что краска эта пахнет гамамелисом, и что вообще это ужасно глупо. Кора слушала вполуха, а сама думала, как ответила бы Луизе про любовь к Нью-Йорку. Если это и странно, то Кора тоже странная: даже сейчас, когда случилось столько всего, ей хотелось вернуться в Уичиту. Она уже понимала, что будет вспоминать последние дни с Йозефом всю оставшуюся жизнь, и тосковать, и горевать. Но она скучала по дому. По тихим улочкам, таким знакомым; по необъятному небу. По друзьям, которых она знает почти двадцать лет, и по тому, как они произносят ее имя. После гибели Кауфманов город принял ее, она с ним срослась. Она там не чужачка, и это важно даже сейчас.

В любом случае, придется вернуться – ничего не поделаешь. Мальчики будут приезжать на каникулы, и надо, чтоб их дом оставался домом, чтоб она оставалась там, пекла им пироги и расспрашивала о занятиях, играх, планах. Да и не только в мальчиках дело: не может ведь она взять и бросить Алана. Он – ее семья, как и дети. Да, он ей врал, но и заботился о ней, и был хорошим папой. Если сейчас оставить его, будет скандал, а потом начнутся подозрения. Ему придется снова жениться и, рискуя не только репутацией, но и жизнью, надеяться, что новая невеста окажется такой же наивной, как Кора когда-то, или такой же преданной, как Кора сейчас.

Они уже подходили к квартире, когда Кора вдруг заметила, что Луиза молча на нее смотрит. Кора перчаткой потрогала оцарапанную щетиной щеку. Темные глаза глядели проницательно.

– Что такое? – Кора отвела взгляд.

– Ну и давно вы уже не слушаете? Господи. Я как будто сама с собой тут разговариваю.

– Прости, душа моя. Что ты сказала?

– Я сказала, что мисс Рут сказала, что я могу переехать послезавтра. Я подумала, что вам захочется это узнать.

– Спасибо. – Кора изобразила улыбку.

В пятницу. Значит, пятница – ее последний день здесь. Оставаться дольше поводов нет. Она может сказать Бруксам, что хочет выехать утром – тогда суббота. Еще три ночи в Нью-Йорке. Она вообразила, как едет на поезде, смотрит в окно и видит те самые поля, города и реки, что проезжала с Луизой по пути на восток; перекидывает обратно все мостики. Можно купить новую книжку, легкое чтение, чтоб отвлечься. К воскресному вечеру Кора будет дома; смирится со всеми удобствами и утратами. А Йозеф останется здесь.

У закусочной Луиза притихла. Кора проследила ее взгляд – сквозь большие окна на стойку в глубине. Кажется, Луиза раскаивается или, по крайней мере, огорчена тем, что потеряла приятеля.

– Зайди, поговори с ним, – мягко сказала Кора. – Попытайся загладить.

Луиза не остановилась.

– Он меня, наверно, ненавидит, – она переложила саквояж в другую руку. – И потом, я же вам сказала, он не мой тип.

Кора прокашлялась, глядя вперед.

– Но ты его обнадежила, Луиза. И обидела. А он все равно привел тебя домой. Можно бы его поблагодарить. И извиниться. По крайней мере, попрощаться.

Луиза остановилась, Кора тоже. Пожилая дама, ворча, обошла их.

– А вам не все равно?

Кора вздохнула и отмахнулась от мухи. Смешной вопрос. Конечно, ей не все равно. Она думает о Флойде, а главное – хочет, чтоб Луиза начала учитывать и чужие чувства тоже; не боялась заботы и доброты. Все эти недели Кора понимала, что Луизе не хватает матери, не хватает материнского внимания, на которое Майра давно не способна. Но только теперь Кора поняла, что пеклась не о том. Во что девочка одета, красится ли, можно ли ей выходить одной – все это неважно; Луизе нужны совсем другие советы и примеры. Луиза уже умела быть доброй – в конце концов, это она, а не Кора догадалась в тот первый вечер принести грузчикам воды. И даже сейчас ясно, что Луизе неприятно причинять боль Флойду, и хотя она его не любила и, пожалуй, не могла полюбить, она чуточку скучала по нему и понимала, что поступила с ним плохо. Последняя возможность, подумала Кора. Скоро их дороги разойдутся, но даже теперь, когда Кора знала, сколько вытерпела в своей жизни сама Луиза, ей было жаль, что не хватило времени научить девочку таким нужным вещам: когда говорить «спасибо» и «прости».

– Тебе, наверно, и самой неловко. – Кора приподняла поля шляпки. Люди обтекали их, как ручей – камни. – По лицу видно. Сама понимаешь, что надо с ним поговорить.

Луиза посмотрела на тротуар, заложила волосы за уши. Насупилась – похоже, взаправду, не для виду.

– Прямо сейчас? Я же вся потная.

– Ты выглядишь хорошо и пахнешь приятно. Ты сама это знаешь.

– И вы отпустите меня одну?

– На час. – Кора потерла перчаткой комариный укус на шее. – Через час я жду тебя в квартире. Отсюда прямиком домой. Даешь мне слово?

Луиза безмолвно воззрилась на Кору.

– Дай слово, Луиза. Обещай. Я тебе верю. Итак, через час?

– Хорошо.

– Так что, даешь слово? – Коре хотелось добиться последней ясности. – Даешь или не даешь?

– Да! Ладно, все, даю. – Но вид у нее был не раздраженный, а смущенный. – Да, я даю вам слово.

Кора кивнула:

– Удачи, – повернулась и пошла домой одна.

В квартире было ненамного прохладней, чем на жаркой улице. Кора прошла в спальню, включила вентилятор и сразу сняла блузу, юбку и корсет. Хотела надеть нарядное платье «к чаю», но передумала: в тонком пеньюаре будет прохладней. А она устала. Простыни высохли и колыхались на ветру. Кора сняла их и аккуратно заправила постель, разглаживая ладонью складки. Завтра. Завтра они с Йозефом будут лежать в этой постели, на этих самых простынях, еще теплых от солнца. Сколько у них будет времени? Три, четыре часа? Хватит и поговорить, и перекусить в гостиной или на то, чтобы просто поваляться вместе в постели, друг у друга под боком. Пиршество перед голодом. Она сложила одеяло в изножье кровати, вынула шпильки из волос и легла, глядя в потолок. Протечка больше не казалась кроличьей головой. Даже странно, почему раньше было так похоже.

В дверь постучали дважды. Потом еще четыре раза.

Кора раздраженно встала, пригладила подол пеньюара. Она-то надеялась, что Луиза вполне воспользуется предоставленным свободным часом, хотя бы потому, что ей самой хотелось часок побыть наедине с собой. Но прежде чем открыть дверь, она помедлила. Надо похвалить Луизу за то, что сдержала слово.

Но за дверью, к изумлению Коры, оказалась не Луиза, а Йозеф. Мрачный Йозеф. Небритый Йозеф, в чистой рубашке и комбинезоне, с кепкой в боковом кармане. И рядом еще кто-то: тощая ручонка обвилась вокруг его бедра, пальчики вцепились в комбинезон чуть выше колена.

– Ушли из дома, – сказал Йозеф. – Утром. Переезжаем. – Он говорил дружелюбно и спокойно, но так смотрел Коре в глаза, что было ясно: взрослый разговор, дочь не должна понять. – Я пришел сказайт тебе. Боялся, ты придешь туда.

Кора молча смотрела на него. Поймали, значит. Слишком поздно ушли. Монашка выследила, или какая-нибудь воспитанница увидела и донесла.

– Пожалуйста, заходите. – Кора попятилась. Она тоже пыталась сказать взглядом: заходи, и твоя маленькая испуганная дочка пусть тоже войдет; это ужасно, что так вышло, это моя вина, это мне взбрело в голову прийти, это все моя прихоть, моя свобода в незнакомом городе, а ты потерял работу, а вы потеряли дом.

– Все в порятке. В Куинсе друк. – Детская ручонка вцепилась в штаны еще крепче, и он для равновесия расставил ноги пошире. – Сейтшас работайт, но мы пойдем к пяти. Хороший друк. Фсе будет в порятке.

– Входите, входите, – зашептала Кора. – Пожалуйста.

Он сделал шаг, хромая, как человек с деревянной ногой: за бедро цеплялась дочка.

– Грета, заходи, – тихо велел он и попытался отцепить ее пальчики от комбинезона.

Кора теперь оказалась позади них и разглядела ребенка. Белокурая макушка – по пояс отцу. В платьице горчичного цвета, с заплатками под мышками, волосы острижены до подбородка. Лицо спрятала в складках отцовских штанов.

– Извиняйт, – сказал Йозеф, обернувшись к Коре. – Она не фсегда стесняйтс.

– Ничего, – Кора тихонько закрыла дверь. Она прошла мимо них, но лица девочки так и не увидела. Она не знала, сможет ли смотреть без слез. – Ты голодный? Она голодная? У меня есть тосты и джем.

Головка девчушки вынырнула так внезапно, что Кора улыбнулась. Но Грета не улыбалась. У нее было симпатичное личико, как у покойной матери. У Коры екнуло сердце. Я была тобой, думала она. Ничего. Я была такая же маленькая и перепуганная. Кора очень старалась говорить ровно и не разрыдаться:

– У меня есть клубничный джем. Любишь клубничный джем?

Грета посмотрела на папу.

– Тепе понравится, – сказал он.

Кора пошла на кухню и положила в духовку шесть ломтиков хлеба. Жаль, нет ничего сытней. Они вообще ели утром? Или монашки вышвырнули их до завтрака? Кора выглянула из кухни:

– Апельсины любишь?

Грета кивнула. Она не отходила от Йозефа и смотрела на портрет сиамского кота. Это она запомнит, подумала Кора. Запомнит день переполоха, странные подробности, приход в дом к неизвестной даме, пеньюар этой дамы и ее распущенные волосы посреди дня. Девочка больше никогда не увидит Кору, но будет помнить ее как часть этого тревожного дня.

Кора положила на тарелку два очищенных апельсина и пошла налить воды, а когда вернулась, Грета уже запихнула пол-апельсина в рот. Она быстро жевала, щеки оттопырились, а веки возбужденно трепетали над светлыми глазенками. Кора поставила перед ней стакан; Грета схватила остатки апельсина и положила к себе на колени.

– Не спешайт, – предостерег Йозеф. – А то потавишься.

– Там еще много, – добавила Кора, оперлась на край стола и присела рядом с девочкой. – У нас есть еще апельсины. И тостов сколько захочешь. Спешить некуда.

Она улыбнулась, но, глядя на остренькое личико, почувствовала, что сейчас заплачет. Что она себе думает – что жалкими тостами и апельсинами возместит нанесенный вред? Это ведь она во всем виновата. Сама пошла к Йозефу, он ее не приглашал. Приспичило ей, видите ли. А теперь она вернется к своей обычной легкой жизни, а расплачиваться будут они. Йозеф тронул ее за плечо.

– Поряток, тшестно, – прошептал он. – Поедем в Куинс. Я просто, чтобы ты не тумала…

Кора кивнула. Хотелось ему верить. Может, и правда все будет нормально. Найдет другую работу, и дочка останется при нем. У него есть сбережения. Она может предложить ему денег. И уже ясно, что он не возьмет.

Вскоре Грета подъела апельсины и принялась за тосты с джемом.

– Я коворил, тепе понравится, – сказал Йозеф, и оба улыбнулись друг другу одинаковыми улыбками с неправильным прикусом. Он глянул на Кору: – Поковорим? – и кивнул в сторону кухни.

Кора встала и наклонилась к Грете:

– Можешь взять джем с собой. Всю банку.

Она хотела коснуться худой ручонки, но вовремя спохватилась. Кому на пользу, если она рассиропится.

Кора увела Йозефа из кухни в спальню. Посмотрела на заправленную постель и чистые простыни, на которых она только что лежала, мечтая о завтрашнем дне, о встрече, которая не состоится. Повела его дальше, в ванную, чтобы Грета не видела их и не слышала. Когда Кора повернулась к Йозефу, слезы уже прохладными каплями бежали по щекам.

– Монашки заметили, как мы уходили, да? – прошептала она.

Он шагнул к ней.

– Я только чтобы ты снала. А не чтобы плакала. – Он погладил ее по щеке и по волосам.

– Это я виновата.

– Найн.

– А Грету почему выгнали? Она ни при чем.

– Грету не выкнали, я сабрал. Хотшу, чтоб она со мной.

Кора кивнула. Внутри была пустота и усталость. Да. Он правильно сделал, что настоял. Если ее отправят на поезде – он ее больше не найдет.

– Ты правда можешь остановиться у этого своего друга в Куинсе? Ты уверен?

– Йа. Хороший друк.

– На сколько ты сможешь там остаться? Сколько сможешь у него прожить?

Йозеф пожал плечами. Пытается держать лицо, подумала она. А сам, скорее всего, на нервах.

– Где ты будешь работать? Кто будет сидеть с Гретой?

Йозеф опустил глаза и двумя пальцами сжал переносицу. Окно было открыто, по улице внизу сновали машины, но в квартире все равно стояла тишина. Только нож в кухне звенел по стеклу: Грета намазывала джем на тосты. Этот звук отзывался в Коре той же болью, что когда-то – плач маленьких близнецов в соседней комнате. Это ведь тоже плач, только другой: тихий, скрытый. Грета не верила, что неизвестная дама и впрямь позволит ей забрать всю банку, и решила, видимо, съесть побольше, хотя в нее уже не лезло. Кора хорошо ее понимала. В первые дни у Кауфманов она поступала так же: ела столько пюре, что живот болел; прятала печенье в складках юбки и тащила к себе в комнату.

Нож снова клацнул по банке, и вот тут, в этот самый момент, Кора поняла, что нужно сделать. Как будто в голове зажглась лампочка. Она глубоко вдохнула и задержала дыхание. Ну конечно. Она по-прежнему слышала шум мотора и воркование голубей, но мир как будто застыл, замолчал. Кора положила руку Йозефу на плечо. Она уже была уверена – всеми фибрами души. Теперь предстояло убедить его.

– Едем со мной.

– Кута? – нахмурился он.

– В Уичиту. С Гретой. У нас большой дом. Пустые комнаты. – Она посмотрела ему в глаза, спеша высказаться, пока не заговорил он; выложить свои резоны, пока он не отказался наотрез. – Здесь ты не сможешь быть с ней, а там сможешь. У нас целый этаж не занят. Грета пойдет в школу.

Йозеф замотал головой:

– Найн, найн. Не нато плаготфорительности.

Но это вовсе не благотворительность. Вот еще. Ну как ему правильно объяснить? Что ей делать в Уичите, теперь, с отъездом мальчиков? Обеды в клубе? Званые ужины? Да ну. Ей сам бог велел помочь этому ребенку. На Центральном вокзале Кора ничего не узнала о том, кем выросла бы с бедняжкой Мэри О’Делл. Да и что в этом толку? У нее же всегда были Кауфманы. Они и сейчас с ней, стоят рядом и подбадривают. «Мы хотим взять тебя к себе. Будешь нашей маленькой девочкой». Она вспомнила, как мама Кауфман в своем чепце нагнулась: «У нас уже приготовлена комнатка. Для тебя. Окошко есть и кроватка. И маленький туалетный столик».

– Йозеф. Разумеется, ты будешь зарабатывать на жизнь сам. Найдешь хорошую работу. – Она услышала в своем голосе отчаяние, мольбу. Она просила для себя. Она хотела помочь этой девочке, как помогли ей; и хотела быть с ним, пусть просто видеться, просто видеть его. Ей отчасти верилось, что это она заслужила.

– Мой муж влиятельный человек. Он поможет тебе найти работу. А я буду смотреть за Гретой.

Йозеф посмотрел на нее как на ненормальную:

– Затшем твоему мужу мне помогайт?

– Он мне обязан. – Она произнесла эти слова и почувствовала, какая в них правда. – А еще он добрый.

Кора закрыла рот рукой. Она понимала, что звучит это все и впрямь бредово. Она предлагала ему прыжок в неизвестность, да еще вместе с ребенком. Он не бывал в Уичите. Не знает Алана. И ее саму не знает настолько, чтобы вручить ей свою судьбу и судьбу дочери. Да и она его знает не лучше. Но, с другой стороны, хорошо ли она знала Алана, когда прыгнула в неизвестность сама? А ведь с Аланом все происходило как положено: долгое сватовство, помолвка, благословение его семьи и Линдквистов. И что, помогли все эти традиционные предосторожности? Не помогли – ее попросту надули. По правде говоря, разве она не успела узнать о Йозефе больше? Еще больше узнать, пожалуй, и невозможно.

– Ты всегда можешь вернуться. Если Грете будет плохо, если тебе самому будет плохо, просто вернешься. – Кора держала руки по швам. Сейчас не надо до него дотрагиваться: не так поймет. – Я дам вам денег на обратные билеты, еще до отъезда. Вы сможете вернуться и ничего не потеряете.

Она смотрела на него. Она ждала ответа. Что еще сказать, какие доводы приводить, она не знала. Да, возможно, слишком самонадеянно полагать, что она нужна Грете. А вдруг получится? Разве Кауфманы знали точно? Что они могли знать заранее? Что они могли знать о ней? Но Кора хотела попробовать. Готова была встать перед ним на колени, если надо.

На лестнице послышались шаги, а потом снаружи повернули ручку. Сердце у Коры ушло в пятки: входная дверь не заперта! Луиза сдержала слово. Кора потуже затянула пояс пеньюара и проскочила мимо Йозефа. Успеть к двери! Она боялась, что Луиза от неожиданности закричит и напугает Грету, и больше ни о чем не думала.

Луиза стояла в дверях гостиной и в недоумении взирала на стол.

– Кора, – с поразительным спокойствием произнесла она, – что там у вас за девочка под столом сидит?

Она повернулась, и глаза у нее стали как плошки: Кора поняла, что из ванной вышел Йозеф и Луиза видит, что они вместе, видит пеньюар и распущенные волосы. Кора глянула на Луизу, открыла рот и хотела было произнести что-то спасительное, но правильные слова не шли на ум.

– Кора? – Черные брови поползли вверх.

Кора молча задрала подбородок. Слишком много предосторожностей, слишком много сложностей ради того лишь, чтобы не потерять лицо. Если Йозеф согласится, если они поедут в Уичиту, нужно сочинить план, придумать, что говорить соседям и друзьям. Готового плана у нее еще не было, так что лучше не говорить ничего, не выдумывать пока никакой истории; придется уж постоять здесь как столб и потерпеть Луизу, которая, сбросив оторопь, пришла в экстатический восторг и захохотала – обидно и заливисто. Ну и славно. Это Кора снесет. Этот смех положит начало справедливому наказанию за ее слепоту и за все глупости, что она Луизе наговорила. Надо умереть и воскреснуть – в жизни еще будет столько хорошего. А пока Луиза заслужила эти минуты; пусть посмеется над ней как следует наконец.