Текст книги "Бунт Афродиты. Tunc"

– Ошибаетесь, – резко сказал Иокас. – У неё там несколько комнат, обставленных с большим вкусом, атлас и золотая лепнина, яркие люстры и электрическая пианола, две чёрные кошки и книжный шкаф, битком набитый книгами в красивых переплётах, изданными «Лоти».

– Благодарю, – с иронией сказал я, и он столь же насмешливо поклонился.

– К вашим услугам. Увы, мы не обладаем вашими талантами. Мне, наверно, надо было стать предсказателем на базаре. Так говорит мой брат Чулиан. Я был неграмотным мальчишкой, даже теперь, знаете ли, читаю и пишу с трудом. Приходится делать вид, что очки куда-то запропастились. Это очень мешает. Поэтому я остаюсь мелким спекулянтом, тогда как Чулиан настоящий король торговли. Я остался здесь, а он получил блестящее образование. Он нашёл покровителя, одного из монахов, которые содержат сиротские приюты, а тот нашёл богатого человека, готового платить за его обра зование. Я же вечно болел, мочился в постельдо двадцати лет. Не имел ни способностей, ни желания учиться. Успокоился только лет в тридцать, когда Мерлин взял нас к себе.

– Так вы были сиротами?

– Да.

– И братьями — откуда вам это известно?

– Это лишь предположение, шутка судьбы в какой-то степени: нас обоих в один вечер подбросили на одно и то же крыльцо. Чем мы не братья? Я люблю Чулиана, он любит меня.

– Я, наверно, вечером вернусь в Перу.

– Пожалуйста, почему не вернуться? – сказал он спокойно, сжав мне руку. Очень милый человек. – Бенедикту вы не увидите по крайней мере два дня. Она проходит курс лечения. Но если она захочет, то свяжется с вами. Думаю, на следующей неделе ей придётся уехать в Цюрих.

Я почувствовал странное разочарование.

– Она ничего не говорила? – не удержался я от вопроса.

– Я не сторож Бенедикте, – нахмурясь, ворчливо ответил он.

Разговор словно упёрся в кирпичную стену; я чувствовал, что, вероятно, сам того не желая, вызвал его раздражение и постарался быть немного помягче.

– Завтра я последний раз встречусь с Вайбартом и приму решение относительно контрактов. Наверняка подпишу контракт на маленькие наушнички, которые я называю «долли». Что касается более общих условий сотрудничества, я ещё должен подумать.

– Я знаю, почему вы колеблетесь, – сказал он и вдруг звонко рассмеялся. – Вы совершенно правы. Как-то, когда я кое о чем упомянул, я заметил по вашему выражению, что вы очень удивлены: поскольку мои слова означали, что кто-то рылся в бумагах, которые вы оставили в Афинах. Я упомянул о новом устройстве для перекодировки речи в систему Брайля, помните?

Он был чертовски прав. Я смотрел на его выдающийся нос и смеющиеся глаза.

– Вы подумали, что это наша работа? Нет-нет. Это сделал Графос, один из его подручных; не знаю, чего уж там они надеялись найти. Но они все сфотографировали—и записи, и математические расчёты. Так вот, когда мне впервые пришла в голову идея насчёт вас, я попросил Графоса подробно рассказать, что он знает, и оказалось, что знает он многое о том, над чем вы работаете. Я сразу понял, что вы нужны нам, как мы – вам. Мы способны помочь вам сократить на годы сроки исследований, предоставив необходимое оборудование, повторяю, на годы. Как можно исследовать, к примеру, феномен светляка, не имея в своём распоряжении химика или даже большой лаборатории? У нас все это есть – «Ланн фармасьютикал» принадлежит нам. Понимаете?

«Светляк вырабатывает свет, не используя тепла». Такую глупость написал я однажды. «Обратите внимание. Если понять, как он это делает, то возможно создание нового источника света». Но, конечно, он был прав, вряд ли можно проводить подобные исследования в номере седьмом. Продолжая улыбаться, Иокас внимательно следил за мной.

– Управляемый детонатор, – сказал он, – эксперименты в йодной и содовой ванне – как бы вы осуществили все это?

Внезапно во мне вспыхнуло, стиснуло горло неудержимое желание сделать объектом экспериментов Вселенную, попытаться воздействовать на её поведение. Я залпом допил вино и, захваченный своими мыслями, сидел, невидяще глядя сквозь него. О Боже! Ведь существовала опасность, что они могли у меня за спиной подкинуть мои безумные идеи кому-то ещё, что другие таланты, располагающие большими возможностями, могли обскакать меня. Мне стыдно за эту мою мысль, но она у меня была! Чистая наука! При чем тут животное?

– А ещё то место, где вы спрашиваете, почему летучая мышь может ориентироваться в темноте, а слепой человек не может даже при свете. Что скажете?

– Помолчите, – оборвал я его. – Я думаю.

Я думал, я бешено думал о Бенедикте, разрываемый противоречивыми сомнениями.

– Не думаю, что отношения с Бенедиктой должны как-то повлиять на ваше решение, – мягко сказал он. Он опять читал мои мысли. Но тут он был не прав; она витала над всеми этими абстракциями и неопределённостью, как призрак, как ignisfatuus[57]57
  Призрачная надежда (лат.).


[Закрыть]. Это продолговатое лицо кобры, казалось, символизировало все то, что представляло собой это громадное объединение талантов. Я глядел в глаза славе и богатству, и эти глаза, в придачу к иным сокровищам, обещали ещё и любовь.

– Да, – выдавил я наконец, удивившись, как хрипло прозвучал мой голос. – Да, я глупец. Я должен подписать.

Оглядываясь назад, я поражаюсь тем временам, тем событиям; то есть поражаюсь сейчас, после того как все пошло прахом, тот период болезней и непонимания, период яростных обоюдных упрёков, ссор, бесконечно повторявшихся в разных вариациях. Однажды, когда она опасно балансировала на краю логики, я услышал даже такое:

– По-настоящему я тебя любила, только когда думала, что ты хочешь быть независимым от фирмы. Это обещало свободу и мне. Но потом я увидела, что ты такой же, как все.

Разозлённый, я закричал в ответ:

– Но это ты заставила меня подписать контракты. Этого ты добивалась, помнишь?

Она свирепо кивнула:

– Да. Я была вынуждена. Но ты мог бы настоять на своём, и это все изменило бы. Для нас обоих.

– Тогда почему, зная все это, ты так хотела ребенка? В этом не было необходимости, разве не так?

– Тому несколько причин. Частично потому, что так сказал Джулиан, и Нэш тоже, а ещё потому, что это могло помочь мне выздороветь. Другая причина: наследник, преемственность.

Потом я. Вопреки всем выкидышам, я должна была родить. Больше всего на свете я хотела своего Мерлина, принадлежащего только мне одной. – Она замолчала и оглянулась, словно искала, откуда идёт слабый звук, слышимый лишь её внутреннему слуху. – Понимаешь, – добавила она тускло, – я не знаю никого, кто видел бы моего отца воочию, хотя все когда-нибудь да видели Джулиана. Потом фирма – о, Феликс, Бенедикта всего лишь жёнщина, она всегда старается быть справедливой. – Она чуть не рыдала.

– Ты говоришь о себе так, словно ты товар.

– Так и есть. Так и есть. – Это было её tuquoque![58]58
  Оглянись на себя! (лат.)


[Закрыть] Позже, когда я говорил ей о любви, она могла ответить с яростным негодованием: «Но любовь не рецепт, это реальность». Как будто, принося себя в жертву ради неё в любом ином обличье, я обманул её. Женщина!

Но все это было ещё в будущем, а пока Иокас подошёл ко мне на пристани медленной неровной походкой и сказал:

– Ты вернёшься в Афины и будешь ждать. – В его голосе слышалось радостное облегчение. Он дружески обнял меня и добавил: – Бенедикта очень скоро приедет к тебе. Она может стать для тебя ключом ко всему. Сакрапант уточнит все детали договора. Я собираюсь на недельку на острова. Феликс!

– Да, Иокас?

– Ты будешь очень счастлив.

Но я ещё был озадачен и потрясён своим решением. Сакрапант смотрел на меня с грустной нежностью; казалось, он тоже знает, хотя ему не говорили, что я согласился подписать договор, но из тактичности молчал. Ревущий катер понёсся по опаловому морю к смутному горизонту, где лежал полусонный город, встроенный во время, как в болота, – восточная Венеция, проспавшая свою жизнь.

Вайбарт, как обычно, сидел за письменным столом, только на сей раз не работал, а выдувал птичье яйцо, чтобы добавить к своей коллекции. Проткнул голубую скорлупу иглой с обоих концов и сосредоточенно дул в одно из крохотных отверстий; из противоположного постепенно выдавливался желток, который наконец шлёпнулся в корзину для бумаг.

– Ну вот, – удовлетворённо сказал он, кладя скорлупку в бархатную лунку среди других таких же. Благоговейно закрыл шкатулку и, сплетя пальцы, посмотрел на меня. Мои контракты лежали на углу стола среди других бумаг. Не говоря ни слова, я взял ручку из мраморной подставки и поставил подпись везде, где было нужно.

– Так, – сказал он добродушно. – Этого следовало ожидать. Слава и богатство, приятель, и всего-то надо поставить подпись. Везёт же некоторым.

Я сел, глядя перед собой, все ещё не уверенный, правильно ли я сделал, и ужасно расстроенный. Должно быть, он каким-то образом почувствовал это (несмотря на легкомысленный вид, он был проницательный молодой человек), потому что в его голосе зазвучало сочувствие; он налил мне стаканчик крепкого, и это было очень кстати, или казалось, что кстати. Хотя почему?

Я словно слышал голос Сакрапанта: «Замечательная фирма, мистер Чарлок, сэр. Когда я не мог найти врача для жены, фирма мне помогла».

Пронзительно зазвонил телефон.

– Тебя, – протянул мне трубку Вайбарт. Сквозь потрескивание на линии я узнал голос

Иокаса:

– Феликс, забыл тебе сказать. У меня есть сообщение твоему другу в Афинах, Кёпгену. Он ведь твой друг?

– Да. Не знал, что вы с ним знакомы.

– Лично – нет. Но когда увидишь его, передай, что мы установили, где находится икона, за которой он охотится. Передашь?

– Икона?

– Да. Мы знаем, в каком она монастыре.

– Постараюсь не забыть.

– Большое спасибо, Феликс.

Я набрал в грудь воздуху и сказал:

– Иокас, я только что подписал все договоры о сотрудничестве.

– Я знал, что ты подпишешь. Чувствовал. Был уверен.

Вайбарт отхлёбывал из стакана и смотрел на меня.

– Думаю, – сказал он, – тебе надо взбодриться. Хочу пригласить тебя пообедать со мной. Услышишь все детали моей литературной карьеры. Я делаю успехи. Кстати, я нашёл отличный французский кабачок. Тебе известно, что французы едят все что ни попадя? Если бы с неба посыпались ноги мертвецов, они бы не задумываясь стали каннибалами. Больше того, радовались бы вдвойне, потому что все это на дармовщинку. Пойдёшь?

– Хорошо. Но прежде надо отнести бумаги в фирму и получить какие-то деньги.

Что я и сделал, отправившись пешком по грязным, запруженным народом улицам. Мистер Сакрапант ждал меня – но с каким печальным и сочувственным лицом, прямо-таки подручный гробовщика. Он взял у меня бумаги и выдал чек на сумму, показавшуюся фантастической, который я похолодевшими пальцами сунул в свой тощий бумажник.

– Наверняка вы вернётесь обратно в Афины, – сказал он. – Я сохраню в сердце память о нашей совместной работе, мистер Чарлок.

– Благодарю вас. Уеду, полагаю, через день-два. – На самом же деле мне не хотелось покидать город, не повидавшись с Бенедиктой, – хотя вряд ли у меня была такая возможность. Может, стоит послать ей записку? Как знать, не поможет ли простое известие, что я ещё здесь, в Полисе… – Думаю, я поживу здесь ещё неделю, – сказал я ему. – В Пере, как обычно.

Бездеятельная любовь все равно что злокачественная опухоль! Мне вдруг показалось, что хмурый дымный город населён призраками. Я ещё не мог прийти в себя оттого, что в одно мгновение освободился от всех тех мелких забот, которые грузом висят над обычными людьми: безденежье, поиски работы и так далее. Странным было и то, что любой на моем месте чувствовал бы восторг, ликование. Я же не чувствовал ничего. Я взял экипаж и вернулся в свою мерзкую гостиницу, сообщил, что остаюсь ещё на несколько дней, и велел накрыть столик в саду. К сожалению, вокруг не было ни одного знакомого лица. Я был бы благодарен Вайбарту, если бы он помог скрасить мне ожидание. Ожидание! Но допустим, Бенедикта не придёт? Ну да, Цюрих.

В сумерках за мной зашёл Вайбарт, и мы отправились через весь город в харчевню, которую он недавно обнаружил. Его жена должна была присоединиться к нам позже. Как обычно, он был озабочен своей воображаемой литературной карьерой, которую все никак не мог начать, и потому ругал себя нещадно. Он решил поступить вопреки обычному порядку и первым делом написать рецензии на свои ещё неопубликованные произведения.

– Почему бы не начать сразу с некрологов? – предложил я. – В них всегда даются самые хвалебные оценки писателям. Единственная радость от смерти, что никто не может сказать плохого слова у тебя за спиной.

– Мне это не приходило в голову, – сказал Вайбарт, повязывая шею салфеткой, как другие повязывают шарфом. – К тому же, пожалуй, уже слишком поздно. На этой неделе выходит мой роман «Спаржевое дерево». («Роман, которому присуща невероятная лёгкость письма».) Отзывы будут самые разные. Я утешаюсь тем, что говорю себе: зависть самоуверенных ослов – это лучший комплимент литературным достоинствам твоей книги. Впрочем, я уже составил график продаж. Что ты думаешь о тридцати тысячах в первую неделю? По скользящей шкале это должно составить чистую тысячу, верно?

– Вдвое меньше и то будет слишком хорошо, – сказала его жена со смирением человека, которому при ходится жить с одержимым. Она была красивой брюнеткой с робкими зелёными глазами. Звали её Пиа. Кормили и в самом деле превосходно.

– Тогда я сдаюсь, – сказал я, – и перехожу к критике. Ревнуй к самому себе, каким тебя будут расписывать в еженедельниках. Наблюдай за тем, как становишься знаменитым. Говори себе, что ты, вообще-то, не такой плохой человек, просто беспринципный.

– Можно, – спросил Вайбарт с ноткой зависти в голосе, – рассказать жене о твоей невероятной удаче, о твоей новой работе?

– Разумеется.

Он долго расписывал, как мне повезло. Она с любопытством смотрела на меня, удивлённая, что на моем лице не написан восторг. Думаю, напротив, вид у меня был виноватый.

– Видишь ли, Вайбарт, – попытался я объяснить, – в каком-то смысле мы с тобой в одной лодке. Мне не хотелось быть просто изобретателем, я хотел заниматься отвлечёнными вещами: использовать математику в качестве трамплина. У меня, как и у тебя, нет художественного таланта. Мне придётся ограничиться конкретным железом, а не иметь дело с поэтическими абстракциями, новыми мирами. А мне так хотелось стать маленьким Коперником нашего века. Отсюда моя апатия, за которую ты меня критикуешь. Из меня не получился нормальный учёный. Я попытаюсь расширить возможности наших несовершенных пяти чувств. Если получится, с меня и этого будет довольно.

Он одним духом процитировал:

– Зоркость орла, слух оленя, осязание паука, вкус обезьяны, нюх собаки.

– Я предпочёл бы нечто иное, что было бы сравнимо с работой художника, которую мой друг Кёпген определяет как акт дисциплинированного неповиновения. Но что, если человек не готов к этому? – О Боже, мы уже пьяны.

– Дорогой, – сказала ему жена, – вокруг меня одни неудачники. – Но она была благодарна мне за эту солидарность с личным мифом мужа.

Вайбарт пришёл в прекрасное настроение и решил, что дальнейшее самобичевание стоит отложить до того момента, как мы перейдём к кофе. Еда, сказал он, слишком хороша, чтобы её отравлять, и к тому же единственная метафизическая проблема, которая должна волновать истинного гурмана, это – можно ли жить без соуса?

Неожиданно загремел гром и полил дождь, захлестывая под своды галереи; мы долго сидели за коньяком, ожидая, когда он кончится, и меня вновь охватило беспокойство. Часы на руке, как магнитом, притягивали взгляд, мысли постоянно возвращались к Бенедикте и её новому, двусмысленному поведению, которому только она одна могла дать объяснение. Время – это единственное, что не иссякает.

– Наверно, завтра уеду в Афины, – сказал я, потому что Вайбарт планировал устроить пикник на уикенд, а я вдруг почувствовал, что устал от него.

Дождь стих, и свежий ветер хлопал парусиной тентов кафе. Нам удалось поймать такси до Перы, где я и вышел у своей гостиницы. Тут все мои сомнения разрешились, поскольку в вазе на каминной доске я увидел ещё курящуюся благовонную палочку, а рядом с вазой визитную карточку Иокаса, на которой таким хорошо знакомым своеобразным и неровным почерком, почерком Бенедикты, было написано несколько слов. Она приедет завтра, в полдень. В одно мгновение, – словно порыв ветра разогнал грозовые тучи, – на душе у меня стало легко. Я уснул почти мгновенно, но виделось мне что-то невообразимое, в духе Вайбарта, о долгой истории фирмы, собиравшей все богатства Востока в своих громадных хранилищах, которыми руководил Иокас: меха, и кожи, и опийный мак, икру, и соль, и воск, янтарь, драгоценные камни, фарфор и стекло, – видения до того фантасмагоричные, что даже во сне мне приходилось поправлять картину, добавляя современные, менее романтичные товары вроде шахтных стоек из Словении, масла и пшеницы из России, бокситов, и олова, и угля. И где-то посреди этой феерии фальшивого блеска мне явилось бледное лицо Бенедикты, которая смотрела на меня, словно из высокого окна, – я вздрогнул и проснулся со словами: «Ты должен быть уверен, что её богатство никак не повлияет на все твои решения». Но нельзя игнорировать богатство, оно метит человека, как заячья губа. Я с подозрением вгляделся в её почерк. Графолог подметил бы в нем намёк на нарушения функции желез. Но я любил её, любил, любил.

Утром, повинуясь некой смутной мысли, посетившей меня во сне, я направился в район фешенебельных магазинов в Пере, намереваясь провести научный эксперимент, а именно потратить кучу денег, чтобы точно знать, что при этом испытываешь. Я думал купить охотничье ружьё, или часы, или безумно шикарную авторучку. Привыкнув жить если не бедно, то скромно, часто отказывать себе, нет, не в самом необходимом, а в какой-нибудь роскошной безделице, я хотел изведать это чувство, швырнув горсть честно заработанного золота на прилавок какого-нибудь купца. Но стоило мне взглянуть на эти никчёмные вещи, моё желание тут же улетучилось. Что, черт возьми, я буду делать с ружьём? Ипполита всегда даст мне своё. Часы? Я забуду их снять, когда буду купаться. Ручка? Не успею купить, как потеряю. Я бесцельно бродил по базару, позволяя смуглолицым торговцам дёргать меня за рукав и расписывать их товар. В то время я мало разбирался в драгоценных камнях. (Теперь, конечно, мои искусственные алмазы сверкают по всему миру.) И в духах. Но в конце концов, не переставая думать о Бенедикте, я позволил уговорить себя купить небольшой очаровательный ковёр, настоящий ширазский, судя по ярлыку. Со свёрнутым ковром под мышкой я вернулся в гостиницу как раз вовремя, чтобы увидеть, как толпа колоритных стамбульских носильщиков вносит в гостиницу бесконечные чёрные чемоданы и шляпные коробки, все со столь знакомой золотой монограммой. Сама она уже была в номере – одетая по последней моде, сидела на террасе, закинув ногу на ногу и сложив на колене руки в перчатках. В перчатках! Россыпь янтарных солнечных зайчиков плясала на её платье, пробиваясь сквозь широкие поля лёгкой соломенной шляпы.

Она смотрела на свои перчатки и шевелила губами, словно в молитве или отвечая своим мыслям. Все, казалось, говорило: берегись! но я подошёл и взял её руки в свои – чтобы отвлечь её от задумчивости и заставить обратить на себя внимание. Когда я произнёс её имя, она подняла глаза, в которых ничего не шевельнулось, словно она впервые меня видела.

– Все дали согласие, – тихо сказала она самое безысходное, что может услышать влюблённый. – Все без исключения, даже Иокас. Все нас поддерживают. – Мы обнялись, и я почувствовал, как она слегка дрожит, тонкая и гибкая и благоухающая духами, которые я не мог определить.

– Я хочу, чтобы ты произнёс моё имя, хочу услышать, как оно звучит: раньше я не обращала на это внимания.

Я дважды повторил её имя. Она вздохнула и сказала:

– Да, именно так, как я ожидала. – Словно получила доказательство.

Я сел рядом и развернул свой подарок.

– Я купил тебе маленький ширазский ковёр, – сказал я, гордый своим приобретением, но тут же смутился, увидев её улыбку.

– Тебя надули. Это афганская работа. – Она смеялась и хлопала в ладоши, словно над удачной шуткой.

Все мои вещи были перенесены в огромные апартаменты на втором этаже и выглядели бедными родственниками в куче её блестящих чемоданов. Турчанка горничная развешивала её платья. Ланч был накрыт на балконе. Она придирчиво оглядела комнату с огромной кроватью с бархатным балдахином, неожиданно повернулась ко мне и сказала:

– В этот раз я смогу пробыть здесь только три дня. Потом я должна ехать на север. Но позже приеду к тебе в Афины или Лондон. Ладно?

– Очень хорошо.

Три календарных дня и ночи; но для потрясённой души (и это было обоюдно) они могли показаться тремя столетьями, так удивительно бесконечные секунды изменили мой взгляд на неё и её меланхоличный город, обросший историей: он стал своеобразным продолжением её детства, её воспоминаний о нем, неотделимый от неё. Все его закоснелые красоты, вызывающие отвращение уголки, где царили грязь и болезни, болотный газ, источаемый гниющим трупом Византия, – все это слилось в один величественный образ. Она ходила по нему с бездумной уверенностью, которую даёт давняя близость. Это было нечестивое место, чтобы здесь влюбляться в женщину, место, лишающее мужества; или дело было просто в Бенедикте и в несмолкаемом тревожном колоколе, звучавшем в отдалённом уголке мозга, заглушаемом сладостным призывом минаретов, задумчивым гудением пароходных сирен в бухте Золотой Рог? Скажем так, во всем этом я видел её отражение – отпечаток образа, который стоял за поцелуями, не блаженными и светлыми, какими они и должны быть, но порочно-тёмными, колдовскими. Основная загадка так и осталась неразрешённой до сего дня; я и тогда мог бы, если бы попытался, понять, что она рождена для любви, но обречена на смерть, на одинокую смерть, как вольный зверь. Но до чего сам я был счастлив, – ибо был способен на уступку, подчинение, – и это порождало во мне иллюзию, что могу, пусть на краткое мгновение, преодолеть преграду, которую она воздвигла меж нами. Победы прикладной науки! Я показал ей все, чему научила меня Иоланта! В какой-то миг уверился, что остановил огромную движущуюся лестницу сердца! Я упорно не желал признаваться себе, что в этой первой схватке реально вижу, так сказать, первые признаки растущего отчуждения. Видел ли я их? Не знаю. Так или иначе, отдаваться покорно и беспамятно или же с отчаянием все равно что стараться выдернуть из раны отравленную стрелу прежде, чем яд успеет попасть в тело. А она умела возбудить, умела раззадорить: «Свяжи мне руки» – или менее разумное: «О, он слишком большой, он разорвёт меня». В мужчинах пробуждается неистовство, когда они предаются любви с агрессивной женщиной. Обладать столь глубоко и полно и тем не менее не быть допущенным к сокровенным тайнам души! Поцелуи были предупреждением, которого я не понял; но последний миг был восхитителен, головокружителен – иначе и быть не могло, или могло? Господа присяжные, с действительностью следует обращаться как бы шутя, иначе упустим её суть. Относиться не как к чему-то серьёзному, а как к игре ! Все прекрасно, говорит теперь бедный Феликс; он тоже задним умом крепок. Способны вы воспринимать электрический стул как романтический символ? Если перережете обонятельный нерв кролику, вы обречёте его на бессилие; отсеките голову спаривающейся саламандре, и она ничего не почувствует: захваченная божественным ритмом, она продолжает, словно ничего не произошло. Может, ничего не произошло? Бенедикта! Быстро остывающие миры, мы засыпаем в объятиях друг друга. Тайны ничего не значат. Я подхожу к ней, сидящей в слезах на балконе. «Почему ты плачешь, Бенедикта?» Она не знает, смотрит на меня, на ресницах слезы, слезы текут по её длинному тонкому носу. «Не знаю». И десять минут спустя от души смеётся над ужимками обезьяны, сидящей на шарманке.

Итак, город начинает походить на неё; наши экскурсии и прогулки начинают доставлять неведомое наслаждение, и ей знакомы такие уголки, куда не добралась промышленность, а может, и другие гиды, вроде Сакрапанта или Вайбарта. Теперь я не могу думать о Полисе без того, чтобы везде увидеть лицо Бенедикты – в мечети, кладбище, качающемся лесе мачт в бухте Золотой Рог. Полис принадлежит ей, как мне принадлежат Афины. Были, конечно, и всякие странности: помню, что куда бы мы ни пошли, всюду нас готовы были встретить, – например, кто-то, ждущий возле мечети с ключами от входа. То, как трудно попасть в небольшие мечети, найти сторожа с ключами, слишком известная особенность Полиса, чтобы надо было это объяснять; всякий турист жалуется на это. Но всякий раз, когда появлялась – очень часто пешком – эта роковая пара, сторож оказывался на месте. Может, она заранее предупредила его, или кто-то по её просьбе, спросил я? «Нет, просто нам везёт, ничего больше».

И опять все с тем же двусмысленным видом – гордым и почти скорбным – она ведёт меня по красивому кладбищу в Эюбе среди мраморной магии сказочных тюрбанов и цветов. Мы подходим к одной из могил, обнесённой решёткой. Я, естественно, не могу прочесть летящую арабскую вязь, но под нею, мелкими латинскими буквами, читаю: Бенедикта Мерлин. Дат жизни и смерти нет.

– Кто здесь лежит – твоя мать? – спросил я, но она резко поворачивается, срывает травинку, которою щекочет себе губы, спускаясь с холма. – Бенедикта, пожалуйста, скажи.

Она пристально смотрит на меня, снова отворачивается и идёт дальше между могил. Настаивать бесполезно. У края кладбища она бросается мне на шею, прижимаясь с какой-то странной неистовостью, словно желая стереть из памяти какое-то мучительное воспоминание. Но ни слова не говорит, понимаете? Достаёт мягким ласковым движением носовой платок и отирает с моих губ следы своей помады. Никогда ещё, кажется, на меня не смотрели с такой беспредельной любовью, с такой беззащитной нежностью; какое мне дело до её тайн? Суровая маска монахини соскользнула. На короткое время я увидел женщину.

Три дня промелькнули, три дня непрерывной физичёской близости; я заставил себя не думать о её предстоящем возвращении в Европу – о том, как медленный Восточный экспресс проплывёт мимо великих стен города, унося её в Цюрих. В самом разгаре наших безумств – или скорей в конце, потому что это случилось в последний вечер, – произошло совершенно невероятное: умер Сакрапант. Все произошло так внезапно и так неожиданно, что сознание отказывалось понимать случившееся, – хотя позже, конечно, нашло тому удовлетворительное объяснение.

Со временем события подобного рода всегда обрастают в наших глазах комплексом надуманных причинно-следственных связей. Впрочем, как знать?

Самый прекрасный час – час заката: город мёдленно ускользает во тьму, тогда как солнце, как лев, сражается с морским горизонтом, шлющим полчища туманов, которые, принимая фантастический окрас и формы, поднимаются все выше и выше. Сидеть в темнеющем саду при отеле, спокойно потягивая аперитив в ожидании, когда слепой муэдзин взберётся на свой шесток посреди городских зданий и пошлёт совиный зов правоверным, – лучше не было способа провести этот час, наблюдая, как свет начинает мерцать над Таксимом и, мыча, снуют пароходы по сумеречной воде.

В тот особенно запомнившийся вечер мы были очень молчаливы; экспресс отходил около полуночи, её багаж был собран. Мы сидели между двумя мирами, не печалясь, не радуясь, – в странной отвлечённой уверенности относительно будущего. Я подсознательно ждал тот спокойный зов, который вскоре должен был прозвучать со стороны мечети, – монотонное гнусавое карканье Еведа[59]59
  Египетский евнух при дворе Зедекии, который спас пророка Иеремию от смерти (Иер. 38:7—12).


[Закрыть], слепое старческое птичье лицо. И в сгущавшихся сумерках увидел фигуру в белом, спотыкаясь бредущую вдалеке среди деревьев. Она двигалась неуверенно, но с таким упорством, словно её направляла неведомая сила. Я узнал моего друга, но отнёсся к этому как к должному; то же, думаю, и она, когда, проследив за направлением моего взгляда, увидела фигуру. В этом не было ничего необычного; но затем, к моему удивлению, он остановился, покосился на небо и полез вверх по винтовой лестнице на минарет. Теперь шаги его изменились: он поднимался медленно, устало, словно на него давила огромная тяжесть. Я увидел, как он показался в узкой

прорези окошка на полпути к верхней площадке, и не сдержал изумлённого: «Что за черт, это же старина Сакрапант…» Бенедикта посмотрела на часы, потом на небо.

Для муэдзина было ещё рано. Наконец измождённая фигура появилась на верхней площадке, воздев маленькие, похожие на ветви папоротника руки, словно взывая к темнеющему миру, который окружал башню минарета. Это и был зов, но слабый и бессвязный; смысл слов едва угадывался за плотными слоями влажного ночного воздуха. Мне казалось, что я слышу что-то вроде: «…исполнятся на фирме. Отдай ей все свои силы, и тебе воздастся сторицей». Конечно, нельзя было быть абсолютно уверенным, но мне казалось, что именно эти слова слышатся в дрожащих заклинаниях. Я вскочил, потому что хрупкая фигурка стала клониться вперёд и падать через перила. Мистер Сакрапант медленно летел с ночного неба к чёрной земле. Треск пальмовых ветвей, затем глухой удар, подводящий окончательную черту, звон разбитого стекла и мгновенная тишина. Я стоял, не в силах произнести ни слова. Но уже со всех сторон раздался топот бегущих ног и голоса; тут же собралась толпа, как мухи на вскрытую артерию. «Боже мой!» – выдохнул я. Бенедикта неподвижно сидела, не поднимая головы. Я шёпотом позвал её, но она не пошевелилась.

Я легонько потряс её за плечи, как трясут остановившиеся часы, и она взглянула на меня в безмерной печали.

– Быстро уходим отсюда, – сказала она и схватила меня за руку.

Голоса позади, среди деревьев, звучали все решительней – они насыщали алчное любопытство. Кровь на мраморе. Я содрогнулся. Держась за руки, мы шли через тёмный сад к освещённым террасам и холлам отеля. Бенедикта сказала:

– Иокас должен был его уволить. О, зачем люди идут на крайности?

В самом деле, зачем? Я вспоминал бледное покорное лицо Сакрапанта, светлевшее в вечернем небе. Конечно, подобная причина все объясняет, и все же…

Вечер лежал в руинах. Мы пообедали в полном молчании, погрузили багаж в машину, присланную фирмой, – все автоматически, оглушённые этой внезапной смертью. Я постоянно возвращался мыслями к тому бледному лицу, склонившемуся над перилами; Сакрапант выглядел как человек, чья психика была направленно изменена в результате какого-то хирургического или фармакологического эксперимента. На один краткий миг ветер распрямил фалды его пиджака, и он в своём полете стал похож на дротик – как сбитая выстрелом кряква. Но он упал, образно говоря, в озеро нашей души, и круги от его смерти продолжают расходиться, отдаляя нас друг от друга.