Текст книги "Бунт Афродиты. Tunc"

– Знаешь, Феликс, я, наверно, забеременела – ты это учитывал? Что мне делать?

– С чего ты взяла?

– Задержки и все такое прочее.

Мгновение она сидела перед зеркалом, словно загипнотизированная, глядя в свои расширившиеся глаза с выражением безмолвной паники. Затем издала долгий прерывистый вздох, пришла в себя и покинула каюту с видом человека, приговорённого к казни. И весь тот вечер она почти не разговаривала; время от времени я перехватывал её взгляд, устремлённый на меня с выражением невыразимой печали.

– Что с тобой, Бенедикта?

Но она только мотнула головой и улыбнулась дрожащими губами; а после танцев, когда мы возвратились в каюту, сорвала с золотистых волос чепец и, повернувшись ко мне, крикнула с мукой в голосе:

– О, разве не понимаешь? Это все изменит, все.

В ту последнюю ночь мы так и не уснули: лежали рядом, глядя во тьму; наше странное путешествие почти закончилось.

Мы сошли на берег, затянутый серым и сырым шёлком тумана, нашли на причале машину, поджидавшую нас. Кто-то из команды уже позаботился о багаже, нам же оставалось только спуститься по сходням и спрятаться под чёрным зонтом, который держал для нас шофёр. «Добро пожаловать домой!» Мы сидели на заднем сиденье, взявшись за руки, и молча смотрели на призрачную природу, вихрем проносившуюся мимо. Гнулись деревья в порывах ветра; пустошь сменялась пустошью, кое-где торчали фигурки мокрых лошадей. Наконец мы подъехали к большому дому, казавшемуся давно необитаемым; однако в каминах повсюду горел огонь и чувствовался едва уловимый запах старинного центрального отопления. Для нас уже был накрыт ланч. Было непривычно чувствовать себя вновь на земле, во внутреннем ухе ещё качалось море. Бэйнс с мрачной любезностью встретил нас, приготовил один из своих превосходных коктейлей, и Бенедикта, взяв свой стакан, ненадолго поднялась наверх. Раздался телефонный звонок, и Бэйнс щёлкнул переключателем, чтобы было слышно и на втором этаже. Я услышал громкий и оживлённый голос Бенедикты, разговаривающей с кем-то. Когда она спустилась, на её лице сияла улыбка.

– Это был Джулиан. Он шлёт нам свою любовь. Говорит, что тебя ждёт приятный сюрприз, когда появишься в офисе. Твои первые два устройства имели большой успех.

Днём я поехал в Лондон, в свой кабинет, от которого успел отвыкнуть, где узнал обещанные Джулианом приятные новости. Конгрив и Натан принесли полное досье, включая документы рекламной кампании.

– Блестящая победа, Чарлок, – сказал счастливый Конгрив, намыливая руки невидимым мылом. – Держись за свои права и только успевай подсчитывать дивиденды; максимума, похоже, не предвидится – данные по Германии и Америке ещё не полные, а взгляни на продажи.

Все это было чрезвычайно отрадно. Но в конце досье я обнаружил ещё папку, загадочно озаглавленную: «Предложение д-ра Маршана по применению нити накаливания в оптическом прицеле». Ни Конгрив, ни Натан не могли объяснить, что это значит. Когда они ушли, я поднял телефонную трубку и попросил оператора во что бы то ни стало разыскать Джулиана; это заняло некоторое время, и, когда я наконец связался с ним, голос его звучал так, словно он говорил откуда-то из глубинки. Я оборвал его дежурные приветствия и поздравления и сразу спросил о папке.

– Да, я собирался поговорить с вами об этом, – сказал Джулиан. – Маршан возглавляет наше электротехническое подразделение в Слау. Возможно, вы встречались с ним, не знаю. Но когда мы собирались приступить к производству вашего устройства, он тут же ухватился за него и приспособил к своему, над которым работал, – усовершенствованной системе наведения. Вообще говоря, это выглядит многообещающе, спецслужбы проявили огромный интерес. Мы пока не закончили прототип, но в течение месяца-двух проведём совместно с армией пробные стрельбы и посмотрим, чего мы достигли. Нет надобности подчёркивать важность заказов, которые мы можем получить; и, конечно, ваш патент остаётся под полной защитой. Это будет означать колоссальный рост ваших гонораров. Надеюсь, вы довольны.

Моё молчание, должно быть, озадачило его, потому что он с ещё большим энтузиазмом повторил последние свои слова и продолжал:

– Конечно, мне, наверно, следовало посоветоваться с вами, но вы были где-то в открытом море, а Маршану не терпелось продолжать работу над этим инфракрасным прицелом…– Его голос замер в летаргической дали.

– Я чувствую себя так, – сказал я, – словно у меня отняли моё изобретение.

Удивительно, как он умудрился по телефону мягко улыбнуться и дружески тронуть меня за локоть.

– О, не переживайте, Чарлок. Все совсем не так. Ваше устройство нашло иное применение, только и всего.

– Тем не менее, – сказал я упрямо, очки на кончике носа. – Тем не менее, Джулиан.

Он одобрительно поцокал языком и продолжал с удвоенной учтивостью:

– Примите, пожалуйста, мои глубочайшие извинения; я должен был испросить вашего позволения. Но сделанного не воротишь, так что простите меня, хорошо?

Действительно, ничего не оставалось, как смириться с фактом.

– Где сейчас Маршан? – спросил я.

– Направляется к вам, – сказал Джулиан, внезапный скрежет в трубке заглушил его голос, раздался щелчок, и нас разъединили.

Я поднял голову и увидел Маршана, с видом побитой собаки стоящего перед моим столом, волосы взъерошены, близорукие глаза смотрят сквозь толстые стекла очков в стальной оправе, сломанной и замотанной изоляционной лентой. Он протянул длинную вялую руку с коричневыми от никотина и кислоты пальцами.

– Это я, – произнёс он мерзким, гнусавым голосом сквозь мокрый окурок, прилипший к нижней губе. – Конечно, мы уже встречались.

– Садитесь, – сказал я как можно радушней.

Всем своим обликом он напоминал вонючих лабораторных крыс провинциальных университетов – твидовый пиджак, весь в пятнах, и серые штаны, невероятно грязная и мятая рубаха без одной запонки. Он бросил на стол кипу чертежей и придвинулся вместе со стулом, чтобы дать пояснения, осторожно водя по ним карандашом с серебряным колпачком. От его пиджака несло затхлостью. Я готов был выразить, не стесняясь в выражениях, своё негодование, но, едва взглянув на чертежи, увидел удивительную элегантность его решения; он взял новый натриевый фильтр моего устройства и применил его, слегка видоизменив систему крепления, в обычном оружейном визире. Я с невольным восхищением слушал его толковые пояснения.

– Но это ведь оружие! – не удержался я наконец. – Ужасно. Я надеялся, мои игрушки принесут пользу человечеству, а не… будут способствовать его уничтожению.

Он взглянул на меня невозмутимо, скептически и с некоторым презрением. Потом закурил новую сигарету и сказал:

– Я смотрю на все это совершенно иначе. И сделаю все, что в моих силах, чтобы осложнить человечеству жизнь, хотите верьте, хотите нет. – И он осклабился, показав неровные прокуренные зубы.

– И тем не менее, – сказал я с нескрываемой неприязнью, – думаю, должен вас поздравить.

– Слишком рано, – сказал он. – Подождите, пока мы проведём первые стрельбы и увидим, как работает прибор. Вам не стоит особо роптать, Чарлок; по сравнению с некоторыми вещами, которыми занимается фирма, эта… просто безделица.

Крохотная панель двусторонней связи снизу моего стола вспыхнула, и зажужжал зуммер. Раздался спокойный голос Натана:

– Хорошие новости, мистер Чарлок. Мистер Пехлеви просил передать, что контракт на ртуть нам обеспечён; мы сможем закупить её по ценам значительно ниже прежних.

Маршан потихоньку сворачивал свои чертежи, чтобы убрать их в картонный футляр. С нижней губы у него свисала сигарета.

– Маршан, вы когда-нибудь видели Джулиана Пехлеви? – спросил я с любопытством; я заметил за собой, что в последнее время обращаюсь с подобным вопросом ко все большему числу людей. Очень немногие могли ответить утвердительно – Натан был одним из тех избранных, которые имели такую привилегию. Лицо Маршана сморщилось в ухмылке, он отрицательно помотал головой.

– Не могу сказать, что видел. Он мне только звонит. – Он потоптался, словно хотел что-то добавить и не решался.

– Должен признаться, – сказал я со смехом, – эта его чёртова неуловимость действует мне на нервы.

Маршан почесал нос.

– И все же, – сказал он с удивлением, – он должен где-то существовать – посмотрите вашу газету.

Сегодняшняя газета лежала нераскрытая в корзине для бумаг. Маршан взял её, вмиг пролистал, развернул на странице финансовых новостей и протянул мне. Я увидел полный текст речи, произнесённой Джулианом на совещании директоров предприятий.

– Видите? – сказал Маршан. – Несколько сот поганых директоров слушали его вчера целый час.

Несмотря на внушительный список успехов на всех фронтах, в тот вечер я возвращался в загородный дом, ощущая какую-то подспудную тоску. Когда я приехал, Бенедикта была уже в постели. Я подошёл и долго смотрел на неё, спящую в розовом свете ночника, грудь её мерно вздымалась, сон разгладил лицо, ставшее трогательно-наивным. Казалось, я должен рассказать ей о тысяче вещей, задать тысячу вопросов; однако они были заперты где-то в подсознании. Я не мог извлечь их оттуда, выразить разумно и логически. Что это были за вопросы? Я действительно не знал, но они копошились во мне, как пчелы в перенаселённом улье. Долго я так стоял над ней, прежде чем повернулся и молча пошёл к двери. Я взялся за ручку и тут услышал её голос:

– Феликс!

Я обернулся, но она по-прежнему лежала, и глаза у неё были плотно закрыты.

– Ты смотрел, как я спала, – проговорила она.

– Да.

– Я была у Нэша и Уайлда. Они считают, что я не ошибаюсь, что я беременна.

– Открой глаза.

– Нет.

Из-под сомкнутых век медленно выкатились две слезинки и побежали по её орлиному носу.

– Бенедикта! – прикрикнул я на неё. Она тяжело вздохнула. – Но ведь ты говорила, что хочешь ребенка.

– Говорила. Но я не знала, что все будет вот так. Я вытер ей нос своим платком и хотел поцеловать её, но она отвернулась и уткнулась лицом в подушку.

– Не хочу, чтобы меня трогали, разве не видишь? Пожалуйста, не трогай меня.

Я в замешательстве понял, что эти слова означают крутую перемену в наших отношениях.

– Уходи. Сейчас мне нужно поспать.

В тоне, каким она это сказала, слышалось: «Ты мне отвратителен, омерзителен». Теперь глаза её были открыты и говорили то, что не могли выговорить губы. В холле я опустился в кресло и ошеломлённо уставился в противоположную стену. «Это, наверно, пройдёт».

Едва я в тот вечер кончил ужинать, как у подъезда заскрипел гравий под колёсами машины. Это приехал Нэш, которого я уже видел раньше раз или два, – низенький розовощёкий толстяк. Он стоял с самодовольным видом у камина, покачиваясь на каблуках, и пил виски. Мы говорили о Бенедикте.

– Она часто переживает состояние тревоги или истерии, но вы, верно, знаете об этом. С этим ничего нельзя поделать, однако и слишком беспокоиться не следует. Я дал ей пару таблеток снотворного; если не возражаете, я сейчас поднимусь наверх и поговорю с ней. Кстати, это ужасно, что случилось с Карадоком.

– Что с ним?

– Вы разве не читали «Ивнинг стандард»? Погиб в авиакатастрофе. Я глазам своим не мог поверить.

Карадок погиб! Словно обухом по голове. Нэш достал газету из саквояжа и пошёл по длинной лестнице наверх, качая головой и что-то бормоча себе под нос.

СВИДЕТЕЛЬ АВИАКАТАСТРОФЫ

Сидней

Сообщается, что австралийский авиалайнер находился рядом, когда самолёт компании «Истерн овервейс» DC 7 упал вчера днём в море недалеко от Сиднея. Представитель по связям с прессой федеральной авиаслужбы представил запись переговоров между экипажем и диспетчерами. Вскоре после взлёта DC 7 находился на высоте 3700 футов, и почти в то же время австралийский авиалайнер приближался к Сиднею на высоте 3500 футов. Вот запись переговоров: «Наши маршруты находятся в опасной близости. Сейчас делаем разворот на три шесть ноль. Есть ли ещё объект в той же точке? Время вашего манёвра?»

«Южный, вы правы, подтверждаю. Но в данный момент я его не вижу». «Он ещё перед вами?» «Нет, сэр».

«Значит, он упал в залив, потому что мы его видели. Похоже, он делал манёвр, чтобы разойтись с нами, а мы старались разойтись с ним, и мы видели яркую вспышку примерно минуту спустя. Он был прямо над нами, наверно, пошёл резко вверх и сорвался в штопор».

«„Эйр Джапэн" сообщает об огне на воде. Служба контроля полётов продолжает вызывать „Истерн" шестьсот тридцать три. Я его больше не вижу на своём экране».

«На разбившемся самолёте находилось 40 пассажиров, уцелело только четверо, один из которых тяжело ранен. На данный момент найдено двенадцать тел. Корабли военно-морского флота Австралии ведут дальнейшие поиски в районе катастрофы. Среди пропавших без вести… профессор Ноэль Карадок».

Имя Карадока бросилось в глаза; я сидел как оглушенный, не в силах протянуть руку к нетронутому стакану с виски. Нэш спустился вниз, взял свой стакан и с молчаливым сочувствием остановился у моего кресла.

– Это большое несчастье для всех нас, – сказал он наконец. – Мне будет не хватать старой шельмы. – Он снова наполнил стакан и вернулся к главной теме нашего разговора. – Знаете, Чарлок, если подумать, то я был прав; с самого начала, когда она поняла, что с ней, я убеждал её спокойно уехать куда-нибудь на некоторое время, скажем в Цюрих, где она смогла бы восстановить душевное равновесие. Побыть одной, без вас – что скажете? Я не очень беспокоюсь за неё, но, в конце концов, её история болезни… да и, как вам известно, женщины часто бывают неуравновешенными и истеричными, когда ожидают ребёнка.

– Но ведь ещё не окончательно ясно, беременная она или нет, так?

– Вы правы.

– И к тому же ей не обязательно оставлять чёртова ребёнка, если она сходит от этого с ума, не так ли? Я не хочу быть ответственным за то, что она окончательно помешается.

– Она и думать не может, чтобы потерять его.

– Вы уверены?

Нэш сел и сморщился в короткой грустной улыбке, которая всегда так неожиданно появлялась на его лице и вдруг делала его похожим на обезьянку.

– Уверен.

– А я не очень.

– В любом случае выполняйте все её прихоти.

– Разумеется.

О том, чтобы поступать иначе, не хотелось и думать; я апатично проводил коротышку до машины и смотрел, как свет фар скользит, удаляясь, по длинному туннелю аллеи. Потом медленно вернулся в дом; перед глазами стояла картина внезапного исчезновения Карадока с земли живых. Дом вдруг показался душным, давящим. Я взял газету и пошёл наверх, в спальню. Одолел первый марш, и тут что-то заставило меня поднять голову. Наверху стояла Бенедикта и смотрела на меня

с каким-то лихорадочным возбуждением, отчего её заострившееся лицо напоминало волчье. Она облизнула губы и спросила:

– Нэш ушёл? – Я утвердительно кивнул. – А ты не возражаешь, если я ненадолго уеду? – Я покачал головой. – Слава богу! – сказала она с облегчением. Повернулась и мгновенно исчезла. Я услышал скрежет ключа, поворачивающегося в её двери.

Когда я на другой вечер вернулся домой, она уже уехала, правда, оставила открытку, где написала несколько тёплых слов, закончив на бодрой ноте: «Верь мне, это продлится недолго. А потом снова счастье».

5

В новой жизни, столь резко сменившей прежнюю, ощущалась какая-то пустота, к котором примешивалась тревога за судьбу Бенедикты после внезапного переворота, совершившегося в её душе. Но добряк Нэш постоянно сообщал, как идут дела; она, похоже, была здорова и жила в маленьком шале в парке, окружавшем Паульхаус под Цюрихом. Она всегда чувствовала себя спокойней, когда её окружал зимний пейзаж – облака, сосны, снег, – и теперь окончательно решила рожать, ей действительно хотелось иметь ребёнка. Я писал ей каждую неделю, рассказывая, чем мы тут занимаемся, но и письма казались мне пустыми, словно полностью убрали старые опоры близости и доверия из-под здания, которое мы смогли возвести. Но где-то в подсознании, должно быть, шевелилось ощущение, что возникло новое примитивное здание, неудачный архитектурный проект, не оформившийся и хрупкий мир моей любви. Да, что-то в этом роде. Было ещё и немного, унизительно чувствовать, что тебя заменил отряд курьеров, которые доставляют новости о ней, и нет возможности услышать, как она сама рассказывает их тебе. Джулиан тоже был сама доброта и регулярно звонил, чтобы продемонстрировать, как волнуют его наши дела. Недели складывались в месяцы, и все же время, казалось, замедлило бег, чуть ли не остановилось. Я вновь переселился в городской дом, чтобы быть ближе к работе, но выходил совсем редко. Я почти никого не знал в Лондоне и в этот период больше всего общался, наверно, с Пулли, с которым очень подружился, и сдружило нас общее несчастье – потеря Карадока. Хан не просто оставался для нас живым, он как будто ощущался ещё ближе по мере того, как мы разбирали его вещи и приводили в какое-то подобие порядка, чтобы опубликовать то, что годилось для публикации из разрозненной массы его бумаг. Огромное количество скабрезных стишков, лимериков и тому подобного было разбросано по его тетрадям, но их мы нашли вряд ли подходящими для печати – хотя сами, читая их, от души смеялись и получали удовольствие, словно он был с нами рядом. Довольно странно, что предполагаемым издателем его очерков по истории архитектуры оказался – никогда не мог себе такого представить – не кто иной, как Вайбарт. В один прекрасный день он забрёл ко мне в офис, бодрый, загорелый и улыбающийся, пожал мне руку и, погрузившись в кресло, объявил, что он «спасён».

– Спасён? – переспросил я, слово это попахивало обращением в веру.

– И все благодаря тебе, Чарлок Холмс, – сказал он, помахивая шляпой и с важным видом закуривая сигару. Это было и впрямь удивительно. – Как пишут в романах для горничных, я обрёл себя; я ушёл из министерства иностранных дел, тем самым избежав отправки в Софию, и теперь я – вот, позволь вручить тебе визитную карточку.

– Издатель! – воскликнул я, разглядывая карточку. – Как это у тебя получилось?

– Иокас Пехлеви, – сказал он со скромной гримасой-ухмылкой. – Как-то, когда ты отправился путешествовать, он зашёл ко мне и сказал, что знает от тебя о всех моих честолюбивых замыслах.

– Но я никогда не говорил с ним о тебе.

– Что с того, приятель, он мог прослушать запись наших с тобой разговоров.

Может быть, на каком-то этапе я записал Вайбарта? В памяти такого факта не сохранилось, но я действительно имел привычку записывать всех подряд для своей библиотеки голосов – произношение гласных и проч. (В основном записи анонимные.) Может, Иокас рылся в ней?

– Будь я проклят!

– Но он пошёл дальше, сказал, что, на его взгляд, я не писатель, но, возможно, из меня получится хороший издатель. И поскольку фирма контролирует половину бумажного производства в Норвегии…

– В самом деле? Я этого не знал, но меня уже ничего не удивляет.

– В самом, в самом. Он предложил мне основать совместно с одним молодым французом предприятие здесь, в Лондоне. Presto![69]69
  Быстро (ит.)


[Закрыть]. Первые пятнадцать проектов уже находятся в производстве – среди них и книга твоего друга, как там его, Карадока, чьи бумаги ты разбираешь. Понятно?

– Не уладив вопрос с правами?

– Фирму это никогда не заботило, – ответил Вайбарт с наигранной бодростью. – Да и с какой стати это должно её заботить?

– Ты меня просто удивляешь. Но я рад за тебя. Он посерьёзнел и попыхивал сигарой с видом милого скромняги.

– Я тоже. Рад? О Господи, не то слово. Я действительно чувствую, что могу проявить себя. Это действительно все спасло – ты знаешь, что у меня семейная жизнь была на волоске из-за постоянного моего нытья? Знаешь, что приходилось все больше и больше ужиматься, считать каждый грош? Что это была за жизнь, кошмар; а посмотри на меня теперь! Или я не солидный человек, издатель? Здоровенная сигара, пузцо появилось. – Он встал и, разведя полы пиджака, повернулся передо мной, как на демонстрации мод. Мы оба засмеялись, и я велел принести шерри, чтобы отпраздновать это неожиданное воскрешение из мертвых. – Так что я, – сказал он, – просто заскочил к тебе, чтобы поблагодарить и узнать, уже как лицо официальное, когда ты подготовишь для нас рукопись книги.

– Но все материалы у меня дома, и мы ещё работаем над ними; слушай, ты должен пообедать с нами, с Пулли и со мной, и помочь разобрать бумаги – в конце концов, теперь это твоя обязанность, нужно будет принять кое-какие решения. К тому же там много по-настоящему забавного.

Какое-то разнообразие. Результатом этой встречи стали по крайней мере два восхитительных вечера в доме на Маунт-стрит, когда мы разбирали огромный ворох бумаг и тетрадей, читали, предавались воспоминаниям. Кроме того, я мог добавить к этому материалу магнитофонные записи, сделанные в разное время, – правда, много было среди них записанных посредственно, но разобрать можно. Живой Карадок шумно усаживался среди нас в круге света от камина, и мы слышали его громоподобный голос, ворчащий, шутящий, декламирующий. У Пулли иногда слезы наворачивались на глаза, как от смеха, так и от печали. «Пулли стоит, как недоенная корова, просто лопается от абстрактной трансцендентальной любви к человечеству, хочет излить её – эту свою религию служения. Эй, Пулли, ты что, черт подери? Этика не основана на метафизике – вот так-то». Общий вопль: «Ура!»

 
Глухой, как пень,
Тих, как мудрец,
Этот дед хоть куда молодец.
Стар, как Судьба,
Юн, как мальчишка,
Этот дед рождён для винишка.
 

В какой-то момент это наверняка был «Най», где мурлыканье мандолины сплеталось с тоническим сольфеджио струи из раскрашенного пениса св. Фонтана. Потом мы вдруг перенеслись в таверну, в шум, гам, стук кружек о бочонки и свист ветра в ветвях деревьев. Тут, к большому удивлению, раздался гневный крик Кёпгена, – вполне можно представить, на кого он кричал.

«Но ты становишься тем, что сам так ненавидишь, притягиваешь то, чего так боишься». Пронзительный свист заглушил перебранку.

Мы слушали грохочущий голос Хана, и Вайбарт делал пометки в блокноте; нам обязательно нужно было зафиксировать большую часть магнитофонных записей на бумаге, проблема заключалась только в том, чтобы найти секретаря, способного выполнить эту задачу.

Время шло к одиннадцати, когда раздался звонок в дверь; Бэйнс уже отправился спать. На пороге стоял юный посыльный из фирмы, доставивший письмо. Я сразу узнал почерк Бенедикты – но строчки зеркальные; поверх её надписи другая рука переадресовала послание мне в офис. Я дал мальцу монетку и, извинившись перед друзьями, поднялся наверх в ванную комнату, вскрыл конверт, нашёл бритвенное зеркальце и, глядя в него, прочитал письмо. «Мой сын, – так оно начиналось, с этих слов, написанных трясущейся рукой и повторенных трижды. – Так темно здесь, внизу. Три ночи, самые тёмные в жизни, а поезда все нет. Время тянется невыносимо медленно, когда ждёшь, но глаза не устанут все высматривать, высматривать его. Потом мы сравним наши записки, если только мне не слишком опостылеет жить. В таком случае, прощай. Джулиан знает, что я чувствую».

Я вернулся к камину, в комнату, где все веселье как испарилось.

– Что стряслось? – спросил Пулли. – Ты весь бледный.

– Плохие предчувствия, – ответил я. – Давайте выпьем.

Было уже поздно, когда мы расстались, – но для меня вечер потерял свою прелесть; вместо неё была гнетущая тревога, ощущение бессилия – было ясно, что ни делом, ни словом тут не поможешь. Я ухватился за возможность проводить Вайбарта через весь Лондон до его новой квартиры на Ред-Лайон-сквер, чтобы не оставаться одному, и, когда мы наконец расстались, не пошёл домой, а бродил по улицам, не понимая, куда и зачем иду. Смутное желание найти какое-нибудь открытое заведение, выпить кофе гнало меня; но было то ли слишком поздно, то ли слишком рано. На рекламных щитах на Оксфорд-стрит уже начали расклеивать афиши фильма на будущую неделю. На одном из щитов наклеенная половина ждала вторую, словно недостающую часть головоломки; на ней была изображена девушка в чёрном, разрезанная точно посередине – пол-лица, одна грудь, одна нога. Это была Иоланта – а может, скорее всего, померещилось. Я просмотрел состав, нет ли её имени среди актёров. Есть, только тоже разрезанное пополам; но, судя по размеру шрифта, она уже стала звездой. Занималась заря, ветреная, молочно-белая. Появились первые призрачные прохожие с мертвенно-бледными утренними лицами. Пока я пялился на афишу, полицейский подозрительно на меня косился; он уж было собрался шугануть меня, но я избавил его от хлопот. Разбудил таксиста, дремлющего на углу Бонд-стрит, и отправился, оцепенелый, домой. Утренние газеты сообщили миру, что она вышла замуж за популярнейшего актёра из Голливуда. Бракосочетание состоялось в Рино. Теперь ей придётся забыть, что такое частная жизнь. На фотографии в утренней «Таймс» она просто сияла, но в вечернем выпуске выглядела уже более пристойно – вся в слезах от переживаний.

* * *

Потом однажды позвонил Маршан и сообщил, что его новый прицел готов и полевые испытания состоятся через день на равнине Солсбери-Плейн рано утром.

– Могу я поехать с тобой, в твоей машине? Лучше прихватить термос и что-нибудь пожевать. О, знаешь что? Джулиан обещал там быть, так что наконец увидишь его во плоти.

Во плоти! Наконец-то возможность нарушить однообразный бег дней, что-то, способное разжечь любопытство.

Таким образом, мы отправились среди ночи, полагая добраться до полигона к семи утра. Но ближе

к цели путешествия мир начал погружаться в густой туман, и вскоре мы ползли на черепашьей скорости в заиндевелой чаше желтоватого света от приборной доски. По временам в тумане открывался разрыв, и шофёр пользовался моментом, вовсю жмя на газ, пока плотная завеса снова не смыкалась и свет наших мощных фар тонул в вихре снежинок. На наше счастье, шоссе было совершенно пусто. Тем не менее мы едва не врезались в небольшую группу джипов и штабных машин, поджидавших на месте встречи. Жутко было смотреть на силуэты людей и предметов, двигавшихся по этому сырому полотнищу; свет фар упирался в неизвестность. Наш водитель беспокоился, что, съехав с шоссе на равнину, завязнет в грязи; только Маршан был в восторге.

– Что может быть лучше для испытаний? – повторял он. – Ни черта не видно, условия просто отличные. – Из тумана неожиданно вынырнула высокая фигура – словно пловец из воды. – Бригадир Тэннер? – позвал Маршан и оживился, когда человек ответил:

– Рад, что вы приехали. Я проинструктировал шофера штабной машины, куда ехать. Мы все расположимся на склоне того холма… – Он зло рассмеялся, увидев, что показывает в непроницаемую пустоту. – Министр, думаю, ещё в дороге; бог знает, не заблудится ли он в этой мерзости. Вы сами-то далеко отсюда попали в туман?

Мы вяло поговорили о тумане. Неожиданно похолодало. Маршан где-то раздобыл овчинную куртку, в которой стал ещё больше походить на взъерошенного пса. Мы боялись слишком далеко отходить от нашей машины, чтобы окончательно не потеряться.

– Джулиан приедет с министром, – сказал Маршан. – Но я не собираюсь их ждать; отстреляемся и умотаем обратно в город после того, как перекусим, что скажешь? Они пусть приезжают, когда хотят, и узнают все у армейских.

Поначалу бригадир довольно скептически отнёсся к его предложению, но когда Маршан сказал, что туман может продолжаться до бесконечности, а министр с Джулианом вообще не приехать, согласился и поставил на главной дороге пикет, чтобы, если они появятся, проводить на место. Предстояло проехать по равнине, ориентируясь на задний свет его машин; грязи не было, земля была сухая и твёрдая.

Мы тронулись, построившись колонной, моторы выли на низшей передаче; казалось, при такой скорости мы будем ехать бесконечно. Головные машины вынуждены были часто останавливаться, чтобы убедиться, той ли дорогой едут; в лёгком грузовике позади нас сверяли направление по компасу, который показывал, что головная машина сбилась с курса. Тайное совещание фигур, укутанных в саван тумана, обменивались зловещими шутками и ещё более зловещими ругательствами.

– Проклятая штуковина размагнитилась, – предположил голос лондонского вахлака.

Они походили на группу людей каменного века, направляющихся сквозь молочную белизну по своим неведомым делам. Время от времени клок завесы поднимался, и весь конвой припускался, так сказать, галопом, чтобы через сотню ярдов опять перейти на черепашью скорость. Меж тем светлело; верхняя кромка белизны начала розоветь – будто в небесной выси кто-то мёдленно истекал кровью. В толще тумана люди двигались как в замедленном фильме или как пловцы под водой, одни едва, другие лучше видимые, непостижимо глазу и уму. Вот только что они, казалось, далеко, а мгновенье спустя вдруг возникали перед машиной, словно выстреленные из пушки. Подъем постепенно становился круче, теперь машины двигались среди низкого кустарника, шины приятно заскрипели по гравию. Наш водитель перевёл дух. Он не верил словам бригадира, что грязи нет.

– Никогда нельзя доверять армейским, сэр, – сказал он Маршану. – Я был в армии. Так что знаю.

Маршан хихикнул, вышвырнул в окно свою тошнотворную сигарету, наполнявшую машину вонючим дымом, и отозвался:

– Я тоже.

Наконец мы доехали до них, внезапно и мистическим образом материализовавшихся на невысоком пологом холме, – трех здоровенных орудий, больше похожих на комбайны, упёршие длинные рыла в небо. Гномы, что копошились на орудиях, поначалу показавшиеся фигурками живой картины, свесились, чтобы посмотреть, кто приехал, – боясь, наверно, что на них наедут. Слышались хриплые голоса, отдававшие команды; из ниоткуда вновь появился бригадир, вылез из машины. Мы пошли за ним по полю туда, где, словно сонные мухи, двигались апатичные солдаты в накидках. Старшина, видневшийся как сквозь матовое стекло, пытался их расшевелить трехэтажной бранью и грубыми шутками. Но они продолжали двигаться как лунатики. Игрушка Маршана представляла собой неуклюжее сооружение, похожее на огромную шарманку, усыпанную разноцветными переключателями.

Он бросился к ней с распростёртыми объятиями, чуть ли не как к девушке; склонился над ней, нежно прикасаясь, манипулируя переключателями, оглаживая и близоруко оглядываясь, словно ища помощи небес. Видя все эти трогательно-наивные хлопоты, беспокойство, отчаянные надежды, я вдруг испытал к нему симпатию и в то же время уверенность, что передо мной не просто учёный, но своего рода гений. Его недремлющий ум чувствовал себя в мире абстракций как рыба в воде. И я невольно сравнил его гений с моими занятиями и способностями – так, возня со всякими нитями и проволочками, поверхностная любознательность второразрядного таланта, и я понял, что отдал бы все, чтобы принадлежать к одному с Маршаном племени. Какими банальными казались все мои элементарные устройства при виде лихорадочного возбуждения коллеги-изобретателя, который сейчас ничего не видел и не слышал вокруг; сама его поза говорила о таком возбуждении, какого я никогда не испытывал, – его словно било током.