Текст книги "Эротика"

Эротика

Введение

Где бы мы ни коснулись проблемы эротики, всегда остается ощущение некой однобокости. И больше всего это ощущается тогда, когда к ней пытаются прикоснуться средствами логики, то есть с внешней стороны.

Само по себе это означает долго и упорно оттягивать непосредственную живость впечатлений, пока находишься в безопасном согласии с общепринятыми установками большинства. Или, выражаясь иначе, представлять дело столь несубъективно и отчужденно по отношению к нам самим, чтобы вместо целостности, нераздробленности жизненного самопроявления получить дискретный, обрывочный результат, который, однако, благодаря этому может быть четко зафиксирован в слове, удобен в использовании на практике, но в своей тотальности обозрим лишь односторонне.

Однако теперь этот самый метод представления, по необходимости все овеществляющий и омертвляющий, нам предстоит сделать приемлемым для такого предмета, который по самому своему существу нам знаком лишь субъективно, только через индивидуальное переживание, через то, что мы привыкли называть «духовными» и «душевными» впечатлениями о вещах. Ради согласованности, которая при этом должна быть достигнута, мы должны и к другим подобным феноменам подойти опять же исключительно с позиций объяснения данного феномена, тогда как все другое, что могло бы быть высказано о них, может считаться не более чем характеризующим дополнением, которое, как бы оно ни пыталось соответствовать принципу логической согласуемости, тем не менее собственной формальной помощью может убеждать лишь более или менее субъективно.

Для проблемы эротики, однако, эта противоречивая половинчатость, двойственность особенно характерна в той мере, в которой сама эротика кажется совершенно неуловимо колеблющейся между телесным и духовным.

Однако не путем сглаживания и смешения различных методов мы справляемся с этим противоречием, а, напротив, только посредством его предельной актуализации, заострения, можно сказать, посредством того, что мы полностью получаем в свои руки некий еще не расшифрованный материал в виде взаимопротиворечивых частей, так подтверждается и оправдывается простирающийся над ним объем нас самих – носителей и исследователей эротического одновременно, не поддающийся никакому логическому сокращению. Таким образом, мы обозреваем не только созерцаемый предмет, но и сам метод: это путь о двух сторонах, именно тот путь, на котором пред нами разворачивается сама жизнь и который лишь иллюзией нашего зрения сходится вдалеке в одну точку. Ведь чем дальше мы продвигаемся, тем глубже нас разводит в оба направления – предмета и метода, и линия горизонта взлетает все выше с каждым шагом по направлению к ней.

Однако на каком-то участке пути мы наталкиваемся на «вещь-в-себе». Это происходит там, где наш собственный материал рефлексии, минуя чувство и разум, вытягивается вон – в неконтролируемое. По ту сторону короткой пограничной полосы, которая еще доступна нашему наблюдению, выявляется для внутреннего наблюдателя измененный масштаб относительно «правды» и «действительности». Даже самое материально осязаемое и логически понятнейшее, измеренное им, становится не более чем санкционированной людьми конвенцией, указателем для практической «ориентировки на местности», испаряясь по мере дальнейшего углубления в просто соответствующую символическую величину, чистый эйдос, как это произошло для нас с понятиями «духовный» и «душевный». И на обоих концах нашего пути, таким образом, поднимается на щит непреклонное требование: «Ты должен создать себе образ и подобие!» – чтобы и символ, реченный знаками и сравнениями, в которых остаются указанными все характеристики духа, мог быть признан основой человеческого познания. И в той черте горизонта, которая от шага к шагу все отодвигается от нас, продолжая «заглатывать» вдали «небо» и «землю», пусть мы найдем образ изначальной иллюзии, с которой мы пускаемся в путь за сущностью эротики и одновременно последнего символа, что ждет нас в конце нашего ученого путешествия.

Основание

Это совпадение априорной иллюзии и окончательного символа весьма далеко от того, чтобы недооценивать внешний, объективный характер вещей, но, скорее, заново подчеркивает независимость основы, базиса нашего предмета от всех традиционно относимых к нему дополнений. Только при условии постоянной оглядки на основание нам может быть обеспечено полностью непредубежденное проникновение во все уголки «материальнейшего» – телесного в эротике, – такой подход учит чувству вещественного уважения по отношению к ним. Уважению в том его значении, для которого мы все еще не стали достаточно простыми и готовыми на жертвы – жертвы всеми нашими этическими, религиозными и прочими установками, чтобы сосредоточиться на чистом смысле физического как такового. Нужно увидеть телесность как ставшие для нас наглядными страницы немыслимо длительного опыта, на которых до сих пор еще можно прочесть и «военные шрамы», и «знаки побед». Как будто духовное прочно покоится на фундаменте древнего и мудрого становления, в котором движение жизни, словно цепенея, отлилось в явственные для глаза формы и очертания, дабы нашему интеллекту, этому последнему и самому младшему отпрыску мира физического, будто нежному мальчугану-баловнику с любопытными пальцами, было позволено лазить по «летописям телесности», как по коленям Урана.

Тема

Для проблемы эротики нужна призма как минимум с двойным преломлением. Во-первых, она, как особый феномен, вообще должна рассматриваться в контексте физических, психических и социальных отношений, а не сама по себе, как это часто бывает. Во-вторых же, все эти три вида отношений еще раз соотносятся друг с другом и сплетаются в узел единой проблемы. Укоренившись в подпочве бытия, она всегда растет из одинаково плодородной земли, и до какой бы высоты и мощи она не развилась, у нее все равно достанет сил раздвинуть пространство своей древесной кроной; и даже если земля будет полностью загромождена, тогда она своей темной, хтонической силой подпочвенных корней будет упорствовать под ней. Именно эта неистребимая витальность – ее главное достоинство: независимо от способностей достигать высокой самоценности или олицетворять высокие идеалы она тем не менее на этом не останавливается и ради служения жизни приспосабливается к любым условиям. Так мы обнаруживаем, что эротика укоренена в почти самостоятельно протекающие вегетативные процессы нашей телесности. Поэтому на любой стадии развития и в любой разновидности, даже на вершине сложнейших любовных экстазов, она неистребимо хранит что-то от своего изначального простого происхождения: что-то от той хорошей, здоровой веселости, которая в непосредственности своего удовлетворения ощущается как вечно новое, вечно юное переживание – праздник жизни в его древнейшем мистериальном смысле. Как каждый здоровый человек, пробуждаясь поутру, или вкушая ежедневный хлеб, или совершая прогулку по свежему воздуху, ощущает радость вечно неповторимого, будто каждый день – это рождение заново, и как мы иногда верно определяем зарождающееся нервное расстройство по тому, что в эту повседневность и испокон веков вершащуюся круговерть бытия вдруг начинают проникать такие понятия, как «скука», «однотонность», «пресыщение», так и в любовной жизни, если только она не начинает чахнуть, всегда присутствует эта «неповторимость извечного», и ее как нечто само собой разумеющееся человек разделяет со всем, что дышит.

Однако эротике этого мало: высшее животное сопровождает свое сексуальное поведение мозговым аффектом, который приводит его нервную систему в экзальтированное состояние, – сексуальное сталкивается с чувственностью, наконец, с романтикой, вплоть до мельчайших нюансов и разветвлений на вершине предельной человеческой индивидуализированности. Однако все это прогрессирующее развитие любви с самого начала покоится на более чем шатком фундаменте: вместо вечного равновесия и «вечного сохранения» свою власть обретает тот закон всего живого, согласно которому сила возбуждения обратно пропорциональна количеству его повторений. Избирательность, даже прихотливость в выборе партнера, времени и обстоятельств страсти, словом, все, что всегда считалось доказательством подлинной страсти в ее отличии от простого инстинкта, оплачивается усталостью, степень которой определяется пылкостью пережитой страсти и сопровождается тягой к неповторимому, неослабевающему в своей новизне желанию, в итоге – стремлением к перемене. Можно сказать: естественная любовная жизнь во всех ее проявлениях, и особенно в наиболее индивидуализированных вариантах, построена на принципе неверности. Однако сила привычки, в той степени, в которой она вообще способна противодействовать данной тенденции, подпадает, со своей стороны, еще под действие вегетативно обусловленных потребностей нашего тела, которые по сути своей враждебны каким-либо переменам.

И все же, парадоксальным образом, эта вегетативно обусловленная тенденция оборачивается апофеозом духовнейшего в человеке: не следует считать ни слабостью, ни неполноценностью эротического тот факт, что оно стоит на стороне верности – скорее, это знак его присяги великому принципу Целостности, нерасщепленности и неразменности жизненного единства. Сложнейший механизм реагирования, который склоняет нас к переменам и избирательной реализации возбуждения, ничего не хочет знать о постоянстве и стабильности. Но там, где мы что-то соотносим с нашим сознанием и понимающим усилием, а не только с физическими и душевными желаниями, мы и переживаем эротичность не только в тающей силе насыщения от удовлетворения этих желаний, но, с другой стороны, во всевозрастающем интересе к пониманию единственности человеческой неповторимости. Только здесь полностью реализуется принцип, гласящий, что в любви тянет человека к человеку, как к Иному, другому уникальному «я», чтобы во взаимодействии с ним исполнить себя не как средство любви – для порождения новой жизни, а как самоцель. Здесь сокрыта такая степень духовной жизненности, в сравнении с которой сама тяга к перемене кажется недостатком внутренней подвижности, когда духовность нуждается в толчках извне, чтобы прийти в движение, это некое отсутствие внутренней гибкости, позволяющей ловить новизну в привычном и сотворять перемены, а не искать их.

При этом верность и постоянство приобретают совершенно иной подтекст: в этом превосходстве максимальной насыщенности и открытости жизни проявляются возможности новой организации чувственного опыта – мир постоянного становится вновь пригодным для эскалации желания, а не его рассеяния. Конечно, этими тремя стадиями – изначальная стабильность, тяга к переменам и новое постоянство – эротика исчерпывающе описана быть не может, к этому следует добавить факт их взаимосвязи. Поэтому размещение по рангам в пределах этой шкалы кажется более чем затруднительным, и в итоге эротика предстает не как ясное ступенчатое сооружение, которое теоретически можно было бы выстроить, а как вновь и вновь замыкающаяся на себя живая, неделимая целостность. Поэтому ни в каком отдельно взятом случае мы не способны узнать наверняка, охватывает ли здесь эротика всю полноту своего содержания, поскольку оно ей самой не может быть до конца известно: как, скажем, рождение ребенка, соответствующее на самом деле полноте достижения любовной цели, архаическое мифосознание приписывает не действию сексуального процесса, а проделкам какого-то демона. Так что, поскольку только целостный охват сути может помочь разрешить проблему, то все предварительное изложение, как и физический момент в эротике, требует соответствующего дополнения другими важными моментами.

Сексуальный процесс

В мире одноклеточных, предельно недифференцированных живых существ акт совокупления происходит посредством такой в себе неделимой, закругленной и простой целостности процесса, что она вполне может служить символом самой сущности секса. В конъюгации одноклеточных сливаются оба клеточных ядра, образуя новое существо, новое тотальное единство. При этом происходит отмирание лишь несущественных периферийных частей клетки – зачатие, рождение новой жизни, новый организм, смерть и бессмертие сливаются воедино. Однако с усилением дифференциации с особой остротой встает противоречие: то, что дает жизнь, одновременно обуславливает и смерть, – родители в мире высокодифференцированных существ никоим образом не продлевают себя в продукте зачатия, он не есть экспансия и возрождение их былого «я», а в мире живых существ, наоборот, рождение потомства нередко покупается ценой смерти родителей. И, соответственно, секс в отличие от первичного слияния перестает быть только символом самоусиления, но приобретает глубоко амбивалентную окраску, одновременно включая в себя и принцип самоотречения.

Любопытно, что примитивный вид связи у животных, предполагающий тотальное растворение друг в друге отдельных существ, так удивительно соответствует тому идеалу любовного счастья, который воображает себе человеческий дух в своих наиболее возвышенных эротических снах. Вероятно, поэтому над любовью постоянно витает легкое чувство тоски и страха смерти, которые едва ли могут быть друг от друга четко отличены, витает нечто, подобное прадавнему сну, в котором собственное «я», любимый человек и ребенок могут быть едиными, где эти три сущности представляют собой лишь три разных имени для одного бессмертия. С другой стороны, здесь заложены предпосылки для нивелирования разящего контраста между грубейшим и просветленнейшим, что вообще глубинно свойственно эротике. Уже в царстве животных мы не без улыбки обнаруживаем, как некоторые меньшие наши братья соединяют удовлетворение сексуальных потребностей с чувственным гипнозом. В мире же людей, когда речь заходит о переходе от грубой чувственности до сверхчувственного, не всегда есть место ироническому отношению к вещам. Туманное представление об этом обуславливает и глубоко инстинктивный стыд, который могут испытывать совсем молодые и невинные люди по отношению к сексу: стыд не из-за неопытности и якобы высокоморальных принципов, а из-за того, что они в своем любовном натиске предполагали тотальность слияния своих «я»; переход же от этой позиции к частичному телесному соитию своей редукцией изначально чаемого максимума слияния расстраивает их почти так же, как стыд перед тайным присутствием третьего, чужого, а именно тела как отдельной части человека, создается впечатление, будто еще незадолго до этого в бессвязных бормотаниях страстного желания они были чуть ли не ближе друг другу, целостнее и непосредственнее. Между тем сексуальное само стремится разрешить в себе контрасты и противоречия, из-за которых оно вначале находится в спутанном состоянии. Сексуальное тянется охватить все инстинкты, которые хоть как-то оказываются в сфере его влияния. Вначале, возможно, это был инстинкт физического поглощения, который, как наиболее родственный и ранний по своему происхождению, распространялся на все, но вскоре, как слишком специализированный, должен был быть оставлен. Если и сегодня еще любящие, свидетельствуя о своем чувстве, говорят, что хотели бы съесть друг друга, или когда самки пауков в период размножения действительно проделывают это с маленькими, достойными сожаления самцами, то такой вопиющий перегиб происходит не от любви к пожиранию, а по причинам прямо противоположным: половое влечение как нечто тотальное по своему действию обладает качеством иррадиировать свое возбуждение на все специальные органы. И это ему удается вполне легко. Коль мы все до одного вышли из одной и той же «детской комнаты» (назовем так пространство половых органов), то в конце концов каждый из нас мог бы поиграть в «половые клеточки», если бы бес высокомерия не влек нас ко все большему разделению. Поэтому так мощно звенит в нас воспоминание о том, как сексуальное может всецело органически захватывать; мы забываем, как далеко зашли на пути специализации органов, и нас охватывает внезапная тоска о старом добром времени безраздельного органического взаимопоглощения.

На таком сентиментальном приступе ностальгии покоится неисчерпаемое волнение, охватывающее всю тотальность существа, которое вступает в половой акт. И чем более половой процесс, в ходе развития зажатый в угол, становится специальным актом, тем сильнее растет значение его общего влияния на остальные сферы, ибо в эротическом экстазе происходит не просто соединение, пусть даже совершенно особое, а взаимоперетекание двух существ. Прежде всего, мы сами становимся единой искрой, в которой вся особая жизнь двух душ и тел снова в совместно переживаемой тоске вспыхивает друг в друге, и это наконец-то происходит вместо того, чтобы, по привычке едва замечая факт присутствия другого, жить полностью аутично сосредоточенным в себе. К чем более сложным организмам мы будем подниматься в нашем рассмотрении, тем более празднично и восторженно будет встречаться ими событие соединения, заставляющее сердце стучать в набат, звук которого проникает в каждый отдаленнейший уголок нашего бытия, дабы ознаменовать великолепный праздник пола и слияния.

Вполне справедливо говорят: любовь делает счастливыми всегда, даже самых несчастных, если только это выражение принимают в должной степени не сентиментально, а именно не зацикливаясь на отношении партнера. Ибо хотя у нас и создается впечатление, что мы заполнены до краев именно им, но на самом деле все исходит именно от нашего собственного состояния, которое нас, как всех хмельных, делает не вполне способными что-нибудь глубоко понять. При этом предмет любви является для возбуждения всех чувств лишь поводом: точно так же, как мимолетный звук и запах извне может послужить толчком к замечательным изменениям в сумеречном мире наших сновидений. Любящие инстинктивно оценивают свою принадлежность друг другу исключительно по продуктивности духовно-телесного становления, что их настолько же концентрирует друг на друге, насколько и раскрепощает. Однако если вы будете слишком подозрительно относиться к восхвалениям другого, то не удивляйтесь грубому падению с облаков обожания, которое каждый опытный человек, покачивая головой, мог бы предсказать заранее; и при этом любовное сумасбродство, только что еще украшавшее золотыми блестками принцессу, безжалостно превратит ее в золушку. В блестящем платье она позабыла, что только благодарность другого существа за собственное воодушевление накинула на нее этот чудный наряд. Да, благодарность за собственное воодушевление и еще, быть может, неосознанное чувство вины, часто присущее эротическому эгоизму как смутное раскаяние за всегдашнее празднование себя и только себя. И все же из этого клубка спутанных эротических мотивов ткется, точно золотая тень, прокравшаяся между любящими, тончайший идеальный образ, назначение которого – быть посредником от сердца к сердцу.

Эротический образ

Лишь удивление вызывает то, как несправедливо трактуют эротику именно в этом пункте. Прежде всего, это касается элемента участия духа в любовном порыве. Все, чего касается дух, достойно внимания. Но здесь, как говорят, он выдает столь явные симптомы опьянения, что не остается иного выхода, как рассматривать его сквозь призму романтического подхода или заподозрить в той или иной степени патологии. На протяжении всей истории человечества это было больным местом, про которое говорили, что здесь сознание, дескать, надевает шутовской колпак, который удерживает от серьезного отношения к собственному состоянию. В общем, удовлетворяются тем, чтобы держать сексуальность под лупой в таком ракурсе, в каком она локализованно предстает в низших центрах мозга, а затем в довесок присоединяют к ней чувственный материал неэротического типа, который, хвала и слава Богу, постепенно все же может к ней присоединиться, как например, благосклонность, дружелюбие, добросердечие, ответственность и т. п. Впрочем, все это в хмельном буйстве запредельных перехлестов эротического не благоприятствует любви, а, наоборот, стоит ей поперек дороги.

Однако что-то слишком человеческое упускается в сексуальной жизни, если пренебрегают столь характерной для людей любовной одержимостью. В безумных излияниях влюбленных всех времен и народов мы получаем полный объем того, что человек, силой своего пылкого интеллекта сделал из секса, но получаем лишь в том случае, если не рассматриваем эти содержания ни романтически, ни с медицинским интересом. Эти содержания переводят на духовный язык то, что с древнейших времен пол стремился передать средствами телесной выразительности, как свой единственный смысл: что он берет целое и отдает целое.

Понятно, почему еще Шопенгауэру понадобилось так глубоко запустить руку в свой метафизический мешок, чтобы поставить любовную иллюзию как таковую вне закона (как в этом чувствуется праведный гнев всех обманувшихся в любви!): на поверку вместе со своей соблазнительной приманкой эта иллюзия оказалась лишь хитроумной мышеловкой для его «воли к жизни». Это прежде всего объясняется тем, что с того момента, как половая функция была введена на правах одной из многих в ряд локализованных процессов высокодифференцированного организма, жгучий напор всеохватывающего сексуального волнения должен был в определенной мере уходить в пустоту. Согласно распространенному мнению, любовная иллюзия может быть лишь предметом роскоши, который, как соблазнительный аксессуар, прилагается к голой прозе секса, дабы в своем чрезмерном приукрашивании быть обреченным на всегдашнее несоответствие действительности. И тем не менее нельзя сказать, что любовная иллюзия – исключительно орудие самообмана: в ней эротическое впервые пытается чисто духовными средствами пробить через телесное стеснение духовную дорогу до некогда утерянного рая. Потому мы переживаем иллюзию тем интенсивнее, чем глубже любовь в нас, а если к этому примешивается еще и вся сила нашего разум а, то эта иллюзия – прошу прощения за каламбур – становится совершенно безумной.

Нередко во всем поведении любящих по отношению друг к другу отстраненному взгляду вполне очевидно, что тот род сновидения, в котором они живут, осуществляется как бы по принципу согласия по умолчанию. Что поделаешь, определенные вещи – лучшие вещи – поддаются только стилизации, невозможно до конца пережить полноту их бытия, как будто великая поэтическая полнота, которую они хранят в себе, может быть воспринята только в определенной форме – форме, унаследовавшей свои очертания от благоговейной тоски по прекрасному, которой человек отдается в удивительном сочетании мало свойственной ему сдержанности и одновременно бесцеремонности. Посредством эротической иллюзии, которая устанавливает отношения взаимовлияния между влюбленными, осуществляется связь человека со всей остальной действительностью: Другой, всегда оставаясь вне нас, освящает своим присутствием внешний круг вещей; он становится той точкой единения, в которой мы впервые обручаемся с миром той реальности, которая никогда полностью не входила вовнутрь нас. Жизнь для нас становится красноречивой: она начинает звучать нотами и тактами, превращающими наши души в свой камертон. Так эротический образ любимого существа расширяется до бесконечности вселенной, с тем чтобы, в каком бы уголке мира не находились влюбленные, магия преображения коснулась волшебного края их прирученных вещей. Именно поэтому так оправданно боятся того, что слишком глубокое самопознание может положить конец любовному порыву, именно поэтому каждая настоящая любовь начинается с творческого толчка, приводящего в вибрацию чувство и дух. Поэтому при всей поглощенности Другим, нас охватывает лишь незначительное любопытство, каков же он все-таки сам по себе, безотносительно к нам. И даже если Другой превзошел все самые смелые ожидания, что, несомненно, должно было углубить и укрепить наш союз во всех смыслах, нам предстоит испытать глубокое разочарование, и все потому, что настанет время, когда игровое пространство перестанет существовать, а к Другому уже невозможно будет отнестись творчески – «сочиняя» его, «играючи» в него. Мы начинаем испытывать какое-то особое раздражение по поводу именно тех черточек, которые прежде для нас были особо волнующими: даже задним числом они не могут оставить нас равнодушными – либо восхищение, либо отторжение – и вследствие этого неравнодушия еще более раздражают, напоминая о том мире, которому наши нервы некогда отвечали дрожью, о мире, ставшим чужим.