Текст книги "Эротика"

Материнство

Интересно, что в женщине, которая вообще более склонна к повышенной идеализации любовной жизни, наблюдается и повышенное стремление к социализации. В материнской любви, превозносимой, с одной стороны, за самоотверженность и несколько порицаемой за неразборчивость – с другой, обе склонности находятся в тесной взаимосвязи. С одной стороны, материнская любовь не позволяет никакой действительности мешать себе любить: никакая правда не может убедить ее в том, что это маленькое существо является не действенной причиной идеализаций, а всего лишь их поводом. И, однако, все это имеет место потому, что материнская любовь сама по себе не что иное, как особо растянутый акт зачатия, будто продолжающий осуществлять все те возможности и все то тепло, которое некогда было обещано еще не развившемуся семени. По воле матери идеализация и творчество тесно соединены братскими узами в соответствии с их древнейшим и высшим смыслом; по ее воле все поступки и молитвы, посредством нежных любовных имен, которыми она ласкает свое дитя, изо дня в день все глубже зазывают его в жизнь.

На этом основании она, в противоположность мужчине, из своей экзальтации выносит что-то еще, кроме интеллектуального фейерверка, порожденного незанятым избытком сексуальной энергии. Когда она в своем ребенке – по ту сторону всех присущих любви беззаботных прославлений – видит, по сути, только одну изумительную действительность его маленькой жизни, то становится очевидным, что за лучезарной накидкой иллюзий, делающих ее мужчину единственным и неповторимым, проступает все тот же образ вечного ребенка, драгоценного самим фактом своего существования. За всеми идеальными картинами, которые она, кажется, так требовательно-смиренно шлет ему навстречу, скрывается такое огромное количество тепла, причастившись к которому прекращается индивидуальное одиночество отделенного существа, будто оно снова возвращается в объятия всематеринской стихии, охватывавшей его до фактического рождения. Этим она как бы на некоторое мгновение возвращает ему ощущение мирового центра – той исключительности, которая, будучи свойственной любому в силу прирожденного нашего эгоцентризма, именно поэтому не может быть гарантирована каждому в отдельности. Но, невзирая на такое положение вещей, в каждом существе этот посыл безусловного тепла продолжает жить дальше как чувство, что даже самому низменному из них по праву принадлежит самая возвышенная любовь «от всего сердца и изо всех сил». Таким образом, мать воздает своему ребенку, наряду с социальной, еще и эту высочайшую справедливость презумпции любви, притом никого не обделяя, ведь для ее ребенка это вся небесная ширь, а для других – не более чем еще немного голубизны над землей. Не только никого не обделяя, но и показывая всем, как достигается статус человека как такового, когда из немного смешного в своей наивности образа, порожденного эротической страстью, силой ее мудрости получается глубочайший символ истинного человека. По сравнению с этим все иллюзии, которые способна породить человеческая фантазия, кажутся не более чем игривыми фонтанчиками, время от времени брызжущими над поверхностью мощного потока, в светлых водах которого размываются даже границы любви мужчины и женщины. Мать настойчива только в том, чтобы некой крохотной частичкой себя заселить абсолютно все, начиная с того, что соседствует с ее сердцем, и заканчивая самым последним зверем в поле, – ее чувство расширяется до целой вселенной, и благодаря этому она начинает говорить с нами по-новому, голосом любви.

Характерно, что в феномене родительства – отцовства и материнства – повторяется всегдашняя трагедия, трагедия парадокса: чем более существа высокоорганизованны и дифференцированны, тем с большей необходимостью они должны размножаться, преодолевая свою разделенность: в телесном акте любви и вынашивании ребенка их слияние торжествует над предшествующей разделенностью, но лишь затем, чтобы с рождением этого ребенка еще приумножить череду дифференцировавшихся и отколовшихся друг от друга. Так осуществляется дальнейшее дробление и измельчание Андрогина.

Мать столь полно отдается порожденной ею жизни не для того, чтобы физически продолжить свое существование в ребенке, и даже не для того, чтобы запечатлеть в нем свой портрет, а для того, чтобы достигнуть той окончательной, тончайшей самоотрешенности, которая, обогащая и возвеличивая ребенка, превращает его в такую целостность, для которой больше немыслима никакая «спаянность» с личностью матери, и – еще раз таким образом выказывая фундаментальную расщепленность высокоорганизованных существ – устанавливает между ними связь совершенно иного типа.

Материнство предельно осуществляется только в этом сознательном удалении от себя своего как чужого, в этой болезненной добровольности отказа, в этом высочайшем самозабвении, отстраненности от того, чему, едва произведя как свой плод, она дала свеситься с ветки и осенней порой упасть на землю. Однако для женщины, познавшей материнство, осень превращается в начало бесчисленных весен. Ребенок, соединяясь по-новому с жизнью и теплом того, кто его не только любил, но и, породив из себя, затем отнял от своего сердца и отпустил в состояние полной независимости, – такой ребенок предоставляет матери возможность пережить его как особый неповторимый мир-в-себе, когда-то странным образом бывший ее частицей. Поэтому среди всех человеческих отношений только материнство является тем, чему позволено осуществить переход от глубочайшего праисточника до высочайшего пика человечности, – оно вмещает все: опыт трансформации собственной плоти и крови в чужое духовное «я», которое вновь становится началом мира.

Женщина

И все же материнство – не единственный путь, по которому может следовать женщина в своем развитии от чисто эротического до общечеловеческого. Другой путь – тот, на котором таким же сверхэротическим образом празднуется высочайший символ любви, явленный в образе Мадонны. Если само зачатие ребенка посредством Бога, как это, согласно мифу, произошло в сакральные времена, позднее могло быть списано на махинации священнической касты, тем не менее нет оснований отрицать, что этот образ возник из потребности санкционировать сексуальное посредством религиозного, что особенно касается оргиастических культов. Прежде всего, первоначальное восприятие Мадонны оказывается приближенным к восприятию сегодняшних женщин свободного поведения: самоотдача без выбора, непреднамеренно и без обдумывания, в конце концов, означает самоотдачу исключительно из эротических побуждений. Женщины свободного поведения и женщины типа Мадонны, схожие не более, чем намалеванная неумелым художником рожица и божественный праобраз, соприкасаются в крайнем. Это то, благодаря чему женщина вообще является женщиной: ее чрево как носитель плода, как храм божий, как место потехи и как снимаемое помещение для полового акта, становится нарицательным понятием, символом той пассивности, которая делает ее в равной степени способной свести сексуальное до самого низменного и возвысить его до небесных пределов.

Чем глубже женщина укоренена в любви, чем более личностно она переживает ее, тем легче она отстраняется в сексуальном от несущего чистое наслаждение и тем в большей степени оно приобретает для нее качество духовного поступка, живого исполнения и служения Эросу. В этом пределе чувственность и целомудрие, страсть и святость, в конечном счете земная мать и Мадонна, сливаются воедино: в каждом высшем часе женщины мужчина – не более чем плотник Иосиф рядом с Марией, которой дано чудо общения с Богом.

Женщина, какую бы ипостась она ни принимала, в любви значительно более целостна, чем мужчина. То, что женщины любой ценой и любыми средствами хотели бы еще более дифференцировать свою духовно-эротическую жизнь и одновременно оставаться при этом преисполненными любовью, как Мадонны, так и Матери, – не совсем верно. Однако вполне позволительно было бы представить себе вид нового, более утонченного стыда, который, в противоположность старому, прививаемому традиционным воспитанием, не был бы столь щепетилен по отношению к телесности, а, скорее, наоборот, воспитывал бы в себе ту неприемлемость жеманной безвкусицы, которая позволяет отдаваться без всяких ужимок чистой радости физиологической потребности, что, в свою очередь, должно было бы распахнуть ворота в сферу душевных процессов, ворота в сферу внутреннего «я».

Если у женщин в эротический аффект прорывается так много психического, то здесь действуют те же самые причины, которые в случае с душевнобольными приводят к целиком противоположной картине. В своей работе «Сексуальные вопросы» Форель обращает внимание на тот факт, что сексуальность у мужчин возбуждает нижние центры головного мозга, а у женщин, очевидно, те места в коре, где обыкновенно локализуются и причины психических нарушений. Когда идешь через мужское отделение психической лечебницы, то поражаешься застенчивому безразличию и сексуальной индифферентности почти всех больных мужчин, говорит он, что же касается женщин, то даже самые скромные и сексуально прохладные из них, душевно заболевая, могут впадать в дикий эротизм и временами вести себя как настоящие проститутки. Таким образом, один лишь факт того, что душевное расстройство способно превращать женщину в публичную девку, может быть подтверждением той исключительной роли, которую – уже на уровне закономерностей высшей нервной деятельности – в ее жизни играет любовь.

У женщины все развитие проходит по зигзагообразной линии, колеблясь между половой и индивидуальной жизнью: будь то когда женщины и матери чувствуют отсутствие интереса к своим индивидуальным способностям, или когда вынуждены развивать их за счет женского или материнского начала. Хотя существует множество рецептов, которые рекомендуются для устранения этого дисбаланса, однако в принципе нет и не может быть единого общепринятого решения этого конфликта. Однако, вместо того чтобы горевать по поводу трагичности, присущей женскому существованию, уместнее было бы радоваться той бесконечной полноте жизни, в которую в связи с этим вовлечена женщина: не имея возможности пройти свое развитие «по прямой», она вынуждена улаживать противоречия своего положения благодаря уходу «вглубь». И это не менее значимо, чем то, от чего мужчина отбивается снаружи в своей борьбе с бытием: если еще и сейчас считается, что мужчина может быть по достоинству оценен только в связи со своими внешними достижениями, то для женщины все заключается в том, как она разрешит загадку своего собственного существования, – собственно говоря, это и является причиной того, почему грация в значительной степени остается единственным адекватным мерилом по отношению к ней. Предельное преимущество женского пола заключается в том, что он способен преобразовать «этическое» и «прекрасное» так, что они приобретут значение «святого» и «высоко эротичного».

Мужское и женское

Что-то педантичное, вечно взыскующее порядка в мужчине, порой приходит в негодование от всей женской породы, ее манеры любить, которая попеременно то смущает его, то импонирует ему, то вызывает презрение. Это связано с тем, что, рассматривая понятие женщины в частностях, его пытаются сделать внутренне согласованным, тогда как на самом деле женщина – всегда воплощенное противоречие-в-себе: легкомыслие и серьезность, сумасшествие и здравомыслие, беспокойство и гармония, капризность и глубина, гном и ангел. Отсюда бесконечность и безнадежность дискуссий, в ходе которых вся острота противоположности женщины по отношению к мужчине будет вменяться ей в вину. Наверное, так было во всех предшествующих эпохах и продолжает существовать по сей день: для взаимопонимания полов было бы куда легче, если бы образ «Катюши» был более характерным для крайних проявлений женственности, чем образ «Тогенбургца» для крайних проявлений мужественности[1]1
  Имеется в виду баллада Шиллера «Ritter Togenburg».


[Закрыть].

В том чтобы сводить все самое важное в понимании существа полов к разработке идеала любви во всем его совершенстве, сводить до него все, что может относиться к гармонизации человечества, которое в этом, как говорят, «совсем не нуждается», – проявляется в высшей степени характерное для нашего времени общее преувеличение. Женская сущность, с точки зрения идеала, предлагаемого мужчинами, воспринимается как нечто плаксиво-преувеличенное, позволяющее ей не замечать, что лишь совместные усилия приводят к нашему дальнейшему развитию. Мужчины же предпочитают в свою очередь не замечать, что деятельность, направленная вовне, вынуждена осуществляться путем отказа от самой возможности духовной гармонии, что пребывающее в поиске саморазвитие должно преодолеть массу препятствий и что существуют паузы отдохновения даже для наиболее рьяного мужского напора, который в своем порыве торжественно и любовно мечтает соединиться с красотой. И если, в конце концов, идеал гармоничности более соответствует женской сущности, чем мужской, то возникает подозрение, а не потому ли мужчины имеют такую ярко выраженную склонность следовать по пути, который им предлагается каждой отдельно взятой из их способностей и каждым из их задатков, – его сущность экспандирует себя в любом из них, как в духовном смысле, так и в смысле удовлетворения инстинктивного влечения. Его эротические и эгоистические аффекты социализируются, используя что-то отличное от себя. Такая социализация будет происходить скорее у ответственного, самодисциплинированного, общественно значимого для других мужчины, склонного вовлекаться в то, что он делает, – она будет проявляться в форме порождения новых социальных норм, в то время как естественная норма женщины в ее неразделимости тела и души учит синхронному совпадению с ритмами жизни, тем самым вообще ставя под вопрос возможность дальнейшего социального развития. Поэтому мужчина любит женщину больше всего и сильнее всего именно за то, что она стала для него подобным образцом естественной пульсации жизни, в следовании которому возникает интегрированный он сам и возникнут его дети. Его любовь также коренится в том, что может дать только женщина: ее тело необыкновенно мягкое, в ее голосе сквозит юность, своей властью она наследует одного человека другим – она кажется воплощением вечного материнства, оставаясь вечным ребенком.

В настоящее время наличие половых различий рассматривается как столь фундаментальная характеристика человека, что идея о каком-то ином положении вещей кажется просто невозможной; несомненно, что факт их существования должен основываться на веской причине. Чем более остро делается вывод об особенностях половых различий, тем более очевидным кажется существование некого места, локуса, в пределах очертаний мужчины и женщины, где должны пересекаться линии их сущностей, – должна существовать некая точка, исходя из которой далее их жизни развиваются как некие целостности, сверхполые андрогины; ее наличие столь же очевидно, как и то, что все мы произошли от отца и матери. И чем в более глубокие слои мы будем погружаться в нашем исследовании, тем яснее будет проступать единство половой раздвоенности. В наибольшей степени это касается духовно-творческой деятельности, словно бы она, приходя к нам из необозримой дали поколений ради того, чтобы освободиться от собственной чрезмерной полноты жизни, некогда и положила начало половой двойственности, породила полюса, перепад напряжения, импульс к развитию. Поэтому не удивительно, что для объяснения данного феномена столь часто обращаются именно к личностям художников, к гениальности как таковой.

Там, где наше побуждение к сотворению чего-то внешне материального нуждается в наличии дополняющей половины, острота противостояния полов не только сглаживается, но и впервые осознается как таковая. Все, что интегрируется в нас самих под влиянием эротического аффекта, имеет смысл, скорее, только для достижения этой цели прорыва за рамки половой разделенности – человек как представитель своего пола в таком состоянии кажется буквально перегруженным собственным полом, ведь лишь выступая в качестве дополняющего «другого мира», он приходит к желаемому единству. И действительно, решающий характер этого состояния и процесса с большей очевидностью обнаруживается в пределах крайнего заострения преувеличения половых различий, в том смысле, что только в данном случае содержание понятия «мужской» или «женский» раскрывается в отношении отдельно взятого человека.

Поскольку тот аспект дела, который в состоянии направить наше исследование от чрезмерных абстрактностей к многостороннему освещению конкретики, первоначально оказался выпущенным, то имеет смысл взяться за него сейчас. А именно это касается рассмотрения обстоятельств того, как между отдельными личностями может возникнуть такое переживание, как любовь, которое существенно преобразует их обоих.

Если критерием совершенно осуществившейся любви избрать принцип разделенности испытываемого чувства и возможность утверждать, что любящие переживают его одинаковым образом, то такая любовь сама по себе будет совмещать обе гендерные ипостаси человека, она соединяет их приблизительно так же, как в телесном плане зачатие соединяет мужское и женское. Мужчине это дает возможность, несмотря на обострение межполовых различий, наряду с этим осознать и противоречия, которые заключаются в рамках его собственного пола[2]2
  Дружба между различными полами, где она действительно лишена всякой эротической окраски, возможно, была бы в состоянии оказать подобное обоюдное влияние на становление таких существенных черт, которые вследствие рудиментарной представленности в сфере половой жизни помимо данного вида отношений вообще проявляются крайне редко. Если же эти черты чрезмерно акцентируются с самого начала, то отсюда имеет обыкновение развиваться особый вид эротики, предполагающий извращенную сексуальность с обеих сторон. В ее пределах возможны любые созвучия, начиная от созвучий в сфере духовного гермафродитизма и кончая резонансом в сфере чисто телесной.
  В таких случаях возможно нечто вроде удвоения, которое соучаствует в основании нашего существа и которое в мире действительности потеряло бы свое одностороннее значение поддерживающего фундамента, так что оно не могло бы достигнуть синтетического единства и найти волшебное слово для освобождения от чар. В этом пункте проблема соприкасается с феноменом двойственности и с особенностями духовно-творческой деятельности, как если бы посредством дружеских отношений человек обретал бы нечто существенное вместо того, чтобы, помешавшись на телесности, замкнувшись в ее сфере, страдая от физической беспомощности, искать себе мир гармонии путем установления отношений с гомосексуальным партнером.


[Закрыть].

Если в телесных процессах зародышевая плазма, семя, могла стать физической причиной, оказывающей на нас скрытое и всевозрастающее влияние, то духовно взлелеянная любовь получила бы возможность освободить в нас то, что на данный момент в нашем развитии не предусмотрено. Чувственное опьянение, которое всегда сопутствует физическому возбуждению, в данном случае было бы почти полностью освобожденным для творения положительных духовных ценностей. В итоге можно было бы добиться того, что на фундаменте раскрепощенного воображения два человека смогли бы выявить в каждом из них двоих и в своем ребенке ту латентную психическую двуполость, которая является творческим принципом в созидании всего сущего. Здесь разполовиненность впервые самостоятельно стремится к своей духовной интеграции ради осуществления «своего сверх». Присутствие мужественности в женщине и женственности в мужчине, которое наблюдается у всех нас, работает по-разному в каждом из индивидуальных случаев. Иногда это совершенно раскрепощает персону от того пола, к которому она принадлежит, и нарушает гармонию, хранимую самой сущностью его/ее бытия, смывая клеймо женственности с женщины и феминизируя мужчину. Но только в тех людях, которые ориентированы постоянным присутствием своего партнера «внутри себя», наша психическая бисексуальность может стать плодотворной.

Поэтому если физический любовный оргазм, посредством своей объединяющей нас силы, несет с собой ощущение блаженства, то «духовный оргазм», как редкостное переживание любви, действительно может оказаться совершенным счастьем и внутренней полнотой. Безошибочный инстинкт подталкивает нас к предположению, что любовь, согласно своему изначальному и совершенному смыслу, таит в себе более глубокое предназначение, чем физическое сотворение новой жизни.

Поэтому именно здесь, где любящие друг друга еще раз с почти первозданной подлинностью внутренне переживают свою судьбу, они впервые кажутся прочно связанными друг с другом, связанными той связью, которая не ограничивается принципом простого взаимодополнения недостаточных в самих себе половинок, а ради преодоления противоположностей привносит в любовь инородные ей компоненты. Два человека, мужчина и женщина, посредством друг друга достигают сверхличностного единства и взаимопроникновения, которое парадоксальным образом оборачивается внутренней глубочайшей независимостью, повсеместной и вечной самостоятельностью.

Масштаб и границы оценок

То, что по сути своей проявляется только в своей особенности, а именно сущность живого, пик жизненности в нем, не может быть однозначно определено и, по-видимому, всегда будет проясняться в противоречивой форме. Время от времени эротика претендует на то, чтобы масштаб и границы рассмотрения радикально менялись, ставились с ног на голову, раскрепощали ее до состояния первоначальной спутанности, в котором она еще не достаточно ясна и очевидна, но столь разнообразна в своей действительности и изобилует всеми возможностями. Эта ее претензия становится особенно значимой, если вспомнить о нерасторжимой общности объемлемых ею феноменов, отдельные черты которых становятся достоянием всех остальных, а результаты прогресса и утончения эротического сознания с необходимостью должны опираться на более низкие, изначальные формы манифестации эротики в мире.

Таким образом, мы не можем приступить к последнему и высшему без того, чтобы не уважить его святое право быть рассмотренным с позиции самого изначального, согласно тому принципу, что чем ближе мы проникаем к основанию эротического, тем более всеопределяющим оно нам кажется. Это напоминает, как растет индийская смоковница, это древо мира: ее ветви, свисая до земли, превращаются в воздушные корни, что дает смоковнице возможность как бы заново укорениться в почве, – каждое из отдельных ответвлений в виде столпов поддерживает нижние ярусы дерева, в то время как над ними, освещенная солнцем, шумит крона материнского ствола, растущего от исконного корня.

Уже в животном мире мы мало что можем обнаружить из высших душевных проявлений эротического, которые на этом «ярусе» могут быть представлены лишь их физиологическими коррелятами, но пускай и в почти кромешной, едва освещенной тьме здесь все-таки тоже властвует божественная сила Эроса. Неслучайно мы здесь наталкиваемся не только на животную грубость, но и на восторги половой любви до нежнейших эстетических проявлений, до самопожертвования в заботе друг о друге и о своем потомстве. Попугаи и некоторые виды обезьян являются весьма последовательными в реализации своей моногамной предрасположенности (что, к сожалению, нельзя сказать о человеке), пчелы и муравьи демонстрируют нам такие совершенные образцы социального инстинкта, которые мы едва ли сможем превзойти даже в самом отдаленном будущем.

До некоторой степени это можно отнести и к сохранившимся расам, которые временами кажутся нам «людьми из рая»: несмотря на явную грубость и мрачность некоторых их ритуально обусловленных обычаев, они зачастую превосходят нас в какой-то естественной чистоте, добродетели в верности. Существенные превращения полового инстинкта происходят как у нас, так и у примитивных существ, однако если в человеке при любых трансформациях остается нечто, за что его можно любить, то животный мир под влиянием постоянно развивающегося интеллекта может выразить себя по двум совершенно различным направлениям: животная жизнь либо подвергается сублимации, либо направляется в русло разрушения. То, что у одаренного разумом существа мозг уже является не просто автоматическим регистратором всеохватывающего возбуждения, а поводом для злоупотребления в произвольном возбуждении ради получения искусственно спровоцированного телесного удовольствия, разрушает непосредственность в переживании сексуальности. Все большая раскрепощенность инстинктивной жизни, наконец, выход за временные рамки периода течки высокоорганизованным существом может использоваться для стимулирования все более локальных и все менее непосредственных переживаний, и все это вместо достижения большей сопричастности Другому, более глубокой способности к сочувствию и вовлеченности в жизнь ближних, то есть в ущерб развитию эротического «вчувствования» в иного и иное. Разум, достигший стадии значительной рафинированности и склонный при этом исповедовать доктрину «регулярного удовлетворения своей физиологической потребности», может служить превосходной иллюстрацией того, до какой стадии греховного упадка может дойти половое влечение, дарованное нам как аванс экстаза полноты и нерасщепленности бытия.

Однако при возгонке сексуального до «эротического образа» происходит нечто противоположное: поскольку наше воображение, не зная меры в преувеличении ценности своих объектов, накладывает на них масштаб собственной духовности, то вполне естественно, что они постоянно вводят его в иллюзии. В связи с этим все, что связано с практической деятельностью, осуществляется воображением с удивительным легкомыслием. Поскольку в действительности сексуальное влечение подчиняется закону о взаимосменяемости возбуждения и удовлетворения, причем с каждым повторением (циклом) сила желания уменьшается, вполне понятно то стремление к смене партнеров, которое характерно вообще для всего животного царства. Вряд ли кто-нибудь будет возражать, что индивидуализация и утончение полового влечения преимущественно коснулись не основ эротизма, а тяги к «гурманизации» процесса.

Если в прежние времена загулявший супруг для сопровождения в командировке выбирал себе женщину в зависимости от того, была ли она шатенка или блондинка, худая или полная, – даже до сих пор мы такие нюансы различаем вплоть до полной казуистики – то на сегодняшний день мужчина ищет женщину, «годную для поездки»: сдвиг критерия в психологическую и игровую плоскость! Но, впрочем, всевозрастающая дифференцированность эротического во все времена и у всех мужчин повышает потребность в разнообразии внутри самих отношений и несколько снижает стремление к переменам.

Необходимо спокойно следовать за виражами эротики, на которых она проявляет себя столь опасно и столь соблазнительно. Состояния, высоко взмывающие над средним уровнем, над обыденностью жизни, склонны рассеиваться под влиянием времени, особенно если они представляются как идущие друг за другом неразрывно. Это происходит вследствие необыкновенной концентрации их энергии, которая в связи с этим расходуется чрезвычайно стремительно, придавая таким состояниям ореол «преходящей вечности», и состояния эти, в свою очередь, мистическим эхом отдаваясь во всех сферах жизнедеятельности человека, позволяют ему физиологическое удовольствие переживать духовно, а душевную боль воспринимать физически. Два человека, которые с полной серьезностью воспринимают «преходящую вечность» своей любви как масштаб своих деяний, но при этом не желают рассматривать верность как необходимый залог блаженства совместного бытия, живут в сумасбродном лихорадочном обожании, и даже если их глубже понятая специфическая верность выглядит по-своему эффектно и длится дольше, чем у иных, то все-таки это происходит не более чем из-за страха потери, из-за страха пустоты жизни, из-за жадности или слабости. Со всеми своими издержками они приходят только к полузаконченному эскизу любви, тогда как окончательное завершение и высшее мастерство исполнения достаются в удел другой картине бытия. В описанных же случаях эротическое получает свое оформление благодаря отважному любовному легкомыслию, смелой вере в бессмертие эмоции, той величине, которую она выбирает своим масштабом, особому сочетанию нежности и искренности, и все это вызывает большие опасения, что основы этой «девственной» этики будут поколеблены, ибо все, что находится вне ее, находится ниже ее, несоотносимо с ней, неприемлющей в себя никаких «инъекций повседневности».

Трагичность, однако, заключается в том, что эротический аффект подчиняется законам, масштаб которых слишком велик для обыденной жизни, и потому аффект характеризуется не только своей быстротечностью, но и искаженным представлением о своем стремлении к вечности. Поэтому там, где не пренебрегают его иллюзорным характером, он перерастает в болезненное состояние напряжения и тревоги по его поводу, искусственного цепляния за то, что по своей сути может осуществляться только преходящим образом. Доведенный до опасной концентрации, сведенный в своем действии до побудительных сил организма, в чем-то механический, более не прогрессирующий по шкале жизненности, эротический аффект становится в такой же степени преобладающим, в какой и чужеродным душе элементом, которому в лихорадке постоянной борьбы «за удержание чувства» здоровая личность пытается найти подходящую отдушину. Если посредством обоюдного обожания происходит развитие стерильно-духовной сферы людей, то посредством рождения ребенка, что, казалось бы, соответствует более примитивному уровню, тем не менее происходит действительное вступление в «другое», в жизнь, и тем самым приобщение ко всеобщему. Учитывая, что эротическое вмещает в себе продуктивные противоречия, но многое из него не способно быть впитанным повседневной жизнью, то потребность дальнейшего позитивного, а не акцентированно-болезненного развития аффективной сферы становится очевидной. Аффективная часть эротического стремится сохранить себя, и, отдавшись круговороту текущей жизни, не поглотиться им, а исподволь управлять его руслом в направлении реализации суверенных целей человека, которые в глубине своей всегда эротичны.