Текст книги "Эротика"

Эротика и искусство

Больше всего мы узнаем о своеобразии побудительных причин эротического, когда сравниваем его с другими сильными всплесками фантазии, особенно с фантазией в искусстве. Конечно, здесь перед нами предстает глубокое, хотелось бы сказать, кровное, родство, которое объясняется тем, что произведение искусства рождается от взаимодействия освященных временем образцов с амбициозными устремлениями того, что было приобретено индивидуально: оба явления содержат таинственный синтез прошлого и настоящего, порыв к эросу и к творчеству и там и там рождается из этого тайного взаимодействия. В этих темных пограничных областях роль, которую в обоих случаях могла бы играть «зачаточная плазма», еще совсем не изучена; однако то, что инстинкт творить художественные формы и половой инстинкт порождают глубокие аналогии, что эстетическое восхищение незаметно переходит в эротическое, а эротическая тоска, в свою очередь, невольно тянется за эстетическим, за украшательством (тоска, которая на животном уровне, например у самцов пернатых, делала украшения непосредственно из тела), – все это может быть признаком глубокого «сестринства», развития из одного и того же корня. Создается впечатление, что мы имеем дело с тем же самым подъемом до высот наиболее индивидуализированного и с тем же самым возвращением в состояние рассеяния, в теплые глубины земли, – процесс, на котором вообще покоится все творческое и в результате которого нечто рукотворное может родиться как живая целостность. И если уж сексуальное можно назвать пробуждением самого древнего, того, что скрыто в телесной памяти, то для творца так же верно то, что наследственная мудрость, увязавшись с современностью, должна стать в нем личным воспоминанием, своего рода зовом к пробуждению ото сна прошлого, зовом, исходящим от всеобъемлющего волнения данной минуты. Однако во взволнованности художника физическое возбуждение выполняет роль не более чем сопровождающего момента, причем сам результат выступает как продукт интегрирующей функции мозга; в сексуальном же, напротив, физические процессы допускают духовную экзальтацию лишь на правах сопутствующего факта, не заботясь ни о каком другом «деле», кроме физического осуществления ребенка.

На этом основании эротическое по сравнению с художественным выражает свой порыв в более бесплотных и куда как менее правдивых свидетельствах, чем творческие артефакты. В художнике, однако, при некоторых обстоятельствах его особое состояние может переживать различные надломы, то перехлестывая через норму до аномалии, то превращаясь в насилование настоящего, то разрываясь между требованиями прошлого и нынешнего. Само это состояние внутренней заряженности любовью, чуть ли не самое ценное из всех возможных, находит как свое последнее прояснение, так и свое окончательное исполнение на той же духовной почве, сосредоточиваясь и воплощаясь более или менее без остатка в произведениях искусства, в то время как эротическое духовное состояние из-за отсутствия такого оправдывающего финала продолжает восприниматься в контексте обыденного течения жизни.

Художник, не будучи стесненным жизненными обстоятельствами, по сравнению с любящим может куда более свободно фантазировать, потому что на самом деле только он своими фантазиями способен создавать из наличного материала новую действительность, тогда как любящий лишь одаривает ее своими выдумками. Вместо того чтобы отдохнуть, наслаждаясь гармонией совершенного дела, как это позволительно фантазии художника, поэзия любви, вечно чего-то ища и вечно кого-то одаривая, неприкаянно проходит через жизнь, причем ее трагизм тем более велик, чем менее она способна освободить свою память от порабощающих воспоминаний о былых объектах ее вожделения. Любовь, таким образом, оказывается самым телесным, самым душевным и самым одухотворенным из всего, что в нас есть; она целиком и полностью держится за тело, но держится не просто так, а превращая тело в символ, в знаковое письмо для всего, что хотело бы через калитку чувств прокрасться в нашу душу, дабы разбудить ее для самых дерзновенных сновидений. В результате этого повсюду к факту обладания примешивается представление о недосягаемости, братскими узами сплетаются согласие и отказ, которые в данном случае отличаются друг от друга не качеством, а степенью. Любовь делает нас творцами сверх наших способностей, ведь ее тоска направлена на объект не только в ипостаси его эротической желанности, но и в ипостаси его самого возвышенного, предельного, абсолютного бытия, о котором мы можем только мечтать.

В то время как в сфере искусства соучастие телесного волнения в творении оказывается лишь незначительным обертоном, назначение которого полностью отзвучать еще до появления конечного продукта, то в собственно эротической сфере отношения лейтмотива и аккомпанемента уже иные. Всегда присутствующий рядом духовный избыток начинает резонировать со вновь взятым основным тоном, и страстное желание, которое вначале едва ли могло быть вербально оформлено, сейчас обретает слово. Кажется, будто что-то очень простое, лишь благодаря тому, что оно было индивидуализировано до духовности, одновременно сохранив свои отличительные черты и более не позволяя использовать себя как вспомогательный инструмент или сопроводительное средство, отныне просто обязано продвигаться вперед в своей организующей потенции, пусть даже речь идет о том, чтобы оживить своим дыханием самый призрачный и фантастический мир.

Идеализация

Здесь перед нами встает вопрос: какие обстоятельства связаны с этим стремлением идеализировать предмет обожания, которое, как кажется, слишком сильно напоминает творческий процесс. А не оказывается ли в итоге стремление к идеализации наиболее существенным моментом творческого осуществления, ведь оно происходит как синтез внутреннего и внешнего, дальнего и ближнего, синтез пространства мира и пространства души, первопричины и кульминационной точки?

Даже там, где речь идет не о столь исключительных явлениях, а о нашем повседневном существовании, все равно становится очевидным, что сам факт человеческого сознания покоится на том же основании – на необходимости равновесно соединить противоположности мира и себя, внутреннего и внешнего. Сам масштаб этого равновесного соединения указывает на те высоты, которые могут быть достигнуты человеком по сравнению с животным. С повышением уровня осознанности жизни происходит и усиление эротического процесса, захватывающего все более глубокие и отдаленные пласты, что в итоге приводит ко все большему сближению эротического и творческого. Это движение будет продолжаться до тех пор, пока решающее противостояние не окажется преодоленным, пока оно не будет снято в плодотворном единстве становления мира и рождения собственного «я», что, несомненно, даст созданному нами не бледный отсвет иллюзорного бытия, а аутентичную и полнокровную сущность.

Если подобное произойдет, нам будет дано увидеть развитие идеализирующей деятельности на полном ходу. Любящий, как и созидающий, узнаваемы по их наивному, зачастую не соответствующему реальности, восхищению. Чем более значительным представляется упомянутое противостояние эротического и творческого, тем более очевидным становится то, что достижение ими общего основания может произойти только на том условии, если в сфере эротического будет царить примат взаимного возвышения партнеров; только при таком условии можно уравновесить силу притяжения и силу отчуждения, собственно говоря, достаточно лишь обостренного ощущения жизни, чтобы этот процесс запустился автоматически. В результате достижения эротического синтеза у партнеров может создаться впечатление, будто их союз получил благословение на Святой земле, будто то, что мы называем идеализацией, в действительности есть самый первый творческий акт только что сотворенных существ, который своей силой кладет начало всей последующей череде жизни. Именно поэтому феномен идеализации впервые проявляет себя уже в телесном инстинкте спаривания, а по крупному счету, его начало можно вообще приурочить к первым актам деятельности мозга. Будто его силой осуществляется восторженный порыв бытия, который подобен упоительным голосам птиц поутру, когда солнце уже приготовилось взойти над новым днем творения, ибо на Земле нет более тесно и глубоко переплетенных вещей, чем три фундаментальных человеческих порыва: творчество, религиозное поклонение и радость Эроса. Если на ощупь пробираться к самым темным глубинам происхождения человека, то, как на последние узнаваемые места, натыкаешься на религиозные проявления. Первое, с чем пробудившееся сознание, неожиданно противопоставленное миру, хочет соединиться, всегда так или иначе является Богом. Именно благодаря этому воссоединению происходит становление того единства, от которого потом отпочковываются различные побеги первобытной культуры. Становление сознательным само по себе является, по сравнению с недостаточно пробужденным, чисто животным самоопределением, подъемом жизни до таких высот, которые позволяют понять, как из беспомощности и груза неисчислимых трудностей, вопреки всему, первым актом человеческого творения появляется представление о божественном. Это означает, что решающим оружием в жизненной борьбе уже не была исключительно материальная сила животных, а во много раз превосходящая ее сила фантазии. Не то чтобы мы недооценивали то, что нам фактически чуждо, отдавая несомненное предпочтение преображающим чудесам сознательной жизни, но бесспорно, что в данном пункте мощь человеческого воображения чувствует себя неизмеримо углубленней и неуязвимей по сравнению с голой материальностью видимого.

И потому, при всем напоре конкурентов, борьба за существование – уже не просто сиюминутный поиск жертвы, а одновременно понимание единства со всем, что существует рядом, попытка познать это единство в божественном, волшебно преображающем, – кровь, что пролита, мясо, что поедается: человек, получая силу своего врага, заключает что-то вроде союза, религиозного бракосочетания, он объявляет действительность всеобщей мистической сопричастности непреложно существующей. А через некоторое время, намеренно голодая и мучаясь жаждой, он празднует ужин своего духовного избавления, на сей раз объявляя реально существующей действительность своего незримого пока будущего.

Только потому, что эта внутренняя потребность возносить вещи на пьедестал, идеализировать их, изначально означала «вести себя творчески», мы находим ее также и на пиках человеческой деятельности, которые соответствуют самым глубоким переживаниям. На этом основании наша пиковая способность творить имеет своеобразный характер: она скорее ощущается как акт зачатия чего-то иного, чем как конечное заострение нашего самодвижения; по этой же причине внешним достижениям всегда сопутствует желание отстраниться от их воплощенной ценности. Став полными властителями жизни благодаря акту творения, мы, как никогда, близко подходим к настроению религиозного посвящения и благоговения перед высшим – это не просто особые переживания, а последние аккорды творческой активности par excellence.

Создается впечатление, словно существует нечто, что, начиная с символических изображений прадавнего божества под тысячью разнообразнейших одежд и личин сохранилось во всем, было попутчиком всем временам и народам: это сама творческая сила, которая и является обратной стороной поклонения божеству, конечным символом всего сущего и одновременно тем, что дает ему начало.

Эротика и религия

Тот факт, что религия относится к явлениям, вокруг которых нагроможден ворох разнообразнейших определений, суть которых объясняется противоречивейшим образом, связан с тем, что она по своему основному аффекту входит в ряд наших интимнейших переживаний: она связана с такими реальностями внутренней жизни, которые вполне способны или свалить нас с ног или еще крепче утвердить в нашей позиции. И потому между нами и религиозным чувством необходима дистанция – для того чтобы занять позицию теоретической отстраненности.

Изначальный сплав эротического с религиозным, возникший на основе того же витального всплеска, который (благодаря плодотворному синтезу внутреннего и внешнего) привел к возникновению сознания, в итоге специализировался до собственно телесного и собственно духовного видов наслаждения. Исходная взаимосвязь эротического и религиозного была столь же синкретичной, как и связь между всеми другими человеческими проявлениями, нынче же распознать эротический оттенок в религиозном можно лишь по специфической окраске основания и пика мистического экстаза. Особенно очевидной становится связь мистики и эротики, если провести аналогию с тем, как пробивается творческое начало в акте чисто телесного зачатия, ведь то головокружение, которое испытывается при этом, придает всему процессу характер тотального, а не лишь сексуального экстаза, и возникает ощущение как бы неотложно удовлетворенной духовности. Если духу для высшего переживания сексуального чувства необходимо привлечь и мозговое возбуждение, то, с другой стороны, в религиозной страсти, как и в любой иной интенсивной психической деятельности, с необходимостью задействована вся тоническая сфера организма; между обоими чувствами – сексуальностью и религиозным экстазом – расстилается весь массив человеческого развития, однако между ними нет непреодолимой пропасти: все их многообразие начинается единством и заканчивается единством. Собственно говоря, и религиозный пыл не мог бы существовать, если бы в нем не было заложено предчувствие того, что самое высшее в наших чаяниях может прорасти из самого земного, что таится в нас. Поэтому религиозные культы древности связаны с сексуальной символикой в значительно большей степени, чем с какими-либо другими явлениями жизни; и даже в так называемых высших религиях эта связь – хотя бы в редуцированном виде – все равно продолжает сохраняться. Кроме того, религиозные и эротические чувства по большей части разворачиваются параллельно, что достаточно глубоко проясняет их сущность, особенно в том, что связано с их идеологией.

Поистине от возвышенного до смешного один шаг: с должным почтением присматриваясь к ментальным построениям верующих, не без удивления обнаруживаешь, что в смысле трезвого рассмотрения действительности интеллектуальный мир, построенный на религиозном чувстве, по меньшей мере в одном аспекте проявляет роковое сходство с чрезмерными фантазиями влюбленного, а именно в методе, каким осуществляется там и там сотворение нового, а также в содержании этих фантазий. Различия же между ними заключаются в той ценности, которая приписывается предмету чувства: даже самая пылкая любовь не требует от постороннего взгляда, чтобы он глядел на дорогой ей предмет исключительно ее собственными ясновидяще-слепыми глазами, в то время как религиозная вера претендует на то, что ее святой образ несет всеобъемлющую правду, принять которую должен каждый. Причем последнее происходит отнюдь не из-за узколобой нетерпимости к другим культам, как часто можно услышать, а из внутренней необходимости в полном преображении посюстороннего, которая диктуется самим смыслом религиозного феномена. Имеет место и второе отличие: религиозный образ появляется благодаря еще более безудержной субъективности, которая в данном случае практически не встречает никаких препятствий со стороны реальности. Там, где любовное влечение все еще имеет своим побочным эффектом наслоение иллюзий на предмет действительности, или там, где художественное творчество, несмотря на всю свободу в сотворении образов, все же обязано задать определенный масштаб условий для их возможной реализации, там верующий проецирует свои представления без необходимости «оправдывать» их ни в отношении происхождения, ни в отношении цели, – он совершенно беспрепятственно выводит их из своей единичной души и сверхъестественным образом распространяет на все небеса.

Однако здесь присутствует лишь кажущееся противоречие: чтобы так суверенно высказываться, религиозное, конечно же, должно изолировать свой интеллектуальный мир от всего прочего профанного мировосприятия, но этот суверенитет, по сути, есть лишь эффект той всеохватности и изначальности практического значения религиозного настроения для всего, что иначе просто не смогло бы существовать; тем самым религиозное соучаствует в жизни каждого, обосновывая ее в глубине и венчая ее на пике. Это кажущееся противоречие – между всеобщностью религиозного мировосприятия и его предельной субъективностью – показывает лишь, как мало жизни улавливается в теоретизировании по поводу религиозного чувства, как бывает порой искажен образ того, что своим прототипом имеет модель высшей жизни. В вере для этого существует глубокомысленная формула о том, что Бога можно познать только в непосредственном переживании себя самого, найти в собственном сердце, и степень правдивости, которая может быть достигнута в богопознании, в данном случае наиболее высока.

Потому вечно ткущееся полотно иллюзий, как в религии, так и в эротике, не является подлежащей искоренению ошибкой, а есть, скорее, свидетельство, удостоверяющее истинную жизнь; однако во влюбленном физиологически обусловленный перехлест чувства выбрасывает в образах полноту духовного переживания – причудливые, странные, трогательные, туманно-возвышенные отражения реальности, в то время как благочестивый, желая достигнуть высшего духовного переживания, должен отречься от интеллектуальной требовательности, опуститься с ментальных высот, вернуться к менее духовному, и в результате он берется всегда за вечно прошедшее. Воистину, мощный гранитный мир, вышвырнутый внутренними силами безудержного жизненного брожения в мертвую статику! И потому это такое уютное убежище для тех, кто ищет «зонтик» и защиту от жизненных невзгод! Эта двойственность остается уделом любой религии: она – не всегда крылья и не всегда костыли.

Если бы любовь и религия воздерживались от применения рефлексии в ходе своего развития, то достигли бы лишь того, без чего совсем нельзя обойтись, ибо ничего не происходит без того, чтобы не быть и внешним достижением, и внутренним символом одновременно. Однако формы этих символов несут тем больше информации о непередаваемом, чем меньше они на это претендуют: лучше всего им это удается там, где они не стремятся отразить спонтанные экстазы и непостижимую реальность, а, наоборот, вступив, по возможности, как можно в большую связанность друг с другом, поддерживая и обусловливая друг друга, почти что без заметного участия с нашей стороны они позволяют «проговориться» нашим подсознательным интуитивным образам и оказываются в состоянии сами себя утвердить, или, как мы это называем, адекватно представить трансцендентную действительность.

Отсюда можно вывести серьезный урок как для религиозной, так и для эротической жизни: в определенном пункте их путь должен повернуть назад, к самой жизни – от иллюзий к действительности. Живущему заказан иной путь, и, словно в подтверждение невозможности двигаться вперед на каком-то отрезке, он оказывается загроможден и безнадежно завален, ведь только жизнь может отразить жизнь. Для религиозного этот поворот назад – безграничное проникновение во все, что существует, ибо сущее не может стать троном и скамейкой для ног верующего, как не является ими Вселенная для Бога! В случае же любви поворот назад, к жизни, означает ее реализацию в социальном.

Эротическое и социальное

То, что эротическое занимает промежуточное положение между эгоистическим и альтруистическим порывами, вполне очевидно: ему знакомо сужение, стягивание нашей индивидуальной воли до безразличия, до отчуждения и враждебности, так же как и расширение ее до включения изначально противостоящего нам Другого в качестве неотъемлемой части нас самих. Оба полярных чувства с течением времени постоянно меняют соотнесенность друг с другом в смысле тех оценок, которые выносятся им людьми, и то, каким образом будет разрешено их противостояние, обуславливается характером эпохи. Каждое из этих чувств всегда нуждается в другом, и значительный перекос в одну сторону мог бы оказаться довольно опасным, ибо, чтобы себя отдавать, нужно вначале владеть собой, а чтобы владеть собой, нужно уметь взять у вещей и у человека то, что не берется грабежом, а приобретается в силу открытости души как подарок. Эти две противоположности лишь на поверхности несводимо разрастаются в разные стороны, в корне же – глубочайше взаимоустремлены и нацелены на то, чтобы принадлежать друг другу: саморасточающее «я хочу быть всем!» и ненасытно-хищное «я хочу иметь все!», доведенные до высот всеобъемлющего желания, передают один и тот же смысл.

Похоже, как будто из этого материнского корня произрастает и третья, эротическая, группа чувственных отношений. Как по отношению к людям, так и по отношению к животным вполне справедлив избитый афоризм, согласно которому любовь полов есть вражда полов, и ничто так легко не переходит друг в друга как любовь и ненависть. Ведь когда изначальное себялюбие дрейфует в сферу сексуального, происходит его обострение до пароксических приступов эгоистических желаний, которые парадоксальным образом стремятся все завоеванное и присвоенное посадить на трон – даже выше себя самого.

Однако на основании такой взаимосвязанности любви и ненависти, эгоизма и альтруизма было бы ошибкой заключить, что эротика, по сути, представляет собой лишь первую ступень для таких более утонченных стадий развития, как духовный эгоизм самоутверждения человека или даже духовное братство всех со всеми. Напротив, она внутри своих пределов дает возможность развернуться всем стадиям, от примитивнейших до сложнейших, от телесно-ограниченных до духовно-освобожденных, – все они разыгрываются на ее почве. Однако в тех случаях, когда перипетии жизни привносят в эротику отношения, произрастающие на других основаниях – на почве дружбы или сострадания, – это не облагораживает ее, а, наоборот, подвергает опасности тем более серьезной, чем глубже по своему источнику инстинктивные силы, подпитывающие эротическую тягу человека. Будучи сама по себе полна творческими элементами как эгоистического, так и альтруистического типа, она самостоятельно себя расточает в обоих этих направлениях. И как прежде она с умышленной односторонностью рассматривалась лишь в аспекте ее собственнического порыва радости, сплачивающего все силы «я» на достижение желаемого, что в итоге приводило к апофеозу голой правды лишенного иллюзий эгоизма, то сейчас с таким же успехом можно рассматривать ее в аспекте альтруистическо-продуктивном: можно увидеть в личности Другого, до сих пор являвшегося только поводом для собственной чрезмерной страстности, настоящее событие жизни, которое, порождая благодарные иллюзии, утверждает иную, незнакомую правду. Прежде всего, кажется, что и «эгоизм вдвоем», который, как справедливо подозревают, является не меньшим эгоизмом, преодолевается только путем установления отношений с ребенком, то есть только в той точке, в которой социальная и половая стороны любви, примирившись, дополняют друг друга. Однако половая любовь, осуществляющая свое назначение сугубо в телесном смысле, имеет характерную черту, заключающуюся в том, что это физическое действо уже имплицитно содержит в себе все, чему на духовном уровне еще предстоит развиться. Хотя по праву можно сказать, что любовь создает двоих людей – того, кто рождается от физического соединения, и идеального Андрогина, рожденного от духовного соития, – тем не менее именно ребенок является тем, кто впервые выводит пару из состояния любовного оцепенения. По крайней мере настолько, насколько осуществляется социализация более примитивного причинно-следственного отношения «течка – приплод» до сознательной мотивации «любовь – ребенок».