Текст книги "Дочь партизана"

17. Разрыв

Теоретически хорошо бы.

Посреди рассказа об университетском любовнике Роза извинилась и ушла наверх. Вернувшись, подала мне письмо. Очень старое, пожелтевшее, чернила слегка выцвели.

– Письмо от отца, – сказала Роза.

Я растерялся:

– Я ж не смогу прочесть.

– Тут самое главное – потеки.

– Потеки?

– Когда писал, он плакал. От старых партизан слез как-то не ждешь.

– Что в нем? – спросил я.

Роза забрала у меня письмо и перевела:

– «Драгоценная принцесса, мы с мамой решили развестись. Я знаю, никто не удивится, ведь мы уже давно вместе не счастливы, но теперь, когда вы с Фридрихом покинули дом, пожалуй, самое время перевести дух и начать заново. Мы оба стареем, и нам будет трудно, особенно мне, потому что я понимаю – я главный виновник этой неудачи. Мама сама тебе напишет и, я уверен, лучше меня все растолкует. Я останусь в доме, а она переедет в город, поближе к друзьям. Милая моя принцесса, так много всего, за что я прошу прощения, всего, что не должно было произойти. Ты понимаешь, о чем я. Будь уверена, что нас с мамой навеки объединяет любовь к тебе. Твой любящий отец». Потом пришло письмо от мамы, тоже со следами слез.

– Что было с отцом?

Роза усмехнулась:

– Он поступил по-сербски. Впал в жуткую депрессию, пил сливовицу и пытался угробить себя куревом.

– Я ничего не знаю про сербов, – сказал я. – Ты моя первая сербка.

– Мы впадаем в депрессию, пьем сливовицу и пытаемся угробить себя куревом, – ответила Роза. – Наш национальный образ жизни.

– Что было с тобой?

– Я впала в депрессию и пыталась угробить себя куревом. Сливовицу пропустила. Я изливала душу Фатиме, а она угощала меня чаем с лимоном и рассуждениями о судьбе. Истинная мусульманка. Все по воле Аллаха. Вот уж нет, думала я, но Фатима была ко мне добра. Алекс тоже держался нормально. Был милым. Я не знала, что на Белградском проспекте он целовал другую девушку; их видели, но мне рассказали уже потом… Алекс раздобыл мотоцикл, и мы ездили в Загребачка Гору. Там всюду холмы и леса, и нужно ходить с ружьем, потому что в тех местах водятся медведи, волки и огромные кабаны. Мы доезжали до Сестине, а потом забирались в глухие уголки и на подстилке трахались. Если вдруг любовь надоедала, я представляла, что все происходит с отцом.

Услышав это, я поморщился. Роза выдохнула дым и улыбнулась.

– Ты смешной, – сказала она. Помолчала. – Знаешь что? Когда родители расстались, Алекс сделал мне предложение.

– Что ты ответила?

– Сказала «да». Я же не знала, что он трахается направо и налево. Не понимаю, зачем он позвал меня замуж.

– Можно любить одного человека и хотеть переспать с другими, – сказал я. – Это нормально. Не романтично, однако нормально.

– В юности я была романтиком, – ответила Роза.

«Романтика в том, чтобы соблазнить собственного отца?» – подумал я, но ничего не сказал.

– Короче, я сказала «да», и он испугался. Наверное, рассчитывал, что я откажусь.

– Зачем же предлагал?

– Ну так – теоретически хорошо бы, – сказала Роза. – Скажем, я мечтаю поехать на Амазонку, посмотреть на всяких попугаев и джунгли. И вот если появится такая возможность, я скажу: «Ой, замечательно!» – а сама начну думать, как бы не ехать, потому что вовсе не хочу на Амазонку, где жарища и прожорливые москиты. Пожалуй, лучше остаться в Арчуэе, в нашей развалюхе. – Она прихлебнула чай и закурила новую сигарету. – Во всяком случае, тогда все и пошло наперекосяк. Фатима предрекала, что так оно и будет. Дескать, все кончится тем, что Алекс женится на миленькой католичке-девственнице, которой всю жизнь будет изменять, а перед смертью пожалеет, что не женился на мне. Я велела ей заткнуться – откуда ей знать-то? А потом начались летние каникулы.

Я поехала домой и увидела, что творится с отцом. Он жил как свинья. Повсюду нестиранная одежда. Пыль и грязь. Шкафы пустые, чашки-тарелки по всем комнатам. Серые простыни, за входной дверью бутылки и кипы газет. Отец, скажу тебе, очень сдал, что меня ужасно огорчило и разжалобило. Он ел одни бутерброды, и я приготовила ему папазанию[28]28
  Рагу из мяса и овощей (сербскохорв.).


[Закрыть], которую он вмиг сметелил. Что случилось, спросила я, со старым партизаном, который уцелел, питаясь крысами? Тогда я был живым, ответил отец. Я научила его влажной тряпкой вытирать пыль, кипятить кухонные полотенца, лимоном и солью чистить медь. На рынке выбирать спелые фрукты, по глазам рыбы определять ее свежесть и прикидывать вес покупки. Ты столько лет прожил с мамой, спросила я, и не видел, что она делает? Слушай, папа, сказала я, надо раз в неделю приглашать друзей на ужин, тогда хоть иногда приберешь в доме. И ты знаешь, он так и делал. Я нашла работу в маленьком туристическом агентстве, рядом с албанским посольством, и все лето мучилась в жаре, пытаясь понять, что мне с жуткими акцентами говорят клиенты. Однажды вечером вернулась домой и отец сказал: «Помнишь, тебе было лет шесть, и я выставил тебя в ночной рубашке на мороз, потому что ты накалякала в документах?» Я думала, умру, ответила я. «Принцесса, я давно хотел попросить прощенья». Мне тоже есть в чем повиниться, сказала я. Отец меня обнял и ушел в темный сад; под вишней вспыхивал огонек его сигареты. Я сказала ему, что выхожу за Алекса. «Лучше, если б вы жили неподалеку. Ради бога, не оставайся в Хорватии», – только и сказал отец. Не волнуйся, поездом это близко, ответила я.

В поселке я наняла некую госпожу Кидрич, чтобы раз в неделю прибиралась в доме. Предупредила отца, что ей надо платить, и все устроилось. Госпожа Кидрич оказалась славная и работящая. Она была кряжистая, точно штангист, и ходила вперевалку, как гусыня. Такая бородатая тетка, вся в родимых пятнах. Ее наградили «Партизанской звездой», потому что в Белградскую осаду она голыми руками задушила немецкого солдата. Когда она заканчивала уборку, они с отцом усаживались в кухне, выпивали, вспоминали войну и пели старые песни.

Иногда я ходила на то место у реки, где мы с Ташей купались и разгуливали голышом. Пронзало сладкой ностальгией. Однажды я повстречала бывшего Ташиного парня, и он сказал, что они с Ташей туда приходили. Блин, мне не понравилось, что наше место он тоже считал своим. Вот тогда-то я и узнала, что Таша сбежала с красавцем-кавалеристом. «Я всего лишь управляющий-стажер на консервном заводе», – пожал плечами парень. Нарочно, сказала я, Таша никогда не сделает больно. Он только фыркнул.

Довольно часто я навещала маму, но встречи наши были бестолковые. Она вознамерилась как можно скорее усохнуть и состариться, чтобы все бранить. Брюзжала она с удовольствием. Стала очень набожной, подарила мне Библию, которую я забросила, осилив только половину зверств в Ветхом Завете. Когда какой-нибудь политик говорит, что нужно идти убивать людей, это еще можно принять, думала я. Но от Бога я такого не приму. Уж он-то должен сообразить. Как думаешь, Крис?

После столь долгой тирады вопрос застал меня врасплох.

– У нас с Богом договоренность друг друга не трогать, – сказал я. – Я не беспокою его, он не беспокоит меня. При встрече на улице мы приподнимаем шляпы, улыбаемся и уступаем друг другу дорогу. Что было, когда ты вернулась в университет?

Роза скривилась.

– Все лето я ему названивала, но так и не пробилась. Хотя он вообще не любил говорить по телефону. Все мужчины не любят. Вернувшись, я узнала, что у него новая девушка, очень похожая на меня. В голове не укладывалось: как же так? Что это за человек, который выбирает девушек под копирку?

Но поначалу я была счастлива. Приехала, купила бутылку вина. Выпьем ее в постели, мечтала я, и будем трахаться до полного изнеможения. В комнате поставила цветы, позвонила ему и стала ждать его шаги в коридоре. Правой ногой он ступал тяжелее, чем левой, и правый ботинок быстрее снашивался. Я узнавала его по ритму шагов. Когда он пришел, я кинулась ему на шею, исцеловала, залезла рукой ему в брюки, потом утащила на узкую кровать, отсосала ему, он дважды меня отхарил и лишь тогда сказал о другой девушке.

Роза смолкла.

– Сочувствую тебе, – сказал я. – Представляю, как это ужасно.

– Сучий потрох. Сучий блядский потрох. Знаешь, что он сказал? Что я слишком хороша для него, что мне нужен кто-нибудь получше. Дескать, я его сметаю, словно ураган или что-нибудь такое. Даже всплакнул. Сволочь. Знаешь, что я делала? Каждый вечер бродила по городу, совсем не ела и жутко исхудала, до крови кусала губы, совсем как моя мать, а он прислал короткую записку: «Роза, мне очень жаль. Спасибо за все хорошее. Алекс». Короче, я хотела его убить. Больше ни о чем не могла думать. Когда встречала его в университете, хотелось воткнуть пальцы ему в глаза. В конце концов я пришла к нему и разгромила его комнату.

– Разгромила?

Роза довольно улыбнулась:

– Все разломала. Абсолютно. К чертям собачьим.

– Он не пытался тебя остановить?

– Я же ураган, он сам сказал. Стоял и даже не шелохнулся, а я взяла его любимую пластинку, вышла на улицу, разломала на четыре части и подсунула под входную дверь. «Роллинг Стоунз». «Кабацкие телки»[29]29
  «Кабацкие телки» (Honky Tonk Women) – сингл британской рок-группы The Rolling Stones, вышел 4 июля 1969 г.


[Закрыть].

– Возьму на заметку – лучше тебя не злить, – сказал я.

– Вернулась в общагу, поплакала и решила уехать. Надумала ехать в Англию.

– Ты бросила учебу?

– Профессор меня умолял. Говорил, я лучшая. Все равно уеду, сказала я. Он ответил: «Ваше место всегда свободно. Скорее возвращайтесь». За день до отъезда оставил у меня под дверью шоколадный кекс и записку: «Спорим, в один присест не съесть? Пекли вместе с женой». Я пошла в Маруличев парк и в один присест съела весь кекс, только немного скормила птицам. Знаешь, благодаря Алексу произошло кое-что хорошее.

– Что именно?

– Я стала писать стихи. Была математиком, но писала много стихов, беспрестанно писала, а когда-нибудь вернусь домой и выпущу сборник. Стану поэтом и каждый день буду мысленно говорить: «Спасибо тебе, Алекс, сучий потрох». Ну вот, пошла к Фатиме, в последний раз выпила чаю с лимоном и больше ее не видела. Фатима подарила мне золотой браслет и золотое кольцо – из своего приданого, но это неважно, сказала она, пожалуйста, возьми. Не знаю, что с ней сталось. Она была замужем за хорошим мусульманином. Может, он тоже оказался сучьим потрохом… Отъезд из Загреба стал самой большой глупостью из всех, какие я совершила в жизни.

18. Отъезд

Разбитое сердце странствует вместе с тобой.

К следующей встрече с Розой поднакопилось неприятностей. Аятолла Хомейни[30]30
  Рухолла Мусави Хомейни (ок. 1900–1989) – иранский политический деятель, аятолла исламской революции 1979 г. в Иране.


[Закрыть] заявил, что в Иране не будет никакой демократии. Всюду бастовали, требуя немыслимого повышения зарплат, и радовало только бегство Иди Амина[31]31
  Дада Уме Иди Амин (ок. 1928–2003) – президент Уганды в 1971–1979 гг., создатель одного из самых жестоких тоталитарных режимов в Африке. Проиграв войну Танзании, бежал из страны 11 апреля 1979 г.


[Закрыть]. В голове неотвязно крутилась дурацкая песня «Я переживу»[32]32
  «Я переживу» (I Will Survive, октябрь 1978) – песня Фредди Перрена и Дино Фекариса, ставшая популярной в исполнении Глории Гейнор; рассказ о человеке, который расстался с любимым, но берет себя в руки и намерен жить дальше. Песня часто используется как гимн феминистского движения, гей-сообщества и ВИЧ-инфицированных.


[Закрыть] – все ее распевали, хотя мало кто верил, что это удастся. Однако встреча с Розой меня оживила. Все равно как в дождливый день заглянуть в жилище бабочек. Вдобавок сквозь неубранный мусор пробивались нарциссы.

С порога я узнал музыку, доносившуюся сверху, – дома дочь крутила такую же запись. Как часто поступают дети, она заставляла меня слушать эту вещь, в которой было долгое и сложное гитарное соло. «Этот парень настоящий музыкант», – сказал я. Дочь смерила меня взглядом: «Не слишком восхищайся, пап, а то она мне опротивеет». Жаль, я не помню названия группы, но песня была о джазовых музыкантах «Султаны свинга»[33]33
  «Султаны свинга» (Sultans of Swing, июль 1977) – первый сингл Dire Straits.


[Закрыть]. До сих пор ее гоняют по радио, и я переношусь в былые дни, когда Верхний Боб Дилан неустанно подбирал ее на электрогитаре.

– Что было дальше? – спросил я Розу. – Приехала сюда?

Она невесело рассмеялась:

– Я поехала в эту чертову Боснию.

– Почему? – Я силился представить карту Югославии и понять, где Босния. Ничего не вышло, и, как всегда, по возвращении домой прошлось лезть в справочник.

– Дома началась катавасия. Предки орали, что я спятила, ломаю себе жизнь и все такое. Я просто хотела куда-нибудь уехать. Думала, может, тогда сумею от себя избавиться. Бегство подходит тем, кто задумал покончить с собой без убийства.

– Не сработало?

Роза покачала головой:

– Ни фига. Когда уезжаешь, берешь и себя. В этой чертовой Боснии не сработало.

– Ты же вроде в Англию собиралась.

Роза скорчила рожицу:

– Пошла в посольство на Генерала Жданова. Расклад такой: визу не получишь без разрешения на работу, а его не дадут без визы; и то и другое не выдадут, пока нет места работы, которое не получишь без визы и разрешения. Легко и просто. Все говорили: «Роза, ты вот что сделай: езжай туристом и поступай на языковые курсы, тогда получишь разрешение остаться для изучения английского. Потом и работу подыщешь: рано или поздно кому-нибудь глянешься и тебе предложат место». Я решила так и действовать, но сначала надо было скопить денег, и я отправилась в эту чертову Боснию – там нашлась конторская работа на складе древесины.

Местечко дрянь – этакий поселок на склоне холма, вокруг одни деревья. Каждое утро спозаранку завывал муэдзин, и я просыпалась уже осатаневшая. Прежде мне не доводилось жить с мусульманами, а тамошние были не такие продвинутые, как Фатима. В Сараево все мило, там народ современный, но этих людей я не понимала, а меня они считали дерьмом. Некоторые плевали под ноги неверным. Черт, меня занесло к дикарям, думала я. Столько лет под Тито, и никакого толку.

Я сняла комнатку над булочной, где после работы сидела одна-одинешенька. Поговорить не с кем, делать нечего, только на Алекса злиться. На улицу не выйти из-за мужиков, которые все считали, что я доступна для перепихона. Потом узнала, что они называли меня «кошкой», потому что я всех отшивала, а женщины – «сукой», поскольку думали, что я хочу трахнуть их мужей. Бывало, мужики совали мне деньги – мол, коли неверная, значит, шлюха.

Раз произошел такой случай. Был выходной, я просто шла по улице, и вдруг с противоположного тротуара меня окликнули, и какой-то тощий парень ко мне бросился и попытался поцеловать. Ну, я ему врезала. «В гневе ты еще прекраснее», – говорит он. Отвали, говорю, а парень: «Как только тебя увидел, сразу понял, что должен с тобой переспать. Это судьба». Мура собачья, отвечаю, а он: «Нет-нет, все так. Это воля Аллаха. Можем где-нибудь поговорить? Очень надо».

Я присмотрелась – вообще-то парень симпатичный. Ласковый взгляд. «Где ты живешь?» – спрашивает, и я сдуру показала на булочную. Он схватил меня за руку, втащил внутрь и проволок мимо хозяев, которые пальцем не шевельнули, хотя видели, что я упираюсь. «Сестренка моя», – бросил парень, а парочка так и стояла, раззявив рты, точно рыбы.

В комнате он одной рукой зажал меня в углу, а другой стаскивал с себя одежду и все молол какую-то чушь, вычитанную, наверное, в стихах: мол, это судьба, я – один путь в космосе, а он – другой, и вот мы встретились, ибо пути всегда пересекаются. Я пыталась вырваться и думала, что надо звать на помощь, но отчего-то совсем смешалась.

Тут он меня выпустил, чтобы снять брюки, а я воспользовалась моментом, схватила лампу с тумбочки и велела ему убираться.

Он глянул на меня, потом сунул руку в карман и достал толстую и грязную денежную скатку. Вот, говорит, это тебе. Я огрела его лампой, но он увернулся. Натянул одежду и говорит: «Сука бешеная, я вернусь с братьями, и тогда кое-чему тебя поучим. Не волнуйся, сука бешеная, ждать недолго, не волнуйся».

В тех краях у всех албанцев по двенадцать братьев, и они открыто носят охотничьи ружья. В междоусобицах друг друга режут, чтут кровавую месть и всегда исполняют угрозы, а потому всю ночь я не спала, утром собрала манатки и первым автобусом рванула в Сараево, а оттуда – ближайшим рейсом в Белград. Перед отъездом схлестнулась с хозяевами. Что ж не помогли-то мне? – спрашиваю, а булочник отвечает: «Наше дело сторона», и тогда я поняла, что и для них я кусок христианского дерьма, хотя платила за жилье и вовсе даже не христианка. Вы мне омерзительны, сказала я и свалила. С тех пор ненавижу этот народ – коли тебя считают дерьмом, иначе никак. В этой дыре я провела два месяца, и если больше никогда там не окажусь, я, ей-богу, умру счастливой.

Дома я повидала госпожицу Радич и Ташу, несколько раз съездила в город к матери. Я ждала паспорт и разрешение на выезд – отец подписал бумаги, думал, что я собираюсь в Италию. Бывало, с Алексом мечтали, что уедем в Дубровник или Триест, наймемся на корабль богача и повидаем свет. Молодежь так часто делала. Все равно не отступлюсь, думала я. Ведь я же сука бешеная, как сказал албанец.

Однажды утром отец ушел на работу, а я вылезла из постели и попыталась написать ему большое письмо про то, что затеваю, но все не могла себя выразить. На листке сплошь зачеркивания, слова и чувства путались, все время хотелось плакать, и я бросила это дело. Пошла наверх, сунула пальцы в пулевые дырки, как в детстве, посмотрела на кровать, где мы с Ташей ночи напролет хихикали, на своих плюшевых мишек, выглянула в сад, где старая кляча ела из торбы, и сказала себе: все нормально, через год вернешься.

Я поехала к отцу в Белград и узнала, как трудно попасть в контору госбезопасности. Еле пробилась через полицейского на входе, а потом дежурный не хотел звонить отцу. Наконец я вошла в отцовский кабинет и обалдела, какой он тесный и маленький. Я-то всегда считала папу большой шишкой. Горы бумаг, давно не крашенные стены, из-за скособоченного ящика шкаф не закрывается. На стене, как водится, портрет Тито, но плакат выцвел, уголки загнулись, края облохматились. Еще большая черно-белая фотография красивой девушки-партизанки, внизу надпись крупными уверенными буквами: «С огромной любовью навеки, Славица».

Отец показал на мой чемодан: «Не думал, что нынче уезжаешь». Я сама не думала, ответила я. «Может, останешься? – спросил он. – Ты знаешь, что на динары почти ничего не купишь? Ты же в Италию, верно?»

Было противно врать, и я призналась, что попробую добраться до Англии. «Ох, я всегда мечтал побывать в Англии, – сказал отец. – Уинстон Черчилль. Биг-Бен. Белые скалы. “Спитфайры” и “Харрикейны”. Может, подождешь до моего отпуска? Вместе бы поехали. Взяли бы Ташу. Все равно твоих денег не хватит, чтоб добраться в Англию. Моих-то еле достанет, а я работаю как вол». Папа, мне просто надо уехать, сказала я, и он ответил: «Езжай хоть на край света, но разбитое сердце странствует вместе с тобой».

Я только хочу отдохнуть, сказала я, потом кивнула на фотографию и спросила, кто эта Славица.

«Она погибла, – ответил отец. – Мы хотели пожениться». Я посмотрела на улыбавшуюся красавицу: «Может, с ней ты был бы счастлив». «Тогда не было бы тебя и Фридриха», – сказал отец.

Черт, своим существованием я обязана смерти смазливой партизанки, сгинувшей на войне, подумала я. Потом пришла мысль, что на свете миллионы таких, как я, чьи родители удовольствовались второсортным спутником жизни.

«Они с Ташей очень похожи, – сказал папа. – Тот же характер. Смотрю на Ташу, и мне так странно».

«Что с ней случилось?» – «Попала к усташам. Ты же знаешь, какие они были. Ее всю изломали, точно куклу, а труп повесили на заборе. Сотворили с ней что только можно». – «Ты любил маму?» – «Любовь бывает разная».

На фото Славица была хороша. Тонкая шея, стрельчатые брови. Грустные глаза. Волосы собраны в конский хвост. Я прям слышала ее голос.

Отец повел меня в банк, дал немного денег, потом проводил на автостанцию и купил мне билет.

«Наверное, пропустишь важное событие», – сказал он. – «Какое?» – «Старик умирает».

Я охнула. Тито всегда казался бессмертным.

«Да, – сказал папа. – И тогда все пойдет к чертям. Все, за что боролись. Через меня проходит много информации. Стервятники слетаются. Учуяли свой шанс. Когда Старик уйдет, наша страна и десяти лет не протянет. Если повезет, меня уже не будет. Не хочу видеть, как говнюки все изгадят. Ты знаешь, Старик децентрализовал власть. Кто-кто, а уж он-то должен был соображать».

«Чепуха, папа, все будет хорошо, – сказала я. Пора было прощаться. Я его поцеловала. – Пап, ты прости меня, пожалуйста».

«И ты меня».

Мы оба понимали, о чем речь. Я жалела не себя, но о том, что сделала с ним.

19. Удовлетворение

К «любви» мало рифм.

В нашу следующую встречу я нервничал, потому что в Галифаксе Йоркширский Потрошитель только что убил очередную женщину. Правда, не шлюху. Услышав о новой жертве, всякий раз я думал, что было бы с Розой, останься она в хостес-клубе. Иногда хотелось спросить, но как-то бестактно о том заговаривать, когда кто-то кромсает шлюх. Сама Роза об этом помалкивала – может, и не знала. Она не особо следила за новостями. Ее интерес к политике был весьма абстрактный; пока я не сказал, она даже не была в курсе, что правительство лишилось вотума доверия и Кэллахэн[34]34
  Леонард Джеймс Кэллахэн (1912–2005) – политик-лейборист, премьер-министр Великобритании в 1976–1979 гг.


[Закрыть] готовится объявить всеобщие выборы. Роза обитала в собственном мирке, куда мистер Кэллахэн и Йоркширский Потрошитель были не вхожи.

Я принес шоколадные конфеты, и под очередную байку Роза съела их одну за другой. Правда, те, что с фундуком, отдала мне. Сказала, у нее зубы слегка щелястые.

Повествование уже совершенно отладилось. К моему приходу была готова новая глава. Стоило напомнить: «Ты хотела рассказать, как попала в Англию», и Роза тотчас пускалась в следующую историю. А я смотрел на нее и думал, как сильно ее хочу. На тротуаре Севен-Систерз-роуд я нашел пятифунтовую банкноту и добавил очередные двадцать пять фунтов в свой премиальный фонд. Я был полон оптимизма, а Розе нравилось, когда я весел.

– Если б хоть что-то соображала, – начала она, – я бы поехала в Дубровник. Вышло бы гораздо быстрее и легче. Но я решила отправиться из Триеста. Наверное, все дело в том, что для этого пришлось бы ехать через Загреб. А в Загребе был Алекс.

Короче, стоял апрель, все вокруг утопало в цветах. Так красиво, а дорога почти все время шла вдоль реки Савы, тоже очень красивой.

В наших автобусах всегда веселье. Нечто вроде пикника, на который все набрали кучу еды и друг с другом делятся. Компания хлебнула вина и слишком громко рассказывала анекдоты. Если кто хотел тишины и покоя, он автобусом не ездил. Кто-то играл в шахматы. У шофера были записи всяких дудок-свирелей, духового оркестра и еще одна песня, которую он гонял без конца всю дорогу до Загреба. «Удовлетворение». Знаешь ее?

– Точно не скажу. Дочь наверняка знает. Потом спрошу у нее.

– Это «Стоунз». – Роза явно опешила от моего неведения.

– В смысле, «Роллинг Стоунз»?

Она закатила глаза, совсем как моя дочь:

– Ну да, «Роллинги».

– Напой, – попросил я.

Во взгляде ее мелькнуло сочувствие к сумасшедшему.

– Я не умею петь. Ты что, хочешь, чтоб я спела, как Мик Джаггер?

– А, про Мика Джаггера слышал.

– Вот и хорошо. Там есть такая строчка: «Никак не удовлетворюсь».

– Очень коряво, – сказал я. – Выходит, только тем и занят, что себя удовлетворяю.

– С этим к Мику Джаггеру, ладно? В общем, все пели, кто-нибудь изображал Мика Джаггера – скакал по проходу, бутылка из-под «Фанты» вместо микрофона, раз за разом шофер ставил эту песню, и пародисты топырили губы. Потом дорожная полиция нас тормознула и устроила взбучку шоферу, который в автобусе допустил пляски. С полчаса все сидели паиньками, а потом все по новой. В тогдашней Югославии, знаешь ли, мало кто получал удовлетворение. Нам песня нравилась.

Ну вот, мы подъезжали к Загребу, показались нарядные загородные дома, и меня стало подташнивать. На автостанции, что на Држичевой, я себе сказала: автобус в Триест через пару часов, ладно, пойду прогуляюсь. Может, повидаю Фатиму, думала я, но сама понимала, что хочу повидать Алекса. Прошла мимо отеля, где в вестибюле слонялись валютные проститутки. Возле собора я решила: не буду искать Алекса. Потом думаю: а не пойти ли к нему и опять все разломать? Но я чувствовала, что уже устала от всей этой фигни. Уймись, Роза, ты же партизанская дочка, сказала я себе. Не марайся. Но все равно посидела на ступенях собора и выпила кофе в заведении, где студенткой никогда не бывала. Потом опять села на ступени Святого Марка, посмотрела на голубей, выкурила уйму сигарет. Хотелось плакать, но слез не было, крутило живот. В конце концов я вернулась на автостанцию и, отъезжая в Триест, подумала: ну и ладно, пропади ты пропадом, Алекс. Но покидать Загреб опять было грустно.

В автобусе ко мне подсел старик. «Надеюсь, вы не против, – сказал он. – Соседство с такой красавицей меня осчастливит». Сразу видно, милый дедок. Он угостил меня сигаретами «Дрина», которыми тогда мы себя гробили. Старик стал рассуждать, будет ли нынче засуха, мол, в прошлом году погибли все баклажаны. Потом спросил, боюсь ли я смерти.

Хотелось, чтоб меня оставили в покое, потому что я думала об Алексе, к тому же было очень страшно ехать в неизвестность, но отвязаться от старика не удавалось. Он все говорил, говорил, говорил. Кое-что я запомнила. Он сказал, что жизнь – это дорога сквозь космос, и в конце пути так устаешь, что уже не прочь умереть и хочешь одного – уснуть. Очень знакомо, хоть мне еще нет тридцати. До войны, сказал старик, он был интеллигентом, но теперь его никто не слушает, и он всего лишь старый крестьянин. Он воевал на гражданской в Испании и попросил меня, если вдруг там окажусь, плюнуть за него на могилу Франко. Он хотел бы съездить в Рим, чтобы плюнуть на могилу Муссолини. По-моему, ее не существует, сказала я. Кажется, труп просто выкинули. Человечество, сказал старик, никогда не избавится от страданий, потому что больше всего любит страдать, и поэтому он вышел из Компартии. Все мы, сказал он, крохотные козявки в огромном носу жизни, но он умрет счастливым, ибо поля его унавожены гораздо лучше, чем в начале его крестьянства.

А я смотрела в окно и думала, как Хорватия, такая красивая, могла уродить чудовище вроде Алекса.

Потом старик уснул, и я испугалась, как бывало, когда бабушка засыпала в кресле, – ну, что она умерла. Все время я прислушивалась, дышит старик или нет. Когда уже паниковала, он вдруг просыпался и что-нибудь говорил, типа «Вон там, отсюда не видно, очень красивый замок с шестью башнями» или «Вон в той деревне убили немецкого генерала, и немцы казнили всех жителей мужского пола; теперь там обитают лишь старые карги, они ходят в черном и мужчин близко не подпускают. Точно вороны. Всем трупам немцы выкололи глаза и в корзине отдали женщинам. Знаете, об этом помалкивают, но мы, югославы, больше воевали друг с другом, чем с фашистами. В конце концов я взял и ушел домой. Знаете, когда убивали мою жену, дочь и сына-кроху, я прятался в поле. Они невыносимо кричали. Из оружия у меня была только лопата».

«Почему вы это рассказываете?» – спросила я, и он ответил: «Потому что мы не знакомы». Тихо заплакал, и всю дорогу до Любляны я держала его за руку. Она была сухая, как бумага, и подрагивала. После Любляны он читал мне свои довоенные стихи, травил анекдоты про албанцев и еще сказал, что к «любви» и «красоте» мало рифм. Не знаю, зачем об этом рассказываю. Чепуха, просто воспоминания.

Я не ожидал, что Роза смолкнет, и замешкался с ответом.

– Видимо, старик произвел сильное впечатление. Рассказывай, мне нравится тебя слушать. Может, когда-нибудь поведаю обо всем, что случалось со мной. Если вытерпишь скуку.

– Я часто о нем думаю, – сказала Роза. – Наверное, он уже умер.

– Видимо, вы расстались в Триесте?

– Да. Распрощались на пьяцца Либерта, знаешь, где автостанция. Старик расцеловал меня в щеки и сказал: «Не забудьте насчет Франко, если выпадет случай». Он ехал к месту концлагеря, где сожгли двадцать тысяч человек. Вот такой вот туризм. Подобными вояжами он напоминал себе, что люди по сути своей – дрянь. «Гляжу на вас и жалею, что мне не двадцать пять», – сказал старик. «А я жалею, что мне не семьдесят», – ответила я.

Знаешь, пересечь границу было страшно. Я прежде не бывала за рубежом. Выходило, что я предательница. Пойду в гавань, решила я, и если духу не хватит, то просто вернусь домой.

– Удивительно, что отец так легко тебя отпустил, – сказал я.

– Если б твоей дочери было двадцать и она захотела уехать, ты бы смог ее удержать? – спросила Роза.

Я покачал головой:

– Но у тебя даже никакого плана не было. Ты ничего не подготовила.

– А как отец мог возразить? После той ночи я забрала у него власть. Скорее всего, он облегченно вздохнул.

– Безумие какое-то.

Она рассмеялась и взглянула лукаво:

– Я же чокнутая, сам знаешь.

– Так что, попала на корабль?

– Не сразу. Был проливень, как у вас говорят, а мой путеводитель сообщил, что неподалеку есть монастырь, где на постой берут женщин и супружеские пары. Под дождем я туда отправилась. Запросили очень дешево. Куда ни глянь, везде статуи Девы Марии. Прям не пройти. Угнетали распятия с маленьким Иисусом Христом. Не люблю я эти настенные штуковины с тощими мужиками в муках. Однако монахини были очень милы, накормили постной пастой, и я улеглась в постель, но уснуть не могла.

Триест совсем как Любляна. Заграница не чувствовалась. Правда, пахло кофе, весь город пропах жареными зернами. Чудесный аромат. Знаешь, там вдоль улиц протянуты веревки – держаться, когда ветер очень силен. Тамошний ветер называется «бора», сдувает только так.

Знаешь, что я сделала утром? Купила нормальные прокладки и туалетную бумагу, которая не царапалась. Затем пошла в порт, где были только огромные корабли и автопарковка. Черт, думаю, надо было ехать в Дубровник, но потом нашла стоянку: красивые изящные яхты с флажками покачивались на воде, натягивая причальные тросы. Я села на чемодан, и мне стало хорошо просто от того, что смотрю на лодки, пляшущие на воде блики и море. На горизонте море сливалось с небом.

Потом обошла все яхты и, если кого видела, спрашивала, не нужен ли работник. По-английски, потому что итальянского не знаю, а там никто не говорит на сербскохорватском. Английский я недолго учила в школе и говорила паршиво. Знала фразы типа «О, какая прелестная погода», «Пожалуйста, передайте сахар» и «Извините, как пройти в библиотеку?».

Работы не было, и я уж думала поворачивать оглобли, но тут один мужик сказал: «Мне никто не требуется, но, по-моему, Фрэнсису нужны люди. Его команда сбежала». «Фрэнсис?» – переспросила я, а мужик сказал: «Пройдите чуть дальше. Увидите старую посудину, называется “Милая Оливия Банбери”». «Куда он направляется?» – спросила я. «Домой в Англию», – ответил мужик. Опаньки! – подумала я. Неужели в кои-то веки Бог за Розу.

Я отыскала симпатичную яхту – от времени потемневшее лакированное дерево, сверкающие медяшки. На палубе человек свертывал канат; он посмотрел на меня, и я спросила: вы Фрэнсис? Правда, на моем кошмарном английском вопрос прозвучал примерно так: вы будучи Фрэнсис?

«Я, – ответил он. – Кто спрашивает?»

Я ответила что-то вроде: «Мне будучи сказали, у вас есть работа. Я будучи хочу попасть в Англию».

«Паспорт есть? – спросил Фрэнсис, и я подала ему документ. – А где виза? Разве не нужна виза в Великобританию?»