Текст книги "Дочь партизана"

24. После Большой Сволочи

Я просыпалась за полдень и плакала.

Я очень переживала, что довела Криса до слез. Вот уж не думала, что он такой впечатлительный. Я часто плачу от сочувствия, когда по телевизору передают новости про всякие несчастья, но, бывает, и от радости – например, когда смотрела свадьбу принцессы Анны или вот когда узнала, что Хуан Карлос стал испанским королем. Дело не в том, что я уж очень люблю королей и все такое, просто радуюсь за них. Возможно, я странная.

Но прежде никто не плакал так безутешно от моих печальных историй. Я чувствовала себя ужасно виноватой и никчемной, я даже подумала, что со мной, видимо, что-то не так, потому что на месте Криса я бы вряд ли заплакала. Я бы не удивилась, если б он разозлился на Большую Сволочь, но вот слез никак не ожидала. Когда я рассказала эту историю Верхнему Бобу Дилану, он просто зашагал по комнате и стал материться: дескать, он бы вырвал подонку кадык, оторвал бы и забил яйца в глотку, а потом, когда тот их переварит, заставил бы сожрать дерьмо. Я смеялась, потому что раньше он себя называл пацифистом. А с Крисом все кончилось тем, что я обнимала его, как маленького, и утешала его сострадание к моим страданиям. Даже сама всплакнула.

Понемногу он успокоился, и я напоила его чаем, который на сей раз приготовила по-английски – очень крепкий, с молоком и сахаром. После чая ему полегчало, и мне пришлось досказывать свою историю; Крис сидел бедолага бедолагой, а я себе казалась преступницей.

В три ночи Большая Сволочь и его дружок привезли меня обратно в Сохо и выбросили из машины. Идти мне было некуда, только в «Кискин рай». Дело к закрытию, но еще не все клиенты разошлись. Я поднялась на крыльцо, и Горилла, увидев мое лицо, сказал: «Ни хрена себе! Что случилось?» От него в жизни никто не слыхал такой длинной речи.

«Черт, лялька, что произошло?» – всполошился Бергонци, и Вэл повторила за ним почти слово в слово. Мне дали бокал шампанского, тарелочку чипсов, и я обо всем рассказала. «Мы здорово встревожились, душенька», – сказала Вэл, она очень мне сочувствовала. Есть такие скоты, вздохнул Бергонци, охотятся за нашими девочками, потому что те никогда не заявят в полицию. «Как они выглядели, дорогуша?» – спросил он, но я, как ни странно, не могла вспомнить их лица. Все старались припомнить, как Большая Сволочь появился в клубе, но там перебывало столько народу, разве всех упомнишь? Самое удивительное, что только Горилла хорошо его запомнил и сумел нарисовать портрет. «Ни фига себе! – изумилась Вэл. – Это ж надо, какие у нас таланты. Грилл шибко вырос в моих глазах». Бергонци сделал фотокопии портрета, раздал в другие клубы. Не знаю, вышел ли какой толк.

– А что дальше? – спросил Крис. – Ты ушла из клуба, да?

– Нет, осталась, – сказала я. – На время Вэл и Бергонци поселили меня в своей секретной квартире, Вэл обо мне очень заботилась. Даже Бергонци приносил гостинцы, до каких только мужчина додумается, – сыр, кекс, консервированная ветчина и сморщенное яблочко.

– Уж никак не ждешь сердечности от хозяев ночных клубов, – удивился Крис.

– Ты же не знаешь ни одного, – ответила я.

– Но почему ты осталась?

– Потому что это была моя семья. Никого другого не имелось. Я знала только этих людей, они любили меня, а я – их. Мы жили в своем мирке, ни на что не похожем. В кошачьем наряде я без меры курила и пила шампанское, трепалась с клиентами, шутила с Вэл и девочками, отгородилась от внешнего мира наглухо. По десять раз на дню залезала под душ. И до сих пор не выношу сигары. Я просыпалась за полдень и плакала. Во сне меня преследовал один и тот же кошмар. Я вставала, выкуривала пару сигарет и опять задремывала. И сейчас я, наверное, слишком часто моюсь. Однако на том беды мои не закончились, и Вэл мне помогла.

– Чем?

– Отвела меня в вендиспансер – то еще местечко. Жуткое заведение, на стенах плакаты выцветшие. Слава богу, меня ничем не заразили, однако легче не стало. Оказалось, я беременна.

– Беременна? Черт!

– Да. Насильники почему-то не обременяют себя гондонами.

– И что?

– Ничего? Вэл устроила аборт.

– О господи… – вздохнул Крис.

– Знаешь, когда-нибудь я рожу ребенка от хорошего мужчины, и я надеюсь, что тот малыш, перед которым я очень виновата, ко мне вернется, только теперь у него будет хороший отец.

– Ты станешь прекрасной матерью, – сказал Крис. – Отцу ребенка очень повезет.

Я сильно растрогалась и взяла его за руку.

– Вообще-то я против абортов, – сказал он. – Но когда слышишь такие истории…

– Никто не хочет растить дитя насильника. Оно проклято. Вдруг насилие у него в крови? Ну вот, оправилась я не скоро.

– Подпольный аборт?

– Нет, Вэл договорилась, нормальная была больница, все такое. Хорошее место, чистота, много молодых женщин, все сочувствуют. Но потом на улице у меня пошла кровь. Текла по ногам, все изгваздала. Вот почему я люблю чернокожих – какой-то негр побежал к таксофону и вызвал «скорую».

Крис смотрел скептически:

– Нельзя полюбить всю расу лишь за то, что один ее представитель был к тебе добр.

– А я вот ненавижу боснийцев, потому что мне встретился один боснийский подонок, – сказала я.

– По-моему, ты слишком обобщаешь, – возразил Крис.

Я знала, что он прав, но такая уж я уродилась.

– А что, ты не любишь чернокожих? – спросила я.

– Я их почти не знаю. Вот знакомых азиатов много – врачей, они медоборудование покупают.

– В общем, потом я поправилась и вернулась в клуб, – продолжила я. – И тогда привязалась мысль: надо убить Большую Сволочь и его напарника. Никак не могла от нее избавиться. Только о том и думала.

– Вполне объяснимо, – сказал Крис. – А ты впрямь способна на убийство?

– А ты сомневаешься? – ответила я, и он рассмеялся:

– Ну да, ты партизанская дочка.

– Я серьезно, – сказала я, не отводя взгляд. – Хотела их убить. Надела туфли, которые мне велики были, перчатки по локоть и черное платье, пошла на рынок и купила великолепный нож.

– Великолепный нож?

С пола я подняла свою сумку, достала нож и подала его Крису:

– Только осторожно, очень острый. Один знакомый повар-киприот заточил. О нем я тебе не рассказывала. Сказала ему, что для мяса.

Крис разглядывал изделие фирмы «Сабатье» – превосходный разделочный нож с черной клепаной ручкой.

– Острый, хоть брейся, – сказала я.

Крис чиркнул ножом по волоскам на руке.

– Господи, ты повсюду носишь его с собой? – спросил он. – Смотри-ка, даже чехол соорудила. – Крис вернул нож. – Надо запомнить, что лучше тебе не перечить. Надеюсь, ты им не воспользовалась?

Я помешкала. Хотелось сказать: воспользовалась. В смысле, интересно было бы признаться в убийстве. Но я ответила:

– В клубе он больше не появился. Я-то думала, он придет, я его подпою, а потом заманю под арку на Кингс-Кросс или в пустой пакгауз в Детфорде. Скажу, мол, едем ко мне, будешь у меня вопить от наслаждения и все такое. Помнится, отец говорил, что нельзя вонзать нож в грудь, потому что ребра – как пружины, зажмут лезвие и обратно уже не вытащить. Я готовилась ударить под ребра, чтобы проткнуть сердце. – И я показала, как снизу засадила бы нож.

– И сейчас хочешь его убить? – спросил Крис.

– Есть такая маленькая мечта. Хотя, наверное, кто-нибудь его уже прикончил.

– Я тебе очень сочувствую, – сказал Крис, и глаза его опять увлажнились.

– Когда меня выбросили около клуба, я полезла в сумку и нашла кучу денег от Большой Сволочи.

– Надо же, как странно, – удивился Крис.

– Ничего странного. Откупные. Вроде платы за услуги.

– Мне бы и в голову не пришло.

– Из этих денег я купила нож.

Крис сцепил пальцы и подался вперед.

– Всей душой тебе сочувствую, – повторил он.

Какой он милый, подумала я. Что ж я с ним делаю?

– Ты ничего не заметил? – спросила я. – За две последние встречи что-нибудь изменилось?.. Ну же, Крис!

Он смотрел недоуменно.

– Я бросила курить, потому что тебе не нравилось. – Я прям лопалась от гордости.

– Бросила курить? Вот так запросто? Невероятно. Поздравляю! Нет слов… Прости, что не заметил. Тебе же не терпелось сказать…

– Значит, не так уж сильно пристрастилась. Но я видела, что тебе неприятно. Да и самой надоело. Сижу тут, хлещу кофе, а на душе кошки скребут. Мне уж от себя тошно. Устала от себя, кофе и курева. Теперь растолстею.

– Ты мне и толстой понравишься, – сказал Крис.

Его ждала встреча с доктором Сингхом. На пороге мы крепко обнялись, и я просто физически ощутила его сочувствие. Какой же он хороший, подумала я. Потом опять уселась в кухне и стала о нем мечтать.

25. Куртизанка

Как и все прочие, вечно ждут чуда.

Я пришел сразу после Уимблдонского турнира. Помнится, пребывал в легком расстройстве – Крис Эверт проиграла Мартине Навратиловой[44]44
  Соперничество теннисисток Крис Эверт (р. 1952) и Мартины Навратиловой (р. 1956) продолжалось с 1973 по 1988 г.; здесь имеется в виду финальный матч Уимблдонского турнира, состоявшийся в субботу, 7 июля 1979 г.


[Закрыть]. Потому что Крис Эверт очень хорошенькая. Иначе мне было бы все равно. Я давно знаю, что я человек поверхностный, и уже с этим примирился. Утешаю себя тем, что и все остальные не глубже.

Был понедельник. Трудно поверить, что через столько лет я помню день недели, однако помню, потому что в машине дочь крутила радио и поймала станцию, где кто-то пел «Отчего мне не люб понедельник?»[45]45
  «Мне не люб понедельник» (I Don’t Like Mondays, 21 июля 1979) – песня Боба Гелдофа, записанная его группой The Boomtown Rats сначала синглом, а затем на альбоме The Fine Art of Surfacing. Композиция была написана после трагедии в Сан-Диего, Калифорния, где в понедельник, 29 января 1979 г., 16-летняя Бренда Энн Спенсер из окна своего дома открыла стрельбу из автоматической винтовки по ученикам начальной школы, убила двух работников школы и ранила восемь учеников и полицейского. Объясняя свое поведение, она сказала: «Не люблю понедельники, а так все же повеселее».


[Закрыть], и я подумал: оттого, что все ненавидят эти треклятые понедельники, вот отчего. Даже, наверное, сибариты. И даже сама королева.

Впрочем, мне выдался неплохой понедельник, потому что с букетом хризантем я собирался заглянуть к Розе.

Как обычно, дверь открыл Верхний Боб Дилан. С ним была миловидная блондиночка, и я подумал: везет же некоторым. Блондинка эта, которую звали Сара, изменяла своему голландскому алкоголику, и Боб Дилан считал, что ситуация весьма запутанна. Но все равно я ему позавидовал.

Нынче Роза надумала поведать о том, как она стала собой торговать. Часто я задаюсь вопросом: как приходишь к тому, что ты есть? Как становятся хозяином кондитерской или налоговым инспектором? Или, скажем, торговцем медоборудованием? Ну как – сперва обуздываешь мечты. А потом незаметно навеки с ними прощаешься и коротаешь жизнь, пока смерть не придет за тобой, и тогда, в последний раз оглянувшись, видишь одну лишь пустоту.

Роза поставила цветы в воду и сварила кофе.

– Знаешь, долгое время я не спала ни с кем вообще, – сказала она. – Все очень непросто, если тебя многократно изнасиловали. Даже когда было хорошо в постели, вдруг возвращались воспоминания.

Первым стал американец-нефтепромышленник, его звали Джо. Он был хороший. В клуб приходил ради меня и всегда был очень мил. Говорил, его супружество сродни Аризонской пустыне. Старая песня, я слышала ее тысячи раз. Он был одинок, не очень счастлив, и я спала с ним не ради денег. Это было утешение. И не ради секса. Просто хорошо, когда есть к кому прижаться, вместе сопеть под одним одеялом. Хотя денег он давал много. «Понимаешь, принцесса, – говорил он, – это не плата, это благодарность, и вообще я тебя люблю. Если б не дети, увез бы тебя куда пожелаешь». Потом его направили в Саудовскую Аравию, и он подарил мне индийский золотой браслет. Обещал появляться всякий раз, когда будет в Лондоне. Прощаясь, он заплакал, и больше я его не видела. Думаю, с ним что-то случилось, потому что он не из тех, кто обманывает и бесследно исчезает. Он правда был хороший.

И после него я не спала с кем попало. Выбирала тех, кто нравился. Я ведь не уличная девка, что садится в первую же машину. Но мне нравилось, что богатые мужчины ужасно меня хотят, а многие еще и говорят, как в кино: «Позволь, я заберу тебя отсюда». Но я не собиралась уходить из клуба, он стал моим домом, а Вэл и Бергонци – почти родителями. И потом, никого из этих мужчин я не любила настолько, чтобы навсегда к нему уйти, да еще привыкла к шампанскому. Все было не так, как с Алексом или даже с Фрэнсисом и Джо.

– Неужели ты не боялась? – спросил я.

– У меня в сумке всегда был нож. Если что, я бы любого зарезала. С ножом не страшно.

Роза улыбалась, а я гадал, всерьез ли она. Сначала не мог представить, что она, хоть и дочь партизана, способна кого-то зарезать. Но стоило призадуматься – и вроде не так уж невероятно.

– Потом я уразумела, что вконец испорчена, – сказала Роза. – Было уже все равно, нравится мужчина или нет, я думала лишь о том, сколько с него срублю. Кое у кого были причуды, довольно странные. То помочиться на них, то их отлупить, то нарядиться полицейской, то взять их на поводок, как собачку. Жизнь становилась совсем шалая, чемодан все наполнялся деньгами. Ну, тот, что под кроватью, – железный, с красными буквами на черной крышке.

– Замолчи, – сказал я. – Не надо о нем. Никому не говори вообще.

– Почему тебе-то нельзя?

– Не хочу искушаться. Даже думать об этом не желаю. Что за дурость? Зачем всех о нем извещать?

– Я рассказала только ВБД, больше никому.

– Ну и зря. Головой надо думать.

– Я купила только телевизор. – Роза как будто хотела сменить тему. – Могла себе позволить что угодно, а купила телик и смолила перед ним сигареты.

– А с какой-нибудь знаменитостью ты спала? – спросил я. Было любопытно, хотя желудок налился свинцовой тяжестью. За свое любопытство я расплачивался тошнотой.

– Возможно, только я не знаю, кто был знаменит, – ответила Роза. – Многие клиенты не говорят, кто они. Наверное, были политики и аристократы. Почем знать. Все равно потом их уже не помнишь. Мика Джаггера или принца Чарльза не было. Пожалуй, их бы я запомнила. Однако у всех были дрянные жены. Я продолжала из-за денег. Запрашивала больше других девушек. Мне нравилось, что я дорого стою. Комплименты льстили. «Ты такая красивая, такая интересная, такая умная. Если я дам тебе десять тысяч фунтов, ты согласишься весь год спать только со мной? Я тебя обожаю, ты изумительна в постели». И всегда: «Ты красавица». Слышать это приятно, когда перебрала шампанского, а у клиента в бумажнике заготовлено пятьсот фунтов, и ты думаешь: почему бы нет?

– Тогда почему бросила?

– Стало невмоготу, вот и все. Я уже ничего не помнила. Жила будто в тягучем сне, в котором ничего не происходит и никогда не произойдет. Время шло и шло, а все как в тумане. В пять утра ложилась спать, просыпалась в пять вечера. Зимой дневного света не видела вообще. Забыла, как что выглядит. Приходилось напрячься, чтобы вспомнить реку. Ела сэндвичи, курила, пила кофе, а потом уже пора было в клуб. Когда в вазах появлялись нарциссы, я понимала, что наступила весна. Сделала еще один аборт. Некоторые платили вдвое больше, если без презерватива, и у меня возникла проблема. Вэл помогла утрясти. После второго аборта я не могла смотреть на младенцев. Больно ужасно, будто кулаком в живот саданули. Я знала, каково это, потому что, случалось, перебравшие клиенты давали волю рукам, но ведь я сама накачивала их шампанским.

Я не понимала, как проходит моя жизнь – слишком быстро или слишком медленно? Иногда все медленно, будто на похоронах, но время просто исчезало. Я уже ни о чем не мечтала, ничему не училась. Я разочаровалась в себе.

А потом однажды я проснулась рано, часа в три дня, и увидела солнечный луч, в котором плясали пылинки. Всего один луч, но очень красивый. Захотелось увидеть подсолнухи и метель из цветков облетающих вишен. Я подумала о Таше и Фатиме – что с ними сталось? – и о своем несчастном отце.

Я отдернула штору и подошла к зеркалу – хотела поглядеть, какая я стала, рассмотреть нынешнюю Розу. Очень исхудала, бледная, как те девушки, что в клубе зарабатывали себе на героин. Лицо как бумажное, на виске два седых волоска. Морщинки возле губ и глаз не исчезали, даже когда я не улыбалась. Я вспомнила себя в конце нашего плавания с Фрэнсисом – красивую здоровячку.

Тогда я села перед зеркалом и поговорила с собой. Роза, сказала я, ты безмозглая стерва. Я не ругалась, просто констатировала. Ты же понимаешь, сказала я, что профукала свои лучшие годы. Мозги-то совсем засохли, глупая ты сучка. Затем я попыталась оправдаться: но ведь меня зверски драли Большая Сволочь и его сраный дружок. Я пожала плечами, вот так, и сказала себе: не свезло, что поделаешь. Но они, скорее всего, уже покойники. Такие долго не живут. Послушай, сказала я, у тебя нет друзей, кроме клубных товарок, ты ни о чем не мечтаешь, ты просто вся изгадилась, тупая ты сучонка.

Вечером я поговорила с Вэл и Бергонци. «Что ж, лялька, – сказал Бергонци, – жаль с тобой расставаться, но хорошего помаленьку, верно? Такая жизнь понемногу убивает. Правильно, вали, пока не поздно». Вообще-то не хочется уходить, призналась я. «Рано или поздно, душенька, это случается со всеми девочками, – сказала Вэл. – Наступает момент, когда понимаешь: пора. Никаких обид. Между нами, душенька, мы подумываем продать заведение и куда-нибудь слинять. В Девоне есть чудное местечко». «За десять лет работы я повредился умом», – сказал Бергонци. «Не ты один», – вздохнула Вэл.

Мне устроили прощальный вечер и надарили подарков. Навсегда покидая клуб, я расплакалась, и даже Грилл меня обнял. А потом случилось очень хорошее: в доме поселился Верхний Боб Дилан, и у меня появился собеседник. Я трещала без умолку, аж скулы сводило. На верхнем этаже, где дырявая крыша, он собирал моторы, а потом стряпал в воке и во всякое блюдо клал чеснок, лук, помидоры и душицу, и я вспоминала лето в Далмации. Он прочистил нижний сортир, починил двери, досками залатал лестницу и чем-то белым замазал дыры в стенах, на заднем дворе посадил цветы в кадках и смел мусор перед крыльцом. Я смотрела на его труды и думала: дело всегда найдется.

Когда мы подружились, я заставила его слушать мои стихи.

– Как меня? – спросил Крис.

– Да, как тебя. Ты и он – мои лучшие друзья, таких у меня никогда не было. Благодаря вам мне стало лучше. Как-то раз ВБД посадил для меня подсолнухи. А еще он обожает Франсуазу Арди – она ему напоминает его первую любовь. Он ее слушает, когда не крутит Боба Дилана.

Я уже забыл, кто такая Франсуаза Арди, и потом пришлось опять лезть в справочник. Оказалось, Мик Джаггер назвал ее «идеальной женщиной». Наверное, где-то такая женщина есть. Однако рекомендация неплохая, и на развале я отыскал дешевую пластинку. По-французски я понимаю плохо, но все песни были очень мелодичны и грустны. Дочь, заставшая меня за прослушиванием, сказала, что по нынешним меркам Франсуаза Арди – полный отстой. «Так я и не лезу в крутые, верно? – ответил я. – Папашам оно вроде как не по чину». «Пап, сейчас уже не говорят “не по чину”, – презрительно разъяснила дочь. – И уж кстати, “балдежный” и “клевый” тоже никто не говорит».

– Мне нравится слушать твои стихи, хоть я не понимаю ни слова, – сказал я. – Похоже на шум прибоя.

– Стишки паршивые, я знаю, – ответила Роза. – Вся иностранная поэзия хороша, пока ее не понимаешь. Я уже рассказывала про ВБД и собаку?

Меня вновь кольнула ревность.

– Нет.

– По соседству беспрерывно лаяла собака, даже ночью, и мы совсем взбеленились. Спать невозможно, телик врубаешь на полную мощь. Когда вконец осатанели, сказали: «Ну сколько можно?» – и пошли разбираться. Увидели больного старика, который уже не мог ходить, и его пса – немецкую овчарку. Собака просто загибалась от тоски. И мы стали ее выгуливать.

Пес был замечательный – очень дружелюбный, игривый и дурашливый. Мы швыряли ему палки. За ушами у него вкусно пахло гренком с медом. Гулять ходили в половине шестого вечера, когда ВБД возвращался из автомастерской, и вскоре старик в пять двадцать стал просто выпускать пса, и тот на пороге нас поджидал. Мы шли в парк, где утки, старушки с кульками хлеба и собаки. Я шалела от цветов и белок, которых столько лет не видела, любовалась мохнатыми попками толстых пчел, что торчали из колокольчиков. В погожий день мы валялись на травке и ели мороженое. Когда возвращались, я варила кофе по-венски и мы болтали. Потом старик умер, сын его забрал собаку, но мы все равно ходили в парк.

Знаешь, эти прогулки с псом вернули меня к жизни. Когда уеду из Лондона, веки вечные буду тосковать по маленьким паркам с утками. Вот что я больше всего люблю.

– Но ведь ты не собираешься уезжать, правда? – спросил я в легком отчаянии, словно уже ее потерял.

– Мысль мелькает. Надо бы вернуться в Загреб, закончить учебу, и еще хочу помириться с отцом.

– Не уезжай, – попросил я.

Роза улыбнулась и сжала мою руку:

– Ты очень милый.

– Тебе нравится ВБД? – спросил я.

– Нет, я бы хотела другого мужчину. ВБД слишком юный, вечно чем-то опечален, он мне как младший брат. Мне нужен кто-нибудь постарше.

– Твое сердце выхолостилось?

Роза рассмеялась:

– Ой, ты запомнил госпожицу Радич!

– Ты не ответила на вопрос.

– Нет. Но точно не знаю. Пожалуй, нет. Вряд ли. Сейчас стало полегче.

– Думаешь, к старому возврата не будет?

– К чему?

– Ну, это… торговать собой.

Роза посмотрела мне в глаза:

– Конечно, нет. Хотя нельзя зарекаться. От безысходности даже ты на панель пойдешь. Возле общественных туалетов трутся наркоманы, готовые продать свой рот и задницу, а ведь все они думали, что никогда до такого не дойдут.

– Иди ты! – удивился я. – Прямо-таки трутся?

Роза скептически хмыкнула.

– Наверное, захожу не в те туалеты, – недотеписто сказал я.

– Чего не знаешь, того не видишь. Может, оно и к лучшему. – Роза помолчала и застенчиво улыбнулась: – В следующий раз я тебе кое-что скажу.

– Да? Что? А сейчас нельзя?

Она лукаво приподняла бровь и опять смущенно улыбнулась:

– Сейчас не скажу. Давно уже не терпится, да все не хватало духу. А теперь скажу, так что приходи дней через… пять. Кстати, все истории мои, похоже, рассказаны. Надеюсь, это не очень важно. Ты же все равно вернешься, правда?

Как сияли ее глаза, как она волновалась! Потом, баюкая на груди конверт с пятьюстами фунтами, я поехал к доктору Пателу – тот прослышал о новом препарате и загорелся его раздобыть. Я сказал, что понятия не имею, когда лекарство будет доступно и появится ли в продаже вообще. Врачи, как и все прочие, вечно ждут чуда.