Текст книги "Пропащий. Последние приключения Юджи Кришнамурти"

Глава 22

«Человек, вошедший в самадхи, похож на сумасшедшего и ребенка в одном лице».

Уменя был довольно неплохой материал для подражания, но он меня выматывал. К Юджи ходил русский парень, который говорил слова «самоса» или «чапати» с таким акцентом, что народ просто прыскал от смеха. Он появился у нас вместе с каким-то бородатым Греком, явно выжившим из ума, – наверное, слишком много медитировал. Парень устроил Юджи яростный допрос, при этом тихонько похихикивая себе под нос и бросая взгляды по сторонам на начинавшую волноваться аудиторию, пока разговор Юджи не выгнал его, почти вопящего в истерике, из комнаты.

Я пошел за ним, чтобы убедиться, что с ним все в порядке, и около дороги он пустился в длинные рассуждения по поводу того, как учителя «оттуда» советовали ему послушать истинное послание, передаваемое через Юджи. Пародирование этих двоих доставляло публике невероятное удовольствие. Вздувшиеся от напряжения вены, несколько подпрыгиваний на полу в стиле просветленного Даффи Дака – и народ уже взрывался хохотом. Они были даже чуть слишком хороши для пародий. Все хотели видеть Русского и Грека, и хотя пародировать их было физически непросто, возможно, они помогли мне самому не сойти с ума.

Всемирно известный музыкант из Южной Индии, знакомый с Юджи уже несколько десятков лет, приехал к нему со всей своей семьей. Он пел для Юджи, а индийцы в знак одобрения покачивали головами из стороны в сторону. Юджи заставил меня сесть рядом с ним и петь. Я громко орал собственную безумную интерпретацию греческой песни. И он, и певец смеялись вместе со всеми, когда я изображал идиота, поправлявшего его талам – отбиваемый ладонью ритм. Затем я еще улучил минутку и дал ему несколько советов по пению.

Иногда на меня накатывал леденящий душу ужас от того, что внимание всех людей в комнате направлено на меня. Теперь я понимаю, что такое страх сцены. Голова становится абсолютно пустой, всякое движение мысли парализуется. У меня не было преимуществ, которые дает сцена, – вся публика была тут же, рядом, у моих ног. Толкающий меня в ребра локоть Юджи лишь усугублял положение:

– Ты ни на что не годен! Давай! Сделай что-нибудь!

Уйти некуда, никакого занавеса, который можно было бы опустить, никакого места за кулисами, где можно спрятаться.

– Скуууууууучно!

Став пунцовым, окаменев, я не мог вообще что-либо делать.

– Скучно.

В крайнем случае меня всегда выручали Джордж Буш, Джон Эшкрофт и Дональд Рамсфельд. Все, что мне нужно было делать, это немного поковеркать речь Буша на пресс-конференции, – с этим заданием справился бы и ребенок.

Только непосредственно общаясь с людьми, родившимися и выросшими в Индии, можно было понять, насколько они пропитаны религиозными ритуалами, церемониями, мифологией, знанием и различными системами. Они носят их в себе так же легко, как американцы носят кредитную карту, спортивную статистику или программу телепередач. Средства массовой информации, развлечения и сам образ жизни в Индии опутаны такой плотной паутиной идеологии, что она кажется непроницаемой. Это обстоятельство жизни молодого Юджи сейчас, с течением времени, позволяет мне видеть, насколько действительно радикальным он был. Рожденный в самой гуще культуры с тысячелетними традициями, он, тем не менее, каким-то образом сумел освободиться от ее мощных объятий. Она не отпустила его, но она больше не контролировала его жизнь. По крайней мере, так казалось. Даже великие святые до него – не важно, относил он их к просветленным или нет, – размышляя о тысячах лет истории, обращались к священному языку. Юджи сделал радикальный шаг, устранив даже священный язык как препятствие. В древних книгах люди, подобные Юджи, всегда описывались как невероятно красивые и глубокие, а он описывал свое состояние исключительно в физических и физиологических терминах, чего до него, насколько я знаю, не делал никто. Конечно, ему также удалось вдохнуть новую жизнь в некоторые базовые идеи.

Как только Юджи достиг того возраста, когда разрешения на выезд за границу от бабушек и дедушек не требовалось, он уехал в Англию, чтобы изучать западную мысль в университете. Как он часто позже повторял, он отказался от нее (что, должно быть, не так сложно было сделать после отказа от гораздо более сложного тысячелетнего наследия индуизма).

Он очень любил проходиться по поводу Декарта:

– Этот ублюдок заявил: «Я мыслю, значит, я существую». А я сказал: «А если ты не мыслишь, где ты тогда, черт возьми? Я хочу знать!»

Затем он обычно замечал, как много времени потребовалось, чтобы это дошло до других «ублюдков».

Давление культуры, которое я почувствовал в Индии, удивило меня. Я полагал, что жизнь в Индии должна была, по крайней мере, способствовать появлению большего количества освобожденных живых существ. На Западе большинство из них были сожжены на костре, помещены в психбольницы или повешены как еретики. Но вскоре пришло отрезвляющее осознание, что индийцы были не такими свободными и либеральными, как я ожидал. Конечно, они были более терпимы к деревенским идиотам, превратившимся в святых. Но философия максимальной открытости и приятия, встроенная в культуру, также произвела на свет огромное количество мошенников, обладающих достаточным знанием для того, чтобы дурачить как страждущих европейцев, так и местных жителей. Что касается конечной цели религии, в ней, как мне кажется, есть, по крайней мере, стремление к гармонии со своей природой. Даже в самых ранних христианских текстах Бог считается чем-то, что присутствует во всех нас. И если начальный импульс стал ощущаться менее выраженно из-за привычек тела, то глубинное течение все равно присутствует, хотя со временем и оно иссякает. Логическое мышление европейца эгоцентрично, оно не впускает в жизнь фантазию, миф или сказку. Ментальность Америки крутится вокруг денег и вечной молодости – совершенно нелепого дурацкого желания всего населения использовать достижения в области медицины для противостояния базовому закону природы, согласно которому все стареет и умирает.

Индийцы менее циничны по сравнению с европейцами, и это заставляло меня осознавать, насколько циничным был я. По возвращении на Запад я почувствовал эту разницу еще более сильно, я увидел европейские города и пригороды разобщенными и отгороженными, защищающими свою собственность и проповедующими культуру изолированности. Конечно, в Америке присутствует определенная открытость, берущая начало в масштабности просторов страны. В некотором роде это сказывается на сознании американцев. К сожалению, движение в сторону освоения новых пространств связано с опасной потребительской культурой и быстрым вовлечением в международную войну. Капиталистическая жадность, понятное дело, эксплуатирует желание сохранности американской мечты. Мечта основана на страхе. А страх – результат того, что мы прячем голову в песок благодаря дурному воспитанию и прогнившей культуре, ведущей к ожирению.

Юджи любил цитировать Джорджа Буша-младшего: «Я обещаю, что буду поддерживать высокий стандарт жизни всег-да!» Он подшучивал над нашей «банановой республикой».

Я говорил об этих отличиях с индийскими друзьями, мы сравнивали культуры, создаваемые мыслями ограничения, исследовали весь багаж, который наш друг Юджи вытащил на свет божий, чтобы разорвать в клочья и уничтожить. В конце концов, мы не слишком отличались друг от друга: стены имели разный цвет, были сделаны из разного материала, но они оставались стенами тюрьмы человеческой мысли.

Как он говорил: «Куда бы вы ни пошли, люди везде примерно одинаковы. Юрист в Индии похож на юриста в Америке. Дантист в Индии похож на дантиста в Германии, и так далее».

Единственное, что было понятно до встречи с Юджи и становилось понятнее с каждым днем в его присутствии: религия искажает истории великих святых для того, чтобы манипулировать людьми и строить институты вокруг памяти о них.

Вскоре мы вернулись в Бангалор, а затем полетели назад в Европу.

Глава 23

«Вы никогда не узнаете, что такое жизнь».

В феврале 2004 года аэропорт Франкфурта встретил нас безоблачным прохладно-синим зимним небом. У меня не было обратного билета, я собирался купить его в аэропорту. Мне не терпелось отделаться от небольшой компании, направлявшейся дальше к Юджи и толкавшейся на железнодорожном вокзале в ожидании поезда на Кельн. Когда я уходил, Калифорниец, несколько немцев и Йогиня помахали мне рукой на прощание. В последний момент она повернулась ко мне и нежно сказала: «Позвони мне, когда вернешься».

Что это было? В течение месяца я бегал от них с Калифорнийцем, как от чумы, а теперь вдруг такой мед.

Недавно Юджи снова спрашивал о моих финансах. Йогиня всегда оказывалась рядом, когда он задавал эти вопросы: «Как он умудряется вести такой образ жизни? Он, что ли, богатый?» Она давала короткие ответы. Мастерица по коротким ответам, просто профи. Большую часть времени она была настолько немногословна, что сложно было понять, что, к черту, вообще происходит. Она была туманной личностью, идеально точно выражающей смыслы, не поддающиеся расшифровке. Если посмотреть на наши отношения с точки зрения астрологии, то в самых простых словах их можно описать так: я был Таврическим быком, гоняющимся за ее Девой в красной мантии – изящной статуэткой, принявшей вид соответствующего по цвету знака вопроса.

– Он не богат, Юджи.

Ну все было предельно ясно.

Действительно, как в Максимах денег: «Нет денег – нет сладкой любви».

Он никогда не стеснялся бросить камень в мой огород.

Слегка не в себе от смены часовых поясов и свободы, я забрал свой багаж и обнаружил, что у меня кончились наличные. Заняв у дружелюбной немки Шорти немного евро на завтрак в аэропорту, я отправился на поиски своего самолета. У аэропортов есть приятный побочный эффект: они стирают все, что было до них и будет после. В аэропорту Франкфурта я чувствовал себя как в чертовом спа-салоне.

По возвращении в Нью-Йорк меня всегда ждала работа. Парни шутили по поводу моих путешествий вместе с «гуру», их интересовало, не просветлел ли я еще и когда собираюсь спуститься с гор. На самом деле никому до тебя нет никакого дела, если только ваши пути не пересекаются. Мои домашние даже не знали про Юджи. Они бы только волновались, если бы были в курсе.

Я был уверен, что его общество приведет меня к некоторой ясности в жизни, но до сих пор, кажется, все становилось только хуже. Несмотря на полное крушение надежд, я продолжал околачиваться вокруг него с мыслью о том, что если он может так жить, почему я не смогу? В любом случае я был намерен оставаться рядом до тех пор, пока я либо не получу желаемое, либо умру в попытках достичь этого.

Вскоре после возвращения в Нью-Йорк до меня дошла информация, что Юджи стало «шатать» и он упал в Германии. От помощи он отказывался, продолжая уверять всех, что ему просто нужно следовать совету доктора и не вставать сразу после приема пищи, поскольку в это время кровь приливает к желудку; нужно подождать немного, чтобы не спровоцировать головокружение.

Самый плохой период начался в апреле, когда он жил с группой друзей в Шварцвальде. Он упал и ударился в темноте головой о стол. Утром он был в ужасной форме, и поскольку всегда жил один, в комнате на стенах вокруг выключателя остались размазанные пятна крови, под глазом у него была рана. Пару сантиметров ниже – и никто не знает, чем бы тогда закончилась эта история. Он сидел тихо, отказываясь от медицинской помощи, пока остальные кружили вокруг, безуспешно пытаясь чем-то помочь. Плюс к этому добавились проблемы с мочеиспусканием. Сотни раз в день он ходил в ванную комнату, но безрезультатно. Никто не понимал, что происходит. Неужели конец? Позже Калифорниец говорил мне, что каждый раз, вставая со стула, Юджи останавливался, чтобы посмотреть в окно – чего практически никогда не делал, – словно хотел взглянуть на что-то в последний раз. Йогиня рассказывала, что это время было настоящим кошмаром. Она никогда особенно не любила Германию, но с тех пор она просто ненавидела тот маленький немецкий городок в Шварцвальде.

Юджи постепенно восстанавливался, но при этом стремительно терял в весе.

Когда я позвонил, он не проявил никаких эмоций относительно произошедшего. Он шутил: «Приезжай прямо сейчас. Мне нужна твоя помощь. Я дам тебе пятьдесят тысяч долларов, чтобы упаковать меня на тот свет. Я довольно уже пожил и попользовался всем, что может предложить этот мир! Приезжай и избавься от этого тела, просто выкинь его куда-нибудь в мусор!»

Его обычный черный юмор помог снять напряжение, но, тем не менее, вопрос о том, сколько он так протянет, оставался висеть в воздухе. Я позвонил Гухе: «На твоем месте я бы тотчас помчался в аэропорт и полетел!» Я бы так и сделал, если бы у меня был выбор. Я делал принты для предстоящего шоу в Лос-Анджелесе. В итоге шоу все равно закончилось тратой времени и денег, но на тот момент у меня был арт-директор, инвестировавший в мою работу, и я просто не мог подвести его.

Где-то в это же время в Нью-Йорке снова возникла Йогиня, приехавшая на несколько недель к отцу. Мы пошли с ней пообедать, и я настоял на прояснении ситуации с Калифорнийцем. Она сделала удивленное лицо и уверила меня в том, что между ними абсолютно ничего не было. Затем она предложила мне остаться у нее, поскольку было уже поздно. Я ухватился за эту возможность в надежде возродить былую любовь. Оглядываясь назад, я вижу, что все, что касалось моих с ней взаимодействий, превращалось в череду страданий и бедствий: наши встречи, разрывы, общение, отсутствие общения… Утверждение «бездействие есть действие» является правдой для какого-нибудь персонажа Бхагавадгиты, но не для меня. Ирония жизни в том, что подхваченная где-то идея целибата оказывалась для меня совершенно невыполнимой: эта женщина притягивала меня настолько сильно, что я не мог ей противиться, что бы ни происходило. Пять минут физического удовольствия стоили мне беспокойного утра и последующих месяцев мучений. Хотя если бы не она, был бы кто-то другой или что-то другое.

*

Учитывая его состояние, я отправился к нему в Италию в апреле, как только нашел деньги. Он встретил меня в аэропорту и пожал руку. Пожатие было очень легким и дружелюбным – он словно влил в меня заряд силы, понадобившейся для дальнейших событий.

Мы поехали на трех машинах пообедать в ресторан в Стрезе. Не успели мы сесть за стол, как я понял, что со мной нет моей новой куртки, в кармане которой лежал аккуратно завернутый паспорт. За столом Юджи меня поддразнивал, но мысли мои были в другом месте. Нью-Йоркерша передала мне немного денег, чтобы я по приезде отдал их Юджи – к счастью, я успел переложить их в сумку. Я отдал их Юджи, и как только он спрятал их в карман, тут же ради смеха обвинил меня в том, что я прикарманил деньги.

После обеда любезный Немец снова отвез меня в аэропорт, пока остальные поехали любоваться красивыми видами. Мы переходили от одного пункта досмотра к другому, сумки не было, и моя паника начала принимать угрожающие размеры. Мой друг-терапевт использовал все свои профессиональные навыки, чтобы не дать мне полностью потерять контроль. Наконец мы пришли в офис карабинера, где я через окно увидел висевшую на стуле куртку. Я описал ее карабинеру, и он засмеялся, когда я в доказательство достал из кармана куртки статуэтку Ганеши – маленький подарок от Сумедхи, который я возил с собой на счастье.

*

Это было время пасхальных каникул, и приехавшие на каникулы дети Гухи встречали меня у ворот с криками: «Святой Луис, Святой Луис, мы не достойны, мы не достойны!» (Видимо, насмотрелись фильмов Майка Майерса.) Юджи начал называть меня Святым Луисом после того, как однажды увидел название бренда с этим именем на пакетике с сахаром в кафе в Эвиане. С тех пор каждый раз, когда мы обедали, он всовывал мне в руку пакетики с сахаром любых названий, а если не было пакетиков, то высыпал сахар прямо из сахарниц мне в ладонь. «Тебе это нужно! – говорил он. – Подчищай!» Он высыпал один пакетик себе в рот, а затем слегка пожимал плечами и жестами призывал меня следовать его примеру: «Ну, давай!» Я находил различные способы, чтобы рассыпать или спрятать оставшийся сахар, но все равно последствия вскоре становились заметны. В процедуре «подчищения» сахара вместе с объектом поглощалось также огромное количество энергии, и я превращался в толстяка.

«Именно святые переворачивают все вверх дном!»

*

После очередного падения в квартире своих итальянских друзей, где он жил в одиночестве высоко на холме, Юджи переехал в отель «Азалия» в Бавено ко всем остальным. Время жить одному подходило к концу. Скользя босыми ногами по гладкому деревянному полу, он перемещался как канатоходец, грациозно балансирующий над пропастью. Мой друг-терапевт оказался в непростом положении. После двенадцати лет молчаливого и незаметного присутствия в задней части комнаты Юджи вытащил его на сцену, предлагая водить машину, оплачивать прогулки и готовить между походами в «Банко-Мат». Уже имел место ужасный случай, когда Юджи упал, и Немец хотел помочь ему встать. Предложение было встречено настолько жестким отказом, что он просто опешил. «Не смей ко мне прикасаться!»

Бедолага отступил назад, пока Юджи самостоятельно поднимался с пола. Не важно, что мой друг был врачом – возможно, именно это послужило причиной отказа.

Йогиня приехала на день позже меня. Приятные ощущения нашей нью-йоркской связи испарились, превратившись в сексуальную паранойю. С самого начала знакомства с ней я хитрил, возвращался к своей старой подружке, уходил и приходил в компанию Юджи бесчисленное количество раз, а она в это время вела себя с другими мужчинами так, что все женщины нервничали, а меня просто сжирала ревность. Я страстно жаждал наслаждаться возобновившейся связью, однако она вылила на меня ушат холодной воды, сказав, что до тех пор, пока мы с Юджи находимся под одной крышей, этот вопрос не обсуждается. Сказать, что я расстроился, это ничего не сказать. Гнев и ревность метались между бортами моего тонущего корабля.

Во время поездок она всегда была в другой машине – его машине, рядом с кем-нибудь еще. Целыми днями я наблюдал за ее взаимодействиями с другими людьми. Ее флирт был настолько естественным, что, казалось, против него иммунитета нет ни у кого. А что еще было делать рядом с Юджи, когда он замолкал или когда говорил, а мы в течение долгого времени просто сидели и слушали, уставившись друг на друга. Перегревалась не только голова. Столько времени проводить возле Юджи в одной комнате с ней, имея возможность лишь смотреть на нее, – это было мучительно. О том, чтобы заговорить с ней при нем, даже речи быть не могло.

Плюс к тому мы должны были быть очень осторожными, потому что если бы наши отношения стали достоянием общественности, Юджи начал бы трубить о них по всем каналам в режиме широкоформатного вещания. Он бы придумал историю и просто заполнял бы ею эфир. Конечно, он не вчера родился и не мог не знать, что происходит. Как он мило замечал: «Я приехал в город не в карете из тыквы». Если бы он захотел, он бы так и сделал. Все всё знали. Мы жили в мыльном пузыре, стеклянном доме, пытаясь скрыть очевидное.

Каждый день Юджи выдавал свои обычные комментарии по поводу того, что секс нужен только для продолжения рода, и это действовало Йогине на нервы. «Брак – это узаконенная проституция!» – говорил он. Он называл ее «балерина», но при этом, якобы по причине акцента, произносил это слово так, что оно звучало как «исполняющая танец живота». Это был изощренный террористический акт, направленный против моего вовлечения в какое-либо «чувственное удовольствие». Это чертово выражение производило эффект царапанья ногтями по школьной доске, когда мисс «Просто скажи нет» использовала духовность для уклонения от близости. Я страдал от сексуальной неудовлетворенности и при этом, идиот, был одержим идеей целибата, представляете?

– Вы получили по заслугам! – мог сказать Юджи кому-нибудь, бросив взгляд на меня, или, сильно перефразировав Шекспира, выдать фразу: «В аду нет столько гнева, сколько его в женщине, которой пренебрегли».

В Дакшинешваре, в знаменитом храме, где жил Рамакришна, есть статуя богини Кали – Божественной Матери, которой он поклонялся. Она стоит на груди возлюбленного Шивы в состоянии ярости. Ее глаза дики, она до зубов вооружена и обвешана гирляндами из черепов, ее язык в гневе высунут наружу. История гласит, что Шива бросился ей под ноги, чтобы сдержать ее гнев, грозивший уничтожить всю Вселенную. Этот образ женской ярости является мощным символом эквивалента страха мужчины перед женщиной. Набегающие волны неконтролируемых животных эмоций в присутствии маленького старого мудреца и прекрасной Йогини бросали меня, как тряпичную куклу, из одной крайности в другую. Единственным выходом справиться с каждым из них было сдаться, но на тот момент я еще не мог этого сделать. Я не мог ни сдаться, ни уйти. Борьба продолжалась, и я терял время. Дни проходили в отчаянии, с периодически случающейся суицидальной депрессией. Интересно, можно ли говорить о суицидальной депрессии, если ты о ней только думаешь? Да нет, на самом деле – просто переодетая жалость к себе. Он говорил, что реинкарнация существует до тех пор, пока в нее верят. Мои худшие предположения о том, что страдания не заканчиваются со смертью, подтвердились.

«Тот факт, что ты находишься сейчас здесь, говорит о том, что ты еще питаешь надежды». Согласен.

Мы продолжали путешествовать на машинах. Поскольку мы были в Италии, больше всего нам нравилось посещать магазины шоколада. Однажды смеха ради я устроил представление, смешав в одну неприглядную массу все остатки шоколада и с жадностью набросившись на него. Сделав это однажды, я был обречен повторять это действие многократно. Ничто меня не учило. «Ну-ка, подчисти все!» – требовал он все чаще и чаще к удовольствию присутствовавших. Все, что бы я ни делал ради выпендрежа, развлечения или снятия напряжения, лишь добавляло масла в огонь. И все больше сказывалось на моем желудке.

Но и остановиться я не мог.

Мы ненадолго съездили в Гштаад по банковским делам Юджи. Девочки захотели пиццу на обед, и, уступив их желанию, мы пошли обедать в «Арк-ен-Сиель». На обратном пути в Италию мы уже доехали до Готардского туннеля, 17-километровой махины в горах, когда Лакшми обнаружила, что при ней нет кошелька, в котором остались ее с девочками паспорта. После лихорадочных поисков девочки посигналили другим машинам, чтобы те остановились у обочины на выезде из тоннеля.

Лакшми была в ужасе от того, что причиняет Юджи неудобства.

«Ты возвращайся и найди его, а я поеду домой», – только и сказал он.

Я, то засыпая, то просыпаясь, весь день ехал с температурой в другой машине. Взглянув на Нью-Йоркершу, которая была за рулем микроавтобуса, я понял, что надо вмешаться. Сумедха была погружена в «Гарри Поттера», Шилпа и Синди слушали музыку в наушниках. До сих пор девочек мало заботили подробности поездки. Несмотря на протесты Лакшми, я забрался на место водителя микроавтобуса, и мы отправились обратно в туннель. Юджи часто раздражало то, что люди плохо ориентируются в дороге и постоянно сверяются с картой, и потому было особенно удивительно, как легко мы нашли дорогу назад без нее. Естественно, кошелек находился на том же месте рядом с диваном, где Лакшми оставила его за обедом.

Было восемь часов вечера, когда мы запрыгнули в машину и рванули из Гштаада в Италию. После того как кошелек нашелся, Лакшми расслабилась, но о сне не могло быть и речи, и она помогала мне не сбиться с дороги. Имея собственный опыт потери паспорта в аэропорту, я понимал, как она себя чувствует. Другим простить тебя гораздо проще, чем тебе самого себя.

Следование в потоке с другими машинами – занятие утомительное и погружающее в состояние дорожного гипноза, поэтому обратная поездка доставила мне удовольствие. Два раза проехать через туннель за один день было более чем достаточно, и мы выбрали дорогу через перевал Симплон в Альпах. Машина тихо шуршала по дороге, пассажиры салона мирно спали. Выезжая на сверкающий холодным белым зимним светом перевал, мы с Лакшми глядели в оба. Полная луна освещала путь, машин на дороге не было, и нам иногда становилось не по себе от того, как мы в одиночестве скользили над вершинами массивных Альп. Казалось, живые и дышащие горы только того и ждут, чтобы мы, поскользнувшись, совершили ошибку и полетели в темные глубины, притаившиеся за зубчатыми каменными стенами, и пропали там навсегда. К полуночи мы уже спускались по итальянской территории в сопровождении луны, то выглядывающей, то прячущейся за плечом горы. Поворот за поворотом мы спустились в долину и прибыли в Бавено около двух ночи. Можно было выдохнуть.