Текст книги "Аня с острова Принца Эдуарда"

– Так вот, это твоя совесть наказывала тебя.

– Что это такое «моя совесть»? Я хочу знать.

– Это нечто такое внутри тебя, Дэви, что всегда осуждает тебя, если ты поступаешь нехорошо, и делает тебя несчастным, если ты упорно продолжаешь вести себя нехорошо. Ты это замечал?

– Да, но я не знал, что это совесть. Хорошо бы у меня ее не было. Мне было бы гораздо веселее. А где она – эта совесть, Аня? Я хочу знать. В животе?

– Нет, она в твоей душе, – ответила Аня, радуясь тому, что в комнате темно, поскольку при обсуждении серьезных вопросов надлежит сохранять сдержанность.

– Тогда мне, наверное, от нее не отделаться, – вздохнул Дэви. – Ты расскажешь про меня Марилле и миссис Линд?

– Нет, дорогой, я никому не скажу. Ведь ты жалеешь о том, что так плохо поступил, правда?

– Еще бы!

– И ты никогда больше не будешь так поступать?

– Нет, но… – Дэви проявил осмотрительность, добавив: – Я могу оказаться плохим как-нибудь по-другому.

– Но ты не будешь говорить плохие слова или прогуливать занятия в воскресной школе, или лгать, чтобы скрыть свои прегрешения?

– Нет. Радости от всего этого мало, – сказал Дэви твердо.

– Ну вот, тогда просто скажи Богу, что ты сожалеешь о своих дурных поступках, и попроси Его простить тебя.

– А ты, Аня, простила меня?

– Да, дорогой.

– Тогда, – обрадовался Дэви, – мне не так уж важно, простит меня Бог или нет.

– Дэви!

– О… я попрошу у Него прощения… конечно… обязательно, – торопливо забормотал Дэви, вылезая из постели. Анин тон убедил его в том, что он сказал что-то ужасное. – Я совсем не против того, чтобы попросить Его… Дорогой Бог, мне ужасно жаль, что я так плохо поступал сегодня. Я постараюсь быть хорошим по воскресеньям. Пожалуйста, прости меня… Вот, Аня.

– Ну, а теперь будь молодцом и беги в свою постель.

– Ладно. Знаешь, я уже не чувствую себя несчастным. У меня отличное настроение. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи!

Аня со вздохом облегчения опустилась на подушку. Ох… как хочется… спать! Но в следующую секунду снова послышалось:

– Аня!

Дэви опять был возле ее постели. Аня с трудом подняла тяжелые веки.

– Что еще, дорогой? – спросила она, стараясь скрыть звучащую в голосе досаду.

– Аня, а ты замечала, как мистер Харрисон умеет плевать? Как ты думаешь, если я буду долго упражняться, то смогу научиться так плевать?

Аня села в постели.

– Дэви, сейчас же отправляйся в свою кровать, и чтобы я тебя в эту ночь больше не видела! Иди сейчас же!

И Дэви не мешкая удалился.

Глава 14
Властное повеление

Аня сидела вместе с Руби возле дома Джиллисов. Был поздний час. День, медленно и лениво прокравшись через сад, исчез, и его сменил теплый, тихий летний вечер. Мир был во всем великолепии цветения. Праздные долины заполнил легкий туман. Просеки были разукрашены причудливыми тенями, а поля пурпуром астр.

Аня отказалась от поездки при лунном свете на побережье в Уайт Сендс, для того чтобы провести вечер с Руби. Она провела с Руби много вечеров в это лето, хотя часто задумывалась, есть ли кому-нибудь от этого польза, и иногда уходила домой с ощущением, что не сможет прийти снова.

По мере того как лето подходило к концу, Руби становилась все бледнее. Она отказалась от намерения с осени поступить на работу в школу в Уайт Сендс – «отец считает, что мне лучше подождать до Нового года», – а вышивание, которым она так любила заниматься, все чаще и чаще выпадало из ее слабеющих рук. Но она по-прежнему была весела, полна надежд, болтала и шептала о своих поклонниках, об их соперничестве и муках. Именно это и делало визиты к ней такими томительными и тяжелыми для Ани. То, что прежде она находила глупым и забавным, теперь казалось пугающим: смерть проглядывала через упорствующий покров жизни. Но Руби так и льнула к Ане и всякий раз не отпускала ее до тех пор, пока та не давала обещание прийти вновь. Миссис Линд выражала решительное недовольство по поводу этих частых визитов и предупреждала, что Аня подхватит чахотку. Даже Марилла засомневалась, стоит ли продолжать эти посещения.

– Каждый раз, когда ты возвращаешься от Руби, у тебя такой измученный вид, – сказала она.

– Все это так печально и страшно, – ответила Аня тихо. – Руби, кажется, совершенно не осознает своего положения. И тем не менее я чувствую, что ей нужна помощь, она жаждет помощи, – и я хочу помочь, но не могу. Все время, пока я с ней, у меня такое чувство, словно я вижу, как она борется с невидимым врагом – пытается оттолкнуть его, собрав остатки сил. Вот почему я прихожу домой такая измученная.

Но в нынешний вечер Аня не чувствовала этого с такой остротой. Руби была странно молчалива. Она не сказала ни слова о вечеринках, поездках, платьях и парнях. Она лежала в гамаке, белая шаль была накинута на худые плечи, рядом лежало нетронутое вышивание. Длинные светлые косы – какую зависть вызывали они у Ани в школьные годы! – лежали по обе стороны от Руби. Она вынула из прически шпильки – от них у нее, по ее словам, болела голова. Лихорадочный румянец на время исчез, и она была очень бледна и похожа на ребенка.

На серебристом небе появилась луна, сделав жемчужными ближайшие к ней облака. Внизу в ее дымчатом свете сверкал пруд. Прямо за фермой Джиллисов находилась церковь, возле которой было и старое кладбище. Лунный свет озарял белые могильные камни, и они отчетливо выделялись на фоне темных деревьев.

– Как странно выглядит кладбище в лунном свете, – вдруг сказала Руби. – Так призрачно! – И она содрогнулась. – Недолго уж ждать, Аня, скоро и я буду лежать там. Ты, Диана и все остальные будете ходить кругом, полные жизни… а я буду там… на старом кладбище… мертвая.

Это прозвучало так неожиданно, что Аня растерялась. Несколько мгновений она не могла найти слов, чтобы заговорить.

– Ты ведь знаешь, что это так, правда? – с настойчивостью в голосе спросила Руби.

– Да, знаю, – ответила Аня тихо. – Руби, дорогая, я знаю.

– Все знают, – с горечью сказала Руби. – И я знаю… я все лето знала, но не признавалась. Ах, Аня! – Она потянулась к Ане и порывисто, умоляюще схватила ее за руку. – Я не хочу умирать. Мне страшно умереть.

– Но почему ты боишься, Руби? – спросила Аня негромко.

– Потому… потому что… Нет, я не боюсь, что я не попаду на небеса. Ведь я принадлежу к церкви. Но… это будет совсем другое… Я все думаю и думаю… и мне так страшно… и… и… так не хочется расставаться с родным домом. Конечно, на небесах, должно быть, очень красиво – так Библия говорит… Но, Аня, это будет не то, к чему я привыкла.

Непрошеное воспоминание о забавной истории, услышанной от Филиппы Гордон, вдруг пришло Ане на ум. Это была история о каком-то старике, сказавшем почти то же самое о жизни, которая ожидает нас после смерти. Тогда это звучало забавно – она вспомнила, как они с Присиллой смеялись над этим рассказом. Но те же слова совсем не казались забавными теперь, когда они слетели с бледных, дрожащих губ Руби. Это было печально, трагично – и это была правда! Небеса не будут тем, к чему привыкла Руби. В ее веселом, легкомысленном существовании, в ее мелких интересах и стремлениях не было ничего, что подготовило бы ее к этой великой перемене или позволило представить загробную жизнь иначе, чем нечто чуждое, нереальное, нежеланное. Аня растерянно спрашивала себя, что она может сказать, чтобы помочь Руби. Где и как найти слова?

– Я думаю, Руби, – начала она неуверенно, так как ей трудно было говорить с кем-либо о своих самых сокровенных мыслях и о новых представлениях, которые касались великих тайн этой и грядущей жизни и пока лишь смутно начинали вырисовываться в ее уме, заменяя собой прежние детские понятия. Но еще труднее было говорить о них с человеком такого склада, как Руби Джиллис, – я думаю, что, возможно, у нас весьма ошибочные представления о небесах, о том, что это такое и что ждет нас там. Мне кажется, что жизнь на небесах не может так сильно отличаться от жизни на земле, как думает большинство людей. Я верю, что и там мы продолжаем жить – во многом именно так, как живем здесь, – и это будем все те же мы, только там нам будет легче быть хорошими… и следовать высочайшим идеалам. Все затруднения и недоумения исчезнут, и мы все увидим ясно. Не бойся, Руби.

– Я не могу не бояться, – сказала Руби жалобно. – Даже если то, что ты говоришь о небесах, правда – а ты не можешь знать наверняка и, может быть, это только твое воображение, – там все равно не будет точно так же, как здесь. Этого не может быть. Я хочу по-прежнему жить здесь. Я так молода. Я еще не жила. Я так упорно боролась за жизнь – и все напрасно… Я должна умереть… и покинуть все, что я люблю.

Аня слушала с почти невыносимой болью в душе. Она не могла лгать даже для того, чтобы утешить Руби, а все, что та говорила, было ужасающе справедливо. Она действительно покидала все, что любила. Все ее сокровища были на одной лишь земле; она жила единственно ради мелочей земного существования – всего того, что преходяще, и забывала о том великом, что простирается в вечность и перекидывает тем самым мост через пропасть, разделяющую две жизни, – мост, который делает смерть просто переходом от одного существования к другому, от рассвета к безоблачному дню. Бог позаботится о ней там – Аня верила в это, – она узнает, научится… Но сейчас не было ничего удивительного в том, что бедная душа цеплялась в слепой беспомощности за то единственное, что знала и любила.

Руби приподнялась на локте и устремила свои большие красивые голубые глаза на озаренное луной небо.

– Я хочу жить, – сказала она дрожащим голосом. – Я хочу жить, как другие девушки. Я… я хочу выйти замуж, Аня… и… и… иметь детей. Ты знаешь, я всегда любила малышей. Я не смогла бы сказать об этом никому, кроме тебя. Я знаю, ты поймешь. И потом, бедный Херб… он… он любит меня, и я люблю его. Другие ничего не значат для меня, а он значит… и если бы я осталась жить, я вышла бы за него замуж и была бы счастлива. Ах, Аня, это так тяжело!

Руби снова упала на подушку и судорожно зарыдала. Аня сжала ее руку с глубоким сочувствием – безмолвным сочувствием, которое, вероятно, помогло Руби больше, чем какие-либо несвязные, несовершенные слова. Она вдруг успокоилась, рыдания стихли.

– Я рада, что все сказала тебе, – прошептала она. – Мне легче уже оттого, что я это высказала. Я давно хотела заговорить об этом – все лето, каждый раз, когда ты приходила, – хотела, но не могла. Мне казалось, что если я заговорю о смерти или кто-то другой заговорит или намекнет, то это сделает смерть такой неотвратимой. Днем, когда вокруг были люди и все казалось таким веселым, мне было нетрудно отогнать мысли о смерти. Но ночью, когда я не могла уснуть, это было так страшно, Аня. Тогда я не могла не думать о ней. Она приходила и смотрела мне в лицо до тех пор, пока я не пугалась так, что чуть не начинала кричать.

– Но ведь ты не будешь больше бояться, Руби, правда? Ты будешь мужественной и будешь верить, что все окажется хорошо.

– Я попытаюсь. Я буду думать о том, что ты сказала, и постараюсь поверить в это. А ты будешь приходить ко мне как можно чаще, да, Аня?

– Да, дорогая.

– Теперь… теперь уже недолго ждать, Аня. Я уверена в этом… И мне больше хочется побыть в эти дни с тобой, чем с кем-либо другим. Ты всегда нравилась мне больше всех остальных девочек, с которыми я училась в школе. Ты никогда не была ни завистливой, ни мелочной, как некоторые другие… Бедняжка Эм Уайт вчера приходила повидать меня. Ты, наверное, помнишь, мы с Эм так дружили, когда ходили в школу. А потом на школьном концерте поссорились и с тех пор не разговаривали друг с другом. Ну разве не глупо? Все это кажется глупостью теперь. Но вчера мы с Эм помирились. Она сказала, что давным-давно стала бы снова разговаривать со мной, да только боялась, что я не захочу. А я никогда не заговаривала с ней, так как была уверена, что она не станет говорить со мной. Разве это не странно, Аня, как люди иногда могут совсем неправильно понимать друг друга?

– Мне кажется, что большинство неприятностей в жизни происходит именно от взаимного непонимания, – сказала Аня. – Мне пора домой, Руби. Уже поздно, и тебе тоже не стоит оставаться на сыром воздухе.

– Ты скоро придешь опять, да?

– Да, скоро. И если я чем-то смогу помочь тебе, то буду очень рада.

– Я знаю. Ты уже помогла мне. Ничто не кажется мне теперь таким ужасным. Доброй ночи, Аня.

– Доброй ночи, дорогая.

В лунном свете Аня очень медленно брела домой. Этот вечер что-то изменил в ее жизни. Сама эта жизнь приобрела другой смысл, более значительную цель. Внешне все осталось по-прежнему, но в глубине началось движение. Нет, с ней, Аней, не должно произойти так, как с бедной красивой и легкомысленной «бабочкой» Руби. Когда она, Аня, подойдет к концу своего земного существования, встреча с будущей жизнью не должна вызвать в ее душе ужас и желание отпрянуть – отпрянуть от чего-то совершенно чуждого, такого, к чему ее не подготовили привычные мысли, идеи, стремления. Мелкие радости земной жизни, что так хороши на своем месте, не должны быть тем, ради чего живешь; нужно искать высочайшее и следовать ему; небесная жизнь должна начинаться здесь, на земле.

То прощание в саду было последним. Больше Аня не видела Руби живой. На следующий день Общество содействия развитию Авонлеи устроило прощальную вечеринку в честь Джейн Эндрюс накануне ее отъезда на Запад. И в то время, когда легкие ножки мелькали в танце, яркие глаза блестели и смеялись, а веселая болтовня звучала не умолкая, одна юная душа в Авонлее услышала обращенное к ней властное повеление, от исполнения которого нельзя ни отказаться, ни уклониться.

На следующее утро от дома к дому понеслась весть о том, что Руби Джиллис умерла. Она скончалась во сне, спокойно, без страданий, и на лице ее была улыбка – как будто смерть все же пришла к ней как добрый друг, ведущий за великий порог, а не как вызывающий суеверный страх грозный призрак, которого она так боялась.

Миссис Линд с особенным выражением заметила после похорон, что покойницы красивее, чем Руби Джиллис, ей видеть не доводилось. Руби лежала вся в белом среди нежных цветов, которыми убрала ее Аня, и о красоте этого зрелища вспоминали и говорили в Авонлее долгие годы. Руби всегда была хороша собой, но ее красота была земной, преходящей, и в этой красоте было что-то дерзкое, вызывающее, словно она выставляла себя напоказ; дух никогда не сиял через нее, ум никогда не делал ее утонченной. Но смерть своим прикосновением освятила эту красоту, выявив прежде невидимую тонкость черт и чистоту контуров, и тем самым сделала то, что только жизнь и любовь, глубокое горе и глубокие радости женского существования могли сделать для Руби. И Аня, глядя сквозь дымку слез на подругу детских игр, подумала, что видит лицо, которое предназначал Руби Бог, и запомнила ее такой навсегда.

Перед тем как похоронная процессия покинула дом, миссис Джиллис отозвала Аню в пустую комнату и подала ей маленький сверток.

– Я хочу, чтобы ты взяла это, – с рыданием в голосе сказала она. – Я думаю, Руби была бы рада оставить это тебе на память. Это салфетка, которую она вышивала. Узор не совсем закончен… игла осталась в том самом месте, где бедные ручки воткнули ее в последний раз, когда Руби отложила вышивание вечером, накануне своей смерти.

– Да, всегда остается незаконченная работа, – сказала со слезами на глазах миссис Линд. – Но всегда, я думаю, есть кому закончить ее.

– Как трудно осознать, что кто-то, кого мы всегда знали, вдруг мертв, – сказала Аня, когда они с Дианой возвращались домой после похорон. – Руби – первая из наших школьных подруг ушла навсегда. И одна за другой, рано или поздно, мы все должны будем последовать за ней.

– Да, полагаю, что так, – отозвалась Диана с чувством неловкости. Ей не хотелось говорить об этом. Она предпочла бы обсудить подробности похорон: великолепный, обитый белым бархатом гроб, изготовленный для Руби по настоянию мистера Джиллиса – Джиллисы всегда норовят пустить пыль в глаза, даже если это похороны, – печальное лицо Херба Спенсера и отчаянные рыдания одной из сестер Руби. Но обо всем этом Аня не стала бы говорить. Она погрузилась в задумчивость, которую Диана, как она это с грустью почувствовала, не могла разделить.

– Руби Джиллис любила похохотать, – неожиданно сказал Дэви. – Она будет так же часто смеяться на небесах, как и в Авонлее, да, Аня? Я хочу знать.

– Да, я думаю, что будет, – ответила Аня.

– Что ты, Аня! – запротестовала шокированная Диана с довольно растерянной улыбкой.

– А почему нет, Диана? – спросила Аня серьезно. – Ты думаешь, мы никогда не будем смеяться на небесах?

– О… я… я не знаю, – запинаясь, попыталась выпутаться Диана. – Это кажется не совсем… не совсем уместным. Ты же знаешь, нехорошо смеяться в церкви.

– Но небеса не будут похожи на церковь… все время, – возразила Аня.

– Да уж надеюсь! – заявил Дэви выразительно. – А иначе я туда не хотел бы попасть. Церковь – это ужасно скучно. Я намерен жить до ста лет, как мистер Томас Блеветт из Уайт Сендс. Он говорит, что прожил так долго потому, что всегда курил табак и табак убивал всех микробов. А мне, Аня, скоро можно будет курить?

– Нет, Дэви, я надеюсь, ты никогда не будешь курить, – отозвалась Аня рассеянно.

– А каково тебе будет, если меня убьют микробы? – возмущенно потребовал ответа Дэви.

Глава 15
Мечта в кривом зеркале

– Еще неделя, и мы вернемся в Редмонд, – сказала Аня с улыбкой. Ей было радостно думать о возвращении к учебе, редмондским аудиториям и редмондским друзьям. Приятными были и мечты о жизни в Домике Патти. При мысли о нем в душе возникало теплое чувство, словно это был родной дом, хотя она никогда в нем не жила.

Но и минувшее лето тоже было очень хорошим. Это было время радостной жизни под летним солнцем и ясным небом, время наслаждения всем здоровым и благотворным, время обновления и углубления старой дружбы, время, когда она училась жить более самоотверженно, трудиться более терпеливо, забавляться более сердечно.

«Уроки жизни получают не только в университете, – думала она. – Жизнь учит нас повсюду».

Но, увы, заключительная неделя этих приятных каникул была испорчена одной из тех проказ судьбы, которые напоминают мечту, отраженную в кривом зеркале.

– Ну как, пишешь еще рассказы-то? – добродушно спросил мистер Харрисон однажды вечером, когда Аня пила чай вместе с ним и миссис Харрисон.

– Нет, – ответила Аня довольно сухо.

– Да я не хотел тебя обидеть. Просто миссие Слоан сказала мне на днях, что около месяца назад на почте был опущен в ящик большой конверт, адресованный монреальской компании «Роллингз», той самой, что производит пекарский порошок, и миссис Слоан подозревает, что кто-то у нас в Авонлее надеется получить приз, предложенный этой компанией за лучший рассказ, в котором упоминалось бы название их пекарского порошка. Она говорит, что почерк на конверте был не твой, но я подумал, может быть, это все-таки ты.

– Разумеется, нет! Я видела объявление об этом конкурсе, но даже и не думала принимать в нем участие. На мой взгляд, это было бы просто недостойно – писать рассказ, чтобы рекламировать пекарский порошок! Ничуть не лучше, чем забор Джадсона Паркера с аптекарскими объявлениями!

Такие вот слова изрекла Аня высокомерно, не подозревая об уготованной ей юдоли унижения. В тот же вечер в комнатку в мезонине впорхнула Диана с сияющими глазами и очень румяными щеками, держа в руках какое-то письмо.

– Ах, Аня, это письмо тебе. Я была на почте и решила, что принесу его сама. Распечатай поскорее. Если это то, что я думаю, я буду без ума от радости.

Аня, озадаченная, вскрыла конверт и прочитала следующий текст, отпечатанный на машинке.

«Мисс Анне Ширли.

Зеленые Мезонины,

Авонлея, о-в Принца Эдуарда

Сударыня!

С большим удовольствием сообщаем Вам, что Ваш прелестный рассказ «Раскаяние Аверил» получил приз в двадцать пять долларов на нашем последнем конкурсе. Чек приложен к этому письму. Мы обеспечим публикацию Вашего рассказа в ряде ведущих канадских газет, а также намерены издать его отдельной брошюрой для распространения среди наших постоянных покупателей. Благодарим Вас за проявленный Вами интерес к нашему конкурсу.

Искренне Ваши,

Компания «Роллингз».

– Ничего не понимаю, – сказала Аня растерянно.

Диана хлопнула в ладоши.

– Я знала, что твой рассказ получит приз, – я была уверена! Это я послала его на конкурс.

– Диана!

– Да, это я! – ликующе воскликнула Диана, присев на кровать. – Как только я увидела объявление о конкурсе, так сразу подумала о твоем рассказе и сначала хотела предложить тебе послать его. Но потом я побоялась, что ты не пошлешь, – ты уже потеряла веру в то, что он хорош, – и поэтому я решила, что лучше пошлю копию, которую ты позволила мне снять, а говорить ничего не буду. Тогда, если он не получит приз, ты никогда об этом не узнаешь и тебе не будет неприятно, так как рассказы, которые не победили, компания обратно не высылает, а если ты выиграешь конкурс, то это будет такой чудесный сюрприз!

Диана не была проницательнейшей из смертных, но в эту минуту даже от нее не укрылось то, что Аня отнюдь не сияет от радости. Удивление на ее лице было – это без сомнения, но где же восторг?

– Ах, Аня, да ты, кажется, ни капельки не довольна! – воскликнула Диана.

Аня немедленно изобразила улыбку.

– Я, конечно, могу быть только благодарна тебе за твое бескорыстное желание доставить мне удовольствие, – медленно произнесла она. – Но, понимаешь… я так ошеломлена… я не могу это осознать… и я… я не понимаю. В моем рассказе не было ни слова о… о… – Аня почти поперхнулась этими словами, – пекарском порошке.

– Про порошок добавила я, – сказала Диана, почувствовав себя увереннее. – Это было проще простого, и, конечно, мне очень пригодился опыт, полученный в нашем литературном клубе. Помнишь эпизод, где Аверил печет пирог? Ну вот, я просто добавила, что она использовала пекарский порошок компании «Роллингз» и что именно поэтому пирог оказался таким удачным. И еще в последнем абзаце, где Персиваль заключает Аверил в объятия и говорит: «Любимая, грядущие прекрасные годы принесут нам счастье в доме нашей мечты», я добавила: «… в котором мы не будем пользоваться никаким другим пекарским порошком, кроме порошка компании «Роллингз».

– О! – задохнулась бедная Аня, словно на нее вылили ушат ледяной воды.

– И ты выиграла двадцать пять долларов! – продолжила Диана с торжеством. – А «Канадская женщина», как я слышала от Присиллы, платит только пять долларов за рассказ!

Аня дрожащими пальцами протянула подруге ненавистный розовый чек.

– Я не могу взять его: он твой по праву, Диана. Ты послала рассказ и внесла исправления. Я… я, конечно, никогда не послала бы его. Так что ты должна взять чек.

– Тут уж я сама разберусь, – возразила Диана. – То, что я сделала, было совсем нетрудно. Мне достаточно чести быть подругой победительницы… Ну, мне пора. Мне надо было бежать с почты прямо домой, так как у нас гости. Но я просто не могла не зайти и не узнать новости. Я так рада за тебя, Аня!

Аня вдруг наклонилась, обняла Диану и поцеловала ее в щеку.

– Я думаю, Диана, что ты самый лучший и верный друг на свете. – Голос Ани чуть дрогнул. – И, уверяю тебя, я ценю те побуждения, из которых ты это сделала.

Диана, довольная и смущенная, удалилась, а бедная Аня, бросив невинный чек в ящик комода так, словно это была плата не автору рассказа, а наемному убийце, упала на постель, проливая слезы стыда и оскорбленных чувств. Ей никогда не смыть с себя этот позор… никогда!

Ближе к вечеру в Зеленых Мезонинах появился Гилберт, горящий нетерпением поздравить ее, так как до этого он заходил в Садовый склон, где и услышал от Дианы радостную новость. Но слова поздравления замерли у него на устах при виде Аниного лица.

– В чем дело, Аня? Я ожидал найти тебя сияющей от радости. Победа на конкурсе компании «Роллингз»! Браво!

– О, Гилберт, от тебя я этого не ожидала, – взмолилась Аня тоном, в котором слышалось «И ты, Брут!»[42]42
  Предсмертные слова римского политического деятеля Гая Юлия Цезаря (102-44 гг. до н. э.), обращенные к его близкому другу Бруту и произнесенные в тот момент, когда заговорщики, среди которых был и Брут, обступили Цезаря с кинжалами в руках в здании сената.


[Закрыть]. – Я думала, что уж ты-то поймешь! Разве ты не видишь, как это ужасно?

– Должен признаться, что не вижу. Что тут не так?

– Все, – простонала Аня. – У меня такое чувство, словно я опозорена навеки. Как ты думаешь, что почувствует мать, если увидит своего ребенка с вытатуированной на нем рекламой пекарского порошка? У меня именно такое чувство. Я с любовью писала мой бедный рассказ, я вложила в свой труд все, что есть лучшего во мне. И это кощунство – низвести его до рекламы пекарского порошка. Разве ты не помнишь, что говорил нам так часто на лекциях по литературе в учительской семинарии профессор Гамильтон? Он говорил, что мы не должны писать ни слова из низких или недостойных побуждений, мы должны всегда твердо держаться самых высоких идеалов. Что он подумает, когда услышит, что я написала рассказ, чтобы разрекламировать порошок компании «Роллингз»? А когда эта новость разойдется по Редмонду! Подумай, как меня будут дразнить и как смеяться надо мной!

– Ничего такого не будет, – сказал Гилберт, с тревогой размышляя, не о мнении ли того проклятого третьекурсника беспокоится Аня. – Все в Редмонде будут думать то же, что я. Сочтут, что ты, подобно девяти из каждого десятка студентов, не слишком обремененная мирским богатством, выбрала этот способ, чтобы честно заработать на расходы в новом учебном году. Я не вижу в этом ничего низкого или недостойного, да и смешного, признаться, тоже. Всякий, без сомнения, предпочел бы создавать литературные шедевры, но пока надо еще платить за пансион и учебу.

Это здравое и приземленное суждение о деле несколько ободрило Аню. По крайней мере оно помогло ей избавиться от страха, что она станет предметом насмешек, но более глубокая рана – сознание того, что поруганы высшие идеалы, – все же осталась.