Текст книги "Аня с острова Принца Эдуарда"

Руби была в белом платье, ее глаза и волосы блестели. Она смеялась и болтала без умолку, а когда все остальные девушки ушли, пригласила Аню наверх, чтобы показать ей свои новые платья.

– А голубое шелковое еще недошито, но оно тяжеловато для лета, и я думаю, что не буду носить его до осени. Ты, наверное, слышала, я собираюсь преподавать в школе в Уайт Сендс. А как тебе нравится моя шляпа? Та, что была вчера на тебе в церкви, очень миленькая. Но для себя я предпочитаю что-нибудь поярче. Ты обратила внимание на этих двух смешных парней там внизу? Каждый твердо решил пересидеть другого. Но меня они оба ни капельки не интересуют. Мне нравится только Херб Спенсер. Иногда мне кажется, что он и есть мой суженый. Прошлой зимой я думала, что выйду за учителя из Спенсерваля, но потом узнала о нем кое-что такое, что меня от него оттолкнуло. Он прямо-таки с ума сходил, когда я ему отказала. Лучше бы эти двое сегодня не приходили. Мне так хотелось поговорить с тобой, Аня, и столько всего тебе рассказать. Ведь мы с тобой всегда дружили, правда?

И с беззаботным смехом Руби обняла Аню за талию. На мгновение взгляды их встретились, и за ярким блеском глаз Руби Аня вдруг увидела нечто такое, что заставило сжаться ее сердце.

– Приходи почаще, Аня, хорошо? – шепнула Руби. – Приходи одна… Ты мне нужна.

– Хорошо ли ты себя чувствуешь, Руби?

– Я? Конечно! Я совершенно здорова. Никогда в жизни не чувствовала себя лучше, чем сейчас. Конечно, это кровотечение, которое было зимой, немного ослабило меня. Но посмотри, какой у меня теперь цвет лица. Я вовсе не похожа на больную!

Голос Руби звучал почти резко. Она, словно обидевшись, убрала руку с Аниной талии и побежала вниз по лестнице в гостиную, где была так весела и беззаботна и так увлечена поддразниванием двух своих обожателей, что Аня и Диана почувствовали себя лишними и вскоре ушли.

Глава 12
«Раскаяние Аверил»

– О чем ты задумалась, Аня? – спросила Диана.

В этот тихий вечер девушки сидели вдвоем в волшебной долине у ручья. В воде отражались чуть покачивающиеся папоротники, на берегу зеленела молоденькая травка, а вокруг опустили белые надушенные занавеси цветущие дикие груши.

Аня со счастливым вздохом очнулась от задумчивости.

– Я обдумываю мой рассказ.

– О, ты уже начала писать? – воскликнула Диана, сразу же загоревшись живым интересом.

– Да. Правда, пока я написала лишь несколько страниц, но уже довольно хорошо продумала все в целом. Было так трудно найти подходящий сюжет. Ни один из тех, что приходили на ум, не годился для героини по имени Аверил.

– Разве нельзя было изменить имя?

– Нет, это было совершенно невозможно. Я пробовала, но не смогла – так же, как не смогла бы изменить твое. Аверил была для меня такой реальной, что какое бы другое имя я ни пыталась дать ей, все равно думала о ней как об Аверил. Но наконец я придумала сюжет, который ей подойдет. За этим последовали волнения, связанные с выбором имен для всех остальных персонажей. Ты представить себе не можешь, до чего это увлекательно. Я часами лежала без сна, обдумывая, какие взять имена. Герой будет носить имя Персиваль Далримпл.

– Ты дала имена всем персонажам? – печально спросила Диана. – Если нет, то, может быть, позволишь мне дать имя одному, хотя бы самому незначительному? Тогда у меня было бы такое чувство, что и я приняла участие в сочинении рассказа.

– Ты можешь дать имя маленькому батраку Лестеров, – уступила просьбе Аня. – Он не очень заметный персонаж, но неназванным остался он один.

– Назови его Раймонд Фицосборн, – предложила Диана, располагавшая большим запасом подобных имен, сохранившихся в ее памяти со времен существования литературного клуба, в котором она, Аня, Джейн Эндрюс и Руби Джиллис состояли в школьные годы.

Аня с сомнением покачала головой:

– Боюсь, что это слишком аристократическое имя для мальчика-батрака. Я не могу представить себе Фицосборна задающим корм поросятам или собирающим щепки на растопку, а ты можешь?

Диане было непонятно, почему, если уже вы обладаете воображением, нельзя напрячь его до такой степени. Но, вероятно, Ане было виднее, и батрак в конце концов был наречен Робертом Рэем, чтобы при случае назвать его Бобби.

– А сколько, ты думаешь, тебе за это заплатят? – поинтересовалась Диана.

Но об этом Аня даже не думала. Она искала славы, а не презренного металла, и ее литературные мечты были пока еще не запятнаны корыстными соображениями.

– Ты ведь дашь мне почитать, правда? – просительно сказала Диана.

– Когда кончу, обязательно прочту его тебе и мистеру Харрисону и хочу услышать от вас суровую критику. Никто, кроме вас двоих, не увидит его до тех пор, пока он не появится в печати.

– А какой ты собираешься сделать конец – счастливый или нет?

– Еще не знаю. Я хотела бы, чтобы рассказ кончался трагически, потому что это гораздо романтичнее. Но я понимаю, что редакторы имеют предубеждение против печальных концовок. Профессор Гамильтон сказал однажды на лекции, что никому, кроме гениев, не стоит и пытаться написать произведение с несчастливым концом. А я, – заключила Аня скромно, – далеко не гений.

– Мне больше нравится, когда конец счастливый. Ты бы лучше сделала так, чтобы он на ней женился, – сказала Диана, которая, особенно со времени ее помолвки с Фредом, считала, что именно так должна кончаться любая история.

– Но разве ты не любишь поплакать над рассказом?

– Люблю – в середине. Но лучше, чтобы все кончалось хорошо.

– Я должна ввести в мой рассказ хоть одну трогательную сцену, – задумчиво сказала Аня. – Может быть, я сделаю так, что Роберт Рэй пострадает в результате несчастного случая, и напишу сцену смерти.

– Ты не имеешь права убивать Бобби! – со смехом возразила Диана. – Он мой, и я хочу, чтобы он жил и преуспевал. Убей кого-нибудь другого, если тебе это так уж нужно.

В следующие две недели, в зависимости от расположения духа, Аня либо тяготилась, либо наслаждалась своими литературными занятиями. То она ликовала по поводу появления очередной блестящей идеи, то впадала в отчаяние из-за того, что какой-нибудь своевольный персонаж не хотел вести себя так, как ему следовало. Диана не могла этого понять.

– Да заставь их делать то, что тебе нужно, – говорила она.

– Не могу, – уверяла Аня. – Аверил – такая непокорная героиня. Она делает и говорит то, чего я никак от нее не ожидала. И тогда оказывается, что все уже написанное испорчено, и мне приходится начинать сначала.

Но в конце концов рассказ все же был написан, и Аня прочитала его Диане в тиши своей комнатки в мезонине. Она сумела ввести необходимую «трогательную сцену», не принося в жертву Роберта Рэя, и теперь, читая ее, внимательно поглядывала на Диану. Та оказалась на высоте положения и плакала должным образом, но когда прозвучал конец рассказа, вид у нее был несколько разочарованный.

– Зачем ты убила Мориса Леннокса? – спросила она с укоризной.

– Это был отрицательный герой, его следовало покарать, – убежденно сказала Аня.

– А мне он понравился больше всех, – заявила безрассудная Диана.

– Он мертв и мертвым останется, – сказала Аня довольно обиженно. – Если бы я оставила его в живых, он продолжал бы преследовать Аверил и Персиваля.

– Да… но ты могла бы его перевоспитать.

– Это неромантично, и к тому же рассказ стал бы очень длинным.

– Ну, ничего, все равно это замечательная история, Аня. Этот рассказ сделает тебя знаменитой, я уверена. Ты уже придумала название?

– О, название я давно придумала. Я назову его «Раскаяние Аверил». Хорошо звучит, правда?.. Ну, Диана, скажи мне откровенно: ты видишь какие-нибудь недостатки в моем рассказе?

– Н-ну, – заколебалась Диана, – тот эпизод, где Аверил печет пирог, кажется мне недостаточно романтичным для такого рассказа. Печь пироги все могут. На мой взгляд, героини рассказов вообще не должны готовить еду.

– Это юмористический эпизод, и, несомненно, один из лучших в рассказе, – сказала Аня. И можно с уверенностью утверждать, что в этом она была совершенно права.

Диана благоразумно воздержалась от дальнейшей критики, но мистер Харрисон оказался гораздо более суров. Прежде всего он заявил Ане, что в рассказе слишком много описаний.

– Вычеркни все эти цветистые места, – безжалостно предложил он.

Аня со смущением почувствовала, что мистер Харрисон прав, и принудила себя убрать большую часть дорогих ее сердцу описаний, хотя потребовалось трижды переписывать рассказ, прежде чем удалось сократить его настолько, чтобы удовлетворить привередливого мистера Харрисона.

– Я вычеркнула все описания, кроме заката, – сказала она наконец. – Его я просто не могла вычеркнуть. Он был лучше всех.

– Этот закат не имеет никакого отношения к содержанию истории, – возразил мистер Харрисон. – Да и делать героями богатых городских жителей совсем не стоило. Что ты о них знаешь? Почему ты не выбрала местом действия Авонлею? Только назвать деревню, конечно, надо бы по-другому, а то миссис Рейчел Линд, вероятно, решила бы, что героиня списана с нее.

– Нет, это совершенно невозможно, – запротестовала Аня. – Авонлея – прекраснейшее место на свете, но она недостаточно романтична, чтобы стать местом действия какого-нибудь рассказа.

– Смею думать, что и в Авонлее происходит немало романтических историй… да и трагедий также, – заметил мистер Харрисон сухо. – Но люди в твоем рассказе не похожи на настоящих людей, будь то в городе или в деревне. Слишком уж много они болтают и слишком напыщенно выражаются. Есть там у тебя место, где этот малый, Далримпл, мелет целых две страницы и не дает девушке и словечка вставить. Да поступи он так в настоящей жизни, она бы его живо отшила.

– Я этому не верю, – заявила Аня решительно. В глубине души она была убеждена, что красивые, поэтичные речи ее героя вполне позволили бы ему завоевать сердце любой девушки. Кроме того, было ужасно услышать об Аверил, величавой, царственной Аверил, что она кого-то «отшила». Аверил отвергала своих поклонников.

– Во всяком случае, – подытожил беспощадный мистер Харрисон, – я так и не понял, чем ей не понравился Морис Леннокс. Он был куда более подходящим мужчиной, чем тот, другой. Он, конечно, совершал дурные поступки, но он хоть что-то делал. А у Персиваля и времени-то ни на что не было, кроме как нюнить.

«Нюнить»! Это было даже хуже, чем «отшила»!

– Морис Леннокс – отрицательный герой, – с негодованием сказала Аня, – и я не понимаю, почему он всем нравится больше, чем Персиваль.

– Персиваль слишком уж положительный. Он вызывает раздражение. В следующий раз, когда будешь писать о положительном герое, добавь в него хоть искорку человеческой натуры.

– Аверил не могла выйти замуж за Мориса. Он был дурным человеком.

– Она его исправила бы. Мужчину можно исправить, а размазню – нет… А в общем, твоя история неплоха. Довольно занятно было послушать, должен признать. Но ты еще слишком молода, чтобы написать что-нибудь стоящее. Подожди годиков этак десять.

Аня решила, что в следующий раз, когда она напишет рассказ, ни к кому обращаться за критикой не будет. Слишком уж обескураживающим оказался первый опыт. Она не стала читать свое произведение Гилберту, хотя и сказала ему, что написала рассказ.

– Если он удачный, ты увидишь его в печати, Гилберт, а если нет, то лучше, чтобы никто его не видел.

Марилла оставалась в неведении относительно Аниных литературных опытов. Мысленным взором Аня уже видела, как читает Марилле рассказ, напечатанный в журнале, и слышит от нее – ибо для воображения нет невозможного – похвалы в адрес автора, а затем с торжеством объявляет, что это ее рассказ.

И в один прекрасный день Аня отнесла на почту большой пухлый конверт, адресованный с восхитительной самоуверенностью молодости и неопытности редактору самого крупного из крупных журналов. Диана была взволнована не меньше самой Ани.

– Как ты думаешь, скоро тебе ответят? – спросила она.

– Я полагаю, не позднее чем через две недели. Ах, как я буду горда и счастлива, если его примут!

– Конечно, примут и наверняка попросят прислать еще. Когда-нибудь ты станешь такой же знаменитой, как миссис Морган, и тогда я буду так гордиться знакомством с тобой! – сказала Диана, обладавшая по меньшей мере одним поразительным достоинством – способностью бескорыстно восхищаться дарованиями и добродетелями своих друзей.

Последовала неделя чудесных грез, а затем пришло горькое разочарование. Однажды вечером, зайдя в Анину комнатку, Диана увидела, что у подруги подозрительно красные глаза, а на столе лежит помятый конверт с рукописью.

– Аня, неужели они прислали рассказ обратно? – с недоверием в голосе воскликнула Диана.

– Да, – ответила Аня коротко.

– Этот редактор, должно быть, сумасшедший! Какие он привел доводы?

– Никаких. Просто вложена карточка, на которой напечатано, что произведение непригодно для публикации.

– Я всегда была невысокого мнения об этом журнале, – пылко заявила Диана. – Рассказы в нем далеко не так интересны, как в «Канадской женщине», хотя стоит он гораздо дороже. Я думаю, что этот редактор просто относится с предубеждением ко всякому, кто не янки. Не унывай, Аня. Вспомни, что миссис Морган тоже сначала возвращали ее рассказы. Пошли его в «Канадскую женщину».

– Пожалуй, так я и сделаю, – сказала Аня, воспрянув духом. – И если его напечатают, пошлю один экземпляр журнала этому американскому редактору. Но закат я выкину. Мне кажется, мистер Харрисон прав.

Закат был выкинут, но, несмотря на столь героически нанесенное рассказу последнее увечье, редактор «Канадской женщины» прислал его назад так быстро, что возмущенная Диана поклялась впредь никогда не читать этот журнал и немедленно прекратить подписку. Аня приняла второй отказ со спокойствием обреченного. Она убрала рукопись на чердак, в тот же сундук, где покоились произведения времен литературного клуба, но перед этим, уступив просьбам Дианы, позволила ей снять копию.

– Это конец моих притязаний на литературную славу, – заключила она с горечью.

В разговорах с мистером Харрисоном она не затрагивала эту тему, но как-то раз вечером он прямо спросил ее, был ли принят рассказ.

– Нет, редактор не захотел печатать его, – коротко ответила она.

Мистер Харрисон искоса взглянул на тонкий профиль вспыхнувшего румянцем лица.

– Ну, ничего, я думаю, ты продолжишь писать, – сказал он ободряюще.

– Нет, никогда больше не буду и пытаться, – категорично заявила Аня безнадежным тоном девятнадцатилетнего человека, перед самым носом которого со стуком захлопнули дверь.

– Я не стал бы совсем бросать это дело, – продолжил мистер Харрисон задумчиво. – Я писал бы иногда рассказы, но не докучал бы ими редакторам. Писал бы о тех людях и местах, которые знаю, и мои герои говорили бы простым английским языком, и я позволял бы солнцу вставать и садиться тихо и незаметно, как всегда, и не стал бы поднимать вокруг этого большой шум. Если бы мне пришлось вводить отрицательных героев, я дал бы им шанс исправиться… да, я дал бы им шанс, Аня. Бывают, я полагаю, ужасно плохие люди на свете, но их редко встретишь, хотя миссис Линд и убеждена, что все мы порочны. На самом же деле в каждом из нас есть хотя бы капля порядочности. Продолжай писать, Аня.

– Нет. Глупо было с моей стороны даже пытаться. Когда закончу университет, буду заниматься только учительской работой. Преподавать я могу, писать рассказы – нет.

– Когда ты закончишь университет, будет самое время обзавестись мужем, – сказал мистер Харрисон. – Я не сторонник того, чтобы слишком долго тянуть со вступлением в брак… как это было со мной.

Аня поднялась и зашагала домой. Бывали моменты, когда мистер Харрисон становился просто невыносим. «Отшила», «нюнить», «обзавестись мужем»… Брр!!!

Глава 13
Стезей греха

Дэви и Дора отправлялись в воскресную школу. В этот день они шли одни, так как обычно сопровождавшая их миссис Линд подвернула ногу и решила остаться дома. Представлять семью в церкви также предстояло одним близнецам, так как Аня накануне вечером уехала в Кармоди, чтобы провести воскресный день в доме друзей, а у Мариллы была головная боль.

Дэви медленно спустился по лестнице. В передней его уже ждала Дора, которую собрала в школу миссис Линд. Дэви собрался сам. В кармане у него были цент на пожертвования в воскресной школе и пятицентовик на пожертвования в церкви; в одной руке он держал Библию, в другой – учебник воскресной школы; он знал все, что было задано к уроку: и текст из Священного Писания, и вопрос из катехизиса. Разве не пришлось ему учить их волей-неволей в кухне миссис Линд всю вторую половину прошлого воскресенья? Так что, пожалуй, Дэви следовало бы пребывать в наибезмятежнейшем умонастроении. Но на самом деле, вопреки знанию и текста, и вопроса из катехизиса, в душе он был подобен пресловутому «волку алчущему».

Когда он подошел к Доре, из своей кухни, прихрамывая, вышла миссис Линд.

– Ты чистый? – спросила она строго.

– Да… все, что видно, чистое, – ответил Дэви сердито и с вызовом.

Миссис Линд вздохнула. У нее были большие подозрения насчет шеи и ушей Дэви. Но она знала, что, если попытаться произвести осмотр, Дэви, по всей вероятности, пустится наутек, а преследовать его она была в этот день не в состоянии.

– Ведите себя как следует, – предупредила она обоих. – Не ходите по пыли. Не задерживайтесь на крыльце, чтобы поболтать с другими детьми. Не ерзайте и не вертитесь на местах. Не забудьте текст из Священного Писания, который учили. Не потеряйте деньги на пожертвования и не забудьте опустить их в кружку. Не перешептывайтесь во время молитвы и внимательно слушайте проповедь.

Дэви не удостоил ее ответом. Он зашагал по тропинке к большой двери, а кроткая Дора последовала за ним. В душе Дэви кипел гнев. Он немало пострадал – или, точнее, думал, что пострадал, – от рук и языка миссис Линд, с тех пор как она переселилась в Зеленые Мезонины, ибо миссис Линд не могла жить бок о бок ни с кем, будь ему девять лет или девяносто, без того, чтобы попытаться правильно его воспитать. И как раз накануне этого дня она убедила Мариллу не позволять Дэви ходить с детьми Тимоти Коттона удить рыбу. Дэви все еще кипятился из-за этого.

Как только близнецы вышли на большую дорогу, Дэви остановился и сделал такую невероятно страшную гримасу, что даже Дора, которой был известен его талант в этой области, по-настоящему испугалась, как бы он не остался навсегда с перекошенной физиономией.

– Черт бы ее побрал! – с чувством произнес Дэви.

– Ох, Дэви, не ругайся! – в ужасе воскликнула Дора.

– «Черт побери» – это не ругательство… не настоящее ругательство. Да если и настоящее, мне плевать, – возразил Дэви беспечно.

– Если уж ты не можешь обойтись без плохих слов, не говори их хотя бы в воскресенье, – взмолилась Дора.

Дэви, как ни был он далек от раскаяния, в глубине души признал, что, возможно, переступил допустимые границы.

– Тогда я выдумаю свое собственное ругательство, – заявил он.

– Бог накажет тебя за это, – строго и торжественно провозгласила Дора.

– Тогда, по-моему, Бог – противный старый придира, – парировал Дэви. – Разве Он не понимает, что человеку нужно как-то дать выход чувствам?

– Дэви!!! – Дора ожидала, что брат будет тут же поражен громом и умрет на месте. Но ничего такого не случилось.

– И вообще, я не собираюсь больше терпеть, чтобы мной распоряжалась миссис Линд. Аня и Марилла имеют право мной командовать, а она – нет. И буду делать все то, что она мне запрещает. Вот увидишь!

И в мрачном, нарочитом молчании Дэви на глазах парализованной ужасом Доры свернул с поросшей травой обочины в глубокую, по колено, тонкую пыль, покрывавшую дорогу после четырех недель сухой погоды, и зашагал по ней, злонамеренно шаркая ногами, пока его всего не окутало облако пыли.

– Это только начало, – объявил он с торжеством. – И буду стоять на крыльце и болтать до тех пор, пока там будет кто-нибудь, с кем можно болтать. И ерзать буду, и вертеться, и шептаться, и скажу, что не знаю текст из Писания. И прямо сейчас выкину деньги, которые мне дали на пожертвования.

И Дэви в неистовом восторге швырнул цент и пятицентовик за изгородь мистера Барри.

– Это дьявол тебя подстрекает, – с упреком сказала Дора.

– Нет! – раздраженно выкрикнул Дэви. – Я сам все решил. И даже еще кое-что придумал. Я вообще не пойду ни в воскресную школу, ни в церковь. Буду играть с Коттонами. Они вчера сказали мне, что не пойдут в воскресную школу, потому что их мать уехала и некому их заставить. Пошли, Дора, отлично проведем время!

– Я не хочу, – запротестовала Дора.

– Пойдешь, – заявил Дэви. – А не пойдешь – скажу Марилле, что Фрэнк Белл поцеловал тебя в школе в прошлый понедельник.

– А что я могла сделать? Я же не знала, что он собирается меня поцеловать! – воскликнула Дора, заливаясь ярким румянцем.

– Но ты не дала ему оплеуху и даже ничуть не рассердилась, – возразил Дэви. – Я и это скажу Марилле, если ты не пойдешь. Пошли напрямик, через поле.

– Я боюсь тех коров, – сказала бедная Дора, усмотрев в этом для себя надежду на бегство.

– Тебе да бояться этих коров! – насмешливо взглянул на нее Дэви. – Да они младше тебя.

– Зато они больше меня, – поежилась Дора.

– Ничего они тебе не сделают. Пошли. Ну вот и отлично! Когда вырасту, не буду себя утруждать хождением в церковь. Я и без нее смогу попасть на небеса.

– Ты попадешь в другое место, если будешь нарушать священный день отдохновения и покоя, – пробормотала несчастная Дора, следуя за ним против собственной воли.

Но Дэви не испугался: пока ад был еще очень далеко, а радости рыбной ловли в обществе Коттонов совсем близко. Он жалел лишь, что Дора такая трусиха. Она продолжала оглядываться назад и, похоже, могла разреветься в любую минуту – и это портило человеку все удовольствие. Пропади они пропадом, эти девчонки! На этот раз Дэви не сказал «черт побери» даже мысленно. Он не жалел – пока еще – о том, что сказал так один раз, но счел, что лучше все же не искушать неведомые силы слишком часто на протяжении одного дня.

Младшие Коттоны играли на заднем дворе своего дома и приветствовали появление Дэви восторженными криками. Пит, Томми, Адолфес и Мирабел были дома одни. Мать и старшие сестры уехали на один день в соседнюю деревню. Дора была рада уже тому, что Мирабел дома и она, Дора, не окажется, как опасалась прежде, единственной девочкой в компании мальчишек. Впрочем, Мирабел была ничуть не лучше своих братьев – такая же шумная, загорелая, дерзкая. Но она, по крайней мере, носила платье.

– Мы пришли удить рыбу, – объявил Дэви.

– Ура! – завопили Коттоны и тут же бросились копать червей; в авангарде была Мирабел с жестянкой в руках. Дора была готова сесть и заплакать. О, зачем только этот гадкий Фрэнк Белл поцеловал ее! Не будь этого, она могла бы не подчиниться Дэви и пойти в любимую воскресную школу.

Удильщики, разумеется, не осмелились пойти на пруд, где их увидели бы прихожане, направляющиеся в церковь. Пришлось ловить рыбу в ручье, в лесу за домом Коттонов. В ручье было полно форели, так что они великолепно провели все утро – по крайней мере, Коттоны явно получили немалое удовольствие, да и Дэви, казалось, тоже. Не совсем забыв осторожность, он заранее снял ботинки и чулки и одолжил старый костюм у Томми Коттона. В таком обмундировании ему были не страшны сырые места, болота и подлесок. Дора же была явно и глубоко несчастна. Она покорно следовала за остальными в их странствованиях от заводи к заводи, крепко сжимая в руках свою Библию и учебник и с горечью думая о своем любимом классе, в котором должна была сидеть в эту минуту перед учительницей, от которой была в восторге. А вместо этого вот она здесь бредет по лесам с этими полудикими Коттонами, стараясь не промочить ботинки и не порвать и не испачкать хорошенькое белое платьице. Мирабел хотела одолжить ей передник, но Дора с презрением отвергла ее предложение.

Форель клевала отлично, как это всегда бывает по воскресеньям. За час маленькие грешники наловили столько рыбы, сколько хотели, и решили вернуться домой, к Дориному большому облегчению. Она с чопорным видом сидела во дворе на крыше низенькой пристройки к сараю, в то время как остальные развлекались – сначала с шумом и криками играли в пятнашки, а затем влезли на крышу свинарника и вырезали свои инициалы на коньковом брусе. Курятник с плоской крышей и кучей соломы возле стены вдохновил Дэви на изобретение еще одной забавы, и они замечательно провели еще полчаса, взбираясь на курятник и ныряя оттуда с визгом и воплями в пышную солому.

Но даже незаконным радостям приходит конец. Когда на мосту над прудом загромыхали колеса, Дэви понял, что люди возвращаются из церкви и пора уходить. Он скинул одежду Томми, вновь облачился в свой собственный костюм и со вздохом отвернулся от веревочки со своим уловом. Нечего было и думать о том, чтобы взять ее с собой.

– Ну вот, разве не весело было, а? – с вызовом спросил он сестру, когда они направились домой через поле.

– Мне – нет, – прямо заявила Дора. – И я не верю, что тебе было весело – по-настоящему весело, – добавила она с проницательностью, которой было трудно ожидать от нее.

– Было! – крикнул Дэви, но как-то уж слишком вызывающе. – Тебе-то, конечно, не было весело: сидела весь день, как… как осел.

– Я не собираюсь водиться с Коттонами, – проронила Дора с высокомерным видом.

– Коттоны – отличные ребята, – возразил Дэви. – И живется им куда веселее, чем нам. Они делают, что им нравится, и говорят, что хотят и кому хотят. И я с этого дня тоже буду так поступать.

– Есть много такого, что ты не каждому осмелишься сказать, – заявила Дора.

– Нет такого.

– Есть. Вот, например, скажешь ты, – Дора посмотрела на него очень серьезно, – скажешь ты «кобель» в присутствии священника?

Что и говорить, аргумент был сильный. Дэви не был готов к рассмотрению столь конкретного примера реализации права на свободу слова. Но человеку совсем необязательно быть последовательным в споре с Дорой.

– Конечно, не скажу, – признал он, надувшись. – «Кобель» – это не святое слово. Я совсем не стал бы упоминать о таком животном в присутствии священника.

– Ну а если бы тебе все-таки пришлось? – упорствовала Дора.

– Я назвал бы его «пес», – неуверенно сказал Дэви.

– Мне кажется, что «собачка-джентльмен» было бы более вежливо, – задумчиво продолжила Дора.

– Тебе кажется! – фыркнул Дэви с уничтожающим пренебрежением.

Ему было не по себе, хотя он скорее умер бы, чем признался в этом Доре. Теперь, когда опьянение незаконными радостями прошло, начались благотворные угрызения совести. Возможно, было все-таки лучше пойти в воскресную школу и в церковь. Конечно, миссис Линд любила командовать, но у нее в буфете всегда было печенье, и она не была жадной. К тому же в этот самый неподходящий момент Дэви вдруг вспомнил, что, когда на прошлой неделе он порвал свои новые школьные брюки, миссис Линд аккуратно зачинила их и даже не сказала об этом ни слова Марилле.

Но чаша беззаконий Дэви еще не была полна. Ему предстояло узнать, что один грех требует совершенно другого, для того чтобы скрыть первый. В тот день они обедали с миссис Линд, и первым вопросом, который она задала Дэви, был:

– Все мальчики из твоего класса были сегодня в воскресной школе?

– Да, мэм, – сказал Дэви, с усилием сглотнув. – Все… кроме одного.

– Ты отвечал текст из Писания и урок из катехизиса?

– Да, мэм.

– Миссис Макферсон была в церкви?

– Не знаю.

«Хоть тут не солгал», – подумал несчастный Дэви.

– А было объявлено о собрании женского благотворительного комитета на следующей неделе?

– Да, мэм, – в голосе Дэви была дрожь.

– А о молитвенном собрании?

– Я… я не знаю.

– Должен знать. Следовало слушать внимательно. Какой текст из Библии выбрал сегодня для проповеди мистер Харви?

Дэви схватил свою чашку, сделал отчаянный глоток и, проглотив вместе с водой последние укоры совести, гладко и бойко процитировал текст из Священного Писания, выученный им несколько недель назад. К счастью, после этого миссис Линд перестала мучить его вопросами, но удовольствия от обеда он получил мало. Ему удалось съесть только одну порцию пудинга.

– Что с тобой? – спросила имевшая все основания удивиться миссис Линд. – Ты заболел?

– Нет, – пробормотал Дэви.

– Ты что-то бледен. Лучше тебе сегодня не выходить на солнце, – предостерегла его в заключение миссис Линд.

– Знаешь, сколько раз ты сегодня солгал миссис Линд? – укоризненно спросила Дора, как только они с братом остались одни после обеда.

Дэви, доведенный до отчаяния, резко обернулся к ней.

– Не знаю и знать не хочу! А ты, Дора, помалкивай!

Затем бедный Дэви отправился в укромный уголок за поленницей, чтобы в уединении предаться размышлениям о стезе греха.

Когда Аня вернулась домой, Зеленые Мезонины были погружены в темноту и безмолвие. Не теряя времени, она отправилась в постель, так как очень устала и хотела спать. На минувшей неделе в Авонлее и Кармоди прошло несколько веселых вечеринок, заканчивавшихся в довольно поздние часы. Едва коснувшись головой подушки, Аня почувствовала, что засыпает, но в то же мгновение дверь тихонько приоткрылась и умоляющий голос окликнул:

– Аня!

Аня села в постели, сонно моргая.

– Дэви, это ты? Что случилось?

Фигурка в белом стрелой пронеслась через всю комнату и оказалась на постели.

– Аня, – всхлипнул Дэви, обнимая ее за шею. – Я ужасно рад, что ты дома. Я не могу заснуть, пока не скажу кому-нибудь.

– Скажешь кому-нибудь? О чем?

– Как я несчастен.

– Почему же ты несчастен, дорогой?

– Потому что я был таким плохим сегодня, ужасно плохим – таким плохим я еще никогда не был.

– Что же ты сделал?

– Я боюсь тебе сказать. Ты больше не будешь меня любить, Аня. И я не могу сегодня читать молитву. Я не могу сказать Богу, что я сделал. Мне стыдно Ему об этом сказать.

– Но Он все равно знает обо всем, Дэви.

– Дора тоже так сказала. Но я думал, что, может быть, Он не заметит – на этот раз… Все-таки я лучше скажу сначала тебе.

– Да что же ты сделал?

И слова признания полились стремительным потоком.

– Я не пошел в воскресную школу… и пошел удить рыбу с Коттонами… и я столько наврал миссис Линд… ох!.. раз пять соврал, если не больше… и… и… я… я… сказал… ругательство… ну, почти ругательство… и нехорошо обозвал Бога.

Последовало молчание. Дэви не знал, чем его объяснить. Неужели Аня в таком ужасе, что больше никогда не заговорит с ним?

– Аня, что ты теперь со мной сделаешь? – прошептал он.

– Ничего, дорогой. Я думаю, ты уже наказан.

– Нет еще. Со мной еще ничего не сделали.

– Но ведь ты чувствовал себя очень несчастным, с тех пор как поступил нехорошо, правда?

– Еще каким несчастным, – выразительно подтвердил Дэви.