Текст книги "Сумеречная мелодия"

– Думаешь, он правильно поступил? – спросил Цеста и аккуратно поставил альбом на место.

– Наверно, да, – подумав, ответил Павел. – Впрочем, не знаю. Это ведь от человека зависит…

– Да, – Цеста мрачно кивнул.

– Слушай, а моего Паулинуса ты видел? – загорелся Павел.

– Это тоже… оригинал? – кивнул Цеста на висевшую на стене картину, на которой был изображен цыганский табор.

– Это еще что! – Павел поманил его за собой из комнаты и привел в спальню.

– «Аллегория Славы», – представил Павел даму, глядевшую со стены. – Как тебе?

– Я, кажется, слышал это название, – заметил Цеста, жадно рассматривая картину.

– Она упоминается во всех биографиях Паулинуса! – улыбнулся Павел, присаживаясь на край постели. – Кич на самом деле, но что поделаешь? – тоже классика… Лучше бы предки импрессионистов собирали, – добавил он, подумав.

– Может, и кич, но это тоже… черт возьми, обладать такой вещью!

Цеста подошел к картине, осторожно коснулся кончиками пальцев уголка рамы.

– Хочешь, отдам? – вдруг спросил Павел.

– С ума сошел? – усмехнулся Цеста и повернулся к нему. – Дело не в этом. Просто… У тебя столько всего, что хранили твои предки, даже война и революция не отняли это все, ты почти голубых кровей, и у тебя… вот мама жива…

Павел выпрямился, внимательно глядя на певца. Цеста сделал шаг к нему, сжал пальцами резную спинку кровати, невидяще глядя на кисти собственных рук – тонкие и худые, с резко выступающими узлами костяшек.

– Я вообще не знаю, кто я. Кто были мои родители, какая во мне кровь, – он усмехнулся половиной рта и посмотрел на Павла. Композитор невольно вздрогнул: взгляд этих стальных глаз иногда ударял подобно току, к этому невозможно было привыкнуть. – Зато какой простор для фантазии, верно?

– Фамилия у тебя местная или чешская? – спросил Павел.

– Имя мне дали в приюте. Фамилию я придумал сам. Я найденыш.

Композитор кивнул.

– Я что-то слышал. Но, кажется, ты рос в какой-то еврейской семье? И в войну их…

– Они не были евреями. Они были родом из Венгрии… Но – да, действительно, нацисты убили их, – Цеста резко отпустил спинку кровати, развернулся и пошел назад в студию. Павел со вздохом встал на ноги и последовал за ним.

Когда композитор вошел в студию и снова наполнил бокалы, Цеста сидел в кресле и жестом Гамлета держал перед собой череп.

– Боюсь даже представить себе, кто это мог быть! – Он вернул череп на стол, глухо стукнув о край столешницы беззубой челюстью.

– Не знаю, – ответил Павел. – Это просто память об ученичестве. У любого студента-медика какой-никакой череп имелся, иначе несолидно. А уж что мы с ними вытворяли…

– Так у тебя медицинское образование? – Цеста щелкнул череп по носовой кости и сказал ему: – Тоже, значит, сирота, только наоборот? Я оказался не нужен своим предкам, а ты – потомкам?

– Меня родители определили в медики, увлечение музыкой они всерьез не воспринимали, – произнес Павел, протягивая Цесте бокал. – Правда, благодаря этому образованию я не попал в действующую армию.

Цеста смотрел на него с доброжелательным интересом, и Павел ухмыльнулся:

– К медицине у меня душа никогда не лежала. Ну и вскоре стало ясно, что вреда я приношу нашей доблестной армии куда больше, чем пользы. Потом кто-то умный сообразил, как добиться от меня наибольшей отдачи. И я стал музыкантом. Пропагандировал что-то, воодушевлял. Собственно, если бы не война, я, возможно, так бы ничего и не начал.

– Тебе не приходилось убивать? За всю войну?

Павел снова поежился под пристальным взглядом Цесты. В то же время в вопросе ему почудилась какая-то детская непосредственность, которая иногда неожиданно проглядывала в молодом певце.

– Не исключено, что в бытность медиком паре человек я что-нибудь пришил не туда. А… А тебе? То есть ты ведь ребенком был?

– Да, – коротко ответил Цеста. – Был.

Павел приподнял бровь, и Цеста спокойно закончил:

– Я убил двоих человек. Я защищал людей, которые приютили нас с сестрой, когда мы остались одни. Уже перед самым освобождением.

Павел не нашелся, что ответить, и Цеста сел к роялю.

– Давай-ка займемся нашей песней. Мы должны довести ее до совершенства.

– Совершенство недостижимо, – буркнул Павел, но Цеста покачал головой.

– Почему же? А Umsonst?

Была уже глубокая ночь, когда Цеста накинул куртку, бросил последний восхищенный взгляд вокруг и подошел к окну полюбоваться напоследок на слабо освещенный фонарями за стеной запущенный сад. Павел стоял у Цесты за спиной, его дыхание в ночной тишине звучало необычно громко.

– Ты ведь знаешь, я… Я, когда увидел тебя… – Павел протянул руку, почти касаясь локтя Цесты, но тот произнес тихо и уверенно, не оборачиваясь:

– Павле, я действительно преклоняюсь перед твоим талантом. По мне – ты замечательный композитор, и я рад, что работаю с тобой. Но если ты произнесешь еще слово, я вышвырну тебя в это окно.

Павел молча отступил на шаг. Певец повернулся, глядя на него снизу вверх – он был на полголовы ниже и в полтора раза легче.

Павел опустил глаза, и Цеста прошел мимо него в коридор, случайно задев опущенную вниз кисть его руки полой куртки.

Глава четвертая

…Большой зал Народного собрания едва не трещал по швам – так много зрителей явилось на грандиозный концерт Йиржи Цесты, на котором были представлены его новые песни, написанные как Павлом Шипком, так и другими отечественными композиторами…

«Новины главниго мнеста» от 20 марта 1953 года

Оркестр заиграл первые такты Сумеречной мелодии, и зал уже заранее взорвался восторженными аплодисментами, предвкушая ни с чем не сравнимое ощущение, выворачивающее душу наизнанку, заставлявшее на какие-то минуты полностью переоценить свою собственную жизнь и весь окружающий мир. Освещение на сцене погасло, только Цеста остался в луче света, в белом фраке – ослепительно белая фигура на границе тьмы. На бледном лице танцевала загадочная полуулыбка. Внезапно он поднял руку, подавая знак дирижеру, и музыка прервалась. В зале повисла тишина, полная заинтересованного ожидания.

– Я хочу представить вам человека, без которого… без которого в мире не было бы какой-то доли красоты, – сообщил Цеста, заговорщицки подмигнул и крикнул в зал: – Павле, я о тебе говорю! Поди сюда, не стесняйся!

В одном из первых рядов неуклюже от смущения поднялась высокая фигура. Кто-то, наверно, знакомый, тут же принялся аплодировать, остальные подхватили. Благодарно кивая и улыбаясь, в то же время мечтая провалиться сквозь землю, Павел стал выбираться к сцене, споткнулся о чьи-то ноги и чуть не упал.

Цеста терпеливо ждал.

Встав рядом с певцом, Павел прошипел:

– Нашел момент, сакра!

– Прости, не подумал! – тихо ответил Цеста и, озорно хихикнув, продолжил: – Мой друг и талантливейший композитор Павел Шипек! Прошу всех хорошенько запомнить это лицо!

Зал снова разразился аплодисментами. Рядом с Цестой Павел выглядел особенно рослым, он был облачен в черный фрак, кудрявую голову охватывала повязка, проходя через высокий лоб так, что черный завиток картинно свешивался на нее, придавая композитору некий рыцарственно-романтичный вид.

Еще раз поклонившись и указывая на Цесту, будто предлагая переключить на него внимание как на более достойный объект, Павел торопливо сошел со сцены. Вслед ему уже неслось вступление его самой знаменитой песни, а одинокая фигура Цесты в лучах прожекторов как будто сияла, испуская собственное свечение.

В одну из гостиных Народного собрания набилась толпа народу: члены оркестра и знакомые явились частью – чтобы поздравить Цесту с триумфальным концертом в главном концертном зале столицы, частью – привлеченные любопытством. С глухим хлопком вылетела пробка из бутылки зекта[12]12
  Sekt (нем.) – шампанское.


[Закрыть]. В углу тихо мурлыкала включенная кем-то радиола. Штольц стоял возле нее и покручивал ручки, ища какую-то определенную радиостанцию и неодобрительно поглядывая на смеющегося Павла, возвышавшегося над остальными со своей белой повязкой.

Хрдличка только покачивал головой, пока Ягла взахлеб рассказывал непосвященным о недавнем приключении:

– Ведь после той истории с автобусом в прошлом августе движение по Холму все-таки прикрыли. Ну и вот. Шли мы от «Макса» каким-то темным крутым спуском к набережной, а тут они и налетели. Болваны – думали, что у людей, идущих от «Макса», много денег!

– Да уж, у людей, идущих поздно вечером от «Макса», как правило, карманы пусты и кредит исчерпан, – рассмеялся Павел.

Штольц поморщился: ему, как и Хрдличке, происшествие веселым вовсе не казалось.

– У них были кастеты, но нас, в результате, оказалось больше, – вставил Цеста, пытаясь рассортировать врученные ему зрителями букеты. – Услышав шум, подбежала группа этих… Дунайских – как их? – трелей? Тоже шли от «Макса».

– Конкуренты, – заметил кто-то.

– Что ж, они показали себя с лучшей стороны, – признал Ягла.

– Тебя-то как угораздило? – спросил кто-то у Павла.

– Так вот…

– Он старательно защищал меня. Зачем-то, – весело объяснил Цеста.

– Да, результат получился обратный. Но мне показалось, что тот матрос был настроен серьезно!

– Просто у некоторых фантастическая способность постоянно попадать в истории, – проворчал Хрдличка.

– Вернулся молодец из плавания, а его миленка и думать о нем забыла! – рассмеялся Ягла.

– Убежден, я ее в глаза не видел! – прижал Цеста руку к сердцу. – Парню надо чаще бывать дома!

– Когда она узнает, кто ему выбил руку из плеча, больше любить его от этого не станет! – заметил Ягла.

Штольц резко отскочил от радиолы, когда из нее внезапно полился хорошо знакомый звонкий молодой голос.

– Я сам уже это слышать не могу! – весело признался Цеста. – По радио вообще передают что-нибудь кроме меня?

Штольц отыскал другую волну и поймал другую песню в исполнении Цесты. Он махнул рукой на радиолу, уменьшил громкость и прислонился к стене рядом с ней, взяв предложенный кем-то бокал.

Праздно оглядывая толпу, Штольц зацепился взглядом за белый костюм Цесты, увидел, как певец размашисто расписывается на протянутом невысокой девушкой конверте пластинки и берет следующий конверт. Уже начав писать автограф, он поднял глаза на державшую пластинку женщину и едва не уронил и конверт, и авторучку. Павел в тот же самый момент обратился в ту же сторону, отметив на периферии зрения, как Цеста резко вздрогнул.

– Подпишите, прошу вас, пане Цесто, – произнесла женщина со слабым венгерским акцентом.

Она, несомненно, была привлекательна – лет двадцати семи-восьми, высокая, с прекрасной фигурой и роскошной гривой темно-рыжих завитых локонов. Лицо ее отличалось неброской, спокойной красотой, которой не бывают в ущерб проходящие годы. Она смотрела на застывшего певца со спокойной уверенностью, слегка изгибая тонковатые губы в улыбке.

– С удовольствием, мила пани, – растерянно ответил Цеста и не глядя дорисовал кривую подпись.

Возвращая пластинку, он выпустил ее чуть раньше, чем следовало, но женщина успела ее подхватить, а потом просто взяла Цесту за руку так, словно имела на это полное право, и потянула за собой.

Наверно, никто больше и не заметил их ухода – так быстро они выскользнули за дверь. Цеста ни с кем не стал прощаться и даже не оглянулся. Возможно, никого, кроме этой особы в платье серебристого шелка, для него в тот момент и не существовало?

Павел встретился взглядом с Олдржихом, и тот скорчил рожицу – мол, вот оно как!

– Ну и где, спрашивается, наш герой? – поинтересовался один из гостей.

Ночь была полна запахов весны и кружила голову не хуже зекта, так что идея завалиться всей толпой к «Максу» показалась Павлу удручающе банальной. Накрапывал мелкий дождик, было необыкновенно свежо.

– А новая песня, – нарушил благостную тишину ночи шагавший рядом с Павлом по пустынной улице Штольц, предлагая композитору сигарету, – это ведь не ты?

– Ну… – сразу посмурнел Павел. – В конце концов, у Йирки должны быть и другие авторы… Он должен постоянно пробовать что-то новое, чтобы двигаться вперед, – добавил он с легким сожалением.

– Это был явно не лучший вариант, – заметил Штольц, зная, что Павлу будет приятно это слышать. Подумал и искренне добавил: – И вообще ему не идет эта песня!

– Я тоже так думаю, – согласился Павел. – Ну что, зайдем в студию? Я тебе сыграю – очень интересная мысль!

Выбросив окурок в урну у входа, Павел отпер тяжелую дверь своим ключом, и оба вошли в абсолютно темную прихожую. Со смехом и шарканьем они на ощупь добрались до другой двери, так как выключатель по необъяснимой прихоти электрика все равно располагался где-то на полпути, открыли звуконепроницаемую преграду и вздрогнули, увидев, что студия полна света и, очевидно, не пуста.

В общем-то, подумал Павел, вполне естественно, что Цеста тоже решил продемонстрировать своей рыжеволосой знакомой какой-нибудь новый проект, тем более что в студии имелся не раз уже испытанный кожаный диванчик, предназначенный гасить реверберацию…

– Не студия, а дом свиданий, – фыркнул Штольц у Павла за спиной.

– Простите, мы собирались… поработать, – растерянно пробормотал Павел, с облегчением заметив, что, по крайней мере, не влетел в совсем уж неподходящий момент. Цеста сидел на рояльном табурете, но не играл, а только поворачивался то в одну, то в другую сторону, скрестив руки на груди. Концы развязанного галстука-бабочки лежали по сторонам расстегнутого ворота рубашки, измазанного рыжеватым налетом размокшей пудры, на лице еще остались следы растекшегося от пота грима, слипшаяся прядь свисала на лоб. Женщина стояла возле дивана, рассеянно трогая носком туфли его ножку. Было такое впечатление, что в студии только что состоялся не слишком приятный разговор.

– Мы уходим, – объявил Павел, еще раз извинившись, но Цеста вскочил с табурета с приглашающим жестом.

– Что вы! Заходите! Это мы как раз собирались уходить. Вот. Маргит, это Павел и Олдржих, мои друзья. Это Маргит.

Мужчины пробормотали что-то в том смысле, что им приятно, вошли в студию и присели: Штольц на стул, Павел на ручку дивана.

Глаза у Маргит были карими, большими, как у лани, но сейчас в них просвечивал сердитый зеленоватый огонек. Она оглядела двух мужчин, немного задержав взгляд на повязке на голове Павла, и снова повернулась к Цесте.

– Твои друзья? Как и все те в концертном зале? Много же у тебя теперь друзей!

Цеста пожал плечами.

– Люди меняются. Ты вот тоже…

Маргит быстрыми, нервными движениями вынула пачку сигарет из сумочки, такой же серебристой, как и платье, и кинула ее на диван, где уже лежала подписанная пластинка.

Штольц полез в карман за спичками, но женщина под равнодушным взглядом Цесты только смяла сигарету в пальцах.

– Мы же договорились! – бросила она с сердитым упреком.

– Не начинай сначала, – попросил Цеста и с невозмутимым видом вышел из комнаты.

Олдржих и Павел переглянулись, женщина же так и стояла, глядя куда-то в пустоту. Цеста вернулся с четырьмя стопками и поставил их на рояль.

– Павле, у тебя обязательно есть с собой фляжка. Давайте за встречу!

– И за новый успех, – улыбнулся Павел, разливая бренди.

– Глупость! Мальчишество! – прошипела Маргит, наблюдая зеленеющими от злости глазами за тем, как Цеста берет стопку и делает глоток. Сама она не двинулась с места и только добавила с упреком: – Больше года!

Цеста поставил стопку обратно – остальные заметили, что рука у него дрожала, – и повернулся к женщине.

– Да, больше года. А где ты была все это время? Я посылал тебе телеграммы, я просил тебя о встрече, и что? Где ты была, когда ты была мне нужна? А я вот передумал! Но решил, что тебя это, очевидно, мало интересует!

– Если я не приезжала, значит, не могла! – огрызнулась Маргит и добавила по-венгерски выражение, которого Павел не знал.

Штольц пододвинулся поближе к Павлу и шепнул:

– Везет твоему приятелю на истеричек, верно?

Павел отмахнулся. Сдвинув густые брови, он переводил внимательный взгляд с Цесты на женщину, интуитивно ощущая, что в их споре кроется что-то важное.

– Я ждала, я думала, что тебе нужно время, что ты хочешь уйти со сцены красиво…

Тут уже и Штольц насторожился и обменялся с композитором встревоженным взглядом.

– А теперь шагу сделать нельзя, не налетев на твою ухмылку или твой голос! – Маргит кивнула в сторону еще груды пластинок, просто сваленных на пол.

– По-твоему, это плохо, что ли? – взвился Цеста. – Когда я тебя звал, для тебя были важнее твои таинственные дела, а теперь, когда у меня наконец-то стало что-то получаться… Когда у меня наконец-то все прекрасно и без тебя…

– Ах, у тебя, значит, все прекрасно?

– Представь себе, да!

– И новые друзья?

– Да! Вот, к примеру, Шипек – уверен, даже ты должна была хоть мельком слышать это имя. У меня не было бы нынешнего успеха, если бы не он…

– Я знаю, кто это, ты представил его на концерте, – Маргит подошла к Павлу и встала прямо перед ним, осматривая его неприятным, каким-то оценивающим взглядом. Павел едва удержался и не отодвинулся от нее подальше.

– Значит, вы его друг, да? – она снова задержала взгляд на повязке у него на голове. – И как это, по-вашему, – втягивать его в вашу гонку за успехом? Распоряжаться чужой жизнью! Это такая дружба, да? Или вам это просто много денег приносит?

– Простите, мадемуазель… – начал Павел.

– Вы хоть отдаете себе отчет, что любое представление может оказаться для него последним?

– Маргит, заткнись! – резко повысил голос Цеста.

Женщина замолчала, пристально глядя в глаза Павлу, потом ее узкие губы медленно изогнулись в насмешливой улыбке.

– Ах, твои друзья ничего не знают! Ясно. Что ж, значит, Йирко, ты изменился не так уж сильно, – она взяла с диванчика свою сумочку и пластинку. – Вы тут, кажется, собирались работать? Не буду мешать.

– Я отвезу тебя ко мне, – сказал Цеста.

– И тебе не придется сначала выставить очередную девку?

– Я один.

– Надо же, как я удачно поймала момент! Благодарю, мне есть где остановиться. Я тебя сама найду, – она кивнула двоим мужчинам: – Спокойной ночи! – и, без натуги отворив тяжелую дверь, упорхнула в темноту.

Некоторое время в студии было совершенно тихо. Цеста взял свою стопку – руки у него все еще тряслись, – опрокинул в себя и поставил обратно.

– Павле, плесни еще.

Павел достал фляжку, но замешкался:

– Я не понял… Тебе нельзя?

– Никто не знает, что мне нельзя, что можно, – отрезал Цеста, и Павел протянул ему стопку.

Цеста с утомленным вздохом опустился на диванчик, лицо у него было совершенно серым, глаза обвели темные круги.

– Не берите в голову, – устало улыбнулся он. – Маргит просто немного расстроена. Бывает. Надо только повременить. Вот доберусь домой к утру – она будет ждать под дверью, да еще, пожалуй, с чемоданом.

– В этом можно не сомневаться, – пробормотал Павел. – Но, может быть, ты все-таки объяснишь?

– Ну что… – Цеста опустил глаза на стопку, которую держал обеими руками. – Да, у меня есть что-то лишнее в мозгу.

– Опухоль?

– А черт ее знает!

– И давно… давно ты знаешь об этом?

– Знаю? Года с два. Но сидит оно там куда дольше. Говорят, необходима операция… – Цеста крутил стопку в пальцах. – Иначе опасно, любое перенапряжение и так далее… Маргит что-то там устроила на эту тему, – он замолчал, сдвинув прямые брови почти в одну линию.

– Благоприятный исход не гарантируют? – предположил Павел.

Цеста взглянул на него исподлобья и криво усмехнулся.

– Они гарантируют, что полного восстановления не будет, – он залпом допил стопку. – Идиотом, может, и не стану, но о сцене придется забыть.

– Черт побери! – сказал Павел. Он налил себе еще, помолчал немного, потом вдруг спросил: – Постой… А тогда, прошлой весной, когда мы встретились…

Цеста кивнул.

– Я принял тогда решение. После того, как…

– Как приступ произошел на сцене? – сообразил Павел.

Цеста снова кивнул, скривившись.

– А теперь?

– А теперь я передумал. И как раз благодаря этой встрече. Вернее, твоей песне. Черт возьми, лучше я буду работать с полной отдачей, и если однажды умру на сцене, значит, так тому и быть!

– Кто-нибудь знает, что ты… об этом? – спросил Павел.

– Думаю, Хрдличка о чем-то догадывается. Не знаю, с чего бы?

– Вероятно, заметил, как беспечно ты обращаешься с собственной жизнью.

Цеста улыбнулся.

– Безответственно и по-детски! – бросил Штольц. – Совершенно безответственно по отношению и к себе, и к тем, кто с тобой работает и ни о чем не знает!

– А мне кажется, для Йирки это самый правильный выход, – подумав, признал Павел.

– Кто бы сомневался, что ты так скажешь! – прошипел Штольц и повернулся к певцу. – Тебя, Цесто, еще просто не припекло всерьез, иначе бы ты по-другому рассуждал!

– Много ты знаешь… – нахмурился Цеста. Помолчав, он произнес: – Я с этим уже давно живу. И в последний год мне только лучше стало.

– Это все только адреналин. Ты держишься, пока у тебя есть азарт и успех, пока тебе есть куда рваться. Одно поражение, и…

– Ну так все просто! – отсалютовал Павел стопкой. – Мы позаботимся, чтобы поражений не было!

– Да будет так! – Цеста встал. – Ни работать, ни праздновать у меня желания нет. Пойду проветрюсь на Дунай. Или, может, подбросить вас куда-нибудь? Мой автомобиль на набережной.

– Тебе, наверно, не стоит сейчас за руль, – осторожно произнес Павел, приподнимаясь с места и с беспокойством оглядывая Цесту. – Лучше такси или прогуляться пешком. Давай мы проводим тебя домой?

Штольц даже вздрогнул, наблюдая со стороны, как на восковых щеках Цесты вспыхнули багровые пятна, а глаза стального оттенка так и полыхнули, на мгновенье став почти белыми.

– Вот этого и следовало ожидать! – выдохнул он на грани слышимости. – Идите вы в задницу! – и вихрем вылетел из помещения, громко хлопнув дверью.

* * *

Павел, взъерошенный, в домашнем халате, сидел на полу и неторопливо сортировал книги и бумаги, которые брал со стола. Время от времени инстинктивная страсть к порядку, прочно привитая дисциплинированным аристократическим предкам Павла, просыпалась в нем и брала верх над буйной и вольной натурой творца. Тогда круглый стол с останками ценной, но выщербленной до полной неузнаваемости инкрустации и другие горизонтальные поверхности в доме временно освобождались от разнообразного хлама, большая часть которого безжалостно уничтожалась в костре, разведенном в саду, а то и на балконе, когда самых раздражительных соседей не было дома.

Когда дверной молоток возвестил о прибытии гостей, первым побуждением Павла было остаться сидеть на полу и не обращать внимания. После третьего удара он подумал, что визитер наверняка выяснил у пани Вертеровой, что он дома и, вероятно, достаточно хорошо его знает, а значит, скоро не отступится. Павел поднялся с пола, согнулся, испустив невольный стон – намертво отсидел ногу, выпрямился и, споткнувшись о деревянный ящик с канцелярскими принадлежностями, пошел открывать.

На лестничной площадке стояли Цеста и Маргит. На Маргит в этот раз было нечто кремово-золотистое, придавашее теплый оттенок бархатным глазам, теперь смотревшим приветливо, без малейшего следа той дикой зеленой злости. Выпуклые скулы Цесты согревал легкий румянец, и весь он как будто светился изнутри, как бывало разве что на сцене, и то – лишь в момент особого спонтанного вдохновения.

– Я так и думал, что ты дома, – широко улыбнулся он. – Можно я покажу Маргит твоих «Цыган»? Она оценит.

– Я там как раз такой бардак устроил… – оторопело забормотал Павел, но под взглядом Цесты пожал плечами. – Впрочем, там всегда бардак… Дайте только мне самому себя в порядок привести.

Когда через несколько минут, облачившись в приличный костюм, Павел вошел в гостиную-студию, Йиржи и Маргит стояли перед картиной.

– Это, между прочим, подлинник! – сообщил Цеста.

– Я вижу, Йирко, – спокойно ответила женщина и с улыбкой повернулась к Павлу. Улыбка приоткрывала ровные, мелкие, белые до голубого отлива зубы. – Впечатляет!

– Это 1830-е годы, – пояснил Павел, отодвигая ногой в сторону ворох бумаг и всяких мелочей на полу. – Одно время она висела в мюнхенской Новой Пинакотеке, потом один мой дальний родич выкупил ее обратно на родину. Это было в 1886 году, вскоре после смерти короля Людвига II. Он спустил столько денег на свои замки, что потом они там были рады любой возможности подправить финансы. Ну и решили, что наши «Цыгане» им не больно-то нужны… Я видел, что осталось от Мюнхена, – добавил он, помолчав. – В сорок пятом мы там выступали для наших войск…

Маргит с интересом слушала его, глядя снизу вверх.

– У него еще и Паулинус есть! – похвастался Цеста, убирая с кресла сидевшую там пустую бутылку.

– Да, присаживайтесь, пожалуйста, мадемуазель! – спохватился Павел.

– Павле, у тебя ведь наверняка найдется бутылка чего-нибудь приличного? – предположил Цеста, усаживаясь на подоконник. – Налей Маргит. Мне не надо, – добавил он в ответ на вопросительный взгляд Павла.

Маргит осматривала комнату, невольно задержалась взглядом на черепе, переселенном на рояль. Павел широким жестом смахнул со стола оставшиеся на нем вещи и разлил вино в бокалы.

Сделав глоток, женщина снова улыбнулась композитору.

– Да вы знаток!

– Это так… – смутился Павел. – Семейные традиции, воспитание. Сам я чаще водку пью.

– А как ваша боевая рана? – она подняла глаза на повязку на голове Павла.

– Швы сняли, но там плешь осталась. Пусть зарастет… Доктор, болван, приказал выбрить полосу с запасом… – он улыбнулся.

– Вы меня простите за ту сцену, – Маргит опустила взгляд. – Я просто очень переживала…

– Я вас прекрасно понимаю, – ответил Павел. – Не надо извиняться.

– С твоей легкой руки, – проворчал Цеста, – у меня теперь еще одна наседка появится. Вроде Иеронима. Признай, ты с ним знакома, ты ему намекала?

– Я с ним не настолько знакома, чтобы на что-либо намекать, – ответила Маргит. – У него своя голова на плечах, – и снова обратилась к Павлу.

Цеста повернулся на подоконнике, стал смотреть на башни Холма вдали, над слабо зеленеющими пока еще редкой и свежей весенней листвой кронами старого сада.

Маргит и Павел рассуждали об истории и искусстве. Ясная голубизна неба потемнела, плывущие в воздухе башни стали видны еще лучше, их цвета приняли более яркий оттенок. В саду не было ничего особенно интересного, но внезапно большой лопух сбоку от фонтана заметно дрогнул, и из-под него прошуршала наискосок через покрытую гравием площадку темная тень. Цеста азартно хихикнул, слез с подоконника и улегся на него животом, чтобы безопасно свеситься подальше.

Маргит подошла к окну.

– Какой сад!

– Роскошный сад, правда? – оглянулся на нее Цеста.

– Давно не видела ничего настолько восхитительно запущенного! Даже у нас в детстве… – На ровный светлый лоб Маргит словно набежало облачко, и Цеста, сразу заметив это, поспешил отвлечь ее:

– Видишь, вон там листья шевелятся? Это ласка.

Маргит наклонилась, опершись о подоконник руками.

– Если ей пожрать дать, она может к вам подойти, – почему-то осуждающим тоном сообщил Павел. – Хотите? Правда, меня она боится.

– А чем ее кормят? – спросила женщина.

Павел пожал плечами, сходил на кухню и принес кусочек странного вида колбасы.

– Ей будет плохо, – заметил Цеста.

– Она и не такое ест, – заверил его Павел.

Маргит попросила ее не сопровождать, чтобы не спугнуть дичь, и спустилась в сад. Помахать им снизу она не решилась и только на мгновенье запрокинула лицо, бросив взгляд в окно.

– Она всегда так. Ей больше нравится одной, – объяснил Цеста. – Потом еще уйдет в самую чащу, чтобы мы ее и не видели.

Павел привалился плечом к оконной раме и задумчиво созерцал четкий профиль Цесты, в свою очередь, жадно смотревшего на плавный изгиб спины и темно-рыжие локоны женщины, присевшей на одно колено внизу.

Павел не мог не признать, что они были необыкновенно красивой парой. Одного роста, оба стройные и гибкие; холодная красота Цесты с его белой кожей, темной шевелюрой и серыми глазами оттеняла золотистую смуглоту и карие глаза женщины.

– Красотка, правда? – улыбнулся Цеста.

– Симпатичная женщина, – признал Павел. – И образованная.

– В отличие от меня, она нашла время на то, чтобы учиться, – хмыкнул Цеста.

Павел глубоко вздохнул и спросил:

– Почему ты не живешь с ней? – внутренне сжавшись, он готовился услышать в ответ: «Ну так за тем она и приехала».

– Она живет с другим, не чета мне, – покачал головой Цеста.

Павел что-то сочувственно и удивленно промычал.

– Она живет с другим, – повторил Цеста, выпрямился и засунул руки в карманы, по-прежнему не сводя глаз со стройной женской фигуры внизу. Маргит медленно шла по дорожке к деревьям, скрывавшим большую часть сада в глубокой тени.

Цеста покосился на композитора и произнес:

– Вообще-то этого никто – никто – не должен знать…

Павел прижал руку к сердцу, но его взгляд был еще красноречивее жеста.

– Она моя сестра, – сообщил Цеста.

Через несколько мгновений Павел осознал, что рот у него приоткрыт, сглотнул и собрался уже переспросить, не ослышался ли он, когда Цеста, криво улыбнувшись, пояснил:

– Сводная. Она – дочь тех людей, которые приняли меня в семью. Так что физически никакого инцеста тут нет, хотя психологически… Даже не знаю. Условия тоже были… нестандартные. Родители погибли, и мы остались вдвоем в мире. Двое детей, которые вдруг перестали быть детьми. Она на пять лет старше меня, а как брата и сестру мы себя с самого начала не очень-то воспринимали… Так или иначе, мы не можем быть вместе. Но о том, что нас связывает, не должен знать никто.

– Я умею хранить тайны, – заверил Павел.

– Я знаю, – тихо ответил Цеста, глядя вниз, туда, где Маргит уже не было, только в постепенно сгущавшихся сумерках тревожимые ветром кроны деревьев гнали по траве странные тени.

– Я люблю ее, – еще тише, почти беззвучно поделился Цеста с пустотой за окном, словно эта фраза предназначалась только ей. И сам вздрогнул, будто испугавшись собственных слов.

В комнате стало темнеть. Цеста стоял перед окном, наклонившись вперед, опираясь ладонями о подоконник, как до этого стояла Маргит.

– А тот мужчина? – напомнил Павел. – Он не узнает?

– Кажется, он не очень ревнив и знает, что держит ее крепко. Или она умеет отводить ему глаза.

За оградой зажегся одинокий фонарь. Павел увидел, как выпятились в напряжении острые лопатки на спине Цесты, прокатив плотные шарики мускулов: в свете фонаря была ясно видна фигура Маргит, стоявшей возле фонтана и смотревшей снизу вверх на их окно. Ее волосы и платье словно окружал золотой ореол.

– Я думаю, нам пора. Спасибо, Павле, увидимся в студии, – Цеста выпрямился, быстро прошел сквозь полутемную комнату и извиняющимся тоном произнес в дверях: – У меня не так много времени… с ней.

Павел видел в окно, как узкая фигурка Цесты выскользнула из дома и обсыпанная золотой пыльцой света женщина мгновенно притекла к нему в темноту, прижалась, их лица встретились, темно-рыжие и черные во мраке волосы спутались в одну неразличимую тень.