Текст книги "Доверьтесь мне. Я – доктор"

Понедельник, 9 февраля

Я понимаю, что что-то случилось, когда Льюис проходит мимо меня чересчур быстро, глядя в пол и не говоря ни слова. Поскольку он не поднял головы, я не уверен, видел он меня или нет. Зову его, но он не оглядывается и не замедляет шаг, а лишь коротко взмахивает рукой в знак приветствия. Мгновение стою на месте, колеблясь. Может, стоит его догнать?

Льюис – один из самых дружелюбных людей в госпитале. Все его знают и любят, потому что у него всегда есть на тебя время, будь ты хоть консультант, хоть простой санитар. Он искренне интересуется чужой жизнью, но не с въедливостью сплетника, а как человек, который по-настоящему пытается понять другого и войти в его положение. Все, кто когда-нибудь сталкивался с медициной, знают, что хороший врач – это не тот, кто много знает, а тот, кто умеет общаться с людьми.

Льюис дает каждому пациенту почувствовать себя уникальным, как будто он – только его врач и больше ничей. Поэтому я сильно удивляюсь, когда, глядя ему вслед, получаю вызов от медсестры из его отделения.

– Но Льюис ведь только что вышел от вас, – протестую я.

– Макс, просто иди сюда, – отрезает медсестра на другом конце.

Я знаю, что с сестрами спорить не стоит, поэтому вешаю трубку и отправляюсь в отделение. Сестра встречает меня с холодком и говорит так тихо, что я едва ее слышу.

– Мистеру Оуку на второй койке надо поставить в вену катетер и взять кровь на анализ, – сообщает она, протягивая мне лоток со всем необходимым. Часть инструментов уже открывали.

– Кто-то пытался это сделать до меня? – спрашиваю ее, пытаясь разобраться, почему меня вызвали к чужому пациенту.

– Да, Льюис, но…

Она замолкает и переводит взгляд на мистера Оука, который сидит в кресле возле своей кровати и читает газету.

– У него не получилось.

Так, если у пациента сложные вены и если Льюис не смог поставить катетер, то я не справлюсь и подавно. Делать нечего, представляюсь мистеру Оуку. Он тепло улыбается.

– Спасибо, что пришли. Мне надо поставить в вену эту маленькую трубку.

Он откладывает газету и закатывает рукав. Я распечатываю иглу и перетягиваю ему руку жгутом. Попутно замечаю, что на коже нет следов от неудачных попыток, и понимаю, что Льюис даже не пробовал взять у него кровь.

Вводя иглу, отвлекаю мистера Оука вопросами о том, как давно он лежит в больнице, кем работает, женат ли и есть ли у него дети. Игла легко проскальзывает в вену, я подсоединяю шприц и втягиваю в него кровь. Закрепляю катетер полоской пластыря.

– Ну вот и все. Сейчас придет сестра и поставит вам капельницу, – говорю я, убирая лоток.

– Большое спасибо, вы очень добры. Мне не хотелось поднимать шум, но, сами понимаете… – улыбается он с заговорщицким видом.

Смотрю на него с недоумением.

– Извините?

– Тот другой доктор, ну, вы понимаете… мне не хотелось поднимать шум, но я не мог допустить, чтобы он ко мне прикасался, правда. Я спросил, есть ли другой врач, кто может взять кровь, но сестра ответила, что другого нет. Естественно, она обманывала. Я видел тут кучу белых докторов.

Он состроил гримасу. Я почувствовал, как лицо мое налилось краской. Попытался открыть рот, но слова не шли. Наверняка я просто ослышался. И тут на меня накатил гнев. Мы что, вернулись на полвека назад? Да как он смеет?! Кто он вообще такой?! Я взбешен, ведь из-за моего цвета кожи он решил, что я сейчас соглашусь с ним! Тот факт, что я поддержал его расистские поползновения, исполнив то, о чем он просил, пускай и неосознанно, выводит меня из себя.

– Этот врач гораздо лучше меня, – говорю ему и выхожу из бокса.

И где же разгневанная тирада? Где весь мой яд? Прохожу мимо сестринского поста, низко склонив голову от стыда.

– Ужасный человек, – говорит медсестра.

– Если он не хочет, чтобы его лечил чернокожий врач, следует указать ему на дверь, – отвечаю ей, все еще неспособный выразить словами свои истинные чувства.

– Надеюсь, вы так ему и сказали, – замечает медсестра.

Запнувшись на мгновение, отвечаю:

– Естественно, сказал. И не только это.

Бреду по коридору, полный отвращения и к мистеру Оуку, и к самому себе. Ну почему я не набрался мужества и не защитил своего друга? Когда хорошие люди бездействуют, зло побеждает, точно так же, когда белые молчат, побеждает расизм. В этот момент я осознаю, что если такого человека как Льюис в XXI веке судят по цвету его кожи, то это болезнь, и лекарства от нее я не знаю.

Вторник, 10 февраля

Весь день я пытаюсь пересечься с Льюисом, но он словно сквозь землю провалился. Кто-то вроде бы видел его в радиологии, но когда я туда прихожу, Максина сообщает, что его не было. В отделении его тоже нет, хотя с утра он туда заглядывал. К обеду я начинаю подозревать, что Льюис меня избегает. Решаю вызвать его по пейджеру. Он перезванивает, и мы немного натянуто обсуждаем остановку сердца, случившуюся в больнице этим утром, после чего Льюис пытается свернуть разговор.

– Подожди, – останавливаю его я.

Молчание.

– Слушай, насчет вчерашнего. Мистер Оук – старый говнюк, и мне очень жаль, что все так вышло. Ты же не переживаешь из-за его слов, правда? – спрашиваю я, понимая, насколько это принципиальный вопрос.

– Все в порядке, Макс. Люди мне говорили и делали вещи гораздо похуже. Просто обидно, потому что ты ведь пытаешься им помочь, из кожи вон лезешь, а они поворачиваются к тебе спиной и отвечают в таком вот роде… – голос его постепенно затихает.

– Ты меня извини. Сестра сказала, вчера ты встал за меня горой, наорал на него, и я тебе очень за это признателен.

Я не знаю, что отвечать. Ни за что не признаюсь, как трусливо на самом деле себя повел.

– Если честно, мне стыдно, что я тебя в это втянул, – продолжает Льюис, – это не твоя проблема, я должен был разобраться сам.

– Но это и не твоя проблема, Льюис, это его проблема, – начинаю я с пылом, который гораздо лучше было направить вчера на мистера Оука.

– А сегодня я просто не знал, что тебе сказать. Мне очень неловко, вот я и стараюсь с тобой не встречаться. Но честно, я очень ценю, что ты меня поддержал, спасибо. Ты настоящий друг.

Я вешаю трубку, снова чувствуя тошноту.

Среда, 11 февраля

После обеда встречаю в дежурке Суприю, которая занята диктовкой выписок.

– Как дела? – спрашиваю ее, усаживаясь напротив с чашкой чая и включая телевизор.

Не говоря ни слова, она встает и выключает его. Но не возвращается к диктовке, а просто молча сидит.

– У тебя все в порядке? – спрашиваю я.

После перевода мы с ней встали встречаться реже, чем раньше, когда вместе работали в хирургии. Она попала в другую команду, приписанную к другому отделению, так что некоторое время мы почти не разговаривали. Она поворачивается ко мне.

– Я ужасно себя чувствую, Макс. Мне кажется, я больше не могу. Это совсем не то, чем мне хотелось бы заниматься всю оставшуюся жизнь, – говорит она.

– Да ладно тебе, Суприя, – отвечаю, вставая и заваривая ей чай, эту обычную панацею.

– Осталось совсем немного. Мы уже прошли больше половины, потом вернешься в свою хирургию и будешь делать именно то, что всегда хотела. Тебе сразу станет легче. Это просто период адаптации, только и всего. Все знают, что надо пережить первый год, а потом все пойдет как по маслу, – говорю я, пытаясь убедить не только ее, но и самого себя.

Она медленно кивает.

– Возможно.

Потом у меня срабатывает пейджер, я встаю и отправляюсь назад в отделение, оставив Суприю с ее диктовкой.

Четверг, 12 февраля

Выходим с Руби на короткий перекур. Словно по волшебству из воздуха материализуется дама в белом халате и, проходя мимо, прожигает нас взглядом. У меня по спине бежит холодок.

– Она специалист по болезням легких, – объясняет доктор Палаши, только что присоединившийся к нам. – Не обращайте на нее внимания.

Мне хочется поговорить с ним о Льюисе, но неловкость мешает начать. Вместо этого передаю ему список пациентов на рентген.

Среда, 18 февраля

Сегодня я зашел к Труди и был потрясен, увидев другого человека за ее столом с пирожным в руках.

– Я принес тебе письма подписать… – начинаю, уже осознавая свою ошибку.

– О, дорогуша, теперь это не ко мне. Тебе надо обратиться к медицинским секретарям дальше по коридору, они занимаются делами доктора Пайка. Ты уже познакомился с Джули? Она новый интерн мистера Баттеруорта.

Гляжу на нее, холодно улыбаясь. Целых полгода мы с Труди регулярно пили чай, и вот, через каких-то пару недель, меня уже заменили кем-то другим.

Внезапно я понимаю, что точно так же кого-то сменил, придя в хирургию. Такова работа в больнице: напряженные, тесные взаимоотношения, рождающиеся из напряженного, тесного сотрудничества, но в крайне изменчивой среде. Пациенты выписываются, доктора переводятся, и только секретари и консультанты остаются на своих местах, привыкая к постоянному круговороту людей в своей жизни. Говорю, обращаясь к Джули:

– Не грусти. Мистер Баттеруорт не так уж плох.

И добавляю, переводя взгляд на Труди:

– Она за тобой присмотрит.

Пейджер пищит, и я автоматически протягиваю к нему руку, но тут понимаю, что это не мой. Труди уже набирает номер.

– Джули сейчас занята, на совещании, – говорит она в трубку, а Джули смеется и шепчет:

– Спасибо!

Выходя, слышу, как Труди ей говорит:

– А ты когда-нибудь была у мистера Баттеруорта в кабинете? Пойдем…

Четверг, 19 февраля

Они сами называют себя ведьмами, о чем с хохотом заявляют мне прямо с порога. Странное совпадение – всех троих зовут Мэри.

– Мы тут… – начинает одна.

– …как сестры, – подхватывают две других в унисон.

– Вот только Мэри слишком худая для моей сестрицы, – говорит самая крупная из них, кивая на молоденькую худышку, сидящую напротив.

– Да к тому же ты мне в матери годишься, – отвечает худышка, и остальные заливаются смехом.

Я стою и смотрю на них, понимая, что в целом они именно так и общаются между собой. Они похожи на заводные игрушки: я повернул ключ и теперь могу сесть и насладиться зрелищем. Это и есть медицинские секретари. Каждая работает на своего консультанта, но кабинет у них общий. Мэри 2, прозванная так потому, что ее стол стоит под углом, между столами Мэри 1 и Мэри 3, – секретарь доктора Пайка.

– Мы часто помогаем друг другу, – информирует меня Мэри 1, самая крупная и старшая из них.

– Она так медленно печатает, – перебивает Мэри 2, тыча пальцем в Мэри 3, младшую и худую, – что половина пациентов умрет от старости, прежде чем получит свою выписку.

– Вот и неправда, – вмешивается Мэри 3 с наигранным возмущением, – я печатаю быстрее тебя.

Тихонько кладу письма и надиктованные выписки в лоток с входящей корреспонденцией и выхожу, пока они вызывают друг друга на соревнования по машинописи.

Понедельник, 23 февраля

Руби всю неделю ходит как в воду опущенная: Любимчик Домохозяек уехал в отпуск. Она специально попросила отпуск на то же время, но он сразу дал ей понять, что ехать вместе не хочет. Сказал, что проводит отпуск с друзьями и никак не может ее взять. Будут только мужчины, объяснил он, отчего я сразу заподозрил, что в действительности он везет отдыхать свою новую пассию-интерна. Погода стоит дождливая, поэтому Руби целый день слоняется по квартире. По крайней мере, он забрала мои вещи из химчистки. И на том спасибо.

Вторник, 24 февраля

Руби летит на Кубу. Сегодня вечером. Больше ни минуты она не просидит в квартире, сообщает она, когда я возвращаюсь домой.

– Что? – восклицаю в ответ. – Ты не можешь полететь на Кубу вот так, в одиночку. Тебя там убьют, или похитят, или еще что-нибудь. Потом, ты обещала постирать мои вещи. Я думал, ты будешь готовить мне ужин, отмоешь ванную и…

Понимаю, что это звучит эгоистично, но мы вроде бы договаривались, что тот, у кого отпуск, помогает второму вести подобие нормальной жизни.

– Не оставляй меня! Подумай о детях, – молю я ее.

Руби закатывает глаза.

– Макс, ты хочешь, чтобы я осталась, только потому, что возмечтал, будто я стану феей домашнего очага и примусь ухаживать за тобой. Мы оба знаем, что так не получится. Я за собой-то ухаживаю плохо, не говоря о тебе.

С этим здравым размышлением приходится согласиться. Руби настолько не домашняя, что еще немного, и считалась бы дикой. Когда заканчивается чистое белье, она напяливает ношеное, вывернув наизнанку. Возможно, без нее в квартире станет даже уютнее. И когда я закажу себе еду, она не набросится на нее словно саранча. И можно будет не опускать сиденье унитаза, но при этом не выслушивать ее криков. О да, это все решает. Надо помочь ей собрать чемодан.

Четверг, 26 февраля

Я сейчас закричу.

– Если вам нужна служба компьютерной поддержки, нажмите 3, – говорит электронный голос на другом конце линии.

– Так я и нажимаю 3! – ору в телефонную трубку.

Пауза.

– Система не зафиксировала ответа. Пожалуйста, попробуйте еще раз.

– Нет-нет, только не это…

Щелк! Слишком поздно, меня уже отсоединили.

Общение с телефонными автоответчиками и в хорошее время – не самое мое любимое занятие, но когда надо срочно запросить переливание крови для миссис Эшкрофт, которая умирает у тебя на руках, оно превращается в пытку. Я на таком пределе, что готов набрать 999; в конце концов, мне действительно нужна скорая помощь. Пробую еще раз.

– Если вам нужна служба размещения, нажмите 1. Если вам нужна служба доставки, нажмите 2. Если вам нужна служба компьютерной поддержки, нажмите 3, – и так далее.

Понятия не имею, чем занимается служба размещения, но меня так и подмывает нажать единицу, просто чтобы уточнить, не отправят ли они меня на выходные в какую-нибудь из европейских столиц, вытащив из этого кошмара.

Бросаю телефон, решив прибегнуть к старому проверенному методу: броситься в ноги к кому-нибудь из медсестер и прорыдать «пожалуйста, помогите». Обычно это срабатывает.

– Нажми звездочку, только не один раз, а несколько, – говорит Рэйчел, медсестра.

Удивительно, но мне и правда отвечает недовольный голос.

– Алло!

Я слышу, как человек на другом конце провода чавкает жвачкой.

– Мне срочно нужна помощь! Компьютер не работает, а мне надо срочно запросить кровь для переливания. И нужно, чтобы санитар доставил ее в отделение и…

– Вы в какую службу звоните? – перебивает меня голос в трубке.

– Что? – переспрашиваю я.

– Какой код подразделения? – следует ответ.

– Код чего? – повторяю я. Мне опять хочется закричать.

Это лишь краткая выдержка из телефонных переговоров, в результате которых я узнал, что не в курсе, какой код подразделения мне нужен, что служба компьютерной поддержки для Министерства здравоохранения работает в строго определенные часы и что мне в любом случае придется решать проблему самостоятельно. К сожалению, тут имеется кое-какое затруднение: на медицинском факультете нас не учили программированию, ориентируясь больше на лечение пациентов. Добро пожаловать в восхитительный мир PFI. И это не Pet Food Institute, а Private Finance Initiative – частная финансовая инициатива, безмозглое детище такой же безмозглой системы. По данной схеме многие, связанные со здравоохранением проекты, например строительные, передаются частным компаниям, а Национальная служба здравоохранения оплачивает их услуги. Правительству это нравится, потому что финансирование больниц при таком раскладе выглядит менее устрашающе. Больные, однако, больших прибылей не приносят, поэтому частным компаниям, чтобы сократить расходы, приходится ужиматься. Соответственно, услуги у них самого низкого качества. За компьютерную поддержку отвечает одна компания, за питание – другая, уборщиков предоставляет третья, а телефонную связь с ними всеми – четвертая, абсолютно отдельная, являющаяся субподрядчиком компьютерной. Они никак не связаны друг с другом, и чего-нибудь от них добиться практически невозможно: неудивительно, если учесть, что услуги уборки, например, предоставляет строительная фирма. Зато она устроила в больнице комнату отдыха для пациентов с диванами и подушками из ИКЕА. Вот только миссис Эшкрофт переливание крови гораздо нужней.

– Все в порядке, Макс, – говорит Рэйчел, держа в руках мешки с кровью. – Я договорилась. Вот кровь для миссис Эшкрофт.

Я не верю своим глазам.

– У меня парень знакомый в отделении переливания крови, он дал парочку. Но тебе надо подписать вот тут.

Мы подключаем аппарат, и миссис Эшкрофт получает нужную кровь.

– Я твой должник, – говорю я Рэйчел.

Если когда-нибудь нажму единицу и получу вожделенные выходные в Европе, обязательно возьму ее с собой.

Пятница, 27 февраля

Медицина изобилует дивными совпадениями. Во время учебы трудно удержаться и не поверить в существование верховного творца, до того тонко все переплетено: потрясающее взаимодействие химических элементов в организме, невероятно сложные нервные сети, отвечающие за физиологические функции, трансляция генов в протеины, волшебное превращение группы клеток в человеческий эмбрион. Все находится в балансе, в равновесии. Медицина, собственно, и есть наука о балансе. Переборщи с одним, убавь другого – и вот тебе недомогание, болезнь, патология. Это отлично отражает древняя китайская концепция Инь и Ян. Но иногда я думаю, что каким-то мистическим, загадочным образом регулирует себя не только организм, но и весь наш мир.

Конечно, я повидал достаточно болезней и страданий, чтобы убедиться: кармы не существует. Хорошие люди заболевают, а плохие – нет. Это чистая случайность, никакой справедливости. Но время от времени происходит невидимый сдвиг, поворот судьбы, заставляющий тебя улыбнуться и в очередной раз задаться вопросом, так ли случайно все в этой жизни. Именно это сегодня произошло.

Раз в неделю мы по очереди дежурим в составе реанимационной бригады. Нам выдают особый пейджер, на который приходит сигнал, если сердце кого-то из пациентов перестало биться. Мы бросаемся туда и пытаемся заново его запустить. В теории это захватывает, но на практике тут смешиваются скука (потому что пейджер сигналит редко) и откровенный страх (потому что иногда он все-таки сигналит). Немного облегчает ситуацию тот факт, что ты – часть команды, вместе с опытными врачами. Сегодня пейджер сработал. Мы бросились в палату.

– Вторая койка! – крикнула медсестра.

Я схватил электрокардиограф и стремительно покатил его к кровати больного. А там, глядя прямо на меня, стоял Льюис и делал непрямой массаж сердца. Пациентом был мистер Оук. Преодолевая внутреннее сопротивление, я смотрел, как Льюис с равными интервалами давит ему на грудь, чтобы кровь продолжала циркулировать по телу, хоть сердце и остановилось. Льюис, подумал я, держит жизнь мистера Оука в своих руках. Интересно, сейчас мистер Оук стал бы возражать? Строго говоря, мне следовало сменить Льюиса, но я позволил ему продолжать.

Час спустя, после того, как метаболический сдвиг, вызвавший остановку сердца, был устранен и мистер Оук опять сидел в постели, вполне себе живой, я с улыбкой наблюдал, как он благодарит реанимационную бригаду и всем пожимает руки – Льюису в том числе. Льюис, само благородство, пожал ему руку в ответ и сказал, что рад был помочь.

Март

Понедельник, 1 марта

Руби все еще в отлучке. Гора нестираного белья растет, на кухне шаром покати. Естественно, ее присутствие в квартире на ситуацию никак бы не повлияло, просто, когда она тут, я могу устроить истерику на тему, что завтра мне нечего надеть и нет никакой еды на ужин. Страдать вдвоем гораздо приятней, чем в одиночку.

Вторник, 2 марта

Я стоял у дверей приемного в ужасе от того, что совершил, и смотрел вслед мужчине, уходящему из больницы. Он удалялся в ледяную зимнюю ночь, прижимая к груди одеяло. Двери захлопнулись, оставив его снаружи.

Этот мужчина, мистер Сирл, – алкоголик; сегодня его выписали после госпитализации, продолжавшейся целый месяц. Жизнь – тяжелая штука, и справляется он с ней неважно, в отличие от большинства людей. Его способ решения проблем подразумевает поглощение литра водки ежедневно, что, безусловно, помогает не обращать внимания на житейские тяготы, но никак не избавляет от них. Он неоднократно попадал в больницу, после чего ему всякий раз находили место в приюте для бездомных, назначали психологическое консультирование для борьбы с алкоголизмом и дальнейшее амбулаторное наблюдение в терапевтическом и психиатрическом отделениях. После выписки он тут же брался за старое, допивался до полусмерти и опять попадал в скорую помощь.

Когда сегодня утром его выписывали, ему вновь подыскали место в приюте, выдали деньги, чтобы за него заплатить, а на вторую половину дня назначили встречу в социальной службе, чтобы найти постоянное жилье. К сожалению, по пути из больницы в приют, где он должен был ночевать, мистер Сирл заглянул в бар, в котором и провел следующие 12 часов, лишившись, соответственно, выделенной комнаты и пропустив встречу с соцработником. Месяц в больнице пошел прахом. Ближе к ночи он понял, что ему негде ночевать и решил вернуться к нам в надежде на какое-нибудь пристанище. И все бы ничего, но по дороге он упал, разбил голову, и какой-то прохожий вызвал ему скорую. Когда его доставили, чувствовал он себя прекрасно, но требовал, чтобы ему предоставили место для ночлега. Я несколько часов обзванивал разные приюты, пытаясь ему помочь, но в 2 часа ночи это не имело смысла. Я объяснил мистеру Сирлу, что утром ему надо обратиться в социальную службу и заново назначить встречу по вопросу предоставления жилья. А потом, к своему стыду, велел ему уходить.

– А можно мне одеяло? – попросил он.

Я протянул ему одеяло с таким видом, будто не понимал, что он собирается провести остаток ночи на улице. Я чувствовал себя безжалостным и бессердечным, но не представлял, каким образом могу ему помочь. А еще я сердился на него за то, что, несмотря на профессиональную помощь и несколько последовательных госпитализаций, он по-прежнему оставался на самом дне. Не может система здравоохранения со своими ограниченными ресурсами быть еще и нянькой для таких вот персонажей, отмывать их и приводить в божеский вид, чтобы они вернулись к прежнему беспутному образу жизни. Если ты человек, то ты сам делаешь выбор и должен нести за него ответственность. С другой стороны, если ты врач, разве ты не должен проявлять сочувствие и помогать людям, попавшим в беду?

Он скрылся в морозной темени, двери за ним закрылись, а я пошел осматривать следующего пациента.

Среда, 3 марта

Сегодня ходили с Суприей выпить кофе в больничном буфете. Я наткнулся на нее в коридоре и был очень рад увидеть друга, да еще в таком же плачевном положении, что и я сам. По крайней мере, я так думал. Однако, не успели мы присесть за стол, как она начала пылко восхищаться профессией врача. Она обсудила свои сомнения с консультантом и с родными, и, по ее словам, получила поддержку. Ее точка зрения изменилась: теперь она убеждена, что медицина – именно то, чему ей хотелось бы посвятить свою жизнь. Она увидела свет в конце тоннеля. Отлично, что тут скажешь. Суприя тараторила с энтузиазмом новообращенного, пытаясь убедить меня в том, что работа врача нравится и мне тоже.

Но чем горячей она проповедовала, тем тяжелей мне становилось. Я слушал ее восторженные речи о том, что теперь ей больше нравится терапия, а не хирургия, и что постановка правильного диагноза увлекает не хуже детектива. Не то чтобы я думал по-другому. Просто я так не могу. Не могу не обращать внимания на бессмысленное бумагомарательство, неисчислимые протоколы, на стрессы и на тот факт, что у тебя вечно нет времени, а пациенты постепенно превращаются в раздражающую помеху, отвлекающую от заполнения карт и обходов отделений. На то, что все вокруг кажется таким холодным и бездушным, бессмысленным. Я порадовался за Суприю, но одновременно почувствовал, что она ускользает в какие-то другие сферы, куда мне доступ закрыт.

Четверг, 4 марта

– Смотри! – крикнула Мэри 2, когда я распахнул дверь кабинета.

Они соревновались, сколько мятных драже смогут затолкать в рот. Мэри 3 побеждала с большим отрывом.

Надеюсь, в следующей жизни мне повезет родиться больничной секретаршей.

Суббота, 6 марта

В эти выходные к нам вернулась Флора. Я страшно рад снова видеть ее.

– Ты в порядке, Макс? – спрашивает она.

– Как хорошо, что ты опять тут! – отвечаю я, преисполненный счастья от того, что она хоть ненадолго отвлечет меня от мыслей о работе.

Мы сидим с ней за кухонным столом, как в старые добрые времена, и вспоминаем учебу на медицинском факультете. Флора терпеть не может свою новую работу, и в глубине души я этому рад. Однако не хотелось бы превратить совместный уикенд в соревнования по самоуничижению. Надо прекратить думать о работе. Поэтому я прерываю ее сетования.

– Все будет хорошо. Не волнуйся, все знают, что первый год – самый тяжелый, и его надо просто пережить, а потом все наладится, – повторяю заученные фразы, словно автомат.

Я подозреваю, что Флору, как и меня, они нисколько не убеждают, но она этого не показывает.

– Будем надеяться, – отвечает она со вздохом.

Потом встает заварить нам чай и, обернувшись ко мне, сообщает:

– Знаешь, я больше не думаю о мертвецах.

– Каких мертвецах? – переспрашиваю я, предполагая, что это начало какой-то шутки.

– О мертвецах – всех тех, кого мы видели мертвыми и умирающими. Я больше не думаю о них. Они постоянно меня преследовали с тех пор, как я начала работать. Но теперь я практически о них не вспоминаю. Это просто… ну, часть нашей работы. Они умерли – и дело с концом. Я из-за них не расстраиваюсь.

В ответ я медленно киваю головой. Мне понятно, что Флора имеет в виду. На работе нас окружают страдающие, больные люди. Но в какой-то момент к страданиям вырабатывается иммунитет. Ты перестаешь фокусироваться на них. Я вспоминаю, как нам с Льюисом пришлось освидетельствовать ту мертвую женщину – ее имя давно стерлось из памяти, – и мы были по-настоящему потрясены. Сейчас это для меня просто часть работы, нечто, на чем больше не фиксируется мой эмоциональный радар. За неделю я осматриваю примерно пять трупов. Кого-то я знал, кого-то нет. Больше они не производят на меня того впечатления, что раньше.

– По-моему, это тревожный сигнал, – продолжает Флора. – Разве нормально так бесстрастно относиться к тому, что люди рядом с тобой умирают? Я не хочу превратиться в бессердечного монстра, которому плевать на подобные вещи.

Снова киваю головой. Это одна из сторон, которая мне не нравится в нашей работе – медленное, незаметное ожесточение сердца. Проникновение в него цинизма и равнодушия. Поначалу меня тревожило, что я слишком переживаю из-за смерти пациентов. Теперь тревожит, что я переживаю недостаточно.

Воскресенье, 7 марта

Сегодня мы с Флорой идем за покупками. Мне ничего не надо, но это не мешает скупать все подряд. Зато на целый день я забываю о работе. Потом, когда мы стоим на светофоре, чтобы перейти дорогу, вместе с зеленым светом срабатывает звуковой сигнал, и оба мы инстинктивно тянемся к своим пейджерам, прежде чем осознаем, что у нас выходной.

Понедельник, 8 марта

– На что жалуетесь? – спрашиваю я.

Мэтью примерно моего возраста, со спутанными темными волосами и легкой небритостью на лице. Порой он ведет себя немного странно, но в целом очень вежлив и обходителен. Сейчас он сидит с сигаретой в телевизионной комнате и беседует с другими пациентами.

– Мне одиноко, – отвечает он.

Вообще, когда меня вызывают к больному, и я спрашиваю, на что он жалуется, то ожидаю получить (помоги, боже!) более-менее однозначный ответ. Если ответ не совсем однозначный, я назначаю анализы и снимки, то есть хотя бы начинаю разбираться с проблемой. Мэтью положили в больницу, потому что у него развился диабет от лекарств, которыми лечат его шизофрению. Состояние удалось быстро стабилизировать, и теперь он дожидался, когда освободится койка в психиатрии. Однако сестры стали замечать, что он сам на себя не похож, и забеспокоились: Мэтью держался отстраненно, подолгу лежал в кровати, а посреди ночи мог вдруг разрыдаться. Я все-таки надеялся, что его проблема медицинского характера, например, расстройство желудка. Выписываем таблетки, начинаем лечение, все улыбаются, клиент счастлив. Но оказывается, ему одиноко.

Я понимаю, что он чувствует. И не только потому, что Руби в отъезде; в любом случае, у нее теперь есть Любимчик Домохозяек. Просто у меня уже давным-давно нет ни сил, ни времени общаться с людьми. Такое ощущение, что жизнь проходит мимо. Временами мне тоже одиноко. Правда, меня отчасти утешает факт, что одиночество испытывают все вокруг.

У Мэтью нет друзей. Я перебираю кое-какие варианты, которые он мог бы попробовать после выписки: разные клубы и группы. Но он лишь качает головой. Мэтью не глуп: он знает, чем занимаются другие в его возрасте. Знает, что они не слышат голосов и им не колют тяжелые лекарства, подавляющие психоз. То, что ему нужно, я выписать не могу. Не могу предоставить ему готовую компанию друзей, которые примут его таким, какой он есть: молодым парнем, который играет в футбол, смотрит «Слабое звено» (никто не совершенен), любит ходить на концерты и болеет шизофренией. Психические заболевания влекут за собой одиночество и изоляцию; как врач, я ничего не могу с этим поделать. Серьезное, длительное психическое расстройство – это, по сути, пожизненный приговор. Такие люди не вписываются в общество, они ненормальные, и окружающие стараются держаться от них подальше.

– А как насчет других пациентов из нашего психиатрического отделения? Подружились вы с кем-нибудь? – спрашиваю я.

– Там нет никого моего возраста, да и симптомы у них другие, – отвечает он. И добавляет, понизив голос:

– Они же все сумасшедшие!

И правда: почему они должны стать друзьями, если единственное, что их объединяет, это психическое нездоровье?

– А вы будете моим другом? – вдруг обращается он ко мне.

Кажется, такой вопрос мне еще никогда не задавали. Я и хотел бы ответить «да», но это будет с моей стороны не только непрофессионализмом, но и ложью. Мы не можем быть друзьями, потому что я – его доктор. Отношения пациента и врача строятся на том, что врач сохраняет отстраненность.

Мэтью заранее знает, что я ему отвечу; прежде чем я нахожу нужные слова, он вздыхает и переводит взгляд в окно.

– Больше всего мне хочется быть нормальным, – шепчет он.

И я с трудом сдерживаюсь, чтобы не сказать ему, что чувствовать себя одиноким – совершенно нормально.

Среда, 10 марта

Руби вернулась! Загорелая до черноты, поздоровевшая, с кучей кубинских сувениров. Я тронут тем, что она обо мне не забыла: со дна чемодана она вытаскивает большую коробку сигар. Вообще, я не курю сигары, но счастлив получить подарок.

– Как думаешь, ему понравится? – улыбается она.

– Кому? – переспрашиваю с глупым лицом, прежде чем понимаю, что речь о Любимчике Домохозяек, о ком же еще!