Текст книги "Доверьтесь мне. Я – доктор"

Апрель

Четверг, 1 апреля

Первое апреля – День дурака, и все пытаются надо мной подшутить. После обхода мне на пейджер приходит вызов от Мэри 2.

– Доктору Пайку доставили какое-то медицинское оборудование. Макс, можешь прийти его получить? – спрашивает она.

Мне слышно, как в трубке похохатывают две других. С недовольным видом иду к ним в офис.

– Ой, а мы посылку потеряли, – говорит Мэри 3, когда я открываю дверь.

– Но она точно была тут, – подхватывает Мэри 2.

– … да-да, тут, – перебивает Мэри 1.

Я начинаю что-то подозревать: они смеются сильней, чем обычно. Собственно, едва держат себя в руках.

– Где-то у нас, большая такая коробка, – хихикает Мэри 1. – Кажется, какая-то деталь от инвалидного подъемника, называется «очередь».

Эту шутку я уже слышал.

– Наверное, ее вернули в почтовый кабинет, – говорит Мэри 3. – Ты не мог бы пойти у них узнать, где твоя «очередь»?

О эти прелести работы больничной секретаршей! Интересно, сколько раз они уже так шутили? Наверное, над каждым новым интерном, каждый год. Дальше должно произойти вот что: я иду в почтовый кабинет, меня маринуют у стойки минут пятнадцать, а потом объявляют «а вот и твоя очередь». Обхохочешься, правда?

Сообразив, как подшутить над ними в ответ, я с решительным видом выхожу из офиса, перекусываю в буфете и отправляюсь назад в отделение.

Час спустя перезваниваю Мэри 2.

– Тебя хочет видеть мистер Пайк, – говорю ей.

При звуках моего голоса она начинает хихикать, но вдруг останавливается.

– Это еще зачем?

– Пока я дожидался в почтовом кабинете, в отделении умер пациент, и теперь он хочет знать, зачем ты отправила меня туда. Он винит во всем тебя, потому что ты услала меня из отделения.

Она ошарашенно молчит. Мне слышно, как Мэри 1 спрашивает, что случилось. Заставляю ее поволноваться еще пару секунд.

– С первым апреля! – выкрикиваю в трубку.

Мэри 2 взвизгивает в ответ:

– Ах ты, поросенок, и правда меня подловил! Ну погоди, дай мне только до тебя добраться, я тебя убью! – хохочет она.

– Ага, но только в свою очередь, – отвечаю ей и вешаю трубку.

Пятница, 2 апреля

Мы с Рэйчел выходим на перекур, и вскоре к нам присоединяется доктор Палаши.

– Вы были очень добры, – говорю я ему.

– Ты о чем? – спрашивает он, прикуривая сигарету.

– О Морисе и вашем пожертвовании. Консультанты ведь даже не пользуются дежуркой, вы и правда не должны были…

Он смотрит на меня с легким недоумением.

– Почему все вокруг меня об этом спрашивают? Льюис решил, что я пожертвовал 500 фунтов или вроде того в какой-то фонд, который он организовал. Он что, считает меня сумасшедшим? Я собирался дать десятку, но пока не успел. На меня деньги с неба не сыплются, – со смешком замечает он.

Я бросаю взгляд на его Rolex, но предпочитаю промолчать, чтобы не показаться грубым.

– Бог знает, кто на такое способен. С полной уверенностью могу сказать тебе одно – это не я, – говорит он, делая глубокую затяжку.

– Но ты не стесняйся, если захочешь и дальше распространять слухи о моей филантропии. Вчера Льюис приготовил мне лучшую в моей жизни утку в апельсинах. Хорошо, он успел до того, как я ему сообщил, что никакого отношения к деньгам не имею.

Он тушит окурок о стену и идет назад в больницу, оставляя меня гадать, кто же все-таки сделал то пожертвование.

Суббота, 3 апреля

В выходные мы с мамой едем навестить бабушку, которую выписали из госпиталя. Всю дорогу в поезде мама причитает надо мной, мол, я и похудел, и выгляжу плохо, словно это может как-то изменить ситуацию. В доверительной беседе я рассказываю ей, что профессия врача нравится мне уже меньше, чем раньше. До сих пор я старался не посвящать ее в свои проблемы и связанные с ними переживания. Конечно, за одну поездку невозможно выразить их все. Речь ведь не просто об усталости или о стрессе. Мне перевалило за двадцать пять, а я не знаю, чем хочу заниматься в жизни, хотя раньше считал, что медициной. Я ежедневно сталкиваюсь с суровой действительностью, которая постепенно перемалывает меня словно жернова. Меня лишают моей наивности, моей увлеченности.

– Ну, ты же молод, у тебя вся жизнь впереди. Ты получил прекрасное образование, так что если тебе не нравится, просто уходи.

Все четко и ясно, как всегда у моей мамы.

– А ты не расстроишься? – спрашиваю ее.

– С какой стати? Это твоя жизнь. Я бы сразу и не выбрала такую профессию. Совать палец людям в задницу – нет уж, увольте! Ты попробовал, тебе не понравилось, так уходи и займись чем-то еще, – с этими словами она откидывается на спинку скамьи, довольная тем, что одним махом разрешила все мои затруднения.

Я же, глядя в вагонное окно, чувствую себя еще больше запутавшимся. Я думаю о Суприи, родители которой пришли бы в ужас, скажи она им, что хочет уйти. Я же встретил безусловную поддержку, что, с одной стороны, прекрасно, но с другой – не оставляет мне никаких оправданий. Решение я должен принять сам, и если на работе ты всегда можешь спросить, когда в чем-то не уверен, то здесь на стороннее мнение рассчитывать не приходится.

Воскресенье, 4 апреля

Деньги дала Руби. Мне следовало догадаться, что это она. Она у нас единственная такая сумасшедшая. Это именно тот поступок, которого можно было ожидать от старой Руби, той, какой она была до Любимчика Домохозяек.

– Это мои «праховые». Мне показалось как-то странно покупать туфли на деньги, которые мне заплатили за разрешение сжечь чей-то труп, – спокойно объясняет она.

– Но ты же хотела велосипед? – спрашиваю я, обрадованный тем, что Руби вроде бы забыла о нашей недавней размолвке.

– Ну да, я думала об этом, но потом услышала про Мориса и подумала, пускай велосипед лучше будет у него.

Руби живет словно в другом измерении. Она не думает ни о счетах, ни о готовке, ни о грязной посуде. Этакий человек науки. Скрывается в своей башне из слоновой кости, куда еду доставляют готовой, а стиркой занимается кто-то другой. Но именно это в ней подкупает сильнее всего. Деньги для Руби не имеют значения. Она воспринимает их как нечто, что у нее на данный момент либо есть, либо нет. Из-за такого отношения ей регулярно замораживают счет в банке, и другим людям приходится за нее платить. Это неудобно, но в то же время очень здорово, потому что ее не держат материальные условности. Она единственная из моих знакомых, кому банковский менеджер покупает в дьюти-фри сигареты в подарок, возвращаясь из отпуска, потому что хочет помочь не выбиться из бюджета. Однако за всем этим стоит искренняя доброта и неравнодушие к людям. Я знаю, что она готова снять с себя последнюю рубашку, если ее об этом попросят. Или пожертвовать 500 фунтов чужому старику.

Понедельник, 5 апреля

– Пожалуйста, не надо! – говорю я в темноту.

Мне виден лишь силуэт головы Джиллиан на фоне двери кабинета. Незадолго до того я пытался подремать, устроившись в кресле, но безуспешно.

Джиллиан качает головой.

– Слишком поздно, – тихо отвечает она.

Я включаю маленькую настольную лампу, чтобы лучше видеть ее лицо. Пока что мы сидели в темноте, отдыхая между вызовами в ночную смену.

– Я уже написала заявление, – объясняет она, и с тяжелым вздохом добавляет:

– Так жаль! Я люблю свою работу, и мне тут очень нравится.

Это настоящая катастрофа. Джиллиан – одна из лучших сестер, с которыми мне приходилось работать. Это катастрофа не только для пациентов, но и для меня: дежурить с ней одно удовольствие, она фантастически сведуща и восхитительно обращается с пациентами – настоящий идеал медсестры. Однако она мать-одиночка, а управляющий совет недавно объединил два отделения, что повлекло за собой значительные изменения в рабочем графике. Она не может работать то количество часов, которое теперь от нее требуется, потому что не будет успевать забрать детей из школы. Ей пришлось сделать выбор, и она выбрала семью. Что ж, это справедливо. Но я не могу не думать о том, что на месте руководства сделал бы все возможное, чтобы ее удержать.

Госпиталь, в котором мы работаем, вечно в долгах и регулярно не дотягивает до показателей, выставляемых нам правительством. Ситуация никак не улучшается. В сводной таблице Национальной медицинской службы мы находимся на одном из последних мест в стране. Конечно, оценка эффективности оказываемых услуг – вещь необходимая. Но нигде в таблицах нет пункта, по которому можно было бы оценить самое главное в больнице, фактор, определяющий то, какое впечатление останется у пациента от лечения, – а именно, персонал. Таблицы показывают, как сводится бухгалтерский баланс, но в них нет ни слова о том, подержит ли кто-то тебя за руку, посидит ли с тобой, если тебе грустно, поговорит ли о твоем диагнозе в сострадательном, мягком ключе и заварит ли тебе чашку чая, пока ты дожидаешься рентгена. В них не принимается во внимание, на сколько персонал задерживается после смены, потому что волнуется за пациентов. Сегодня последний день Джиллиан на работе, мне до невозможности грустно, и не только потому, что госпиталь лишается восхитительной медсестры, но и потому, что руководству это неизвестно, а еще точнее – все равно.

Вторник, 6 апреля

Сегодня мы весь день носимся с заявлениями на новые должности. Руби переходит в хирургию: она решила подать бумаги на очень престижную учебную позицию в университетском госпитале. Вчера вечером звонила Флора: она подумывает об анестезиологии. Льюис собирается попробовать себя в качестве терапевта, а Суприя последовать семейной традиции и заняться общей практикой. Я не знаю, что выбрать. Мне всегда хотелось работать в психиатрии, но на данный момент меня больше тревожит собственное психическое здоровье, нежели расстройства других людей. Как я могу принять осознанное решение относительно будущей карьеры, если даже не знаю, хочу ли и дальше работать врачом?

Среда, 7 апреля

Сегодня Мориса выписали из больницы. Мы с Суприей проводили его в дежурку. Он недоумевал, с чего мы на этом настаиваем.

– Вот увидите, я сам приду, там, наверное, давно пора убрать. Да и чай совершенно точно закончился.

– Перестаньте суетиться, Морис, – ласково сказала Суприя, – мы приготовили сюрприз для вас.

В дежурке нас встретили Льюис и еще несколько докторов. Они приветствовали Мориса криками радости, а Льюис подарил ему букет и открытку с оставшейся суммой. У Мориса слезы выступили на глазах.

Потом Льюис вкатил велосипед, и Морис замер на месте, потрясенный подарком. Льюис вызвал такси, чтобы Мориса отвезли домой, и мы помогли загрузить велосипед в багажник.

– Отдыхайте, поправляйтесь! – хором кричали мы, пока такси отъезжало, а Морис, глотая слезы, махал в окно рукой.

– Кто бы ни пожертвовал те деньги, он доставил старику настоящую радость, – сказал Льюис, когда мы с ним шли назад в дежурку.

Я не стал ему сообщать, что деньги дала Руби. Ей бы это не понравилось. Она помогает людям не славы ради, а по велению сердца. Проходя мимо корпуса скорой помощи по пути к себе в отделение, я заметил их с Любимчиком на перекуре. Но не остановился.

Четверг, 15 апреля

Пару недель назад доктор Пайк, заметив, насколько нервно интерны реагируют на сигналы своих пейджеров, предложил, чтобы мы в таких случаях думали не о том, что нас отрывают от текущих дел, а воспринимали такой сигнал как крик о помощи от кого-то в нашем госпитале. Мне его идея понравилась: в конце концов, врачи – именно те люди, кто помогает другим. На память сразу приходит Джордж Клуни, правда же? Доктор, решающий все проблемы, выручающий из любых бед.

И вот, пару дней назад, когда я, сидя в буфете, разворачивал свой сэндвич, мой пейджер зазвонил. Сердце у меня упало. Вызывала одна из сестер: надо было посмотреть пациента, поступившего к нам после передозировки. Им нужна моя помощь. Мне нужен мой сэндвич. Сестра понизила голос:

– Макс, ей по-настоящему плохо. Я просто не знаю, что делать.

Я завернул сэндвич обратно и побежал в отделение. Меня приветствовал почетный караул медсестер с пепельно-серыми лицами. Даже Алебарда выглядела встревоженной. Я почувствовал какую-никакую гордость: вот, меня вызвали, чтобы я их спасал. А потом прочитал карту.

Около года назад две дочери и муж миссис Нельсон погибли в автокатастрофе. Она была за рулем. На короткий миг задремала, и машина вылетела с дороги. Муж и младшая дочь скончались на месте, старшая умерла позже, в больнице. Позапрошлой ночью, в годовщину их гибели, запершись одна дома, миссис Нельсон приняла гигантскую дозу снотворного. Ее обнаружила подруга, которая и вызывала скорую.

Сейчас состояние пациентки стабильное, но для выписки еще рановато. Ее положили в отдельный бокс, как будто она болеет чем-то заразным. Я вошел к ней, но она даже не повернула головы. Я обогнул кровать, чтобы видеть ее лицо. Она на меня по-прежнему не смотрела. Я представился и начал говорить, но вдруг она меня перебила.

– У меня нет депрессии, я не больна. Я не хочу больше жить, потому что вся моя семья погибла, – сказала она, глядя в стену.

Я не знал, что ответить, поэтому промолчал.

Через пару мгновений она заговорила снова. Она ходила на психологическое консультирование, принимала лекарства, но все равно продолжала винить себя.

– На следующей неделе моей дочери исполнилось бы тринадцать, – сказала она, и слезы заструились по лицу. – Почему я выжила? Почему не погибла с ними? Чем я заслужила такую кару?

У меня не было ответов на ее вопросы. Моя работа как врача – ставить диагнозы и лечить. Но от трагедии нет лекарства. Я могу направить ее к психиатрам, они положат ее в свое отделение, на короткое время ограничив риск повторных попыток суицида. А что если она права, что если единственная адекватная реакция на случившееся – это желание умереть? Ей не поможет, если мы поставим диагноз «депрессия» и выпишем таблетки. Что вообще в такой ситуации способно помочь? Для некоторых людей жизнь слишком болезненна, и простых ответов тут нет. В этот момент у меня сработал пейджер. Я извинился и оставил миссис Нельсон одну в палате.

Пятница, 16 апреля

Рейчел увольняется. Сначала Джиллиан, теперь она. Пошла переучиваться на ароматерапевта.

– С меня хватит, Макс. Я люблю свою работу, но не хочу ложиться ради нее костьми, – говорит она, когда мы в последний раз выходим вдвоем перекурить.

У нее оставался неиспользованный отпуск, который она взяла сейчас, поэтому сегодня – последний день на работе.

– Ароматерапией я буду зарабатывать те же деньги, только без всяких забот. Сама себе хозяйка, работаю, когда хочу и как хочу, – добавляет она, пожимая плечами.

Многие медсестры испытывают переутомление. Я нисколько не удивлен. Они отрабатывают зубодробильные смены, не получая порой и простой благодарности, а если что-то идет не так, руководство набрасывается на них с быстротой коршуна: не успеешь даже сказать «повернитесь на бок, я вас помою». На собеседовании в университете мне задали хитрый вопрос: почему я не иду в средний медицинский персонал? Члены комиссии – все доктора – прекрасно знали на него ответ: потому что это ужасная работа.

Безусловно, она неплохо оплачивается, но бесцеремонное отношение к медсестрам со стороны руководства с легкостью нарушает хрупкое равновесие, и минусы перевешивают плюсы. Конечно, бывают плохие медсестры, как бывают и плохие врачи, но для хороших, тех, кто пришел в эту профессию, чтобы помогать людям, горы бумаг и бланков означают, что у них просто не остается времени ухаживать за пациентами. То же самое касается и докторов, но они дольше учатся и больше зарабатывают, так что у них более веские основания остаться.

Я уверен, что Рэйчел станет прекрасным ароматерапевтом, она будет слушать своих клиентов, уделять им достаточно времени и относиться по-доброму. Это ее настоящее призвание. Вот только жаль, что ей придется уйти из больницы, чтобы посвятить себя ему.

Понедельник, 19 апреля

Меня пригласили на собеседование в отделение психиатрии. Оно в том же университетском госпитале, в который подала документы Руби. Я не питаю особых надежд, да и вообще мне странно думать о следующем переводе, когда я только-только начал привыкать к нынешнему месту. Руби вызывали тоже, но в другой день. Психиатрия меня и правда интересует, так что буду держать пальцы крестом. Вот только как бы это не помешало при ректальных осмотрах.

Вторник, 20 апреля

По дороге к трем Ведьмам я прохожу мимо кабинета Труди, и она замечает меня через приоткрытую дверь.

– Эй, незнакомец, что, больше нет времени со мной поговорить?

Я просовываю голову в щель и улыбаюсь. Мне и правда немного стыдно, что я не заглядывал к ней.

– Слышно что-нибудь о твоем заявлении? – спрашивает она. Судя по всему, мистер Баттеруорт получил от них письмо с просьбой о рекомендации. Труди также сообщила, что на самом деле все рекомендации пишет она, а мистер Баттеруорт их только подписывает. Это внушает оптимизм.

– В твоих интересах описать меня с лучшей стороны, – шучу я, думая тем временем, что стоило все-таки купить ей рождественский подарок.

Среда, 21 апреля

Опыт работы интерном на многое открыл мне глаза. Я встретил множество потрясающих личностей, услышал небывалые истории, соприкоснулся с представителями разных социальных слоев, но больше всего меня удивило то, насколько люди бывают грубы. «В старые добрые времена, – говорит доктор Пайк, – все вели себя куда вежливей». Уж не знаю, когда именно были эти старые добрые времена, но поверить в его слова сложно: скорее всего, он имеет в виду, что раньше люди вели себя вежливо с врачами.

Мы живем в толерантном и открытом обществе, что весьма радует, но я могу понять, почему доктор Пайк с ностальгией вспоминает те дни, когда он только начинал работать в медицине. Когда он учился, государственная система здравоохранения в ее нынешнем виде только зарождалась. Впервые все граждане, вне зависимости от своих доходов и социального статуса, получили доступ к бесплатным медицинским услугам. Наверняка это казалось им удивительным. Люди были благодарны врачам, ведь еще на их памяти женщины умирали при родах, не имея средств, чтобы вызывать доктора; зубы рвали без анестезии, потому что за нее надо было платить; человек мог запросто превратиться в инвалида, потому что лекарство от его болезни стоило слишком дорого. Они помнили времена, когда врачебная консультация считалась роскошью, доступной только богачам. Они были счастливы от того, что медицинское обслуживание теперь предоставлялось бесплатно. Врачи казались им вестниками дивного нового мира со всеобщим равенством перед медициной. Вот почему докторам из того поколения, которые еще застали былое уважение и признательность, тяжело смириться с нынешним отношением. Особенно когда приходится сталкиваться с такими персонажами, как миссис Вайятт и ее семейство.

– Родные миссис Вайятт очень рассержены. Они хотят, чтобы их мать поместили в отдельную палату, – объясняет медсестра, явившаяся в ординаторскую.

– И что я могу сделать? Я же не распоряжаюсь кроватями, – слабо возражаю я.

– Макс, они хотят поговорить с врачом. Угрожают подать жалобу.

Тяжело вздыхаю. Я уже знаю, что те, кто громче всех кричит, получают больше внимания вне зависимости от того, действительно ли нуждаются в нем или нет. Если ведешь себя грубо, скандалишь, угрожаешь подать жалобу, все начинают бегать вокруг тебя из страха быть уволенными, попасть под суд или опуститься на последнюю строчку в национальном рейтинге медицинских учреждений, в то время как пациенты, родня которых не поднимает шума, автоматически оказываются ниже в списке приоритетов.

– Вы доктор? – спрашивает сын миссис Вайятт, прежде чем я успеваю представиться.

– Да, – улыбаюсь ему в ответ.

– Доктор… как? – рычит он.

– Пембертон, – отвечаю, продолжая улыбаться из последних сил.

Кто-то другой из родных хватает меня за бейдж, прицепленный к брючному ремню, тянет его на себя и читает, вероятно, чтобы не дать мне соврать.

Ладно, с шутками покончено: они переходят к претензиям относительно лечения их матери. В действительности все сводится к тому, что ей не нравится больничная еда и соседи по палате. Тот факт, что это больница, а не отель, и что люди, которым действительно плохо, не обратят внимания даже на Чингисхана на соседней кровати, им, похоже, до лампочки. Я искренне считаю, что действия врачей можно подвергать критике, что у людей есть право задавать нам вопросы – это не проблема. Проблема в том, как они это делают. Даже люди с вполне разумными претензиями почему-то считают необходимым держаться агрессивно. Возможно, дело в том, что в наше время они из пациентов превратились в потребителей.

Нет нужды говорить, что я трачу полчаса на свиту мадам Вайятт, объясняя, что у нас нет свободных боксов, а если бы и были, она не настолько больна, чтобы на них претендовать. Они щурят глаза, тычут мне пальцами в грудь и угрожают подать жалобу. За эти 30 минут я ни разу не слышу простого «спасибо».

Господи, верни назад добрые старые времена!

Пятница, 23 апреля

Я сижу за кухонным столом с дрожащими руками, на грани слез, понимая, что хотя сегодняшнего происшествия следовало ожидать, я все равно к нему не подготовился. Да, оно было, по сути, неизбежно. У каждого врача есть право на одну серьезную ошибку, на один монументальный провал. Свой я сегодня совершил. И никогда его не забуду. Потому что из-за меня человек сейчас лежит в реанимации. Вина целиком и полностью на мне. Сегодня день Моей Большой Ошибки.

Вчера ночью я дежурил. Передавая мне дела, Льюис упомянул о пациентке, миссис Лэмприл, которой только что установили стент в пищеводе. Стент – это небольшая пластиковая трубка, которая, в данном случае, обеспечивает проходимость пищевода и не позволяет ему смыкаться под давлением. У миссис Лэмприл рак, опухоль давит на пищевод, мешая ей глотать, потому-то и установили стент. Это новая модель, о которой я слышал впервые. Льюис торопился, а меня постоянно отвлекал сигналящий пейджер. Он сказал, что пациентку недавно увезли на рентген, чтобы проверить, встал ли стент в правильное положение, поэтому, когда вечером придут готовые снимки, мне надо будет их внимательно изучить. Я понятия не имел, на что там смотреть, и Льюис, похоже, тоже.

– Мой консультант сказал просто убедиться, что стент не спустился в желудок, и все. Не волнуйся, если что-то будет не так, ты сразу заметишь.

Ладно, подумал я, и мы перешли к другим пациентам, которых он мне передавал. Около полуночи из отделения поступил вызов. Я в тот момент осматривал пациента, поступившего с инсультом. У меня никак не получалось взять кровь, кроме того, у него, похоже, была пневмония.

Когда я смог перезвонить, мне сообщили, что снимки уже пришли, спросив, когда я смогу их посмотреть?

– По-моему, все на месте, – сказала медсестра, – но ты же доктор, лучше сам взгляни.

Я сглотнул: если только трубка не вылезла у нее изо рта, я все равно не пойму, на месте она или нет. Побежал в отделение, и Ума, сестра, которая меня вызывала, показала снимок. Мне показалось, что там все в порядке.

– А ты что думаешь? – спросил я Уму.

– Ну да, все ОК.

Она перевидала уйму подобных снимков и обладала гораздо большим опытом в данной сфере, чем я, чтобы их комментировать. Отлично. Трубка не в желудке и из затылка не торчит, вот и ладненько. Я вернулся к своему пациенту.

Через пару часов снова поступил вызов на пейджер. Это была Ума.

– Когда у тебя будет время, ты не мог бы зайти выписать слабительное миссис Лэмприл? У нее запор и сильные боли в животе.

Она получала морфин из-за болей от опухоли, а он часто приводит к запорам. Понятно. Ума сказала, что даст слабительное, а я потом подпишу назначение. Я занялся другими пациентами. Одного только что доставили с сердечным приступом, и я как раз подключал сердечный монитор, когда пейджер снова запищал. Опять Ума: боли у миссис Лэмприлл значительно усилились. У нее рак, этого можно ожидать, надо дать морфин и посмотреть, как пойдет. Снимать витальные показатели – кровяное давление, температуру, показатель оксигенации крови – ей следовало примерно через час.

– Прекрасно, дайте знать, если будут проблемы, – сказал я, торопясь вернуться к мужчине с сердечным приступом.

Через час очередной вызов, теперь уже от другой медсестры. Ума ушла на перерыв. У миссис Лэмприл низкий уровень кислорода крови – что им делать? Посадите ее и дайте кислород. Иду смотреть следующего пациента. Однако что-то начинает свербить у меня в мозгу.

Ума возвращается с перерыва и подтверждает: с миссис Лэмприл неладно. Я в отделении для пациентов с инсультом, до миссис Лэмприл оттуда пять минут ходьбы. Мгновение я сомневаюсь.

– Она странно выглядит. И живот сильно болит, – говорит Ума.

– А запор не прошел? – спрашиваю ее, полагая, что это и есть причина боли. – Сделай ей клизму, а я скоро подойду.

Стоит мне положить трубку, как пейджер опять пищит. У кого-то из пациентов в другом отделении припадок – что им делать? Я начинаю тихо паниковать. Хорошо, буду через минуту. Сначала надо посмотреть миссис Лэмприл.

Когда я вхожу в палату, миссис Лэмприл сидит на кровати и тяжело дышит. Уровень кислорода в крови очень низкий. Повышаю подачу. Живот мягкий. Меня охватывает настоящая паника. Неужели стент сместился? Снова смотрю на снимки. Нет, в глаза ничего не бросается.

Звоню рентгенологу и запрашиваю срочное обследование, чтобы проверить, на месте ли стент. Мечусь в тревоге, пока он не является с передвижным рентгеновским аппаратом.

Снова приходится отвлечься – у того парня опять припадок – что им делать? Оставляю миссис Лэмприл и бегу туда, потом быстро возвращаюсь. За это время ей становится совсем плохо. Рентгенологу сложно удерживать ее на месте, потому что она корчится от боли. Придется звонить старшему врачу домой, решаю я, но сперва надо повторить рентген грудной клетки. Три минуты спустя снимок готов. От страха меня уже тошнит; миссис Лэмприл получает максимальный объем кислорода, который мы можем дать в палате, но оксигенация крови по-прежнему опасно низкая. Гляжу на снимок. Стент отчетливо виден и находится на том же самом месте. Ничего не понимаю.

В тот момент на меня накатила волна чистого, незамутненного ужаса: я просто не знал, что делать. Не думая больше, я схватил телефонную трубку и позвонил старшему врачу домой. Было 5:45 утра. Он ответил хриплым ото сна голосом. Я объяснил, что произошло. На мгновение воцарилось молчание.

– Наверняка что-то не в порядке со стентом, – настаивал я.

– Ты ей легкие прослушал? – спросил он.

Нет.

– Взял анализ на газы крови?

Нет.

– Мышцы икр посмотрел?

Нет, я ничего не сделал. Признаю, я запаниковал и поэтому позвонил.

– Острая одышка, плохое насыщение кислородом, длительный постельный режим, диагноз рак, недавняя операция. О чем это все говорит вам, доктор?

Последнее слово он произнес с нажимом, будто ругательство.

– Ну… – начинаю я растерянно, – но стент…

– У пациентки легочная эмболия, – чуть ли не кричит он.

Я начинаю дрожать. Тромб в легком – одна из самых частых причин попадания в реанимацию, нередко приводящая к смерти. Это первое, что нас учат распознавать в медицинском колледже. Я не сделал никаких нужных обследований, не начал лечения. Вместо этого я назначил пациентке слабительное и клизму. Стоя у телефона, я через все отделение вижу ее кровать. Сестра мне что-то кричит. О Господи, думаю я, она сейчас умрет. Старший врач уже несется в больницу, он явно решил, что я слишком некомпетентен, чтобы справиться самому. Через 15 минут он влетает в отделение.

– Я запаниковал, – объясняю ему после того, как миссис Лэмприл удалось стабилизировать и перевести в реанимацию. – Я просто не подумал.

– Ну да, – медленно произносит он, – не подумал.

Он не раздражен и не злится. Просто смотрит на меня с отвращением, как будто моя некомпетентность – нечто отталкивающее.

Мне некого винить, кроме себя самого. За последние 9 месяцев я десятки раз сталкивался с тромбами в легких. Этот вопрос попался мне на выпускных экзаменах. Но миссис Лэмприл я ничем не смог помочь. Меня отвлекла красная лампочка – ее стент. Я больше всего боялся, что с ним может что-то произойти, потому что ничего о нем не знал. Я волновался, потому что никогда раньше не имел с этим дела, и по собственной глупости забыл сделать шаг назад и оценить ситуацию клинически. Проще оказалось приписать ее симптомы этой мистической процедуре, чем распознать распространенное осложнение, разворачивавшееся прямо у меня на глазах.

Я покинул отделение и двинулся к выходу. По дороге мне попался Льюис, торопившийся на работу, но я не осмелился рассказать ему, какой ужас случился ночью. Мне хотелось скорей попасть домой, оказаться подальше от госпиталя. Я едва не плакал. Я прошел через центральные двери, миновал парковку, добрался до дороги, постоянно сознавая, что жизнь миссис Лэмприл сейчас висит на волоске. Из-за меня.

Суббота, 24 апреля

У меня начинается отпуск, но вчерашнее происшествие никак не выходит из головы. Мне стыдно и горько, я очень зол на себя. Рассказываю все Руби. Она уже знает. Конечно, все в курсе, как я напортачил. Вот она, Большая Ошибка, лакомые подробности которой смакует вся больница. Ложусь лицом к стене и стараюсь убедить себя, что это был просто дурной сон.

Воскресенье, 25 апреля

Сегодня Руби была на работе. В попытке немного меня утешить она проверила состояние миссис Лэмприл: та уже выписалась из реанимации и чувствует себя гораздо лучше.

– Кто угодно мог совершить такую ошибку. Ты же позвонил старшему врачу, когда понял, что не справляешься, и она не умерла. Не надо постоянно об этом думать.

Но я ничего не могу с собой поделать. Из-за меня едва не произошла трагедия; это не просто унизительный и стыдный недосмотр, показавший остальным мою некомпетентность. Рано или поздно это случится. Из-за меня кто-нибудь умрет. Это неизбежно: невозможно все время оказываться правым. Однажды я совершу еще ошибку, но на этот раз со смертельным исходом. Я не знаю, смогу ли работать дальше с таким грузом на душе.

Среда, 28 апреля

– Вы именно тот человек, которого мы ищем.

Внезапно я чувствую прилив гордости. Я тот человек, которого ищут. Я прекрасен. О да! Выпрямляю спину и оглядываюсь по сторонам, чтобы убедиться, что поблизости нет знакомых. Вообще, мне не следовало здесь появляться. Этот человек, видите ли, пытается уговорить меня бросить медицину.

Знакомый знакомого убедил меня пойти.

– Просто побеседуешь, никаких обязательств, – уверял он.

Ладно, подумал я, что я теряю? Даже не зная, чем занимаются консультанты по управлению, я заранее чувствовал, что попахивает королевскими особами и новым платьем. Мне предлагали работать в отделе «оптимизации медицинских учреждений» и давать Национальной службе здравоохранения свои «бесценные» рекомендации в области экономии средств.